Мы

Автор: Замятин Е.

Господство. Субъекты и методы. Властелины колец Категория: Миросозерцание Хозяев Мира. Классика.

Страница 32 из 41

Запись 31-я

Конспект: Великая операция. Я простил все. Столкновение поездов

Спасены! В самый последний момент, когда уже казалось - не за что ухватиться, казалось - уже все кончено...

Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине Благодетеля, и с тяжким лязгом уже накрыл вас стеклянный колпак, и вы в последний раз в жизни - скорее - глотаете глазами синее небо...

И вдруг: все это - только "сон". Солнце - розовое и веселое, и стена - такая радость погладить рукой холодную стену - и подушка - без конца упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке...

Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я, неверующий, - я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они останутся, как память о том невероятном, что могло быть - и чего уже не будет... да, не будет!..

На первой странице Государственной Газеты сияло:

"Радуйтесь,

ибо отныне вы - совершенны! До сего дня ваши же детища, механизмы - были совершеннее вас.

Чем?

Каждая искра динамо - искра чистейшего разума; каждый ход поршня - непорочный силлогизм. Но разве не тот же безошибочный разум и в вас?

Философия у кранов, прессов и насосов - законченна и ясна, как циркульный круг. Но разве ваша философия менее циркульна?

Красота механизма - в неуклонном и точном, как маятник, ритме. Но разве вы, с детства вскормленные системой Тэйлора, - не стали маятниково-точны?

И только одно:

у механизмов нет фантазии.

Вы видели когда-нибудь, чтобы во время работы на физиономии у насосного цилиндра - расплывалась далекая, бессмысленно-мечтательная улыбка? Вы слышали когда-нибудь, чтобы краны по ночам, в часы, назначенные для отдыха, беспокойно ворочались, вздыхали?

Нет!

А у вас - краснейте! - Хранители все чаще видят эти улыбки и вздохи. И - прячьте глаза - историки Единого Государства просят отставки, чтобы не записывать постыдных событий.

Но это не ваша вина - вы больны. Имя этой болезни:

фантазия.

Это - червь, который выгрызает черные морщины на лбу. Это - лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше - хотя бы это "дальше" начиналось там, где кончается счастье. Это - последняя баррикада на пути к счастью.

И радуйтесь: она уже взорвана.

Путь свободен.

Последнее открытие Государственной Науки: центр фантазии - жалкий мозговой узелок в области Варолиева моста. Трехкратное прижигание этого узелка Х-лучами - и вы излечены от фантазии -

навсегда.

Вы - совершенны, вы - машиноравны, путь к стопроцентному счастью - свободен. Спешите же все - стар и млад - спешите подвергнуться Великой Операции. Спешите в аудиториумы, где производится Великая Операция. Да здравствует Великая Операция. Да здравствует Единое Государство, да здравствует Благодетель!"

...Вы - если бы вы читали все это не в моих записях, похожих на какой-то древний, причудливый роман, - если бы у вас в руках, как у меня, дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист - если бы вы знали, как я, что все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя - разве не чувствовали бы вы то же самое, что я? Разве - как у меня сейчас - не кружилась бы у вас голова? Разве - по спине и рукам - не бежали бы у вас эти жуткие, сладкие ледяные иголочки? Разве не казалось бы вам, что вы - гигант, Атлас - и если распрямиться, то непременно стукнетесь головой о стеклянный потолок?

Я схватил телефонную трубку:

- I - 330... Да, да: 330, - потом, захлебываясь, крикнул: - Вы дома, да? Вы читали - вы читаете? Ведь это же, это же... Это изумительно!

- Да... - долгое, темное молчание. Трубка чуть слышно жужжала, думала что-то... - Мне непременно надо вас увидеть сегодня. Да, у меня после 16. Непременно.

Милая! Какая-какая милая! "Непременно"... Я чувствовал: улыбаюсь - и никак не могу остановиться, и так вот понесу по улице эту улыбку - как фонарь, высоко над головой...

Там, снаружи, на меня налетел ветер. Крутил, свистел, сек. Но мне только еще веселее. Вопи, вой - все равно: теперь тебе уже не свалить стен. И над головой рушатся чугунно-летучие тучи - пусть: вам не затемнить солнца - мы навеки приковали его цепью к зениту - мы, Иисусы На-вины.

На углу - плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами в стекло стены. Внутри на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись из-под белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики - нагнулись к изголовью, белая рука - протянула руке наполненный чем-то шприц.

- А вы - что ж не идете, - спросил я - никого, или, вернее, всех.

- А вы, - обернулся ко мне чей-то шар.

- Я - потом. Мне надо еще сначала...

Я, несколько смущенный, отошел. Мне действительно сначала надо было увидеть ее, I. Но почему "сначала" - я не мог ответить себе...

Эллинг. Голубовато-ледяной, посверкивал, искрился "Интеграл". В машинном гудела динамо - ласково, одно и то же какое-то слово повторяя без конца - как будто мое знакомое слово. Я нагнулся, погладил длинную холодную трубу двигателя. Милая... какая - какая милая. Завтра ты - оживешь, завтра - первый раз в жизни содрогнешься от огненных жгучих брызг в твоем чреве...

Какими глазами я смотрел бы на это могучее стеклянное чудовище, если бы все оставалось как вчера? Если бы я знал, что завтра в 12 - я предам его... да, предам...

Осторожно - за локоть сзади. Обернулся; тарелочное, плоское лицо Второго Строителя.

- Вы уже знаете, - сказал он.

- Что? Операция? Да, не правда ли? Как - все, все - сразу...

- Да нет, не то: пробный полет отменили, до послезавтра. Все из-за Операции этой... Зря гнали, старались...

"Все из-за Операции"... Смешной, ограниченный человек. Ничего не видит дальше своей тарелки. Если бы он знал, что, не будь Операции, - завтра в 12 он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену...

У меня в комнате, в 15.30. Я вошел - и увидел Ю. Она сидела за моим столом - костяная, прямая, твердая, - утвердив на руке правую щеку. Должно быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне - на щеке у ней так и остались пять ямок от пальцев.

Одну секунду во мне - то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола - она рядом с I, разъяренная... Но только секунду - и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в комнату, по рассеянности повернули выключатель - лампочка загорелась, но как будто ее и нет - такая смешная, бедная, ненужная...

Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все - она схватила мои обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими, как древние украшения, щеками, - сказала:

- Я ждала... я только на минуту... я только хотела сказать: как я счастлива, как я рада за вас! Вы понимаете: завтра-послезавтра - вы совершенно здоровы, вы заново - родились...

Я увидел на столе листок - последние две страницы вчерашней моей записи: как оставил их там с вечера - так и лежали. Если бы она видела, что я писал там... Впрочем, все равно: теперь это - только история, теперь это - до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль...

- Да, - сказал я, - и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и впереди меня человек, и от него - тень на мостовой. И понимаете: тень светится. И мне кажется - ну вот я уверен - завтра совсем не будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце - сквозь все...

Она - нежно и строго:

- Вы - фантазер! Детям у меня в школе - я бы не позволила говорить так...

И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на Операцию, и как их там пришлось связать, и о том, что "любить - нужно беспощадно, да, беспощадно", и что она, кажется, наконец решится...

Оправила между колен серо-голубую ткань, молча, быстро - обклеила всего меня улыбкой, ушла.

И - к счастью, солнце сегодня еще не остановилось, солнце бежало, и вот уже 16, я стучу в дверь - сердце стучит...

- Войдите!

На пол - возле ее кресла, обняв ее ноги, закинув голову вверх, смотреть в глаза - поочередно, в один и в другой - и в каждом видеть себя - в чудесном плену...

А там, за стеною, буря, там - тучи все чугуннее: пусть! В голове - тесно, буйные - через край - слова, и я вслух вместе с солнцем лечу куда-то... нет, теперь мы уже знаем куда - и за мною планеты - планеты, брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами, - и планеты немые, синие, где разумные камни объединены в организованные общества, - планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного счастья...

И вдруг - сверху:

- А ты не думаешь, что вершина - это именно объединенные в организованное общество камни?

И все острее, все темнее треугольник:

- А счастье... Что же? Ведь желания - мучительны, не так ли? И ясно: счастье - когда нет уже никаких желаний, нет ни одного... Какая ошибка, какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем - ставили знак плюс, перед абсолютным счастьем - конечно, минус - божественный минус.

Я - помню - растерянно пробормотал:

- Абсолютный минус - двести семьдесят три градуса...

- Минус двести семьдесят три - именно. Немного прохладно, но разве это-то самое и не доказывает, что мы - на вершине.

Как тогда, давно - она говорила как-то за меня, мною - развертывала до конца мои мысли. Но было в этом что-то такое жуткое - я не мог - и с усилием вытащил из себя "нет".

- Нет, - сказал я. - Ты... ты шутишь...

Она засмеялась, громко - слишком громко. Быстро, в секунду, досмеялась до какого-то края - оступилась - вниз... Пауза.

Встала. Положила мне руки на плечи. Долго, медленно смотрела. Потом притянула к себе - и ничего нет, только ее острые, горячие губы.

- Прощай!

Это - издалека, сверху, и дошло до меня не скоро - может быть, через минуту, через две.

- Как так "прощай"?

- Ты же болен, ты из-за меня совершал преступления, - разве тебе не было мучительно? А теперь Операция - и ты излечишься от меня. И это - прощай.

- Нет, - закричал я.

Беспощадно-острый, черный треугольник на белом:

- Как? Не хочешь счастья?

Голова у меня расскакивалась, два логических поезда столкнулись, лезли друг на друга, крушили, трещали...

- Ну что же, я жду - выбирай: Операция и стопроцентное счастье - или...

"Не могу без тебя, не надо без тебя", - сказал я или только подумал - не знаю, но I слышала.

- Да, я знаю, - ответила мне. И потом - все еще держа у меня на плечах свои руки и глазами не отпуская моих глаз: - Тогда - до завтра. Завтра - в двенадцать: ты помнишь?

- Нет. Отложено на один день... Послезавтра...

- Тем лучше для нас. В двенадцать - послезавтра...

Я шел один - по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал - как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели - сквозь бесконечность им лететь еще день, два... Меня задевали юнифы встречных - но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, я не хочу спасения...