Автор: Варлам Шаламов
Социология Категория: Тэг Элита
Просмотров: 4303

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН И ВОРОВСКОЙ МИР

Все они убийцы или воры,
       Как судил им рок.
       Полюбил я грустные их взоры
       С впадинами щек.
       Много зла от радости в убийцах,
       Их сердца просты,
       Но кривятся в почернелых лицах
       Голубые рты.
      Этап, который шел на север по уральским деревням, был этапом из книжек так все было похоже на читанное раньше у Короленко, у Толстого, у Фигнер, у Морозова... Была весна двадцать девятого года.
      Пьяные конвоиры с безумными глазами, раздающие подзатыльники и оплеухи, и поминутно - щелканье затворами винтовок. Сектант-федоровец, проклинающий "драконов"; свежая солома на земляном полу сараев этапных изб; таинственные татуированные люди в инженерских фуражках, бесконечные поверки, переклички и счет, счет, счет...
      Последняя ночь перед пешим этапом - ночь спасения. И, глядя на лица товарищей, те, которые знали есенинские стихи, а в 1929 году таких было немало, подивились исчерпывающе точным словам поэта:
       И кривятся в почернелых лицах
       Голубые рты.
      Рты у всех были именно голубыми, а лица - черными. Рты у всех кривились от боли, от многочисленных кровоточащих трещин на губах.
      Однажды, когда идти почему-то было легче или перегон был короче, чем другие,- настолько, что все засветло расположились на ночевку, отдохнули,- в углу, где лежали воры, послышалось негромкое пение, скорее речитатив с самодельной мелодией:
       Ты меня не любишь, не жалеешь...
      Вор допел романс, собравши много слушателей, и важно сказал:
      - Запрещенное.
      - Это - Есенин,- сказал кто-то.
      - Пусть будет Есенин,- сказал певец.
      Уже в это время - всего через три года после смерти поэта - популярность его в блатных кругах была очень велика.
      Это был единственный поэт, "принятый" и "освященный" блатными, которые вовсе не жалуют стихов.
      Позднее блатные сделали его "классиком" - отзываться о нем с уважением стало хорошим тоном среди воров.
      С такими стихотворениями, как "Сыпь, гармоника", "Снова пьют здесь, дерутся и плачут",- знаком каждый грамотный блатарь. "Письмо матери" известно очень хорошо. "Персидские мотивы", поэмы, ранние стихи - вовсе неизвестны.
      Чем же Есенин близок душе блатаря?
      Прежде всего, откровенная симпатия к блатному миру проходит через все стихи Есенина. Неоднократно высказанная прямо и ясно. Мы хорошо помним:
       Все живое особой метой
       Отмечается с ранних пор.
       Если не был бы я поэтом,
       То, наверно, был мошенник и вор.
      Блатари эти строки тоже хорошо помнят. Так же, как и более раннее (1915) "В том краю, где желтая крапива" и многие, многие другие стихотворения.
      Но дело не только в прямых высказываниях. Дело не только в строках "Черного человека", где Есенин дает себе чисто блатарскую самооценку:
       Был человек тот авантюрист,
       Но самой высокой
       И лучшей марки.
      Настроение, отношение, тон целого ряда стихотворений Есенина близки блатному миру.
      Какие же родственные нотки слышат блатари в есенинской поэзии?
      Прежде всего, это нотки тоски, все, вызывающее жалость, все, что роднится с "тюремной сентиментальностью".
       И зверье, как братьев наших меньших,
       Никогда не бил по голове.
      Стихи о собаке, о лисице, о коровах и лошадях - понимаются блатарями как слово человека, жестокого к человеку и нежного к животным.
      Блатари могут приласкать собаку и тут же ее разорвать живую на куски - у них моральных барьеров нет, а любознательность их велика, особенно в вопросе "выживет или не выживет?". Начав еще в детстве с наблюдений над оборванными крыльями пойманной бабочки и птичкой с выколотыми глазами, блатарь, повзрослев, выкалывает глаза человеку из того же чистого интереса, что и в детстве.
      И за стихами Есенина о животных им чудится родственная им душа. Они не воспринимают этих стихов с трагической серьезностью. Им это кажется ловкой рифмованной декларацией.
      Нотки вызова, протеста, обреченности - все эти элементы есенинской поэзии чутко воспринимаются блатарями. Им не нужны какие-нибудь "Кобыльи корабли" или "Пантократор". Блатари - реалисты. В стихах Есенина они многого не понимают и непонятное - отвергают. Наиболее же простые стихи цикла "Москвы кабацкой" воспринимаются ими как ощущение, синхронное их душе, их подземному быту с проститутками, с мрачными подпольными кутежами.
      Пьянство, кутежи, воспевание разврата - все это находит отклик в воровской душе.
      Они проходят мимо есенинской пейзажной лирики, мимо стихов о России - все это ни капли не интересует блатарей.
      В стихах же, которые им известны и по-своему дороги, они делают смелые купюры - так, в стихах "Сыпь, гармоника" отрезана блатарскими ножницами последняя строфа из-за слов:
       Дорогая, я плачу,
       Прости... Прости...
      Матерщина, вмонтированная Есениным в стихи, вызывает всегдашнее восхищение. Еще бы! Ведь речь любого блатаря уснащена самой сложной, самой многоэтажной, самой совершенной матерной руганью - это лексикон, быт.
      И вот перед ними поэт, который не забывает эту важную для них сторону дела.
      Поэтизация хулиганства тоже способствует популярности Есенина среди воров, хотя, казалось бы, с этой стороны он в воровской среде не должен был иметь сочувствия. Ведь воры стремятся в глазах фраеров резко отделить себя от хулиганов, они и в самом деле - явление вовсе иное, чем хулиганы,- неизмеримо опаснее. Однако в глазах "простого человека" хулиган еще страшнее вора.
      Есенинское хулиганство, прославленное стихами, воспринимается ворами как происшествие их "шалмана", их подземной гулянки, бесшабашного и мрачного кутежа.
       Я такой же, как вы, пропащий,
       Мне теперь не уйти назад.
      Каждое стихотворение "Москвы кабацкой" имеет нотки, отзывающиеся в душе блатаря; что им до глубокой человечности, до светлой лирики существа есенинских стихов.
      Им нужно достать оттуда иные, созвучные им строчки. А эти строчки есть, тон этот обиженного на мир, оскорбленного миром человека - есть у Есенина.
      Есть и еще одна сторона есенинской поэзии, которая сближает его с понятиями, царящими в блатарском мире, с кодексом этого мира.
      Дело идет об отношении к женщине. К женщине блатарь относится с презрением, считая ее низшим существом. Женщина не заслуживает ничего лучшего, кроме издевательств, грубых шуток, побоев.
      Блатарь вовсе не думает о детях; в его морали нет таких обязательств, нет понятий, связывающих его с "потомками".
      Кем будет его дочь? Проституткой? Воровкой? Кем будет его сын - блатарю решительно все равно. Да разве по "закону" не обязан вор уступить свою подругу более "авторитетному" товарищу?
       Но я детей
       По свету растерял,
       Свою жену
       Легко отдал другому.
      И здесь нравственные принципы поэта вполне соответствуют тем правилам и вкусам, которые освящены воровскими традициями, бытом.
       Пей, выдра, пей!
      Есенинские стихи о пьяных проститутках блатные знают наизусть и давно взяли их "на вооружение". Точно так же "Есть одна хорошая песня у соловушки" и "Ты меня не любишь, не жалеешь" с самодельной мелодией включены в золотой фонд уголовного "фольклора", так же, как:
       Не храпи, запоздалая тройка.
       Наша жизнь пронеслась без следа,
       Может, завтра больничная койка
       Успокоит меня навсегда.
      "Больничная" койка воровскими певцами заменяется "тюремной".
      Культ матери, наряду с грубо циничным и презрительным отношением к женщине-жене,- характерная примета воровского быта.
      И в этом отношении поэзия Есенина чрезвычайно тонко воспроизводит понятия блатного мира.
      Мать для блатаря - предмет сентиментального умиления, его "святая святых". Это - тоже входит в правила хорошего поведения вора, в его "духовные" традиции. Совмещаясь с хамством к женщине вообще, слащаво-сентиментальное отношение к матери выглядит фальшивым и лживым. Однако культ матери официальная идеология блатарей.
      Первое "Письмо матери" ("Ты жива еще, моя старушка") знает буквально каждый блатарь. Этот стих - блатная "Птичка божия".
      Да и все другие есенинские стихотворения о матери, хоть и не могут сравниться в популярности своей с "Письмом", все же известны и одобрены.
      Настроения поэзии Есенина в некоторой своей части с удивительно угаданной верностью совпадают с понятиями блатного мира. Именно этим и объясняется большая, особая популярность поэта среди воров.
      Стремясь как-то подчеркнуть свою близость к Есенину, как-то демонстрировать всему миру свою связь со стихами поэта, блатари, со свойственной им театральностью, татуируют свои тела цитатами из Есенина. Наиболее популярные строки, встречавшиеся у весьма многих молодых блатарей, посреди разных сексуальных картинок, карт и кладбищенских надгробий:
       Как мало пройдено дорог,
       Как много сделано ошибок.
      Или:
       Коль гореть, так уж гореть, сгорая.
       Кто сгорел, того не подожжешь.
       Ставил я на пиковую даму,
       А сыграл бубнового туза.
      Думается, что ни одного поэта мира не пропагандировали еще подобным образом.
      Этой своеобразной чести удостоился только Есенин, "признанный" блатным миром.
      Признание - это процесс. От беглой заинтересованности при первом знакомстве до включения стихов Есенина в обязательную "библиотеку молодого блатаря" с одобрения всех главарей подземного мира прошло два-три десятка лет. Это были те самые годы, когда Есенин не издавался или издавался мало ("Москва кабацкая" и до сих пор не издается). Тем больше доверия и интереса вызывал поэт у блатарей.
      Блатной мир не любит стихов. Поэзии нечего делать в этом мрачном мире. Есенин - исключение. Примечательно, что его биография, его самоубийство вовсе не играли никакой роли в его успехе здесь.
      Самоубийств профессиональные уголовники не знают, процент самоубийств среди них равен нулю. Трагическую смерть Есенина наиболее грамотные воры объясняли тем, что поэт все-таки не был полностью вором, был вроде "порчака", "порченого фраера" - от которого, дескать, можно всего ожидать.
      Но, конечно,- и это скажет каждый блатарь, грамотный и неграмотный,- в Есенине была "капля жульнической крови".