- Жизнь и смерть ордена тамплиеров 1120-1314
- ПРЕДИСЛОВИЕ
- Часть I. ИСТОКИ Глава 1. Гуго де Пейен
- Глава 2. Воины-монахи
- Глава 3. Возлюбленные чада св. Бернарда
- Часть II. ОРДЕН ХРАМА Глава 1. Поездка Гуго де Пейена
- Глава 2. Святое воинство храма Соломона
- Глава 3. Орден Храма, большая иерархическая семья
- Часть III. АРМИЯ В ПОХОДЕ Глава 1. Второй крестовый поход
- Глава 2. Традиционные задачи и битвы в Святой земле (1130–1152)
- Глава 3. Непрерывная война (1153–1180 гг.)
- Глава 4. Жерар де Ридфор, злой гений ордена Храма
- Часть IV. ТЫЛОВОЕ ОБЕСПЕЧЕНИЕ НА ЗАПАДЕ. Глава 1. Земельные владения
- Глава 2. Повседневная жизнь в западных командорствах
- Глава 3. Между Западом и Святой землей
- Часть V. ОРДЕН ХРАМА В XIII В.: ЗАБВЕНИЕ ИЗНАЧАЛЬНОЙ МИССИИ? Глава 1. Истинные хозяева латинского Востока
- Глава 2. На Западе: орден Храма на службе у государств
- Глава 3. Сохранился ли дух тамплиеров?
- Глава 4. Сомнения и вопросы
- Часть VI. ГИБЕЛЬ ОРДЕНА ХРАМА Глава 1. Упущенные возможности
- Глава 2. Нападение
- Глава 3. Наследие ордена Храма
- Глава 4. Почему орден Храма?
- ПPИЛОЖЕНИЯ. Xpoнология, генеалогии, карты и планы. Хронологическая таблица
- Главные папы эпохи крестовых походов
- Великие магистры ордена тамплиеров
- Дополнительно
- БИБЛИОГРАФИЯ
- Дополнения к библиографии
- Список сокращений
- Сноски. Примечания
- Все страницы
Страница 23 из 31
Глава 4. Почему орден Храма?
Историк призван не судить, а объяснять. Тем не менее он не может не высказать своего мнения об этом судебном процессе. Обычно рождение современного государства относят к концу XIII в., т. е., если речь идет о Франции, к правлению Филиппа Красивого (на самом деле, оно восходит к эпохе Людовика Святого). В связи с этой темой обычно уделяют повышенное внимание идее суверенной власти, администрации, налоговой системе, эффективности и объединению нации, которые связывают с государством нового типа. Однако при Филиппе Красивом существовала и оборотная сторона медали — всякие темные дела, самое показательное из которых — процесс тамплиеров.
Для начала необходимо дать точное определение этому процессу, который не был обычным уголовным расследованием. Сегодня мыназвали бы его политическим делом, которое было проведено по особой процедуре, процедуре инквизиции. Его цель заключалась не в том, «чтобы установить истину, а в том, чтобы сделать подозреваемого виновным», как написал в феврале 1308 г. некий английский тамплиер.[523]
Указания, данные королем 14 сентября 1307 г., были совершенно недвусмысленными: королевские посланники должны были сначала допросить арестованных тамплиеров, а затем «призвать представителей инквизиции и со всей тщательностью установить истину, если нужно — с применением пытки». Допрашивать тамплиеров предписывалось «обычными словами до тех пор, пока не добьетесь от них правды и того, чтобы они придерживались этой правды». Король требовал, чтобы ему как можно скорее присылали «копию показаний тех, кто подтвердит указанные заблуждения или в целом отречение от Христа» (р. 27–29). Два немецких тамплиера, арестованные и допрошенные в Шомоне, отвергли обвинения, выдвинутые против ордена. Их не стали пытать, но инквизитор отказался скрепить их показания своей печатью, поскольку они не содержали признания. Правда была известна заранее: «пусть им говорят, что папа и король были извещены об этом заблуждении многими достойными доверия свидетелями, членами ордена…» (р. 27). Тамплиеры были поставлены перед дилеммой: комиссарам было велено «обещать им прощение, если они исповедуют правду, вернувшись к вере Святой Церкви, или, в противном случае, осуждение на смерть» (р. 27).
Таковы были условия игры, заданные Филиппом Красивым и его советниками, а также инквизицией, которая во Франции находилась под августейшим контролем. Достоверность обвинений необходимо оценивать с учетом этого контекста.
Некоторые обвинения сводились к поступкам отдельных лиц: распутство, гомосексуализм, корыстолюбие, надменность. Не боясь ошибиться, можно утверждать, что некоторые тамплиеры не соблюдали своего обета целомудрия, соблазняли дам или предавались гомосексуализму. Вспомним слова, приписываемые арабским историком Ибн ал-Асиром королю Арагона Альфонсу I Воителю: «Мужчина, посвятивший себя войне, нуждается в мужчинах, а не в женщинах».[524] Однако не следует принимать это обвинение в содомии за чистую монету: оно представляло собой стереотип, использовавшийся до и после процесса тамплиеров каждый раз, когда требовалось «доказать» ересь того, кто оказывался под ударом.
То же можно сказать и об обвинениях в корыстолюбии и страсти к наживе: поведение магистра Шотландии Бриана де Жэ в 1298 г. не оставляют сомнения в том, что тамплиеры прибегали к насилию, чтобы ограбить ближнего. Но даже это обвинение, как и другое, касающееся отказа давать милостыню, покоится на старинных основах средневекового антиклерикализма.
По всем этим аспектам мы находим противоречивые свидетельские показания: некоторые тамплиеры щедро раздавали милостыню, и, как подсказывает здравый смысл, не все тамплиеры были содомитами. Взятые по отдельности, подобные факты ничего не доказывают.
Обвинения, выдвинутые против религиозной практики, выглядят более серьезными. В целом тамплиеры признали одно заблуждение, и незадолго до ареста сам Моле раскрыл его королю: речь идет об отпущении грехов мирянами. Магистр ордена, прецепторы проекций и некоторых крупных командорств, будучи мирянами, отпускали грехи пришедшим на исповедь братьям-тамплиерам: это признал Вильям де ла Форб, прецептор Денни (Кембридж), а для Вильяма де Мидлтона, одного из двух арестованных шотландских тамплиеров, это обвинение осталось единственным, которое он признал.[525]
Эта погрешность, которую обвинители возвели в ранг преступления, происходила из невежества некоторых прецепторов, уверенных, что поступают правильно, и путаницы: по завершении заседания воскресного капитула, на которых присуствовавшие выявляли, обсужали и наказывали грехи, прецептор прощал провинившегося брата. Это прощение легко можно было перепутать с отпущением грехов, которое могло исходить только от священника. Не во всех ысомандорствах состояли братья-капелланы. При умелом использовании эта простительная провинность позволяла вырвать и другие признания.
Обвинение в том, что тамплиеры отказывались исповедоваться кому-либо кроме капелланов ордена, было лишено оснований, что доказывают свидетельства францисканцев Лериды.[526]
Инквизиторы, действовавшие в Англии, докопались до еретического высказывания Джона Мойе, прецептора Дуксворта: один свидетель, монах-августинец, вспомнил о том, что слышал, как тот отрицал бессмертие души.[527] Один тамплиер из ста сорока!
Обвинители сосредоточили большую часть своих вопросов на проблеме отречения от Христа и плевков на изображение крести. Большинство тамплиеров призналось, что было вынуждено совершить подобные действия, но лишь против воли, как, например, Эть-ен де Труа, принятый Гуго де Пейро около 1297 г. и услышавший от него «приказание отвергнуть апостолов и всех святых рая». Аббат Петель, ссылаясь на это свидетельство, видит здесь не более чем шутку, своего рода розыгрыш с целью испытать будущего члена ордена. Он рассказывает, что после церемонии тамплиеры, смеясь, советовали запуганному новичку: «Беги на исповедь, дурень».[528] Розыгрыши в то время действительно практиковались: госпитальеры Акры переодевали кандидата и под звуки труб и барабанов тащили его в купальню при гостинице ордена, но в 1270 г. это было запрещено.[529] В том же смысле можно сослаться на вопрос инквизитора к тамплиеру: не было ли это способом проверить вас? Если бы вы отказались, разве не отправили бы вас в Святую землю скорее? Еще одно свидетельство: Бертран Гуаш, допрошенный на Родосе, рассказал, что был принят в орден в Сидоне, в Сирии. Когда его попросили отречься от Христа, неожданное нападение мусульман на город вынудило прервать церемонию и вступить в бой. По возвращении прецептор сказал ему, что ничего говорить не нужно и речь шла всего лишь о шутке и проверке.[530]
Шутка сомнительного качества? Или обряд инициации? Возможно, перед нами символический ритуал, смысл которого был утрачен (воспоминание об отрекшемся от Христа св. Петре?[531]). В таком ключе можно истолковать признание Жофрруа де Шарне:
Перейдем к чертам сходства с учением катаров, которые обычно объясняют контактами с Востоком. Религия катаров, как известно, имела источником восточное манихейство, и нередко ответственность за его перенос на Запад возлагается на крестоносцев. Но влияние катаров могло проникнуть в орден Храма и другим путем, в ХIII в. Искоренение этой ереси имело непредвиденные последствия: многие подозреваемые были отправлены в Святую землю, чтобы искупить свои грехи. Именно там они могли заразить орден оими взглядами. Вступить в него было сравнительно нетрудно. Дажке в Лангедоке, где гонения были особенно суровыми, катары или просто люди, боявшиеся обвинения в принадлежности к секте, могли вступить в орден из предосторожности. Но почему же замешанными оказались только тамплиеры? А как же госпитальеры и тевтонские рыцари? На катарском юге орден Храма поддерживал скорее крестоносцев с севера, чем еретиков. Может быть, не зря говорили, что ненависть Ногаре к ордену Храма объясняется тем фактом, что дед этого «богомила» (по выражению Бонифация VIII) умер как еретик на костре, зажженном тамплиерами?
Однако в конце столетия произошли изменения. Недавнее исследование показало, что в Лангедоке эта ересь, хотя и являвшаяся объектом яростной борьбы семьюдесятью годами ранее, не только не исчезла полностью, но даже привлекла на свою сторону несколько семей из крестоносной знати — тех самых баронов с севера, которые пришли вместе с Симоном де Монфором и осели на юге.[532] Если катарское влияние имело место, то его лучше объяснять тем, что орден Храма набирал людей в основном из среды мелкой и средней знати (см. указания в картулярии Дузана). В Лангедоке этот слой был тень восприимчив к учению катаров. Это могло сказаться на ордене Храма, но не только на нем: в этом вопросе, как и во многих других, я отказываюсь как-то особенно выделять орден Храма. Короче говоря, отдельные случаи ереси могли иметь место, но орден в целом еретическим не был. Даже Климент V так не думал.[533] Жак де Моле в своих показаниях, данных 28 ноября 1309 г., имел полное право защищать ортодоксальность ордена и торжественно подтвердитьсвою приверженность католической вере. Заблуждения тамшлиеров в вероучительных вопросах были связаны с образом действия, а не веры. Впрочем, последним аргументом в споре на тему, превратился ли орден Храма в религиозную секту, мог бы стать брат-тамплиер, умерший за свою веру подобно катарам или последователям Дольчино. Однако пятьдесят четыре храмовника, сожженные в 1310 г., Моле и Шарне умерли за католичество.[534]
Что касается идолопоклонства и почитания головы, то нижеследующая краткая история должна побудить нас к недоверию: Гильом д'Арабле, бывший королевский милостынщик, дал столь точное описание этой головы, что комиссия по расследованию потребовала взять под охрану имущество ордена в Париже, чтобы ее найти, — это оказался серебряный реликварий в виде головы![535]
Остаются связи с исламом, отрицать которые было бы бессмысленно. Два столетия войны с неверными на Востоке оставили свои следы. В своих владениях в Сирии-Палестине и Испании тамплиеры использовали мусульманскую рабочую силу, причем часто это были рабы. Они заключали соглашения на их счет, а стало быть, вынуждены были разработать дипломатию, приспособленную к обычаям мусульманского мира. Они содержали сеть тайных осведомителей (Гильом де Боже). И в этом опять не было ничего необычного: госпитальеры и местные бароны действовали точно так же.
Я уже показал то непонимание, которое люди Запада обнаруживали в вопросах восточной политики. Для них латиняне Святой земли были пособниками сарацин. Впоследствии даже некий ирландский тамплиер объяснил непопулярность ордена его взаимопониманием с мусульманами.[536] Показателен разговор, произошедший между Но-гаре и Моле 28 ноября 1309 г.: Ногаре…
Вполне понятно, каким образом обвинение сумело воспользоваться непопулярностью этих действий ордена, чтобы предположить наличие еще более тесной связи с исламом, если не тайного перехода в мусульманскую веру. Каких только рискованных умозаключений не родилось на этот счет! Я уже упоминал о проблеме, связанной с отношениями с сектой ассассинов и, шире, с отношениями между христианами и мусульманами. Я вернусь к ней только для того, чтобы уточнить, что все досужие вымыслы по поводу догматического «взаимовлияния» между тамплиерами и мусульманами не имеют под собой основания. Реакция Моле на измышления Ногаре подтверждает то, что нам и так хорошо известно: циркуляция людей в ордене была слишком быстрой, чтобы дать шанс хоть малейшему «взаимовлиянию». Этьен де Труа, принятый в орден в 1297 г., говорит в своих показаниях, что он присутствовал на капитуле в Париже (вероятно, около 1300 г.): «На этом капитуле было решено послать за море триста братьев».
Если у ордена Храма действительно были особые связи с исламом, то почему Саладин, Бейбарс, Калаун, аль-Ашраф неукоснительно приказывали убивать пленных тамплиеров и госпитальеров? Нет, тамплиеры были передовым отрядом христианского наступления на ислам, а не Троянским конем ислама в христианском мире.
Это обвинение не было новым. Парадоксальным образом, одним из первых его высказал император Фридрих II, хорошо известный своими дружескими отношениями с султаном и шокировавший даже мусульманский мир своими кощунствами в адрес христианства, когда отправился к Гробу Господню. Матвей Парижский, естественно, принялся распространять это обвинение в предательстве, запущенное Фридрихом II в связи с падением Газы в 1240 г. Ногаре не пришлось слишком долго искать свои аргументы.
Итак, виновен был орден или нет?
По отдельности ни одно обвинение, выдвинутое против ордена Храма, не является ложным. Мы с легкостью найдем тамплиера-содомита, тамплиера-корыстолюбца, тамплиера-насильника, тамплиера, который в припадке ярости произнес неосторожные слова о вере (вспомним о Рико Бономеле). Впрочем, многие статьи устава посвящены борьбе с этими проступками и нарушениями: этого достаточно, чтобы признать факт их существования. Обвинители ордена Храма ворвались в открытую дверь, которую могли выломать в какой угодно другой религиозной организации.
Отметим, впрочем, что чем дольше тянулось разбирательство, тем более преувеличенным становилось. В 1307 г. обвиняемые сознались в непристойных поцелуях в губы, пупок, копчик. В 1311 г. к этому списку был добавлен анус, промежность, половые органы. Вдобавок мы узнаем, что уже двадцать или тридцать лет, если не больше, о маленьких странностях ордена Храма известно всем: францисканец Этьен де Нери рассказывает, что в 1291 г. один из его предков приготовился к вступлению в орден Храма. Его родители и друзья потешались над ним: «Значит, завтра ты поцелуешь анус командора?».[537] Но в это уже не поверила даже папская комиссия.
Таким образом, по отдельности эти обвинения ничего не значат. Чтобы они дали результат, требовалась только политическая воля, способная собрать их в последовательную систему, приноровившись к общественному мнению с помощью искажений, добавлений и выдумок. Именно это и сделал Гильом Ногаре с подручными, действуя по поручению французского короля. И только выявив мотивы короля, можно надеяться прийти к рациональному объяснению дела ордена Храма.
Следовательно, с моей точки зрения, Малкольм Барбер имел веские причины, чтобы снова подчеркнуть значение финансовых мотивов, не превращая их тем не менее в единственную побудительную силу. Наступление на орден Храма необходимо рассматривать в контексте тех средств, которые королевское правительство использовало для решения своих проблем, утверждая свою власть и борясь за увеличение своих ресурсов. Говоря о положении тамплиеров, М. Барбер сравнивает их с другими меньшинствами — ломбардцами, евреями, ростовщиками, — такими же богатыми, такими же непопулярными и тоже имевшими отношение к осуществлению королевской финансовой политики.[540] Трудно представить себе короля, который бы с таким упорством гнался за серебром и отступил бы перед предполагаемым золотым дном тамплиеров.
Когда в октябре 1307 г. король приказал «очень крепко держать» владения, захваченные его доверенными лицами, имел ли он намерение оставить их себе? Говорят, что нет.[541] Однако шестой из семи вопросов, поставленных на обсуждение в университете в феврале 1308 г., не оставляет никаких сомнений: «Спрашивается, следует ли конфисковать владения, которыми названные тамплиеры владели сообща и которые были их собственностью, в пользу правителя, в юрисдикции которого они находятся, или, скорее, передать их либо Церкви, либо Святой земле, в интересах которых они были приобретены» (р. 61). Ответ университета был ясен: имущество ордена должно служить Святой земле, но важен сам факт, что король счел за благо поставить вопрос со всеми вышеприведенными подробностями.
У Филиппа Красивого не было недостатка в советниках, утверждавших, что король имеет полное право оставить земли ордена за собой. Эскье де Флуаран, разоблачитель ордена, который, когда пришел час его славы, проводил свое время, составляя письма европейским монархам, без всяких обиняков сказал об этом Хайме II 21 января 1308 г.:
Результаты оказались разочаровывающими: основная часть средств находилась на Кипре (я говорю о собственных средствах ордена), инвентарные описи, сделанные в домах ордена, не выявили никакого особенного богатства. Некоторые воображают, что тамплиеры, заранее предупрежденные каким-либо знамением судьбы, успели спрятать свои «сокровища»; можно только удивляться, что они не позаботились о собственной безопасности! Тем не менее король использовал прибыли ордена Храма на свои нужды, и с момента их ареста именно он оплачивал счета на имущество тамплиеров. Наконец, сделка с орденом госпитальеров принесла ему двести тысяч ливров. Как и большинство его современников, Филипп Красивый, безусловно, питал некоторые иллюзии на счет богатства ордена Храма. И, завладев ими, он одним ударом убил двух зайцев: нашел деньги (по крайней мере, он так думал) и свел счеты с папством. Вспомним формулу Малкольма Барбера: у короля было две проблемы — власть и средства. Орден Храма оказался в средоточии обеих.
Все чаще и чаще историки ищут объяснение в области верований, в вере Филиппа Красивого. Полагают, что король, его советники и вообще общественное мнение было убеждено в виновности тамплиеров. Филипп, Ногаре, инквизитор Гильом Парижский действительно считали себя защитниками Христа, сражающимися с дьяволом.[543] «Мы, будучи возведены Господом на сторожевой пост королевского достоинства ради защиты свободы веры Церкви и желая прежде удовлетворения любых желаний нашей души, усиления католической веры…» — говорит он, и с каким пафосом, в приказе об аресте (р. 21). В1308 г. в Пуатье Гильом де Плезиан объяснил победу над тамплиерами «неоспоримым свидетельством монарха, столь великого и столь благочестивого, который в этом деле выступает посланником Христа, в которого следует верить тем, кто от веры» (р. 121). Эти идеи были выкованы еще в течение конфликта с Бонифацием VIII.
Малкольм Барбер, на основании документов, составленных королевской канцелярией, попытался описать то «мировоззрение», которое, возможно, имел Филипп Красивый и его приближенные. Его видение подразумевало унитарный мир, дело рук Божиих, цементом для которого служила католическая вера. Этот мир был логически организован, разумно упорядочен и иерархизирован. От Бога до последнего кустика вела лестница или цепочка. В этом мире сосуществовали разные силы: на смену традиционной идее о двух властях под авторитетом папы пришло представление о христианском мире, образующем единое целое, разделенное на более мелкие, но такие же естественные единицы. Одним из этих естественных подразделений являлось монархическое государство, французская монархия, во главе которой стоял «христианнейший король».
Преступления тамплиеров, их ересь, их извращения подрывали единство творения и заданную архитектуру вселенной. Они вели наступление на веру, глумились над Творением (непристойными поцелуями), а содомия являлась пороком, противным природе. Их тайныеночные сходки оскорбляли Бога, который есть свет, наполняющий всякую тварь своим светом. Тамплиеры отвергли разум и отказались от отведенного им места на лестнице Творения, совершенство которого они поставили под сомнение.[544]
В силу коронационной клятвы король, помазанник Христа, не мог уклониться от исполнения своего долга. Мог ли он действовать без участия папы? Филипп Красивый предположил, что при согласии христианского народа он имеет такое право. Но он к этому не стремился. Этим объясняется то постоянное давление, которое он оказывал на понтифика. Тамплиеры нарушили законы и поколебали миропорядок, гарантом которого является христианнейший король, наследник Христа. Значит, их необходимо уничтожить.
Верил ли Филипп Красивый тому, что говорил? Будучи благочестивым, даже очень благочестивым человеком, суровым и жестким в вопросах веры и морали, он разделял представления своего времени. Но не использовал ли он и его советники эти верования ради достижения своих целей? Говорят, королем было легко манипулировать.[545] В начале XIV в. всякий добрый христианин верил в демонов. Однако Ринальдо да Конкорреццо, также добрый христианин, не верил, что тамплиеры были демонами. Хайме II Арагонский и Эдуард II Английский (кстати, являвшийся гомосексуалистом) не верили ни в какие сказки, распространявшиеся усердными агентами Филиппа Красивого.
Если быть до конца откровенным, я не верю в искренность Филиппа Красивого в этом деле и уж совсем не верю в честность Ногаре и Плезиана. Разумеется, они были фанатиками, но государства, а не Бога. Сквозь орден Храма король и его окружение видели иную цель. Какую?
Возможно, это был крестовый поход. Филипп Красивый, христианнейший король, внук Людовика Святого, умершего в крестовом походе, сын Филиппа III, также скончавшегося в крестовом походе (на этот раз на Арагон), не мог об этом не думать. На соборе во Вьенне он торжественно пообещал начать подготовку к походу. Но для этого ему требовались действенные средства: деньги, много денег, и достаточные военные ресурсы. И здесь снова встала проблема орденов. Раймунд Луллий в своем сочинении «Liber de jure» предложил объединить два ордена под властью великого магистра, которым мог бы стать неженатый король, специально избранный король-воитель (rex bellator). Филипп Красивый овдовел в 1305 г. Вполне возможно, что именно в этот момент Филипп задумался о том, чтобы возглавить новый орден и начать крестовый поход. А это означало неизбежную гибель для ордена Храма.[546]
De facto объединение орденов было осуществлено решениями собора во Вьенне. Согласившись с ними, король потребовал, чтобы орден госпитальеров, к выгоде которого они послужили, был «упорядочен и реформирован папским престолом как на уровне его руководства, так и на уровне его членов» (р. 201). Однако не станем забывать о том, что симпатии Филиппа Красивого принадлежали новому ордена, который находился бы под его контролем. В этом он разделял взгляды Хайме II Арагонского.
Я думаю, что причины отношения Филиппа к ордену Храма стоит искать именно в этом направлении. Во Франции орден не представлял военной опасности в отличие от того, что имело место в Испании. Но проблема здесь не военного порядка — она лежит в сфере идеологии и политики. Филипп Красивый, Эдуард I и Эдуард II, Хайме II проводили в отношении орденов Храма и Госпиталя одну и ту же политику, сокращая их привилегии. Из-за неудач в Святой земле, вина за которые возлагалась на ордены, рыцарям-монахам пришлось перейти к обороне, а короли этим воспользовались.
В то же самое время все эти монархи имели более или менее серьезные разногласия с папской властью, которые иногда принимали острую форму. Арагону пришлось противостоять крестовому походу, развязанному против него папой из-за той роли, которую это государство сыграло в Сицилийской вечерне. Эдуард I столкнулся с трудностями при решении вопроса о десятине с духовенства. Филипп Красивый сознательно разжигал конфликт с Бонифацием VIII по поводу этой же самой десятины, а также церковных юрисдикции. Военные ордены находились под прямым контролем папы. Разве не могло папство, даже ослабленное жестокими ударами, нанесенными Филиппом Красивым Бонифацию VIII, прибегнуть к услугам орденов? Тамплиеры Франции поддержали короля в его борьбе против Бонифация VIII. Но в Ананьи того же самого Бонифация VIII защищали тамплиеры и госпитальеры. В любом случае ордены Храма и Госпиталя, независимо от занятых ими в той или иной ситуациипозиций, не переставали быть независимыми и могущественными орденами, подчиненными авторитету папы.
Положение централизованных монархий, при всех тонкостях, было таким же. Филипп Красивый осмелился нанести удар Бонифацию VIII, прибегнув к насильственным действиям. И он же располагал всеми возможностями для того, чтобы посредством такого же насилия разделаться с военными орденами, как с потенциальными орудиями папства. Эдуард II, только что унаследовавший своему отцу, и Хайме II, никогда не веривший обвинениям, выдвинутым против ордена Храма, пошли по следам Филиппа, так как быстро осознали, что для них это означало возможность сократить влияние ордена Храма и, вообще, военных орденов в своих государствах.
В соответствии со сказанным отношение этих королей к ордену госпитальеров ничем не отличалось: они вовсе не собирались ему покровительствовать по той простой причине, что лелеяли на его счет те же самые планы, что и в отношении ордена Храма, и обвиняли его практически в тех же прегрешениях. В их задачи не входило устранить один, чтобы усилить другой. Поэтому-то Филипп и Хайме II (в Англии проблема стояла менее остро) стремились к созданию на развалинах Храма нового ордена. Однако между ними существовало различие: Хайме II думал прежде всего о Реконкисте и строил свой план в традициях национальных орденов Иберийского полуострова. Филипп смотрел гораздо шире: его планы охватывали крестовый поход, Иерусалим, непререкаемый авторитет на Западе. Он мечтал об ордене, который был бы ему подотчетен, если не подвластен.
В письме от 24 августа 1312 г., в котором он наконец согласился с передачей имущества ордена Храма госпитальерам, Филипп угрожает: нужно, чтобы орден госпитальеров «стал приемлемым для Бога и церковных и светских людей, а не опасным, а также, насколько возможно, полезным для помощи Святой земле» (р. 201–203). Орден госпитальеров был так же непопулярен, как и орден Храма. С точки зрения нравственности в начале XIV в. ситуация внутри него была такой же незавидной, как и та, за которую упрекали орден Храма. Он вполне мог разделить с орденом Храма его судьбу. Комментируя вышеприведенное высказывание Филиппа Красивого, Жорж Лизеран, редактор «Досье дела тамплиеров», отметил: «Эта оговорка, возможно, была сделана с подачи советников короля в качестве отправной точки для нового дела, на сей раз против ордена Госпиталя» (р. 201, п. 2).
Международные военные ордены служили препятствием на пути развития централизованных монархий. В рамках современного государства для них не оставалось места: им надлежало покориться, если не исчезнуть. Орден Храма оказался «козлом отпущения».[547] Если он и поплатился за другие ордены, то в конечном счете дело встало из-за пустяка: орден госпитальеров был еще и благотворительным. Ему удалось сменить окраску без всякой реформы (Родос). Против ордена Храма выдвигались разоблачения Эскье де Флуарана, которые прекрасно сочетались со всеми стереотипными представлениями о ереси. Наконец, имел свое значение и случай, и Плезиан этого не скрывал: «Победа была радостной и чудесной, потому что Бог, под предлогом другого дела, собрал всех руководителей преступного ордена из разных стран мира в вышеназванное королевство, чтобы там они предстали перед правосудием по поводу того, что было раньше» (р. 117). Уничтожение ордена Храма, безусловно, означало лишь конец первого этапа. Если же второй этап, упразднение ордена госпитальеров, преодолеть не удалось, то это лишь потому, что дело тамплиеров завершилось и обернулось не совсем так, как хотел Филипп Красивый и его советники. Однако чтобы сломить орден Храма, они привели в действие беспощадный механизм. Не является ли тоталитаризм одним из возможных путей развития современного государства?
Тамплиеры, встававшие на защиту ордена, умели делать различие между этими двумя мирами. Четыре представителя ордена, представшие перед папской комиссей в Париже 7 апреля 1310 г.,
Римское право не признавало действительными признания, полученные с помощью запугивания или насилия. Каноническое право тоже. По крайней мере, до середины XIII в. Булла «Ad extirpendam», изданная папой Иннокентием IV, недвусмысленно называла пытку средством достижения истины, когда речь идет о ересях. Папа прямо предписывает пытать и при этом приводит применение этого средства в строгую систему. В 1265 г. Климент IV подтвердил эту буллу, а в 1311 г. Климент V приказал истязать тамплиеров там, где это еще не было сделано. Таким образом, пытки применялись в странах, где инквизиция пользовалась неограниченной властью или находилась в руках государства, желавшего к ним прибегнуть: так обстояло дело во Франции, но не в Венеции.
Филипп Красивый дал приказ о применении пыток по просьбе инквизитора Гильома Парижского, хотя в действительности французская инквизиция полностью зависела от короля. Приостановив работу инквизиторов в ноябре 1307 г., папа лишил действия Филиппа их законного прикрытия. Именно этим объясняется давление на папу, оказанное королем, чтобы добиться восстановления полномочий инквизиторов.
В Англии инквизиторов не было. Поэтому потребовалось направить туда инквизиторов с континента, которым только через несколько долгих месяцев удалось добиться применения пыток (впрочем, без особого успеха). По решению государственных властей пытки не использовались ни в Испании, ни в Валенсии. В Равенне архиепископ Ринальдо да Конкорреццо, руководивший расследованием, также отказался от их употребления.
Современники процесса почти не понимали роль пытки. Большинство историков того времени были церковнослужителями, как правило, конформистами, которые считали применение пыток к еретикам нормальным. Поскольку и во Франции, и в Англии они приняли описание ситуации в версии короля Франции, признания их не удивляли.[549] Для них пытка была обыденным явлением. По словам автора «Хронографии франкских королей», «тамплиеры — воины, которых нелегко напугать».
Ряд современных историков, в той или иной степени, разделяет эту точку зрения. Как утверждают, Моле так и не узнал пытки, однако он признался в чудовищных грехах, присываемых ордену Храма. Что это доказывает? Либо он говорил правду, и тамплиеры были виновны, и тогда у Филиппа Красивого были причины их преследовать, либо он поддался страху, а значит, не отличался мужеством. Орденом руководила бездарность, отражавшая посредственность самой организации. В конечном счете виновен был орден Храма или нет, имело очень мало значения. Однако мне кажется, что историки поспешили с вынесением приговора по делу ордена, сведенному к делу Моле.[550]
Можно ли забывать, что в момент ареста престарелому Моле было уже за шестьдесят, он состоял в ордене сорок лет, из которых двадцать пять провел на посту магистра? Это был человек, изнуренный старостью. Его таскали от одного следователя к другому, из одной комиссии, к которой он не питал доверия — и зря, — в другую, которой, как он думал, можно было доверять, — и опять же зря. Он выбрал способ защиты, состоявший в том, чтобы полностью положиться на папу. Обладая заурядным умом, он ничего не понял в конфликте между папой и королем, в котором процесс тамплиеров былне более чем предлогом. Вдруг, с опозданием, уже слишком поздно, в марте 1314 г., он осознал, что его слепое доверие было тщетным и он оказался в роли игрушки. Хотя все уже было кончено, орден Храма перестал существовать, уже ничего нельзя было сделать, и весь смысл его жизни обернулся бесчестьем, он сказал «нет», прекрасно зная, что за это его ожидал костер. Этот выбор заслуживает большего, чем презрение, с которым обычно относятся к Моле, хотя это и не освобождает его от ответственности. Он заслуживает того, чтобы вновь поднять вопрос о пытке. Новый угол зрения может дать нам история XX в., предоставляющая вполе достаточный материал на эту тему.
Если церковнослужители, которые писали историю, не видели в пытке ничего особенного, то агенты Филиппа Красивого и инквизиторы знали ее возможности, умели ее применять и дозировать. Например, на утреннем допросе тамплиер не помнил, что был в чем-то виновен: тогда аудиторию распускали, а когда она снова собиралась вечером, к тамплиеру возвращалась память. Ни один документ не расскажет нам, что происходило в промежутке. Свидетельство Артура Лондона в «Признании» (l`Aveu) дает нам ответ, и он не устарел, как будто этот текст принадлежит нашему столетию. Ногаре и Плезиан знали, что им достаточно появиться во время допроса, чтобы обвиняемый, который, возможно, собирался сказать не то, чего от него хотели, вернулся на путь «истины». Когда летом 1308 г. в Шиноне кардиналы, представлявшие папу, допрашивали Моле, Ногаре и Плезиан были там, и Моле подтвердил свои признания. Эта жертва не была мужественной. Но перестают ли от этого Ногаре и Плезанс быть палачами?
Палачи, приверженцы короля или инквизиторы знали, что, показав для начала пыточные инструменты, можно избежать их применения. Они умели «подготовить» арестанта для показа папе точно таким же образом, какой сегодня применяется для того, чтобы привести обвиняемого в должное состояние перед демонстрацией по телевидению. Показания тамплиеров говорят сами за себя. Эмери де Вильер-ле-Дюк боялся смерти: он вызвался защищать орден, но предстал перед папской комиссией 13 мая 1310 г., на следующий день после казни пятидесяти четырех его товарищей, «бледный и совершенно запуганный», он объявил…
Это было воинство, созданное лишь для одного вида войны и приученное иметь дело с противником одного типа — с неверными. Тамплиеры были готовы лишь к одному виду самопожертвования, и мусульмане не теряли времени на то, чтобы пытать тамплиеров и госпитальеров: они неизменно перерезали им глотку. Каждый попавший в плен тамплиер знал, какая участь его ожидает.
Однако эти люди были брошены под пресс, действие которого прекрасно показало изучение сталинских процессов в XX в. Тысячи умерли ради Святой земли. Теперь остальным говорили, что они являются «объективными» союзниками сарацин, и, дескать, по этой причине и из-за своих грехов они потеряли Святую землю. Их, защитников католической веры, называли еретиками. Плевать на землю стало смертным грехом, а болтовня в караулке теперь вменялась в преступление. Дело изображалось так, как будто оставалась лишь одна услуга, которую они еще могли оказать христианскому миру, — сознаться. Этого требовали от них христианнейший король Франции и папа, их покровитель. Поскольку они не понимали, на подмогу призвали геенну огненную.
Дать отпор такому врагу тамплиеры оказались неспособны. К тому же тамплиеры, потерявшие направление, потрясенные всем случившимся, не понимающие причины подобных обвинений, лишились руководства. С этой точки зрения Моле и другие высшие чины ордена несут огромную ответственность. Тогда тамплиеры «раскололись». Герои устали? Безусловно. Но дело было проще, они могли быть героями на рушащихся стенах последних бастионов Святой земли и не быть в застенках палачей Ногаре. И главное, они смутно понимали, что идеал, ради которого стоило сражаться, рухнул.
Уже во время процесса находились люди, подвергавшие сомнению действительность проводимой судебной процедуры и призывавшие отвергнуть признания, полученные под пыткой.
Раймунд Са Гардиа, прецептор Ма Дье в Руссильоне, командовавший сопротивлением тамплиеров Арагона, заявил перед своими обвинителями:
Ринальдо да Конкорреццо, архиепископ Равенны, им не был. Он судил тамплиеров своей провинции и отпустил их на свободу. Несмотря на распоряжения папы, он отказался возобновить процесс и применить пытку. Он решительно осудил ее использование:
Еще более показателен с точки зрения общественного мнения вот этот замечательный текст, написанный во время собора в Вьенне цистерцианцем Жаком де Терином. Именно им я бы и хотел закончить эту книгу. Жак де Терин сомневается. Не доказывая, что пропаганда Филиппа Красивого потерпела крах, его сомнения подтверждают, что у ее возможностей были границы:[554]
Неповинны или виноваты?
В 1914 г. Виктор Карьер, один из лучших историков ордена Храма, заявил: «На сегодня это окончательно установленный факт: орден Храма, как таковой, не виновен в тех преступлениях, в которых его так долго обвиняли». С тех пор появилось множество исследований, подтвердивших, но также и уточнивших, это безапелляционное заявление.[522] Я оставляю в стороне все «сектантское» направление, которому, чтобы доказать собственную правоту, нельзя обойтись без виновности тамплиеров (по крайней мере, в глазах общественного мнения того времени). Они, например, твердят нам, что тамплиерам было известно о том, что Христос был бродягой, казненным за свои преступления, и именно по этой причине «официальная» Церковь осудила орден Храма.Для начала необходимо дать точное определение этому процессу, который не был обычным уголовным расследованием. Сегодня мыназвали бы его политическим делом, которое было проведено по особой процедуре, процедуре инквизиции. Его цель заключалась не в том, «чтобы установить истину, а в том, чтобы сделать подозреваемого виновным», как написал в феврале 1308 г. некий английский тамплиер.[523]
Указания, данные королем 14 сентября 1307 г., были совершенно недвусмысленными: королевские посланники должны были сначала допросить арестованных тамплиеров, а затем «призвать представителей инквизиции и со всей тщательностью установить истину, если нужно — с применением пытки». Допрашивать тамплиеров предписывалось «обычными словами до тех пор, пока не добьетесь от них правды и того, чтобы они придерживались этой правды». Король требовал, чтобы ему как можно скорее присылали «копию показаний тех, кто подтвердит указанные заблуждения или в целом отречение от Христа» (р. 27–29). Два немецких тамплиера, арестованные и допрошенные в Шомоне, отвергли обвинения, выдвинутые против ордена. Их не стали пытать, но инквизитор отказался скрепить их показания своей печатью, поскольку они не содержали признания. Правда была известна заранее: «пусть им говорят, что папа и король были извещены об этом заблуждении многими достойными доверия свидетелями, членами ордена…» (р. 27). Тамплиеры были поставлены перед дилеммой: комиссарам было велено «обещать им прощение, если они исповедуют правду, вернувшись к вере Святой Церкви, или, в противном случае, осуждение на смерть» (р. 27).
Таковы были условия игры, заданные Филиппом Красивым и его советниками, а также инквизицией, которая во Франции находилась под августейшим контролем. Достоверность обвинений необходимо оценивать с учетом этого контекста.
Некоторые обвинения сводились к поступкам отдельных лиц: распутство, гомосексуализм, корыстолюбие, надменность. Не боясь ошибиться, можно утверждать, что некоторые тамплиеры не соблюдали своего обета целомудрия, соблазняли дам или предавались гомосексуализму. Вспомним слова, приписываемые арабским историком Ибн ал-Асиром королю Арагона Альфонсу I Воителю: «Мужчина, посвятивший себя войне, нуждается в мужчинах, а не в женщинах».[524] Однако не следует принимать это обвинение в содомии за чистую монету: оно представляло собой стереотип, использовавшийся до и после процесса тамплиеров каждый раз, когда требовалось «доказать» ересь того, кто оказывался под ударом.
То же можно сказать и об обвинениях в корыстолюбии и страсти к наживе: поведение магистра Шотландии Бриана де Жэ в 1298 г. не оставляют сомнения в том, что тамплиеры прибегали к насилию, чтобы ограбить ближнего. Но даже это обвинение, как и другое, касающееся отказа давать милостыню, покоится на старинных основах средневекового антиклерикализма.
По всем этим аспектам мы находим противоречивые свидетельские показания: некоторые тамплиеры щедро раздавали милостыню, и, как подсказывает здравый смысл, не все тамплиеры были содомитами. Взятые по отдельности, подобные факты ничего не доказывают.
Обвинения, выдвинутые против религиозной практики, выглядят более серьезными. В целом тамплиеры признали одно заблуждение, и незадолго до ареста сам Моле раскрыл его королю: речь идет об отпущении грехов мирянами. Магистр ордена, прецепторы проекций и некоторых крупных командорств, будучи мирянами, отпускали грехи пришедшим на исповедь братьям-тамплиерам: это признал Вильям де ла Форб, прецептор Денни (Кембридж), а для Вильяма де Мидлтона, одного из двух арестованных шотландских тамплиеров, это обвинение осталось единственным, которое он признал.[525]
Эта погрешность, которую обвинители возвели в ранг преступления, происходила из невежества некоторых прецепторов, уверенных, что поступают правильно, и путаницы: по завершении заседания воскресного капитула, на которых присуствовавшие выявляли, обсужали и наказывали грехи, прецептор прощал провинившегося брата. Это прощение легко можно было перепутать с отпущением грехов, которое могло исходить только от священника. Не во всех ысомандорствах состояли братья-капелланы. При умелом использовании эта простительная провинность позволяла вырвать и другие признания.
Обвинение в том, что тамплиеры отказывались исповедоваться кому-либо кроме капелланов ордена, было лишено оснований, что доказывают свидетельства францисканцев Лериды.[526]
Инквизиторы, действовавшие в Англии, докопались до еретического высказывания Джона Мойе, прецептора Дуксворта: один свидетель, монах-августинец, вспомнил о том, что слышал, как тот отрицал бессмертие души.[527] Один тамплиер из ста сорока!
Обвинители сосредоточили большую часть своих вопросов на проблеме отречения от Христа и плевков на изображение крести. Большинство тамплиеров призналось, что было вынуждено совершить подобные действия, но лишь против воли, как, например, Эть-ен де Труа, принятый Гуго де Пейро около 1297 г. и услышавший от него «приказание отвергнуть апостолов и всех святых рая». Аббат Петель, ссылаясь на это свидетельство, видит здесь не более чем шутку, своего рода розыгрыш с целью испытать будущего члена ордена. Он рассказывает, что после церемонии тамплиеры, смеясь, советовали запуганному новичку: «Беги на исповедь, дурень».[528] Розыгрыши в то время действительно практиковались: госпитальеры Акры переодевали кандидата и под звуки труб и барабанов тащили его в купальню при гостинице ордена, но в 1270 г. это было запрещено.[529] В том же смысле можно сослаться на вопрос инквизитора к тамплиеру: не было ли это способом проверить вас? Если бы вы отказались, разве не отправили бы вас в Святую землю скорее? Еще одно свидетельство: Бертран Гуаш, допрошенный на Родосе, рассказал, что был принят в орден в Сидоне, в Сирии. Когда его попросили отречься от Христа, неожданное нападение мусульман на город вынудило прервать церемонию и вступить в бой. По возвращении прецептор сказал ему, что ничего говорить не нужно и речь шла всего лишь о шутке и проверке.[530]
Шутка сомнительного качества? Или обряд инициации? Возможно, перед нами символический ритуал, смысл которого был утрачен (воспоминание об отрекшемся от Христа св. Петре?[531]). В таком ключе можно истолковать признание Жофрруа де Шарне:
Он также сказал под присягой, что первого, кого он принял в орден, он при нял таким же образом, как был принят сам, а всех остальных он принял бс, всякого отречения, плевков и какого бы то ни было нечестия, придержив;! ясь первоначального устава ордена, потому что он осознавал, что тот спо соб, который был принят впоследствии, был предосудительным, кощунст венным и противным католической вере (р. 33).Что касается Гуго де Пейро, то он заявил, что, принимая новых членов, он следовал обычаю отречения и плевка, потому что «так полагалось в соответствии с уставом ордена» (р. 41). Не являются ли эти противоречия (не будем забывать о пытках!) намеком на выхолощенный ритуал, утративший свое значение?
Перейдем к чертам сходства с учением катаров, которые обычно объясняют контактами с Востоком. Религия катаров, как известно, имела источником восточное манихейство, и нередко ответственность за его перенос на Запад возлагается на крестоносцев. Но влияние катаров могло проникнуть в орден Храма и другим путем, в ХIII в. Искоренение этой ереси имело непредвиденные последствия: многие подозреваемые были отправлены в Святую землю, чтобы искупить свои грехи. Именно там они могли заразить орден оими взглядами. Вступить в него было сравнительно нетрудно. Дажке в Лангедоке, где гонения были особенно суровыми, катары или просто люди, боявшиеся обвинения в принадлежности к секте, могли вступить в орден из предосторожности. Но почему же замешанными оказались только тамплиеры? А как же госпитальеры и тевтонские рыцари? На катарском юге орден Храма поддерживал скорее крестоносцев с севера, чем еретиков. Может быть, не зря говорили, что ненависть Ногаре к ордену Храма объясняется тем фактом, что дед этого «богомила» (по выражению Бонифация VIII) умер как еретик на костре, зажженном тамплиерами?
Однако в конце столетия произошли изменения. Недавнее исследование показало, что в Лангедоке эта ересь, хотя и являвшаяся объектом яростной борьбы семьюдесятью годами ранее, не только не исчезла полностью, но даже привлекла на свою сторону несколько семей из крестоносной знати — тех самых баронов с севера, которые пришли вместе с Симоном де Монфором и осели на юге.[532] Если катарское влияние имело место, то его лучше объяснять тем, что орден Храма набирал людей в основном из среды мелкой и средней знати (см. указания в картулярии Дузана). В Лангедоке этот слой был тень восприимчив к учению катаров. Это могло сказаться на ордене Храма, но не только на нем: в этом вопросе, как и во многих других, я отказываюсь как-то особенно выделять орден Храма. Короче говоря, отдельные случаи ереси могли иметь место, но орден в целом еретическим не был. Даже Климент V так не думал.[533] Жак де Моле в своих показаниях, данных 28 ноября 1309 г., имел полное право защищать ортодоксальность ордена и торжественно подтвердитьсвою приверженность католической вере. Заблуждения тамшлиеров в вероучительных вопросах были связаны с образом действия, а не веры. Впрочем, последним аргументом в споре на тему, превратился ли орден Храма в религиозную секту, мог бы стать брат-тамплиер, умерший за свою веру подобно катарам или последователям Дольчино. Однако пятьдесят четыре храмовника, сожженные в 1310 г., Моле и Шарне умерли за католичество.[534]
Что касается идолопоклонства и почитания головы, то нижеследующая краткая история должна побудить нас к недоверию: Гильом д'Арабле, бывший королевский милостынщик, дал столь точное описание этой головы, что комиссия по расследованию потребовала взять под охрану имущество ордена в Париже, чтобы ее найти, — это оказался серебряный реликварий в виде головы![535]
Остаются связи с исламом, отрицать которые было бы бессмысленно. Два столетия войны с неверными на Востоке оставили свои следы. В своих владениях в Сирии-Палестине и Испании тамплиеры использовали мусульманскую рабочую силу, причем часто это были рабы. Они заключали соглашения на их счет, а стало быть, вынуждены были разработать дипломатию, приспособленную к обычаям мусульманского мира. Они содержали сеть тайных осведомителей (Гильом де Боже). И в этом опять не было ничего необычного: госпитальеры и местные бароны действовали точно так же.
Я уже показал то непонимание, которое люди Запада обнаруживали в вопросах восточной политики. Для них латиняне Святой земли были пособниками сарацин. Впоследствии даже некий ирландский тамплиер объяснил непопулярность ордена его взаимопониманием с мусульманами.[536] Показателен разговор, произошедший между Но-гаре и Моле 28 ноября 1309 г.: Ногаре…
сказал магистру, что в хрониках Сен-Дени говорится, что во времена Сала-дина, султана Вавилона, тогдашний магистр ордена и другие сановники означенного ордена оказывали почтение Саладину, а тот, узнав о великих бедах, которые названные тамплиеры в то время испытывали, публично сказал, что тамплиеры испытывают их потому, что занимались содомским грехом и поступали против своей веры и закона. Названный магистр был крайне ошеломлен этим и заявил, что до тех пор никогда не слышал ничего подобного, но прекрасно знает, что в то время, когда магистром названного ордена был брат Гильом де Боже, сам он, Жак, находившийся за морем, и многие другие братья монастыря названных тамплиеров, молодых и жаждущих сражаться, как это свойственно молодым рыцарям… роптали на вышепоименованного магистра, потому что во время перемирия с сарацинами.Это очень интересный текст, поскольку здесь можно видеть всю пропасть, разделявшую латинян Востока и крестоносцев и заметную даже внутри самого ордена Храма. В нем шло постоянное обновление. Отметим злонамеренность Ногаре: в «Хрониках Сен-Дени» нет и намека на то, о чем он рассказывает.
заключенного покойным королем Англии, названный магистр показал свою покорность султану и снискал его милость. Но, в конце концов, названный брат Жак и другие из монастыря тамплиеров были довольны им, видя, что названный магистр не мог действовать иначе, так как в то время их орден держал в своей власти и охранял множество городов и крепостей на землях названного султана… и удержать их иным способом было невозможно… (р. 169–171).
Вполне понятно, каким образом обвинение сумело воспользоваться непопулярностью этих действий ордена, чтобы предположить наличие еще более тесной связи с исламом, если не тайного перехода в мусульманскую веру. Каких только рискованных умозаключений не родилось на этот счет! Я уже упоминал о проблеме, связанной с отношениями с сектой ассассинов и, шире, с отношениями между христианами и мусульманами. Я вернусь к ней только для того, чтобы уточнить, что все досужие вымыслы по поводу догматического «взаимовлияния» между тамплиерами и мусульманами не имеют под собой основания. Реакция Моле на измышления Ногаре подтверждает то, что нам и так хорошо известно: циркуляция людей в ордене была слишком быстрой, чтобы дать шанс хоть малейшему «взаимовлиянию». Этьен де Труа, принятый в орден в 1297 г., говорит в своих показаниях, что он присутствовал на капитуле в Париже (вероятно, около 1300 г.): «На этом капитуле было решено послать за море триста братьев».
Если у ордена Храма действительно были особые связи с исламом, то почему Саладин, Бейбарс, Калаун, аль-Ашраф неукоснительно приказывали убивать пленных тамплиеров и госпитальеров? Нет, тамплиеры были передовым отрядом христианского наступления на ислам, а не Троянским конем ислама в христианском мире.
Это обвинение не было новым. Парадоксальным образом, одним из первых его высказал император Фридрих II, хорошо известный своими дружескими отношениями с султаном и шокировавший даже мусульманский мир своими кощунствами в адрес христианства, когда отправился к Гробу Господню. Матвей Парижский, естественно, принялся распространять это обвинение в предательстве, запущенное Фридрихом II в связи с падением Газы в 1240 г. Ногаре не пришлось слишком долго искать свои аргументы.
Итак, виновен был орден или нет?
По отдельности ни одно обвинение, выдвинутое против ордена Храма, не является ложным. Мы с легкостью найдем тамплиера-содомита, тамплиера-корыстолюбца, тамплиера-насильника, тамплиера, который в припадке ярости произнес неосторожные слова о вере (вспомним о Рико Бономеле). Впрочем, многие статьи устава посвящены борьбе с этими проступками и нарушениями: этого достаточно, чтобы признать факт их существования. Обвинители ордена Храма ворвались в открытую дверь, которую могли выломать в какой угодно другой религиозной организации.
Отметим, впрочем, что чем дольше тянулось разбирательство, тем более преувеличенным становилось. В 1307 г. обвиняемые сознались в непристойных поцелуях в губы, пупок, копчик. В 1311 г. к этому списку был добавлен анус, промежность, половые органы. Вдобавок мы узнаем, что уже двадцать или тридцать лет, если не больше, о маленьких странностях ордена Храма известно всем: францисканец Этьен де Нери рассказывает, что в 1291 г. один из его предков приготовился к вступлению в орден Храма. Его родители и друзья потешались над ним: «Значит, завтра ты поцелуешь анус командора?».[537] Но в это уже не поверила даже папская комиссия.
Таким образом, по отдельности эти обвинения ничего не значат. Чтобы они дали результат, требовалась только политическая воля, способная собрать их в последовательную систему, приноровившись к общественному мнению с помощью искажений, добавлений и выдумок. Именно это и сделал Гильом Ногаре с подручными, действуя по поручению французского короля. И только выявив мотивы короля, можно надеяться прийти к рациональному объяснению дела ордена Храма.
Мотивы короля
В прошлом было принято утвержать, что движущей силой действий Филиппа Красивого против ордена Храма была материальная заинтересованность. Современная историография, напротив, придает этому фактору минимальное значение. Оставим без внимания мнение любителей эзотерики, «тайной доктрины», уверенных, что тамплиеры «стремились завоевать Бога и его силу посредством испытания воли»,[538] а к низменным материальным благам не испытывали ничего кроме презрения. По убеждению других, невозможно допустить, чтобы один из «величайших королей, рожденных Францией» был способен пойти на такие низости с целью завладеть сокровищами. Историки не без оснований стремятся найти другие объяснения, так как подобное событие могло иметь лишь комплекс причин. Однако дерево не должно заслонять леса: пусть действия короля не были продиктованы исключительно жаждой наживы, пусть впоследствии имели место некоторые просчеты в распоряжении секвестированным имуществом — допустим.[539] Все равно это не имеет значения, потому что вопрос о собственности ордена Храма был поставлен в самый день ареста тамплиеров.Следовательно, с моей точки зрения, Малкольм Барбер имел веские причины, чтобы снова подчеркнуть значение финансовых мотивов, не превращая их тем не менее в единственную побудительную силу. Наступление на орден Храма необходимо рассматривать в контексте тех средств, которые королевское правительство использовало для решения своих проблем, утверждая свою власть и борясь за увеличение своих ресурсов. Говоря о положении тамплиеров, М. Барбер сравнивает их с другими меньшинствами — ломбардцами, евреями, ростовщиками, — такими же богатыми, такими же непопулярными и тоже имевшими отношение к осуществлению королевской финансовой политики.[540] Трудно представить себе короля, который бы с таким упорством гнался за серебром и отступил бы перед предполагаемым золотым дном тамплиеров.
Когда в октябре 1307 г. король приказал «очень крепко держать» владения, захваченные его доверенными лицами, имел ли он намерение оставить их себе? Говорят, что нет.[541] Однако шестой из семи вопросов, поставленных на обсуждение в университете в феврале 1308 г., не оставляет никаких сомнений: «Спрашивается, следует ли конфисковать владения, которыми названные тамплиеры владели сообща и которые были их собственностью, в пользу правителя, в юрисдикции которого они находятся, или, скорее, передать их либо Церкви, либо Святой земле, в интересах которых они были приобретены» (р. 61). Ответ университета был ясен: имущество ордена должно служить Святой земле, но важен сам факт, что король счел за благо поставить вопрос со всеми вышеприведенными подробностями.
У Филиппа Красивого не было недостатка в советниках, утверждавших, что король имеет полное право оставить земли ордена за собой. Эскье де Флуаран, разоблачитель ордена, который, когда пришел час его славы, проводил свое время, составляя письма европейским монархам, без всяких обиняков сказал об этом Хайме II 21 января 1308 г.:
Пусть ваше Величество знает, что, в то время как папа стремится получить часть имущества тамплиеров, на том основании, что они были монахами, король Франции получил совет, что он не обязан ничего ему отдавать, так как орден Храма никогда не был настоящим религиозным орденом и самые его основы запятнаны ересью. И те, кто говорит, что все, что им было дано, было милостыней, говорят дурно, так как все это подавалось демонам, а не Богу, поэтому жертвователи не должны ничего получить назад и все должно перейти к правителю страны.[542]Филипп Красивый не впал в крайность, последовав подобным советам. Но это неважно: в течение всего своего правления он охотился за деньгами. Он не был фальшивомонетчиком, как слишком часто и совершенно бессмысленно твердят: он пользовался королевской прерогативой изменять монетный курс. Он пустил в ход все средства, все способы давления, чтобы повысить налоги и десятины с духовенства и задушить поборами евреев, ломбардцев и ростовщиков. А раз так, то почему было не заняться и орденом Храма? Разоблачения Эскье де Флуарана дали ему случай увеличить свое богатство.
Результаты оказались разочаровывающими: основная часть средств находилась на Кипре (я говорю о собственных средствах ордена), инвентарные описи, сделанные в домах ордена, не выявили никакого особенного богатства. Некоторые воображают, что тамплиеры, заранее предупрежденные каким-либо знамением судьбы, успели спрятать свои «сокровища»; можно только удивляться, что они не позаботились о собственной безопасности! Тем не менее король использовал прибыли ордена Храма на свои нужды, и с момента их ареста именно он оплачивал счета на имущество тамплиеров. Наконец, сделка с орденом госпитальеров принесла ему двести тысяч ливров. Как и большинство его современников, Филипп Красивый, безусловно, питал некоторые иллюзии на счет богатства ордена Храма. И, завладев ими, он одним ударом убил двух зайцев: нашел деньги (по крайней мере, он так думал) и свел счеты с папством. Вспомним формулу Малкольма Барбера: у короля было две проблемы — власть и средства. Орден Храма оказался в средоточии обеих.
Все чаще и чаще историки ищут объяснение в области верований, в вере Филиппа Красивого. Полагают, что король, его советники и вообще общественное мнение было убеждено в виновности тамплиеров. Филипп, Ногаре, инквизитор Гильом Парижский действительно считали себя защитниками Христа, сражающимися с дьяволом.[543] «Мы, будучи возведены Господом на сторожевой пост королевского достоинства ради защиты свободы веры Церкви и желая прежде удовлетворения любых желаний нашей души, усиления католической веры…» — говорит он, и с каким пафосом, в приказе об аресте (р. 21). В1308 г. в Пуатье Гильом де Плезиан объяснил победу над тамплиерами «неоспоримым свидетельством монарха, столь великого и столь благочестивого, который в этом деле выступает посланником Христа, в которого следует верить тем, кто от веры» (р. 121). Эти идеи были выкованы еще в течение конфликта с Бонифацием VIII.
Малкольм Барбер, на основании документов, составленных королевской канцелярией, попытался описать то «мировоззрение», которое, возможно, имел Филипп Красивый и его приближенные. Его видение подразумевало унитарный мир, дело рук Божиих, цементом для которого служила католическая вера. Этот мир был логически организован, разумно упорядочен и иерархизирован. От Бога до последнего кустика вела лестница или цепочка. В этом мире сосуществовали разные силы: на смену традиционной идее о двух властях под авторитетом папы пришло представление о христианском мире, образующем единое целое, разделенное на более мелкие, но такие же естественные единицы. Одним из этих естественных подразделений являлось монархическое государство, французская монархия, во главе которой стоял «христианнейший король».
Преступления тамплиеров, их ересь, их извращения подрывали единство творения и заданную архитектуру вселенной. Они вели наступление на веру, глумились над Творением (непристойными поцелуями), а содомия являлась пороком, противным природе. Их тайныеночные сходки оскорбляли Бога, который есть свет, наполняющий всякую тварь своим светом. Тамплиеры отвергли разум и отказались от отведенного им места на лестнице Творения, совершенство которого они поставили под сомнение.[544]
В силу коронационной клятвы король, помазанник Христа, не мог уклониться от исполнения своего долга. Мог ли он действовать без участия папы? Филипп Красивый предположил, что при согласии христианского народа он имеет такое право. Но он к этому не стремился. Этим объясняется то постоянное давление, которое он оказывал на понтифика. Тамплиеры нарушили законы и поколебали миропорядок, гарантом которого является христианнейший король, наследник Христа. Значит, их необходимо уничтожить.
Верил ли Филипп Красивый тому, что говорил? Будучи благочестивым, даже очень благочестивым человеком, суровым и жестким в вопросах веры и морали, он разделял представления своего времени. Но не использовал ли он и его советники эти верования ради достижения своих целей? Говорят, королем было легко манипулировать.[545] В начале XIV в. всякий добрый христианин верил в демонов. Однако Ринальдо да Конкорреццо, также добрый христианин, не верил, что тамплиеры были демонами. Хайме II Арагонский и Эдуард II Английский (кстати, являвшийся гомосексуалистом) не верили ни в какие сказки, распространявшиеся усердными агентами Филиппа Красивого.
Если быть до конца откровенным, я не верю в искренность Филиппа Красивого в этом деле и уж совсем не верю в честность Ногаре и Плезиана. Разумеется, они были фанатиками, но государства, а не Бога. Сквозь орден Храма король и его окружение видели иную цель. Какую?
Возможно, это был крестовый поход. Филипп Красивый, христианнейший король, внук Людовика Святого, умершего в крестовом походе, сын Филиппа III, также скончавшегося в крестовом походе (на этот раз на Арагон), не мог об этом не думать. На соборе во Вьенне он торжественно пообещал начать подготовку к походу. Но для этого ему требовались действенные средства: деньги, много денег, и достаточные военные ресурсы. И здесь снова встала проблема орденов. Раймунд Луллий в своем сочинении «Liber de jure» предложил объединить два ордена под властью великого магистра, которым мог бы стать неженатый король, специально избранный король-воитель (rex bellator). Филипп Красивый овдовел в 1305 г. Вполне возможно, что именно в этот момент Филипп задумался о том, чтобы возглавить новый орден и начать крестовый поход. А это означало неизбежную гибель для ордена Храма.[546]
De facto объединение орденов было осуществлено решениями собора во Вьенне. Согласившись с ними, король потребовал, чтобы орден госпитальеров, к выгоде которого они послужили, был «упорядочен и реформирован папским престолом как на уровне его руководства, так и на уровне его членов» (р. 201). Однако не станем забывать о том, что симпатии Филиппа Красивого принадлежали новому ордена, который находился бы под его контролем. В этом он разделял взгляды Хайме II Арагонского.
Я думаю, что причины отношения Филиппа к ордену Храма стоит искать именно в этом направлении. Во Франции орден не представлял военной опасности в отличие от того, что имело место в Испании. Но проблема здесь не военного порядка — она лежит в сфере идеологии и политики. Филипп Красивый, Эдуард I и Эдуард II, Хайме II проводили в отношении орденов Храма и Госпиталя одну и ту же политику, сокращая их привилегии. Из-за неудач в Святой земле, вина за которые возлагалась на ордены, рыцарям-монахам пришлось перейти к обороне, а короли этим воспользовались.
В то же самое время все эти монархи имели более или менее серьезные разногласия с папской властью, которые иногда принимали острую форму. Арагону пришлось противостоять крестовому походу, развязанному против него папой из-за той роли, которую это государство сыграло в Сицилийской вечерне. Эдуард I столкнулся с трудностями при решении вопроса о десятине с духовенства. Филипп Красивый сознательно разжигал конфликт с Бонифацием VIII по поводу этой же самой десятины, а также церковных юрисдикции. Военные ордены находились под прямым контролем папы. Разве не могло папство, даже ослабленное жестокими ударами, нанесенными Филиппом Красивым Бонифацию VIII, прибегнуть к услугам орденов? Тамплиеры Франции поддержали короля в его борьбе против Бонифация VIII. Но в Ананьи того же самого Бонифация VIII защищали тамплиеры и госпитальеры. В любом случае ордены Храма и Госпиталя, независимо от занятых ими в той или иной ситуациипозиций, не переставали быть независимыми и могущественными орденами, подчиненными авторитету папы.
Положение централизованных монархий, при всех тонкостях, было таким же. Филипп Красивый осмелился нанести удар Бонифацию VIII, прибегнув к насильственным действиям. И он же располагал всеми возможностями для того, чтобы посредством такого же насилия разделаться с военными орденами, как с потенциальными орудиями папства. Эдуард II, только что унаследовавший своему отцу, и Хайме II, никогда не веривший обвинениям, выдвинутым против ордена Храма, пошли по следам Филиппа, так как быстро осознали, что для них это означало возможность сократить влияние ордена Храма и, вообще, военных орденов в своих государствах.
В соответствии со сказанным отношение этих королей к ордену госпитальеров ничем не отличалось: они вовсе не собирались ему покровительствовать по той простой причине, что лелеяли на его счет те же самые планы, что и в отношении ордена Храма, и обвиняли его практически в тех же прегрешениях. В их задачи не входило устранить один, чтобы усилить другой. Поэтому-то Филипп и Хайме II (в Англии проблема стояла менее остро) стремились к созданию на развалинах Храма нового ордена. Однако между ними существовало различие: Хайме II думал прежде всего о Реконкисте и строил свой план в традициях национальных орденов Иберийского полуострова. Филипп смотрел гораздо шире: его планы охватывали крестовый поход, Иерусалим, непререкаемый авторитет на Западе. Он мечтал об ордене, который был бы ему подотчетен, если не подвластен.
В письме от 24 августа 1312 г., в котором он наконец согласился с передачей имущества ордена Храма госпитальерам, Филипп угрожает: нужно, чтобы орден госпитальеров «стал приемлемым для Бога и церковных и светских людей, а не опасным, а также, насколько возможно, полезным для помощи Святой земле» (р. 201–203). Орден госпитальеров был так же непопулярен, как и орден Храма. С точки зрения нравственности в начале XIV в. ситуация внутри него была такой же незавидной, как и та, за которую упрекали орден Храма. Он вполне мог разделить с орденом Храма его судьбу. Комментируя вышеприведенное высказывание Филиппа Красивого, Жорж Лизеран, редактор «Досье дела тамплиеров», отметил: «Эта оговорка, возможно, была сделана с подачи советников короля в качестве отправной точки для нового дела, на сей раз против ордена Госпиталя» (р. 201, п. 2).
Международные военные ордены служили препятствием на пути развития централизованных монархий. В рамках современного государства для них не оставалось места: им надлежало покориться, если не исчезнуть. Орден Храма оказался «козлом отпущения».[547] Если он и поплатился за другие ордены, то в конечном счете дело встало из-за пустяка: орден госпитальеров был еще и благотворительным. Ему удалось сменить окраску без всякой реформы (Родос). Против ордена Храма выдвигались разоблачения Эскье де Флуарана, которые прекрасно сочетались со всеми стереотипными представлениями о ереси. Наконец, имел свое значение и случай, и Плезиан этого не скрывал: «Победа была радостной и чудесной, потому что Бог, под предлогом другого дела, собрал всех руководителей преступного ордена из разных стран мира в вышеназванное королевство, чтобы там они предстали перед правосудием по поводу того, что было раньше» (р. 117). Уничтожение ордена Храма, безусловно, означало лишь конец первого этапа. Если же второй этап, упразднение ордена госпитальеров, преодолеть не удалось, то это лишь потому, что дело тамплиеров завершилось и обернулось не совсем так, как хотел Филипп Красивый и его советники. Однако чтобы сломить орден Храма, они привели в действие беспощадный механизм. Не является ли тоталитаризм одним из возможных путей развития современного государства?
О пытке
Пытка не была нововведением в судебных процедурах средневековья, «она входила в обычный инструментарий правосудия. Ни у кого не возникало и мысли о недействительности признаний, полученных такими средствами».[548] Но это неверно. Во время дела тамплиеров пытка вышла на первый план, о ее использовании открыто говорили и ставили под сомнение добытые с ее помощью признания — и это в то самое время, когда шел процесс. А вот это уже новшество. Существовало два мира. Мир пытки, где тамплиеры признавались во всем и в чем угодно; в него входила Франция и ее сателлиты — Наварра, Прованс, Неаполь и папское государство. И другой мир, где ее не применяли вовсе или применяли с запозданием и неохотно и где тамплиеры не спешили с признаниями, — Иберийский полуостров, Северная Италия, Германия и Англия. Однако этот второй мир был не менее жестоким и беззаконным, чем первый.Тамплиеры, встававшие на защиту ордена, умели делать различие между этими двумя мирами. Четыре представителя ордена, представшие перед папской комиссей в Париже 7 апреля 1310 г.,
сказали, что во всем мире, кроме королевства Франция, невозможно найти ни одного брата ордена Храма, который произносит или з прошлом произносил подобные лживые слова, на основании чего можно ясно увидеть причину, по которой эта клевета звучит только в королевстве Франция: потому что те, кто это сказал, свидетельствовали, находясь под действием страха, молитв или денег (р. 183).«Современная» пытка, если так можно выразиться, родилась в конце XIII в. вместе с современным государством. Она берет начало с инквизиции. Последняя была сформирована в 1235 г. с целью искоренять ереси. В то время это дело было поручено нищенствующим орденам, францисканскому и, главным образом, доминиканскому, так как для этого последнего ордена борьба с ересями являлась основным призванием.
Римское право не признавало действительными признания, полученные с помощью запугивания или насилия. Каноническое право тоже. По крайней мере, до середины XIII в. Булла «Ad extirpendam», изданная папой Иннокентием IV, недвусмысленно называла пытку средством достижения истины, когда речь идет о ересях. Папа прямо предписывает пытать и при этом приводит применение этого средства в строгую систему. В 1265 г. Климент IV подтвердил эту буллу, а в 1311 г. Климент V приказал истязать тамплиеров там, где это еще не было сделано. Таким образом, пытки применялись в странах, где инквизиция пользовалась неограниченной властью или находилась в руках государства, желавшего к ним прибегнуть: так обстояло дело во Франции, но не в Венеции.
Филипп Красивый дал приказ о применении пыток по просьбе инквизитора Гильома Парижского, хотя в действительности французская инквизиция полностью зависела от короля. Приостановив работу инквизиторов в ноябре 1307 г., папа лишил действия Филиппа их законного прикрытия. Именно этим объясняется давление на папу, оказанное королем, чтобы добиться восстановления полномочий инквизиторов.
В Англии инквизиторов не было. Поэтому потребовалось направить туда инквизиторов с континента, которым только через несколько долгих месяцев удалось добиться применения пыток (впрочем, без особого успеха). По решению государственных властей пытки не использовались ни в Испании, ни в Валенсии. В Равенне архиепископ Ринальдо да Конкорреццо, руководивший расследованием, также отказался от их употребления.
Современники процесса почти не понимали роль пытки. Большинство историков того времени были церковнослужителями, как правило, конформистами, которые считали применение пыток к еретикам нормальным. Поскольку и во Франции, и в Англии они приняли описание ситуации в версии короля Франции, признания их не удивляли.[549] Для них пытка была обыденным явлением. По словам автора «Хронографии франкских королей», «тамплиеры — воины, которых нелегко напугать».
Ряд современных историков, в той или иной степени, разделяет эту точку зрения. Как утверждают, Моле так и не узнал пытки, однако он признался в чудовищных грехах, присываемых ордену Храма. Что это доказывает? Либо он говорил правду, и тамплиеры были виновны, и тогда у Филиппа Красивого были причины их преследовать, либо он поддался страху, а значит, не отличался мужеством. Орденом руководила бездарность, отражавшая посредственность самой организации. В конечном счете виновен был орден Храма или нет, имело очень мало значения. Однако мне кажется, что историки поспешили с вынесением приговора по делу ордена, сведенному к делу Моле.[550]
Можно ли забывать, что в момент ареста престарелому Моле было уже за шестьдесят, он состоял в ордене сорок лет, из которых двадцать пять провел на посту магистра? Это был человек, изнуренный старостью. Его таскали от одного следователя к другому, из одной комиссии, к которой он не питал доверия — и зря, — в другую, которой, как он думал, можно было доверять, — и опять же зря. Он выбрал способ защиты, состоявший в том, чтобы полностью положиться на папу. Обладая заурядным умом, он ничего не понял в конфликте между папой и королем, в котором процесс тамплиеров былне более чем предлогом. Вдруг, с опозданием, уже слишком поздно, в марте 1314 г., он осознал, что его слепое доверие было тщетным и он оказался в роли игрушки. Хотя все уже было кончено, орден Храма перестал существовать, уже ничего нельзя было сделать, и весь смысл его жизни обернулся бесчестьем, он сказал «нет», прекрасно зная, что за это его ожидал костер. Этот выбор заслуживает большего, чем презрение, с которым обычно относятся к Моле, хотя это и не освобождает его от ответственности. Он заслуживает того, чтобы вновь поднять вопрос о пытке. Новый угол зрения может дать нам история XX в., предоставляющая вполе достаточный материал на эту тему.
Если церковнослужители, которые писали историю, не видели в пытке ничего особенного, то агенты Филиппа Красивого и инквизиторы знали ее возможности, умели ее применять и дозировать. Например, на утреннем допросе тамплиер не помнил, что был в чем-то виновен: тогда аудиторию распускали, а когда она снова собиралась вечером, к тамплиеру возвращалась память. Ни один документ не расскажет нам, что происходило в промежутке. Свидетельство Артура Лондона в «Признании» (l`Aveu) дает нам ответ, и он не устарел, как будто этот текст принадлежит нашему столетию. Ногаре и Плезиан знали, что им достаточно появиться во время допроса, чтобы обвиняемый, который, возможно, собирался сказать не то, чего от него хотели, вернулся на путь «истины». Когда летом 1308 г. в Шиноне кардиналы, представлявшие папу, допрашивали Моле, Ногаре и Плезиан были там, и Моле подтвердил свои признания. Эта жертва не была мужественной. Но перестают ли от этого Ногаре и Плезанс быть палачами?
Палачи, приверженцы короля или инквизиторы знали, что, показав для начала пыточные инструменты, можно избежать их применения. Они умели «подготовить» арестанта для показа папе точно таким же образом, какой сегодня применяется для того, чтобы привести обвиняемого в должное состояние перед демонстрацией по телевидению. Показания тамплиеров говорят сами за себя. Эмери де Вильер-ле-Дюк боялся смерти: он вызвался защищать орден, но предстал перед папской комиссией 13 мая 1310 г., на следующий день после казни пятидесяти четырех его товарищей, «бледный и совершенно запуганный», он объявил…
что все заблуждения, приписываемые ордену, абсолютно лживы, хотя вследствие многочисленных пыток, которым Г. де Марсильяк и Гуго де ла Сель, допрашивавшие его королевские рыцари, подвергли его за то, что он сказал, он, свидетель, признался в некоторых из названных заблуждений. Он заявил, что накануне видел своими глазами, как на повозке увозили на сожжение пятьдесят четыре брата названного ордена… а что сам он, если бы ему грозил костер, боясь, что не сможет вести себя достойно, и из страха смерти сознался бы и показал бы под присягой… что все заблуждения, приписываемые ордену, истинны, и что, если бы его попросили, он признался бы даже в том, что убил Господа (р. 189–191).Допрошенный до этого, 27 ноября 1309 г., Понсар де Жизи, который первым вызвался защищать орден, сказал, что…
насколько он готов пострадать, при условии что мучения будут короткими — обезглавливание, сожжение, или обваривание, — настолько же он неспособен выносить долгие страдания, в которых он, попав под арест, находится уже более двух лет (р. 157–159).Пытки, применявшиеся инквизицией, были не более чем неприятным, но мимолетным моментом обычной судебной процедуры. Они не достигали высшей степени жестокости, при которой виновного поджаривают на медленном огне, у них была всего одна цель — добыть сведения. Их призвание заключалось «не в том, чтобы выявить истину, а в том, чтобы превратить подозреваемого в виновного». Повторим здесь эту уже процитированную выше фразу, произнесенную английским тамплиером в 1308 г., которой вторит этот текст XX в.:
Под пыткой ты как бы во власти одуревающих трав. Все, о чем ты слышал и читал, оживает в памяти, и ты будто переносишься душой — если не в рай, то в ад. Под пыткой ты скажешь не только все, чего хочет следователь, но еще и все, что, по-твоему, могло бы доставить ему удовольствие. Ибо между вами устанавливается связь, и эта-то связь, думаю, действительно дьявольская… Бентивенга под пыткой мог болтать любую несуразицу, потому что в тот миг говорил не он, а его сладострастие, говорили бесы его души… Если ангелам-бунтовщикам столь немногого хватило, чтоб огонь обожания и смирения стал в них огнем гордыни и бунта, что говорить о слабом роде человеческом?[551]Наши церковные историки начала XIV в., очевидно, не могли понять, что в застенках Филиппа Красивого эти воины, «которых нелегко напугать» вели себя таким же прискорбным образом. Конечно, тамплиеры 1307 г. обладали лишь ограниченным опытом борьбы с неверными. Но еще немало оставалось тех, кто сражался вовремена Сафеда, Акры и Руада (это было в 1301–1302 гг.). Они знали о подвиге тамплиеров Акры, погребенных под обломками собственного главного дома. Им было известно об участи тамплиеров Руада, а еще раньше Сафеда и Триполи. Сколько из пленных тамплиеров подняли палец и сказали закон (т. е. приняли ислам), чтобы не попасть в руки палачей? Ничтожное меньшинство. Нет никакого сомнения в том, что многие из тамплиеров, подвергнутых пыткам в 1307–1311 гг. и сознавшихся в чудовищных преступлениях, под стенами Акры вели себя геройски.
Это было воинство, созданное лишь для одного вида войны и приученное иметь дело с противником одного типа — с неверными. Тамплиеры были готовы лишь к одному виду самопожертвования, и мусульмане не теряли времени на то, чтобы пытать тамплиеров и госпитальеров: они неизменно перерезали им глотку. Каждый попавший в плен тамплиер знал, какая участь его ожидает.
Однако эти люди были брошены под пресс, действие которого прекрасно показало изучение сталинских процессов в XX в. Тысячи умерли ради Святой земли. Теперь остальным говорили, что они являются «объективными» союзниками сарацин, и, дескать, по этой причине и из-за своих грехов они потеряли Святую землю. Их, защитников католической веры, называли еретиками. Плевать на землю стало смертным грехом, а болтовня в караулке теперь вменялась в преступление. Дело изображалось так, как будто оставалась лишь одна услуга, которую они еще могли оказать христианскому миру, — сознаться. Этого требовали от них христианнейший король Франции и папа, их покровитель. Поскольку они не понимали, на подмогу призвали геенну огненную.
Дать отпор такому врагу тамплиеры оказались неспособны. К тому же тамплиеры, потерявшие направление, потрясенные всем случившимся, не понимающие причины подобных обвинений, лишились руководства. С этой точки зрения Моле и другие высшие чины ордена несут огромную ответственность. Тогда тамплиеры «раскололись». Герои устали? Безусловно. Но дело было проще, они могли быть героями на рушащихся стенах последних бастионов Святой земли и не быть в застенках палачей Ногаре. И главное, они смутно понимали, что идеал, ради которого стоило сражаться, рухнул.
Уже во время процесса находились люди, подвергавшие сомнению действительность проводимой судебной процедуры и призывавшие отвергнуть признания, полученные под пыткой.
Раймунд Са Гардиа, прецептор Ма Дье в Руссильоне, командовавший сопротивлением тамплиеров Арагона, заявил перед своими обвинителями:
Не сумев доказать ни одного из преступлений, в которых они нас обвиняют, эти порочные создания обратились к насилию и пытке, так как только с их помощью они вырвали признания у некоторых из наших братьев…[552]Раймунд Са Гардиа был тамплиером.
Ринальдо да Конкорреццо, архиепископ Равенны, им не был. Он судил тамплиеров своей провинции и отпустил их на свободу. Несмотря на распоряжения папы, он отказался возобновить процесс и применить пытку. Он решительно осудил ее использование:
Необходимо считать невиновными тех, которые признались из страха перед пыткой, если впоследствии они отказываются от своих признаний; и тех, которые не посмели отказаться от своих признаний, боясь такой же пытки и опасаясь навлечь на себя новые мучения, при условии, однако, что это установлено с точностью (18 июня 1311).[553]В его церковной провинции находилась Болонья с ее университетом, известным преподаванием римского права.
Еще более показателен с точки зрения общественного мнения вот этот замечательный текст, написанный во время собора в Вьенне цистерцианцем Жаком де Терином. Именно им я бы и хотел закончить эту книгу. Жак де Терин сомневается. Не доказывая, что пропаганда Филиппа Красивого потерпела крах, его сомнения подтверждают, что у ее возможностей были границы:[554]
Те факты, которые ставят в вину тамплиерам и в которых многие из них, в этом королевстве и за его пределами, особенно главные магистры этого ордена, публично признались, омерзительны и должны вселять ужас в сердце всякого христианина. Если то, что они говорят, правда, тогда эти люди впали в чудовищное и преступное заблуждение и с точки зрения веры, и с точки зрения естественной нравственности. <…> Странный повод для удивления и ошеломления! В чем дело? Неужели свет веры, да что я говорю, пламя естественного закона могло вдруг омрачиться столь ужасающим и позорным образом у стольких людей, таких известных, таких высокопоставленных, из которых одни простолюдины, а другие аристократы, все принадлежат к разным народам и говорят на разных языках, но все рождены в законном браке и воспитаны среди глубоко верующих христиан? В этот орден вступали, чтобыотомстить за обиды, нанесенные Христу, чтобы защитить или вернуть святые места, чтобы биться с врагами веры, так неужели же Князь тьмы сумел так быстро их совратить, изменить их до такой степени и таким постыдным образом и установить над ними столь прискорбную и поразительную власть?
С другой стороны, если все это не более чем выдумка, то как могло случиться, что главные члены ордена, люди, владеющие военным ремеслом, которые не должны легко поддаваться беспорядочному страху, сознались в таких гнусностях и таких ужасах перед всем Парижским университетом, причем многие после этого повторили свою исповедь перед господином нашим понтификом к своему стыду и стыду ордена? Но тогда, если это правда, и это правда в отношении всех, то как произошло, что на провинциальных синодах в Сансе и Реймсе многие тамплиеры добровольно пошли на сожжение, отказавшись от своих первых признаний, в то время как они вполне могли избежать мучений, просто повторив свои показания? Вот то, что побуждает многих людей с той и с другой стороны питать сомнения.
Еще одно: с открытия генерального собора во Вьенне были обнародованы результаты расследований, проведенных в разных королевствах. Однако они противоречивы во многих пунктах. Да соблаговолит же Тот, Кому ведомы все сердца и от Кого не скроется ни одна тайна, Жених Церкви, Иисус Христос, раскрыть в этом деле полную и чистую правду до закрытия этого собора, чтобы Церковь была прославлена, очищена и умирена! Как только истина будет известна, чистое и горячее рвение короля принесет плод, согласный с разумом и спасительный. И пусть, наконец, господин наш понтифик, наместник Иисуса Христа, поведет под звуки трубы корабль, который вверен ему ради избежания кораблекрушения, и введет его в бухту вечного блаженства, все разрешив и расставив на свои места, как в этой ситуации, так и в любых других, к прославлению Иисуса Христа и возвышению веры.[555]
