Экономика

Автор: Кобяков А.Б.
Экономика Категория: Кобяков Андрей Борисович
Просмотров: 781

 Глава 2. Межнациональные отношения как источник конфликта

 

2.1. Предпосылки конфликтообразования на этнической почве

Многонациональность советского народа, как позитивный смысл, подверглась дискредитации в общем контексте ценностно-смысловой трансформации в период перестройки, чему способствовало творчество «властителей дум» с разными идентификационными полями. Не только в большинстве республик СССР, но и в национальных образованиях РФ вышли на поверхность и самоутвердились прослойки интеллигенции – носители этнического смыслообразования. На эту мельницу лилась вода как извне, особенно из специализированных НПО (Организация непредставленных народов, дериваты и субструктуры Комитета порабощенных народов и др.), так и изнутри, из околосахаровского правозащитного круга (антиавторитарные гуманисты с «покаянческим» позиционированием). Дезинтеграционный процесс, не получив существенного (ожидавшегося этнократами и «покаянцами») внешнего подкрепления, после событий 1993 года инкапсулировался, оставив правовой след в форме договоров о разграничении полномочий и след символико-семантический – в форме официализации самоназваний национальными республиками. После разгрома чеченского вооруженного сепаратизма процесс централизации был подкреплен формированием окружных структур президентской власти.

В 1990-х гг. основной проблемой государства в сфере национальных отношений была проблема целостности (предупреждение сепаратизма). В 2000-х гг., особенно на фоне эффектов мирового финансового кризиса, более значимой проблемой стало формирование этнических диаспор в процессе как самодеятельной миграции, так и найма рабочей силы экономическими субъектами. Эффекты миграционных процессов, однако, пока не приобрели такой остроты, как в ЕС и дестабилизированных странах Ближнего Востока.

Тем не менее, межэтнические проблемы актуализировались в период 2009-2012 гг. в общем контексте кризиса федерального управления и одновременно стали объектом внешних манипуляций. Плодотворность игры на межэтнической розни подтверждается и в отчете мониторинговой группы программы «Интернет и демократия» Беркмановского центра Гарварда.

Источниками этнического конфликтобразования является весь диапазон межкультурных различий, преломляющихся в социально-экономическом устройстве малоэффективного государства. Опыт последнего десятилетия (2003-2013 гг.) показывает, что прорыв латентных противоречий в массовые, в том числе насильственные противостояния и саботажные действия может провоцироваться как сверху, так и снизу.

По данным опроса ВЦИОМ, проведенного по заказу Валдайского форума-2013, для граждан России (были опрошены жители 45 регионов) из факторов, разделяющих общество, наиболее значим имущественный (уровень доходов) – 59%, далее следуют поколенческий (отцы-дети) – 50%, культурный (традиционные – современные ценности) – 48%, социально-классовый – 47%, и лишь затем – этнический – 44% и конфессиональный – 38% (график 3). При спонтанной самоидентификации только 4% опрошенных определили себя по этническому признаку и столько же по религиозному, при самоидентификации на выбор – соответственно 16% и 10%.

Однако в то же время 41% опрошенных считает возможным возникновение в городе, в котором он живет, конфликта или столкновения ввиду межэтнических различий (конфликт вследствие социального расслоения допускают 38%) (график 4). Более половины (51%) тех же респондентов считают правомерным лозунг «хватит кормить Кавказ!», и лишь около 40% воспринимают Дагестан и Чечню как территорию России.

Такой же парадокс обнаруживается при сопоставлении самоопределения «русский» (38% – по культуре и только 16% – по крови) (график 5) с восприятием конкретных национальных меньшинств, сколь угодно долго живущих в России: только 7% готово признать полностью обрусевшего чеченца, ингуша или дагестанца русским; чуть больше повезло уроженцам Средней Азии (8%) и Закавказья (10%). Между тем якутов и чукчей (не только инокультурные, но и инорасовые народы) готовы признать «своими» 16% опрошенных; калмыков, башкир и татар – 30%; украинцев и белорусов – 44% (график 6).

 

Еще одно противоречие выявляется исследователями при сопоставлении самоидентификации по выбору и интерпретации опрошенными понятия «родина»: в первом случае 57% определяют себя как граждан России и 35% как жители населенного пункта, во втором случае оказывается, что для почти двух третей (64%) родина – это место, где они родились и выросли («малая родина»), а не государство, в котором они живут (23%). Еще одна важная характеристика общества – преобладание группы (32%), при спонтанной самоидентификации («кто я?») не относящей себя ни к одному сообществу («я сам по себе»).

Социологически верифицированные парадоксы иллюстрируют:

- разрыв идентификационных полей в массовом сознании: общий критерий гражданства остается смысловым приоритетом, однако эмоциональная привязанность обращена к «малой родине» (Москве или Махачкале), причем треть населения воспринимает себя (на «малой родине» или вне ее) индивидуально, без связи с какими-либо группами – феномен отчуждения (в период позднего социализма сопоставлявшийся с самоощущением европейцев) сохраняется;

- высокую актуальность имущественного статуса, болезненное восприятие социального расслоения (хотя термин «класс» вышел из употребления, различия по форме присвоения значительно актуальнее различий по взглядам);

- напряженную актуальность этнических различий в быту, их влияние на самоощущение, с градацией негативного восприятия, отражающей влияние миграционных процессов на бытовое окружение – в такой степени, что регионы-источники миграции отторгаются от общенационального идентификационного поля как чужие, инородные элементы.

То, что данное искажение является именно результатом миграционных процессов, подтверждается еще одним парадоксом: среди лиц, определяющих себя («кто я?») по этническому (а не классовому, возрастному или профессиональному параметру), преобладают жители Москвы и Санкт-Петербурга. Административная и культурная столицы, лидирующие и по числу вузов, и по уровню образования, оказываются самыми этнически нетерпимыми популяциями. Но с другой стороны, две столицы лидируют и по статистике преступлений, в которых вовлечен этнический фактор.

Таким образом, мы имеем дело с феноменом, имеющим комплексный ценностно-смысловой, социально-экономический и административно-правовой генез. Феномен реакции на иммиграцию уместно рассматривать как результат параллельно развивавшихся среднесрочных процессов:

- на ценностно-смысловом уровне – девальвации позитивного смысла интернационализма в контексте дискредитации коммунистической мировоззренческой системы, не получившего адекватной замены ввиду вакуума общего смыслообразования («общего дела»), при одновременной девальвации ценности коллективизма, также с отсутствием заменяющего аналога по той же причине;

- на социально-экономическом уровне – агрессивного и целенаправленного внедрения рыночной модели по сценарию «вашингтонского консенсуса» на всем постсоветском пространстве с территориальным перераспределением капитала и соответствующим перемещением рабочей силы по закономерностям Равенстайна (чем крупнее территориальный центр, тем более привлекательное влияние он оказывает; рост крупных городов в большей степени обусловлен миграцией населения, чем естественным приростом и др.) и соответственно, экономическим опустошением периферии, в сочетании с военными конфликтами, генерирующими потоки переселенцев;

- на административно-правовом уровне – сочетанием функциональной несостоятельности правоохранительных и контрольных ведомств (в том числе ответственных за охрану границ, регистрацию граждан по месту жительства, трудоустройство, охрану труда и обеспечение правопорядка) с кампанейско-бюрократическими ужесточениями миграционного регулирования (напр. 115-ФЗ «О правовом положении иностранных граждан в Российской Федерации»), на практике приводившими к уходу в тень трудоустройства мигрантов и возникновению паразитического «околорегистрационного» теневого бизнеса.

Процессы классовой трансформации в России и, в еще более утрированной форме, на Украине и в Молдавии, наряду с государственными и военными катастрофами в республиках Закавказья и Средней Азии, способствовали в экономическом измерении к гипермонополизации в сфере внутренней и транснациональной торговли (в том числе теневой), стимулирующей перенаселение мегаполисов; в социальном измерении – к усугублению как межрегионального (внутри России), так и межстранового неравенства возможностей граждан; в индивидуально-психологическом измерении – во взаимном отчуждении жителей разных регионов, усугубленном затратностью перемещения в пределах пространства страны (эффект как налоговой и тарифной политики, так и непопулярного 122-ФЗ).

Более точно социологически верифицировать последний феномен можно было бы посредством опросов, характеризующих не только восприятие жителей Москвы и Санкт-Петербурга жителями периферии, но и барьеры отчуждения, формирующиеся внутри этих мегаполисов – как между стратами населения в целом, так и между все более контрастирующими между собой субпопуляциями. Последний параметр представляется особо существенным, поскольку миграционное расселение в мегаполисах определяется социально-экономическими факторами.

Следует отметить, что расслоение мегаполисов по качеству жизни усилилось в период экономического бума 2001-2007 гг., когда рыночный спрос вносил дополнительную дифференциацию в социальную ткань городской среды, разделяя ее на «престижные» и «непрестижные» территории. В этот период, с одной стороны, динамика расселения в стране в целом соответствовала либеральным установкам экономического блока правительства РФ и федеральной градостроительной политике, построенной на заимствованном «принципе доходности территории». С другой стороны, для мигрантов открылись более широкие возможности трудоустройства, в том числе во вспомогательных отраслях строительства, ЖКХ, транспорта. Между тем состав внешней миграции по географическому происхождению смещался в сторону выходцев из Киргизии, Таджикистана, Узбекистана и сельских районов Азербайджана (причиной такого сдвига была, в том числе, неэффективность программы привлечения этнических русских из стран бывшего СССР ввиду отсутствия преференций). В то время как рост доходов постоянного населения мегаполисов стимулировал переселение в жилую недвижимость более высокого качества, «непрестижные» районы мегаполисов становились местами концентрации мигрантов. Имущественное расслоение между субпопуляциями оказывало многостороннее влияние на качество жизни – от сферы образования (качество которого в «непрестижных» районах снижалось также по причине необходимости «подтягивания» классов к детям приезжих), до сферы правопорядка (стратификация по росту бытовой преступности).

2.2. Миграция и кризис ассимиляции: социально-психологический аспект

Выявленная ВЦИОМ специфика самоидентификации жителей мегаполисов характеризует кризис ассимиляции, то есть возникновение критической массы мигрантов, не усваиваемой культурой мегаполиса. Феномен этнической напряженности в мегаполисах чаще всего объясняется контрастом культур (вплоть до «столкновения цивилизаций»). Так, Ж.А. Зайончковская придает значение контрасту между средним уровнем образования горожан и мигрантов. Однако такой контраст а) наблюдается не только в мегаполисах, б) не столь значителен в так называемых неблагополучных районах и пригородах столиц, где потенциал конфликтности является максимальным, в) наблюдался и в 1990-х гг., но тогда не вызывал сегодняшнего градуса напряжения.

Анализ современного феномена этнической напряженности в мегаполисах требует рассмотрения конфликтной территории в комплексе составляющих ее элементов – а) градостроительной среды, б) специфики постоянного населения («своих»), в) специфики пришлого населения («чужих»).

Типичный неблагополучный район мегаполиса характеризуется а) индустриальным бэкграундом, влияющим на спрос на жилую недвижимость и соответственно, на цены и на темпы реконструкции среды; б) соответственно, наличием объектов, используемых в качестве дешевой торговой и транспортной логистики, особенно при близости выносных магистралей; в) эстетической недостаточностью среды, влияющей как на котировку территории, так и на психологический климат; г) относительно низким платежеспособным спросом и соответственно, относительно низким, по сравнению с общегородским, качеством местных услуг; д) дефицитом культурной инфраструктуры.

Постоянное население неблагополучного района характеризуется а) высокой концентрацией деклассированных лиц, в особенности потерявшего призвание и престиж квалифицированного рабочего населения; б) на период 2010-х гг. – достижением младшим поколением таких семей старшего школьного и трудоспособного возраста; в) преобладанием гипопротекции (семейной запущенности) в молодежной среде, усугубленной деградацией школьного образования, и типично «уличными» стереотипами самоутверждения; г) накоплением претензий старшего поколения к городской и местной власти, аурой социальной зависти, адресованной как к административному, так и к предпринимательскому классу; д) вовлечением младшего поколения в теневой торговый бизнес.

Пришлое население неблагополучного района характеризуется а) земляческой концентрацией с 1990-х гг., сокращающей необходимость в культурной и языковой адаптации; б) занятостью не только в местном малом бизнесе, но и в оптовой торговле, использующей бывшие индустриальные мощности, с образованием в итоге местной имущественной иерархии с соответствующими ее верхнему слою объектами развлекательной инфраструктуры; в) относительно низкой мобильностью семей по сравнению с мигрантами в целом и, соответственно, закреплением «полуассимилированных» форм быта; г) формированием самодостаточной диаспорной среды (этно-культурного анклава), где легко адаптируются «новые пришлые», в том числе не владеющая русским языком молодежь, выросшая в странах исхода в постсоветский период; д) воспроизводством бытовых стереотипов, усвоенных в постсоветский период в странах исхода.

Таким образом, «культурный конфликт», субъективно переживаемый постоянным населением «неблагополучных районов», содержит в себе а) негативную историческую память, б) переживание дефектной эстетической трансформации, типичной для деиндустриализированной территории (ларьки и склады, заменившие умершие цеха), в) бытовое недоверие к новому населению, которое своей активной самореализацией оттеняет переживание собственной обиды и социального унижения, г) ожидания морального и имущественного ущерба со стороны более сплоченных и активных «пришлых», д) утрату доверия к местной администрации, связанной с пришлым бизнесом формальными и неформальными отношениями. В целом «культурный конфликт» такого рода, возникая в среде, где постоянное население не имеет каких-либо статусных преимуществ перед пришлым, представляет собой переживание жертвы с высокой насыщенностью социальной тревоги (страха, направленного в будущее). Такой страх закономерно обостряется при дополнительной социальной дезадаптации на фоне экономического кризиса, особенно если власть на высоком и заведомо недоступном уровне планирует разрешить этот кризис за счет населения (повышение тарифов и имущественного налога, повышение пенсионного возраста и др.).

2.3. Неоархаика: мигранты – не зеркало своей традиции

Выше мы отметили, что в рамках процесса миграции в мегаполисы происходит формирование самодостаточной диаспорной среды – этно-культурного анклава. Поскольку никакой внятной национальной и региональной политики выстроить не удалось, а само собой сложилось то, что сложилось, – как те, кто приезжает с российского Кавказа, так и мигранты из ближнего зарубежья в большой своей массе не ассимилируются и не интегрируются в то общество, куда приехали, а пытаются жить в нем по своим правилам. Которые иногда называют «традиционным укладом», однако правильнее было бы назвать «неоархаикой».

Причем эта неоархаика сильно отличается от архаики традиционной – наблюдая, например, поведение, стиль одежды и общения молодежи из среды мигрантов в мегаполисах России, можно отметить, что их субкультура сильно отличается от норм, принятых у них на родине. При этом для местных жителей эта молодежь выглядит предельно «этничной», тогда как для представителей старшего поколения у них на родине эти молодые люди кажутся, наоборот, во многом отбросившими стандарты традиции (это касается, например, такой проблемы, как распространяющийся среди мигрантов из Средней Азии алкоголизм). Европейскими исследователями уже был подмечен феномен второго поколения иммигрантов – когда молодежь из стран Азии и Африки, выросшая уже в Европе, одновременно не является частью традиционной культуры своих стран, но не интегрируется и не ассимилируется в местной европейской культуре. Аналогичную ситуацию мы начинаем наблюдать сегодня и в России.

«Неоархаика» весьма тесно переплетена с самыми современными трендами глобализированного постиндустриализма и по сути даже является его частью. Одним из ключевых критериев принадлежности к самому главному новому классу глобализированного мира – виртуальному классу, является, как известно, ключевая роль в его жизни информационных технологий в самом широком смысле слова – Интернета, социальных сетей (подробнее см. главу 4). Молодежь из национальных диаспор в полной мере освоила эти технологии, в частности, в силу того, что иметь наиболее дорогое мобильное устройство (а сегодня это смартфон) – вопрос престижа. По сути, молодой мигрант, не имеющий никакого образования, но при этом не выпускающий из рук смартфон и активно пользующийся социальными сетями, – в гораздо большей степени является частью «глобализированного класса», чем, например, пожилая женщина – коренная жительница такого мегаполиса, с хорошим образованием и профессией в образовательно-культурной сфере. «Общество знаний», дифирамбы которому пелись в 80-е и 90-е годы западными футурологами, обернулось «обществом смартфонов» в полном соответствии с известным лозунгом Маршалла Маклюэна «Medium is the message» (что может быть условно переведено как «Средство коммуникации и есть содержание коммуникации»).

Работы европейских социологов, изучающих молодежь национальных диаспор и проблему ее идентичности, показывают (см. например Identity Processes and Dynamics in Multi-Ethnic Europe, Charles Westin, José Bastos, Janine Dahindenand Pedro Góis / Amsterdam University Press, 2010), что идентичность таких социальных групп этнической молодежи тесно связана не столько с приписываемой им абстрактной «национальной традицией», сколько со стилем жизни (слэнг, стиль одежды и т.п.). Весьма показательным является и, например, то, как такие арабские подростки во Франции показаны в нашумевшем французском кинофильме «Последний урок» (2009) – где один из подростков задает другому вопрос «Ты так часто называешь себя мусульманином, а можешь ты наизусть сказать хоть одну строчку из Корана?». Эта молодежь в глобализированных мегаполисах отчуждена одновременно и от своей национальной традиции, и от местной культуры.

Таким образом, в контексте темы раскола и разрывов между различными социальными группами важно отметить, что молодые мигранты (и этот феномен уже серьезно исследован в западной исследовательской литературе) выглядят в глазах местных жителей как представители традиций своих народов и религий, тогда как на самом деле существует разрыв между их самоидентификацией и представителями этих этносов старшего поколения.

С этим тесно связан и феномен радикального ислама непосредственно в национальных республиках. Как пишет А.Кривенюк в статье «Кавказский национализм проигрывает исламской глобализации» (29.04.2013 сайт «Большой Кавказ»): «Сегодня, скажем так, "новые для Кавказа формы ислама" не столь многочисленны, сколько активны, поскольку представлены в основном наиболее пассионарной частью молодежи. ... В этом проявляется еще и мировоззренческий конфликт между поколениями. Можно сказать, что старшее поколение стремится, как это происходит давно, интегрировать нормы ислама в традиционную систему ценностей или социальных отношений. Или наоборот, интегрировать их в ислам. … Но законы жизни не отменить. Старшие поколения, умеющие искусно соединить совершенно разные ценности, а в себе лично соединить разные культуры, будут уходить. Молодежь не перенимает ни эти ценности, ни образ жизни, ни даже уникальную способность старших поколений быть одновременно махровыми националистами и патриотами большой страны». Здесь речь идет о поколенческом разрыве уже внутри самого этноса.

Фактически, получается, что молодежь из диаспор сегодня в гораздо большей степени оказывается частью глобализированного мира (неоархаика в принципе возможна только в условиях глобализации), нежели социальной группой, идентифицирующей себя с традиционным национальным государством.

2.4. Миграция и этнические конфликты: экономический аспект

Финансовый кризис 2008 года, резко сократив востребованность мигрантов в ряде отраслей, не оказал существенного влияния на их общую численность, а привел к увеличению доли мигрантов в непроизводственной сфере и в особенности в теневом бизнесе. По данным Ж.А. Зайончковской, официальная безработица среди мигрантов хоть и возросла, но все же оставалась низкой (3% и 7% до и после кризиса), в то время как теневая занятость в условиях урезанных квот отразилась в продолжающемся росте денежных переводов (благодаря трансфертам Таджикистан и Киргизия удержались в зоне экономического роста, избежав депрессии). В период кризиса зарплата мигрантов снизилась в большей мере по сравнению с россиянами, разрыв увеличился до 20% против 10-15% до кризиса. Но при этом зарплата легальных и нелегальных мигрантов практически не различалась – то есть легальные трудовые мигранты не имеют ощутимых преимуществ перед незаконными, что могло бы стимулировать последних к легализации. В период между первой и второй волнами кризиса теневая занятость мигрантов, по данным Ж.А. Зайончковской, составляла две трети (более 65%). На второй волне уместно ожидать увеличения этой доли на фоне повышения удельного веса «серой» экономики.

Уже в период первой волны кризиса сторонники смены экономического курса указывали на целесообразность форсирования в этот период инфраструктурного развития посредством организации общественных работ, в которые могли быть вовлечены трудовые ресурсы мигрантов – в том числе на Северном Кавказе. Такие предложения звучат и сегодня. По точному наблюдению Н.Д. Разумовской, для современной экономики России характерен не столько недостаток рабочих рук, сколько дефицит рабочих мест.

Несмотря на неоднократно озвученные лозунги реиндустриализации, в России сохраняется экономическая модель, исключающая конкурентоспособность обрабатывающего производства и скоординированное развитие производительных сил – и, соответственно, сохраняются все условия для неограниченного роста мегаполисов и запустения периферии, и все предпосылки не только роста миграции, но и криминализации привлеченной рабочей силы.

Предрасполагающими социально-классовыми факторами этнических конфликтов в крупных городах служат: а) новая фаза противостояния «русских» и «кавказских» воровских кланов в контроле над оптовым сбытом, включая «черный» товарооборот; б) соединение коммерческих интересов диаспорного предпринимательства и хозяйственных элит, включая коммерциализированные группы в правоохранительных органах; в) внутренняя конкуренция в крупных диаспорах за близость к административной власти, в том числе гомологичная конкуренции элит в «материнских» республиках (особенно Закавказья); г) конфликты корпоративных иерархий в хозяйственных сферах строительства и недвижимости, где вовлекается массовый мигрантский контингент (особенно после смены администраций городов с нарушением сложившейся системы неформальных отношений); д) реализация крупных строительных проектов, затрагивающих интересы части населения, с наймом дополнительного контингента мигрантов; е) конфликты околоспортивных теневых иерархий, мобилизующих фанатские группировки друг против друга. Кампанейское применение силовых мер в отношении нелегальных мигрантов по популистским мотивам – например, в период выборов – создают дополнительные риски расширения нелояльности, как и возможности для манипуляции общественным мнением (в том числе с участием внешних акторов) через социальные сети.

2.5. Этнорелигиозная идентичность в контексте экспорта революций 2.0

Негативные эффекты миграционных процессов в России в целом смягчаются рядом обстоятельств, специфичных для русской цивилизации: а) историческим бэкграундом этнической и религиозной терпимости и длительным опытом сосуществования вер и обычаев в единой традиции; б) опытом совместного труда и совместно преодоленных бедствий в старшем поколении; в) относительно стабильным состоянием межконфессиональных отношений ввиду сохранения доминирующих религиозных институтов (после преодоления раскола в мусульманской умме и благодаря неактуальности шиитско-суннитских расхождений).

Дополнительными смягчающими факторами служат а) сохранение негласного этнического ценза в административном корпусе не только в национальных республиках, но и на федеральном уровне, б) исторически сложившаяся неактуальность этнических расхождений в высших структурах традиционных криминальных иерархий, в) заинтересованность социально незащищенных потребителей в сохранении дешевых розничных рынков.

Но нужно понимать, что значение этих буферов конфликтообразования не является чем-то гарантированным и неизменным – их влияние объективно ослабевает в связи с идущим процессом смены поколений.

Следует иметь в виду, что в поколении 20-летних как в России, так и в странах-источниках миграции, этническая и религиозная принадлежность наделяется новым смысловым содержанием в процессе поисков коллективной идентификации – чему способствует, с одной стороны, смысловой вакуум (отсутствие цивилизационного «общего дела»), с другой – влияние внешних идентификационных полей. Плодами этого поиска становятся как неоязыческие и радикальные православные движения, нелояльные РПЦ, так и движения новообращенных (например, Национальная организация русских мусульман). Как правило, «образом врага» таких движений является «бюрократическая система», в которую включаются высшие звенья всех государственных и общественных иерархий, а идеал, как правило, строится на самоуправленческих иллюзиях, подкрепленных практикой как взаимного общения в социальных сетях и опытами виртуальной самоорганизации, так и выходом через социальные сети на потенциальных союзников.

Антиавтократический пафос, концентрирующийся в национально и религиозно окрашенных молодежных группах, представляет закономерный интерес для внешних операторов – что подтверждается выводами отчета мониторинговой группы программы «Интернет и демократия» Беркмановского центра Гарварда, где проявлен особый интерес к потенциалу оппозиционного русского национализма, а также его связям с сообществом спортивных фанатов.

Особым предметом внешнего интереса к этнической сфере является противопоставление русского национализма кавказским религиозным и этнонационалистическим движениям – как по «классическим» военно-политическим (геополитическим) мотивам, так и с целью общей дестабилизации внутриполитической обстановки, создания триггеров общественных волнений в рамках стратегии организации цветных революций и революций 2.0.

Условия для этих инициатив создаются как этнической напряженностью в мегаполисах, все более закрепляющейся в стереотипах общественного сознания, так и в устойчивых конфликтных отношениях в самих республиках Северного Кавказа и прилегающих регионах СКФО, куда направляется самый интенсивный миграционный поток из этих республик.

2.6. Зоны особого риска

Максимальный риск дестабилизации под этнорелигиозным предлогом возникает в регионах, где, как правило:

а) исходно преобладал, а в динамике реформ стал абсолютно преобладать титульный нерусский этнос;

б) этот преобладающий этнос имеет мощные диаспоры за пределами России и объединен надгосударственными общественными структурами, в которых актуализируются негативные эпизоды этнической памяти (завоевание, депортации, понижение в правах в царской и советской России) и формируется образ исторической родины в границах, не совпадающих с политическими;

в) проблема незанятости населения, существовавшая и в советский период, усилилась в связи с деиндустриализацией и усугубляется социальным расслоением и конфликтами за доступ к ресурсам, вовлекающими все статусные иерархии – от духовной до рэкетирской;

г) элитная страта национальной республики интегрирована в вертикальные экономические структуры федерального уровня – от добывающих до фискально-распределительных, в результате чего на уровне местных элит непосредственно сказывается корпоративное соперничество в Москве;

д) общественное мнение замкнуто на отношениях местной власти и оппозиции при дефиците федеральной лояльности;

е) территориальные споры с соседними субъектами могут служить средствами мобилизации населения заинтересованными местными источниками авторитета, а федеральные субъекты конкурентных отношений могут извлекать в той или иной форме преимущества из конфликтообразования.

Набор из как минимум трех вышеназванных факторов присутствует в настоящее время в Республике Ингушетия, Республике Северная Осетия, Республике Дагестан, Кабардино-Балкарской и Карачаево-Черкесской республиках. Если в Дагестане угрозой является политизированный внутренний межэтнический конфликт, то в Ингушетии и Северной Осетии реанимировались риски междоусобной войны за спорную территорию. Черкесский фактор находится в центре спекулятивной конъюнктуры реконструкции Сочи ввиду сочетания болезненных исторических аллюзий с протестным потенциалом населения, затронутого трансформацией среды.

В то же время конъюнктурно сформированная (в контексте Олимпиады) ориентация программы развития СКФО прежде всего на туристический бизнес, во-первых, не способствует созданию достаточного количества рабочих мест, во-вторых, усугубляет социальную поляризацию, в-третьих, повышает издержки на обеспечение безопасности. Как показывает опыт развития Синая в Египте, подобная ориентация в случае экономического спада не только выводит из строя саму туристическую отрасль, но и создает дополнительные соблазны для террористических структур.

Отток невостребованной рабочей силы на фоне кризиса из СКФО в сопредельные районы России уже сказывается в возникновении очагов этнической напряженности не в мегаполисах, а, напротив, в запущенных районных центрах.

Фактически, как показал пример Пугачева, здесь создается такой же взрывоопасная этнокультурная смесь, как и в «депрессивных» микрорайонах мегаполисов: местные администрации легко вступают в неформальные отношения с пришлым торговым бизнесом; этот бизнес «обрастает» торговой и развлекательной инфраструктурой, ориентированной на пришлое население; в местной серой экономике коренное и пришлое население (превосходящее местных в навыках самообеспечения) создают параллельные теневые иерархии. В итоге местная административная власть оказывается в положении «стрелочника» между двумя сообществами, и, не обладая ни необходимым авторитетом, ни адекватным силовым ресурсом, не справляется ни с предупреждением конфликта, ни с его разрешением. Устраиваемые местным населением саботажные акции отражают апелляцию к более высокому уровню власти, что является показателем не столько этнической проблемы как таковой, сколько проблемы управления.

Следует отметить, что пример Пугачева нетипичен для Поволжья в целом, где традиционная полиэтничность смягчает взаимодействие культур, а пришлое население в городских и сельских райцентрах осваивает ниши на местном рынке, иногда восстанавливая исчезнувшие сектора местного производства. В то же время события в Пугачеве по всем параметрам сопоставимы с ситуацией в Кондопоге, возникшей еще в период экономического бума, и в нескольких городах Уральского региона. Эта параллель указывает на зависимость риска межэтнических конфликтов в том числе и от конкуренции теневых групп.

2.7. Политическая неготовность к растущим рискам

Следует подчеркнуть особую роль Интернета и СМИ, которые подогревают ситуацию национального раскола, – любое криминальное происшествие с межнациональным контекстом является заведомо более «жареным», чем аналогичная драка или поножовщина среди местного населения, и привлекает большее внимание аудитории. А если уж оно вызвало какую-то общественную активность и митинг – теперь оно гарантированно займет первые строки в новостных лентах, особенно в тех СМИ, которые «оседлали» протестную тему. С какой скоростью всюду появилось фальшивое видео о колонне БТР-ов в Пугачеве, символизирующее неспособность власти справиться с проблемой без применения силы, – и уже неважно, что вскоре оно было объявлено подделкой. Суть перепостов, подогревающих эмоции аудитории и состоит в том, чтобы вызвать мгновенный эффект, поэтому его сразу и разместили первым делом именно «оппозиционные» СМИ и блогеры.

Такие истории являются лакомым куском для любого, кому нужно «разогреть» население и делегитимизировать в его глазах власть. Реальная нерешенная проблема порождает и будет порождать ситуации конфликтов и насилия, что, в свою очередь, вызывает закономерную ответную реакцию общества. В отличие от столичной богемы, раз в полгода выходящей пофрондировать на бульвары, основным двигателем протестов на почве межнациональной напряженности будут выступать жители региональных населенных пунктов, и мотивация выйти на улицу в ситуации, аналогичной пугачевской, у них гораздо выше.

Обратить внимание можно и на то, что к месту любого локального межнационального противостояния всегда оперативно выдвигаются представители разнообразных националистических организаций с привычными лозунгами о России для русских, отделении Кавказа и закрытии границ для мигрантов. С другой стороны, на ту же идею работают этнонационалисты и религиозные радикалы самых разных национальностей, также использующие идеологию отделения от России.

В то время как реальным решением проблемы является простая, но недостижимая, тем не менее, вещь – неукоснительное соблюдение закона для всех и реальная борьба с коррупцией. Вместо этого латание каких-то дыр если и начинается, то лишь постфактум. Проверки документов в Пугачеве начались лишь после волнений, а некоторые лица без регистрации в ответ на просьбу предъявить документы бросались на сотрудников полиции с вилами, вынуждая тех в ответ применить оружие. Те, кто избил депутата Худякова, не только оказывали сопротивление при задержании, но и при опознании угрожали потерпевшему и его семье расправой. Все это только показывает, как запущена ситуация.

Высокие чиновники традиционно призывают сохранять спокойствие, воздержаться от антиконституционных требований и напоминают, что у преступников нет национальности. Но если такие лозунги не сопровождаются реальным наведением порядка, они только будут играть на руку оппонентам-националистам и сепаратистам. Получается, что власть только отговаривается дежурными фразами, а до вас, и того, что вас убивают, ей дела нет. Неудивительно, если такие идеи будут становиться популярнее – особенно, когда они так подогреваются СМИ и Интернетом.

Государство своим бездействием в решении проблем с мигрантами и диаспорами создает сразу два уязвимых места: первое, это собственно саму почву для возникновения этнических конфликтов, а второе – рост недоверия населения к власти и правоохранительным органам.

Если государство не найдет эффективных мер для разрешения всех этих вопросов, то этим оно сделает большой подарок и тем, кто извне заинтересован в геополитическом ослаблении России и поддержит любые внутрироссийские конфликты. Ведь мысль о необходимости отделения от России части ее регионов и изоляции от соседей имеют своей мишенью как территориальную целостность России, так и идею евразийской интеграции. В случае роста популярности таких настроений внутри России потенциальные геополитические ущербы стране грозят куда более масштабные, чем от невнятных «революций офисного класса».

Этническая проблема, возникшая в России вопреки ее традициям, стала результатом систематического бездействия как во внешнеполитической сфере, так и во внутренней политике.

Между тем, мировые тенденции (кризис стратегии глобализации, несостоятельность множества государств, усугубление социального расслоения в мировом масштабе) свидетельствуют о повсеместном нарастании миграционных рисков с беспрецедентным влиянием на цивилизации и культуры. Кроме того мировой финансовый кризис развивается на фоне закономерного для постиндустриальной парадигмы возрастания теневого сектора в мировом финансовом обороте и, соответственно, влияния криминальных сообществ – пропорционально открытости национальных рынков. Подобная конъюнктура предрасполагает к повсеместному вовлечению масс, мигрирующих под давлением социально-экономических факторов, в криминальные отношения.

Во внешней политике неподготовленность России к вышеназванным глобальным вызовам усугубляется а) возрастающей экономической зависимостью от Китая, который является потребителем ресурсов и одновременно экспортером нелегальной рабочей силы; б) утратой политического влияния в странах СНГ, избравших европейскую интеграцию в период кризиса в Европе и обреченных в силу этого на государственную несостоятельность с социально-экономической деградацией, параличом административной власти и перспективой массовой легальной и нелегальной, в том числе транзитной миграции; в) незащищенностью границ в Средней Азии и рисками увеличения контрабанды и затруднениями контроля над иммиграцией в случае интеграции Киргизии в единое таможенное пространство. На масштаб таких рисков, в частности, указывают озвученные главой ФСКН В.П. Ивановым данные о том, что из 1900 организованных преступных групп, специализирующихся на распространении афганского героина в России, 1200 сформированы по этническому признаку.

Во внутренней политике неподготовленность России к вышеназванным вызовам проявляется одновременно а) в правовой сфере, где сохраняется приоритет международного права над национальным, что не гарантирует соблюдения прав большинства и гипертрофирует права меньшинств, а кроме того прогрессирует тенденция иррациональной либерализации уголовной ответственности за экономические и бытовые преступления; б) в административно-управленческой сфере, где наблюдается отсутствие специализированных структур государственной власти, курирующих межнациональные отношения, и межведомственной координации в сфере движения рабочей силы, социализации и культурной адаптации мигрантов; в) в сфере массовой информации, где тематика межнациональных отношений остается предметом либо легковесных сенсаций, либо конъюнктурных манипуляций в групповых интересах.

2.8. Содержательная ненаполненность евразийской идеи как фактор национального обособления

Проблема мирного сосуществования разных народов в рамках одного государства имеет и идеологический аспект.

В ситуации, когда государство на уровне страны не способно предложить проекта общей идентичности, неудивительно, что различные социальные группы, в том числе и национальные, будут искать собственные форматы самоидентификации. Социологические опросы показывают, что пока еще большинство россиян на вопрос «Кто вы?» отвечает сначала «гражданин РФ, россиянин, житель России», и только на втором месте стоит уточнение своей национальности. Однако то «наднациональное», что объединяет жителей страны, должно быть всем понятно. Сейчас имеет место скорее постсоветская инерция, ведь внятной для общества идеологии – куда идет Россия, какое общество она создает, какие ценности объединяют наше общество, делая нас единой страной, – четких ответов на это никто не дал, а без этих ответов узко-национальное самоопределение выглядит более внятным ориентиром. Более того – без ответов на эти вопросы нельзя говорить и о полноценном евразийском интеграционном проекте.

Здесь возникает вопрос еще более серьезный. Проблему единой идентичности для граждан России еще можно строить на пусть размытом, но все же хотя бы интуитивно понятном (и формально зафиксированном в факте гражданства) фундаменте принадлежности к одной стране. Содержание же «Евразийского проекта» остается пока абсолютно абстрактным и – в силу этой абстрактности – неактуальным для жителей огромного евразийского пространства. На фоне относительной разработанности экономической составляющей интеграционной инициативы зияющей лакуной остается его идеологическая компонента (в частности, не артикулированы социальная модель интеграции, ценностные установки, историко-культурная основа и пр.). Эта его смысловая ненаполненность приводит к тому, что данный проект воспринимается как чисто экономический, либо геополитический (быть в альянсе с Россией, если она сильная). Но для обычного человека эти аргументы слишком абстрактны. А ответа на вопрос, что же означает Евразийский союз и евразийская идентичность помимо взаимовыгодного (что может быть лишь временными состоянием) прагматического партнерства с рядом условий, никто не дает.

Если нет такой евразийской идентичности, то люди на евразийском пространстве не будут ощущать свою принадлежность к чему-то общему и единому. Не будет и отношения к соседу, как к брату. Не будет базиса, который позволяет, несмотря на разные национальности и вероисповедание, быть общностью. Сегодня Евразийский союз не предлагает идеологии, которая была бы привлекательна как мировоззренческая и ценностная модель. Однако без такого развития, союз лишь на базе экономических и даже военных интересов может оказаться весьма хрупким. Тема трудовой миграции – тому пример, как бы ни была она выгодна экономически и каким эффективным рычагом давления на соседей бы ни являлась для Москвы. Люди, воспринимающие друг друга как чужаков, будут на бытовом уровне вместо дружбы народов придерживаться все более ксенофобских взглядов, итогом чего будут становиться истории, аналогичные бирюлевской, а все это в целом будет прицельно «бить» по идее интеграции соседей с Россией.