Древний Китай. Том 1. Часть 1

Историографическая традиция о Шан

Существенно в связи со всем сказанным обратиться к более поздней письменной китайской историографической традиции, чтобы взглянуть на династию и эпоху Шан глазами тех десятков поколений китайцев, которые изучали свою древность не по данным археологии, но по преданиям старины, зафиксированным в священном для каждого жителя Поднебесной конфуцианском каноне, прежде всего в «Шуцзине». При реконструкции традиции должны быть приняты во внимание данные хроники «Чжушу цзинянь», а также третьей главы «Шицзи», посвященной истории Шан-Инь. Речь пойдет о том, как был сформирован стереотип представлений о шан-иньской древности и в чем именно он заключался, к чему в основном сводился. Разумеется, данные древних сочинений будут сопровождаться необходимыми пояснениями, дабы не запутать читателя, готового подчас принять их за чистую монету.

Начнем с того, что напомним о генеральной схеме древней истории в китайской традиции. Согласно ее построениям, первой династией, ведшей происхождение от великого Юя, была Ся, о которой уже шла речь в предыдущей главе. На смену Ся и пришла династия Шан-Инь. Родоначальником ее традиция считает некоего Се, который будто бы был рожден одной из жен императора Ку, отца Яо, после того, как она проглотила яйцо ласточки. Изложивший эту легенду Сыма Цянь добавил к ней, что впоследствии Се стал помощником Юя в деле покорения вод и что еще Шунь пожаловал Се во владение Шан и дал ему родовое имя Цзы (этот знак действительно был родовым именем клана шанских ванов, как о том свидетельствуют данные надписей) .

Сказанное означает, что у истоков домов Ся и Шан стояли одни и те же великие правители (Ку, Яо, Шунь, Юй) и что, следовательно, исторически, да, видимо, и этнически Ся и Шан в китайской традиции считались близкими друг другу и существовавшими едва ли не одновременно. Этот вывод перекликается с данными «Чжушу цзинянь», согласно которым и Ся, и Шан как этнические и политические общности достаточно часто меняли места своего обитания, причем в ходе таких перемещений их пути и маршруты перекрещивались (см. [255, т. 3, Prolegomena, с. 119—127]). Стоит заметить, что попытки разобраться в географических отождествлениях и реконструировать маршруты упомянутых переселений к успеху не привели. Напротив, окончательно запутали ситуацию в целом и вызвали к жизни высказанное одним из крупнейших знатоков шанского Китая Чэнь Мэн-цзя предположение, что 14 так называемых додинастиче-ских (т.е. ранних) правителей Шан — те же 14 правителей Ся (см. [177, с. 124]). Из этого легко еще раз сделать вывод, что все построения насчет Ся — если принять эту версию — не что иное, как миф. Однако идея о Ся, как о том уже шла речь, была дозарезу нужна победившим чжоусцам для легитимации своей власти, о чем подробно будет идти речь в следующей главе. И именно сквозь призму таким образом сконструированной легитимации, построенной на основе теории о мандате Неба и об изменении воли Неба под давлением обстоятельств (принцип этического детерминанта: Небо поддерживает добродетельных и наказывает недобродетельных), изложена в китайской историографической традиции вся история Шан-Инь.

В «Чжушу цзинянь» и третьей главе сочинения Сыма Цяня в деталях описывается, как после перемещения в Бо иньцы активизировались, подчинили себе ряд соседних владений. Последний правитель Ся, преступный и недостойный Цзе, пытался было помешать этому, даже одно время сумел, пленив добродетельного шанского правителя Чэн Тана, заточить его в башне, но все было напрасно: умелый Чэн Тан не только выпутался из всех сложностей, но и ответил решительными действиями. Он послал своего выдающегося помощника И Иня выяснить обстановку в Ся, убедился в недобродетельности Цзе, сблизился на этой основе с соседними владениями и в конечном счете, возглавив их, выступил против Цзе и уничтожил Ся.

Что в этой назидательной схеме от истины, установить трудно. Можно лишь предположить, что составлявшие легенду чжоу-сцы пытались включить смутно известные им крупицы исторической истины в густую канву дидактических наставлений.

Кроме имен, подтверждаемых надписями (Чэн Тан, И Инь), из легенды, видимо, можно вычленить лишь несколько фактов.

Во-первых, факт борьбы Чэн Тана с кем-то за гегемонию в районе Бо (местность, о реальном отождествлении которой специалисты еще спорят, но которую тем не менее практически единодушно локализуют в районе к югу от Хуанхэ в пределах пров. Хэнань, т.е. немного на юг от Аньяна). Во-вторых, факт возвышения Чэн Тана в результате этой борьбы. В-третьих, факт существования в то время (скорей всего, это относится ко второй трети II тысячелетия до н.э.) политической структуры типа протогосударства, а может быть, и ряда соперничавших структур такого типа, что в принципе согласуется с данными археологии (имеется в виду эрлитоу-эрлиганская фаза бронзовой культуры в Китае).

Стоит, впрочем, заметить, что речь может идти лишь о самом начальном периоде формирования протогосударств в бассейне Хуанхэ. Известно, в частности, из тех же источников, что после Чэн Тана шанцы продолжали вести привычный полукочевой образ жизни, достаточно часто меняли свое местонахождение, пока при У Дине не попали в район Аньяна, ще уже осели навсеща. И если принять во внимание обстоятельства, которые этому сопутствовали и способствовали формированию очага урбанистической цивилизации (имеется в виду гипотетический синтез протошанцев с западными мигрантами), то о разнице между аньянской и доаньянской фазами следует говорить с тем большей определенностью.

Традиция повествует далее, что, одержав решающую победу над Цзе и уничтожив Ся, Чэн Тан покорил своей воле соседей, всех умиротворил и положил в основу управления добродетельное поведение, обещав при этом карать ослушников. Чэн Тан не оставил сильных наследников, так что при его младших сыновьях, один за другим правивших три и четыре года, реально руководил шанцами мудрый И Инь. Коща же пришла очередь править внуку Чэн Тана Тай Цзя, сыну его старшего сына, скончавшегося ранее Чэн Тана и потому не занявшего трон, оказалось, что малолетний внук не отличается добродетелями. И Инь решительно вмешался в дела правящего дома и, как повествуют несколько глав неаутентичной версии «Шуцзина» («И сюнь», «Тай Цзя»), сумел добиться того, что наставил нового правителя на путь истинный. Это же написано у Сыма Цяня (см. [86, т. 1, с. 170]).

Дальше версии расходятся. В «Шуцзине» и «Шицзи» говорится о том, что И Инь, устав, удалился от дел, затем умер, что он восхвалялся за его великие заслуги сыном и преемником Тай Цзя Во Дином. В «Чжушу цзинянь», однако, утверждается, что И Инь, наказав Тай Цзя, будто бы попытался сесть на трон сам и что после этого, бежав из ссылки, Тай Цзя убил его. Но так как Небо явно не одобрило подобного поступка (три дня был густой туман), Тай Цзя вызвал ко двору сыновей И Иня и вернул им владение отца (см. [255, т. 3, Prolegomena, с. 130]). В любом случае, однако, — здесь все источники сходятся — сын И Иня И Чжи унаследовал его должность и активно помогал управлять шанцами их правителям еще на протяжении нескольких правлений.

Затем, судя по скудости данных и частым упоминаниям об очередных перемещениях, столкновениях с соседями и нашествиях кочевников (о чем повествуется в «Чжушу цзинянь» [255, т. 3, Prolegomena, с. 132—134]), для шанцев наступили трудные времена. Сыма Цянь прямо пишет, что при Хэ Тань-цзя и Ян Цзя «дом Инь пришел в упадок» [86, т. 1, с. 172]. Преемником Ян Цзя был его младший брат Пань Гэн — тот самый, что в очередной раз переместил свой народ в древнюю столицу Чэн Тана Бо.

Ни один из текстов не дает ни единого намека на то, что в это время с шанцами — точнее, с протошанцами эрлитоу-эрли-ганской фазы — произошло нечто экстраординарное. Разве что упомянутые в «Чжушу цзинянь» нашествия кочевников могут считаться свидетельством некоего контакта протошанцев с мигрантами, знакомыми с элементами урбанистической цивилизации (в частности, с колесницами). Но невнятные сведения не дают никаких оснований для сколько-нибудь определенных выводов. Перед нами нечто необъяснимое: археология свидетельствует о резком качественном скачке между обеими фазами (эр-литоу-эрлиганской и аньянской), а в текстах все до предела гладко.

Можно, конечно, сетовать на то, что дидактические тексты чжоусцев, которые имеются в нашем распоряжении, отражают их концепцию истории, что в этих текстах не столько рассказ о реальных событиях прошлого, сколько реконструкция моторизованных легенд, составлявшихся задним числом. Но ведь и в шанских надписях тоже нет доаньянской истории. Правда, там вообще нет истории, никакой, кроме разве что упоминаний о существовании «верхних предков», которые некоща были правителями.

Итак, факт остается фактом: письменная историографическая традиция как самих шанцев после У Дина (аньянская фаза, гадательные надписи), так и сменивших их чжоусцев со свойственным им гипертрофированным вниманием к переинтерпретируемой ими истории не дает и намека на что-либо экстраординарное, что должно было — судя по данным археологии — произойти с протошанцами бассейна Хуанхэ ще-то во время правления Пань Гэна, чуть раньше или чуть позже.

Впрочем, есть все же одна зацепка. Сразу же необходимо заметить, что использование ее невозможно без натяжек. Но на безрыбье, как говорится, и рак — рыба. Приведу полностью эпизод, о котором идет речь. Взят он из гл. 3 «Шицзи», но подтверждается и рядом глав «Шуцзина» — правда, из версии гу-вэнь, т.е. неаутентичной.

«[Однажды] ночью У-дин во сне увидел мудреца, которого звали Юэ. [Помня] увиденное во сне, [он] осмотрел своих приближенных и чиновников, но никто не был таким, [как Юэ]. Тоща [У-дин] заставил чиновников принять меры и найти мудреца вне города. Нашли Юэ в Фусяни. В это время Юэ как колодник работал на строительстве в Фусяни. [Когда найденного человека] показали У-дину, У-дин сказал, что это он и есть. Обретя Юэ и поговорив с ним, [У-дин понял], что это действительно мудрый человек, и выдвинул его, сделав своим первым советником. Иньское государство [с тех пор] стало хорошо управляться. Поэтому впоследствии по местности Фусянь ему дали фамилию, прозвав Фу Юэ» [86, т. 1, с. 173].

Этой истории в «Шуцзине» посвящены три небольшие главы. В первой рассказывается о вещем сне вана, обнаружении Юэ, строителя из Фуяня (не Фусяни!), назначении его премьером-помощником с широчайшими полномочиями. Во второй говорится, что Юэ давал вану мудрые советы об основании государства, построении столицы, назначении титулованных особ и должностных лиц, о военных делах, о методах управления, основанных на добродетели. В третьей — о том, как ван просил Юэ помочь ему, научить его; о том, как ван был ему благодарен (см. [255, т. 3, с. 248—263]).

Что же во всем этом интересного? Прежде всего то, что речь идет о ком-то чужом, этнически чуждом шанцам. Чужак был настолько мудр, что стал первым помощником правителя. Он владел мастерством строителя, был умелым администратором, происходил издалека (словосочетание Фусянь можно интерпретировать различно, но всерьез локализовать эту местность вообще нет возможности, хотя гипотезы подчас и предлагаются).

Если обратиться к шанским надписям, то там мы не обнаружим никаких данных о Юэ и его столь важной социальной и политической роли. А ведь свыше половины всех надписей посвящено именно У Дину, событиям его длительного, в несколько десятилетий, правления. Стало быть, либо вся история с Юэ досужая выдумка, своего рода легенда, либо эту историю следует понимать не буквально, а, скажем, аллегорически. Другими словами, многое из мудрости и достижений У Дина и вообще шанцев аньянской фазы (начавшейся с периода правления У Дина — если судить по надписям) мы вправе отнести на счет некоего чужака из Фусяни (или Фуяня), научившего У Дина тому, что и как следует делать.

Еще раз следует повторить: версия построена на натяжках. Но это единственная зацепка, которая позволяет хоть как-то свести концы с концами и найти в исторической канве китайской традиции пусть косвенные, но все же свидетельства, фиксирующие генезис тех качественных перемен, которыми аньянская фаза столь зримо отличается от доаньянской. Впрочем, вернемся к историографической традиции.

Период У Дина описан в исторических текстах подробно, включая и обычно весьма скупую на информацию «Чжушу цзинянь». Там тоже сказано об Юэ и достаточно подробно описано все долгое царствование вана, получившего посмертный титул Гао-цзун (важно оговориться, что в надписях нет упоминаний об этом; скорей всего, упоминание о посмертном титуле — чжоуское добавление к шанским реалиям). У Дину наследовали его сыновья и внуки. Последним в их ряду был У И — фигура весьма примечательная. В «Чжушу цзинянь» он рисуется как деятельный правитель, за период царствования которого особенно усилилось вассальное владение Чжоу, расширявшее свою территорию за счет побед над соседями. Умер У И от удара молнии во время охоты на территории, близкой к Чжоу.

Сыма Цянь интерпретирует материалы о нем в ином ключе. Не сообщая практически ничего о политических акциях вана, он подчеркивает только, что тот отличался недобродетельным поведением. В качестве примера приводится легенда о том, будто бы У И стрелял в наполненные кровью кожаные торбы, называя это «стрельбой по Небу». Вообще, согласно «Шицзи», У И подчеркнуто не уважал Небо. Он, например, велел сделать фигуру человека, которую назвал «духом Неба» и с которой играл в азартные игры (за Небо выступали назначенные им приближенные). Из всего изложенного Сыма Цянем вытекает, что У И был поражен молнией за его грехи [86, т. 1, с. 174].

Наследником У И был Тай Дин (в «Чжушу цзинянь» — Вэнь Дин), которому наследовал его сын Ди И, а последним правителем шанцев был сын Ди И — Чжоу Синь (Ди Синь). Сразу же существенно заметить, что в «Чжушу цзинянь» история царствования последних ванов и особенно Чжоу Синя подается в сдержанных тонах, преимущественно на фоне успехов чжоусцев, шаг за шагом теснивших шанцев и переманивавших на свою сторону либо завоевывавших прежних сторонников и союзников вана. Если следовать тексту указанного источника, то перед читателем предстает картина постепенного упадка Шан: приближенные и чиновники вана бегут в Чжоу, попытки надавить на чжоусцев успеха не приносят, включая и временное задержание их вождя, будущего Вэнь-вана. Природные же явления или загадочные феномены (женщина превратилась в мужчину; вышло одновременно два солнца и т.п.) ничего хорошего шанцам, судя по контексту изложения, не сулят — как то и соответствует чжоуским представлениям.

Впрочем, прямого осуждения последнего шанского вана в «Чжушу цзинянь» все же нет. Иное дело в «Шуцзине» или у Сыма Цяня. Эти тексты наполнены инвективами по поводу недобродетельного поведения Чжоу Синя, а в гл. 3 труда Сыма Цяня они конкретизированы и наглядно проиллюстрированы. Если верить «Шицзи», Чжоу Синь был силен, способен, красноречив, но любил вино и распутство. Он культивировал непристойные мелодии, нещадно облагал налогами людей, пренебрегал уважительным отношением к духам и любил развлекаться самым непристойным образом, устраивая, в частности, пьяные оргии с ночными развлечениями голых мужчин и женщин. Чжоу Синь истязал достойных людей, приближал к себе льстецов и корыстолюбцев, не слушал добрых советов. Заключив в тюрьму будущего Вэнь-вана, он затем легко поддался на подкуп и за красивую девушку и нескольких добрых лошадей отпустил пленника. Вследствие всего этого князья и чиновники уходили от него в Чжоу, что и сыграло в конце концов свою роль в гибели последнего шанского вана и крушении Шан. В битве при Муе армия Чжоу Синя была разбита, а сам он, одевшись в драгоценные одежды, бросился в огонь (см. [86, т. 1, с. 175— 178]).

Что и говорить, картина яркая и назидательная. Это-то обычно и смущает исследователей. Совершенно очевидно, что за чистую монету все сказанное Сыма Цянем и вошедшее в китайскую традицию принимать нельзя. Трудно даже определить, что из рассказанного сколько-нибудь достоверно или хотя бы имеет в своей основе позднее приукрашенные и переинтерпретированные, но все же реальные исторические факты и события. По не в этом в конечном счете дело.

Из традиции явствует, что крушению Шан предшествовал длительный кризис, который развивался по двум основным взаимосвязанным линиям. Во-первых, неуклонно нарастал постепенный упадок Шан, проявившийся, в частности, б некоей потере прежнего боевого духа, может быть, твердой внутренней организации. Во-вторых, усиливался энергичный нажим со стороны Чжоу. Прежде побеждали шанцы, теперь уверенно брали верх чжоусцы. Падал престиж вана, уменьшался приток подношений. Колебались вассалы, подумывая о том, не пора ли им сменить сюзерена. Ужесточение порядков и жесткость наказаний не помогали делу — напротив, вредили, создавая тот самый имидж недобродетельного правителя, который позже был столь великолепно использован чжоусцами.

История — чжоуская, т.е. чжоусцами написанная и переинтерпретированная, — поставила шанцам всякое лыко в строку, причем сделано это было сознательно, умело и ловко, так что неудивительно, что каждое слово чжоуских текстов впоследствии воспринималось десятками поколений как нечто естественное, само собой разумеющееся: уж коли последний шанский ван был недобродетелен, так что ж хорошего можно было от него ожидать? В нашем распоряжении нет фактов, которые напрямую могли бы опровергнуть представления, санкционированные трехтысячелетней традицией. Мы можем лишь усомниться в них, как и в самой традиции. Усомниться — и выдвинуть предположение, что на самом деле все было не столь ясно и однозначно, что скорей всего шел обычный для истории процесс ослабления одной политической структуры и усиления на ее периферии другой, соперничавшей с ней и в конечном счете оказавшейся удачливой, преуспевшей в своих намерениях.

Но в том-то и состоит особенность — в некотором смысле принципиальная — историографической традиции и всей политической культуры Китая, что объективный исторический процесс там с некоторых пор, точнее, как раз с завоевания Шан чжоусцами, начал в силу практической для новой власти необходимости переинтерпретироваться с позиций назидательной дидактики, этического детерминанта. Именно эта априорная позиция в конечном счете сильно исказила всю реальную историю, во всяком случае древнюю историю Китая. И не только историю — достаточно напомнить о таких сочинениях, как «Чжоули».

Тем важнее, однако, используя все возможное, попытаться реконструировать реальный исторический процесс. Применительно к раннему, начальному этапу китайской истории сделать это труднее всего. Только успехи археологии, в первую очередь обнаружение гадательных надписей, создали для такого подхода благоприятные условия. И все же многое пока еще остается необъясненным и практически необъяснимым — как то особенно очевидно на примере проблем генезиса аньянского очага цивилизации и государственности. Много легче с последующими этапами китайской истории, хотя и относительно раннечжоуского Китая тоже еще остается достаточно много неясного.

 

 Продолжение см. Васильев Л.С. Древний Китай. Том 1. Часть 2