05.09.2013 Революция в военном деле: возможные контуры конфликтов будущего
Первое десятилетие XXI в. ознаменовалось качественным скачком в развитии военно-технической сферы и способов ведения вооруженных конфликтов, что позволяет ряду аналитиков говорить о принципиально новых подходах к ведению войн в обозримом будущем. На фоне все большего распространения высокоточного оружия и средств доставки постепенно нивелируется роль ядерного оружия как основного средства сдерживания и поддержания стабильности.
Одной из наиболее активно обсуждаемых концепций является понятие «революции в военном деле» и возможных формах трансформации существующих вооруженных сил развитых государств[1]. Обратим внимание на то, что термины «революция в военном деле» и «трансформация вооруженных сил» в последние годы употребляются практически как синонимы. Главная причина тому – затянувшиеся процессы преобразования средств и способов ведения войны, их переход в новый формат. Энтузиазм, связанный с возможностями, предоставляемыми технологически продвинутыми видами вооружений, постепенно угас, уступив место пониманию необходимости планомерной и постепенной трансформации[2].
Подавляющее большинство исследователей данной проблематики считают, что понятие революции в военном деле впервые было обозначено в теоретических исследованиях, проводившихся в СССР в конце 1970-х – начале 1980-х гг. по инициативе маршала Н.В.Огаркова[3]. Следует уточнить: в «доктрине Огаркова» описываются принципы трансформации вооруженных сил с акцентом на радикальное повышение роли автоматизированных информационно-управляющих систем и использование неядерных сил сдерживания[4]. Такой вид трансформации, являясь, безусловно, революционным для своего времени, соответствует (с рядом существенных оговорок) новейшим доктринам сетецентрической войны[5], но не описывает понятие революции в военном деле в теоретическом ключе. Поэтому уместно пользоваться более общим определением Э.Маршалла[6]: «Революция в военном деле является значительным изменением в характере войны, вызванным инновационным применением новых технологий, которые в сочетании с резкими переменами в военной доктрине и в оперативной и организационной концепции в корне меняют характер и способ ведения военных операций»[7].
Обратим внимание на то, что в данном определении смешиваются понятия инновации[8] и новой технологии. В то же время явно очерчена значимость фактора резких перемен в военной доктрине, который будет рассмотрен ниже. Во главу же угла вынесен технологический аспект, часто связываемый с информатизацией поля боя.
В то же время определение Э.Маршалла представляет практический интерес для проведения анализа, поскольку в нем очень точно обозначены три основных направления развития военного дела: технологии, инновации и доктрины. Здесь же логично выделяются современные тренды, которые получают поддержку на институциональном уровне и, возможно, изменят формат ведения войн в среднесрочной перспективе. Эти тренды условно можно разделить на следующие группы:
- технологические аспекты развития военно-технической сферы;
- расширение пространства ведения боевых действий как основной инновационный тренд;
- развитие доктрин ведения боевых действий, включая неконвенциональные.
1. РАЗВИТИЕ ВОЕННЫХ И КРИТИЧЕСКИХ ТЕХНОЛОГИЙ ПРИМЕНИТЕЛЬНО К КОНФЛИКТАМ БУДУЩЕГО
Технологический аспект эволюции способов ведения войны является самым очевидным, привлекает наибольшее внимание, но в то же время – отчасти из-за своей очевидности – часто рассматривается поверхностно. Не представляет сомнений, что технологическое развитие средств уничтожения в высокой степени определило развитие военной мысли. История вооруженных конфликтов дает множество примеров того, как новые технологии влияли на способы ведения войны, и упомянуть их все не представляется возможным[9]. Поэтому мы отметим только два знаковых прорыва второй половины XX в.: разработку ядерного оружия в середине-конце 1940-х гг. и распространение высокоточного оружия (далее в тексте ВТО), начиная с конца 1960-х. гг.
Появление ядерного оружия изменило способ ведения войны на много лет вперед. При этом вслед за первичным наращиванием стратегического ядерного потенциала вооруженные силы СССР и США в короткий срок обзавелись также и тактическим ядерным оружием (ТЯО), предполагая его широкое использование на поле боя. Появление ТЯО, в свою очередь, привело к развитию средств защиты личного состава и развитию специальных родов войск[10]. Роль ядерного оружия как средства сдерживания была в полной мере осознана далеко не сразу, в конце 1960-х гг[11]. И даже несмотря на развитие доктрин сдерживания[12] и понимание проблем возможной эскалации конфликта ТЯО до сих пор сохраняется в арсеналах армий государств «ядерного клуба». Основной причиной этому является непревзойденная разрушительная мощь ядерного оружия, которая может быть востребована для разрушения укрепленных объектов инфраструктуры противника или уничтожения крупных войсковых группировок. Таким образом, ТЯО остается важным компонентом в военном планировании, прежде всего, конфликтов с превосходящими силами противника[13].
Недостатком тактического ядерного оружия является в первую очередь его неизбирательность, наличие нежелательных побочных эффектов и, как следствие, ненужных людских жертв. Важным фактором, ограничивающим использование ядерного оружия, является его прочная ассоциация в массовом сознании с тотальной войной, образ «оружия судного дня». С военно-политической точки зрения, основным сдерживающим фактором является высокий риск эскалации при применении ядерного оружия даже в ограниченных масштабах. Этих недостатков лишены комплексы высокоточного оружия (ВТО). Действительно, использование ВТО позволяет обеспечить избирательное поражение объектов военной и индустриальной инфраструктуры с эффективностью, сравнимой с использованием ядерного оружия, без присущих последнему негативных эффектов. При этом ВТО не заменяет полностью ТЯО в задачах, связанных с уничтожением крупных войсковых группировок и не обладает сопоставимым потенциалом сдерживания. Но такие задачи в современных конфликтах уходят на второй план, поскольку эффективное избирательное поражение ключевых элементов систем связи, снабжения и управления часто позволяет дезорганизовать силы противника, добиваясь в итоге тактических преимуществ, нивелирующих превосходство в живой силе и технике.
Как ядерное оружие, так и ВТО являются яркими примерами технологических инноваций в военно-технической сфере. Однако при рассмотрении тенденций развития конфликтов будущего многим важнее прогнозирование изменений не в технологии, а в методах ведения боевых действий, структурах управления и доктринах[14]. Технологический аспект нельзя упускать из рассмотрения, но на современном уровне развития военной техники здесь вряд ли ожидаются революционные изменения[15]. Поэтому в дальнейшем изучении технологического аспекта ведения вооруженных конфликтов будущего целесообразно вместо спекуляций на тему возможностей появления «фантастических» видов вооружений[16] подробнее остановиться на прогнозировании уровня технической оснащенности армий, которые в этих конфликтах будут участвовать.
Согласно прогнозу отечественного исследователя В.И.Слипченко, к 2010 г. количество ВТО у ведущих стран достигнет 30-50 тыс. единиц, а к 2020 г. – 70-90 тыс[17]. Слипченко также утверждал, что создание такого арсенала обойдется во многие миллиарды долларов и выражал уверенность, что подобные запасы ВТО могут позволить себе лишь пять–шесть ведущих стран мира. Этот прогноз не оправдался. Количество производимого в 2011 г. ВТО превышает предсказанный Слипченко в 2002 г. рост как минимум в пять раз[18]. Такие масштабы производства стали возможны благодаря радикальному его удешевлению, произошедшему в первом десятилетии XXI в.
Подавляющее большинство технологий, составляющих основу современного информационного высокотехнологичного поля боя, было разработано в 1970-е гг. Из них в первую очередь следует отметить системы распределенного управления и связи, коммуникационные протоколы, средства спутниковой навигации и универсальные процессоры (разумеется, список может быть расширен). Обратим внимание на то, что все упомянутые технологии сегодня самым широким образом используются в гражданской сфере. Именно с их помощью стало возможным создание интернета, глобальных систем позиционирования и универсальных персональных компьютеров.
Коммерциализация любых военных технологий, как правило, оказывала самое благотворное влияние на их развитие. Наличие спроса на высокотехнологичные устройства, массовое их производство и следующее из него радикальное снижение стоимости конечной продукции к концу XX в. привели к тому, что специализированные военные разработки в ряде секторов (в первую очередь в сфере ИКТ) стали нерентабельны. Точную дату перелома назвать не представляется возможным по причине его постепенности, но можно уверенно сказать, что в XXI в. сменился «вектор заимствования». Сегодня скорее характерно заимствование военно-промышленным комплексом технологий гражданского сектора, чем наоборот[19].
Следует также отметить тенденцию положительного влияния инновационных разработок в военной сфере на экономику. Такая ситуация сложилась в середине 2000-х гг.: оборонные исследования стали не только потреблять ресурсы без реальной отдачи, но – в силу увеличения доли технологий двойного применения – все с большей эффективностью давать результаты, пригодные для использования в гражданском секторе. Это двунаправленный процесс: заимствование технологий гражданского сектора активно идет в военной сфере, что оптимизирует разработки.
Примеров может быть приведено множество. Так, операционная система реального времени «Integrity 178B»[20], под управлением которой работает новейший истребитель США «F-22», коммерчески доступна заинтересованным структурам без существенных ограничений. Эта же операционная система стала основой для построения систем управления гражданских самолетов «Boeing 787» и «Airbus A-380».
Очевидно, что коммерческие технологии охраняются в существенно худшей степени по сравнению с военными, а часто попросту доступны всем желающим. Любая технология двойного назначения не может быть четко обозначена как «критическая»[21], в связи с чем сильно затруднено введение в ее отношении каких-либо экспортных ограничений. Это делает такие технологии доступными не только государственным акторам мировой политики, но даже и частным лицам. Широчайшая доступность технологий двойного назначения создает предпосылки к появлению в руках нестабильных режимов и террористических организаций высокотехнологичного оружия (включая ВТО) уже в ближайшей перспективе.
Для государственных акторов доступность технологий двойного назначения открывает возможности по совершению в кратчайший срок качественного скачка в развитии собственных оборонных систем. Типичный цикл разработки новой военной технологии для высокоразвитых стран составляет 10-15 лет при том, что результаты разработок эксплуатируются 20 лет и более[22]. При наличии экспортных ограничений и контроля распространения оборонных и критических технологий развивающиеся государства были вынуждены повторять цикл разработки, который в отсутствие технологической базы и научных школ часто оказывался либо неприемлемо долгим, либо попросту невозможным. Это в существенной степени сдерживало появление в распоряжении нестабильных режимов высокотехнологичного оружия. Но с отмеченным изменением ситуации в части распространения технологий двойного назначения и коммерческой доступности сравнительно дешевых аналогов технологически слаборазвитые страны получили возможность в кратчайшие сроки адаптировать элементы оборонных разработок, что лишает их необходимости проводить масштабные НИОКР. Таким образом, технологическое отставание, определяемое раннее как 20 лет и более, может быть резко сокращено до 3-5 лет.
Для террористических организаций важным сдерживающим фактором является сравнительно низкий уровень образования большинства членов группировок, не позволяющий в полной мере использовать технологии двойного назначения в их деятельности. Но нет никаких причин рассчитывать на то, что такая ситуация будет сохраняться и в дальнейшем. Будучи по структуре многим более гибкими, чем государственные армейские подразделения, террористические ячейки уже сегодня используют коммерчески доступные системы связи (включая спутниковые) и шифрования, превосходящие по своим техническим возможностям таковые, находящиеся в распоряжении военных. Цикл внедрения новых технологий в государственных структурах неизбежно длиннее по причине сложных процедур стандартизации, утверждения, закупок, обучения и т.п.[23] Малые же мобильные группы и негосударственные акторы могут начать использование любых технологических инноваций двойного назначения с минимальной задержкой после их появления на рынке, что теоретически дает им преимущество в освоении технологических новшеств, и этот разрыв едва ли может быть сокращен в современном динамично развивающемся мире.
Распространение технологий двойного назначения происходит в настоящий момент, прежде всего в областях, связанных с информационно-коммуникационной индустрией. Оборонные технологии, опирающиеся на классическую индустриальную мощь государства, такие, например, как материаловедение и двигателестроение, воспроизводить в отсутствие развитого промышленного комплекса намного сложнее. Это подтверждается, например, современным состоянием оборонных разработок КНР. Обладая развитым потенциалом в области ИКТ, Китай все еще не может эффективно воспроизвести современные авиационные двигатели и вынужден закупать их за рубежом, в том числе в России[24]. Таким образом, в среднесрочной перспективе не следует ожидать существенных прорывов в оснащении армий развивающихся государств высокотехнологичными комплексными боевыми системами собственной разработки. Иными словами, управляемые бомбы высокой точности становятся доступными, но создание межконтинентальных и крылатых ракет стратегической досягаемости все еще остается прерогативой высокоразвитых государств.
В сфере «низких» технологий индустриального уровня контроль распространения возможен, хотя и сильно осложнен. Так, качественное снижение уровня шума советских/российских подводных лодок ряд западных аналитиков связывал с продажей компанией «Toshiba» коммерческого высокоточного металлообрабатывающего комплекса, для которого не были предусмотрены экспортные ограничения[25]. Известна ситуация с запретом поставки в Ирак труб, изготовленных с подозрительно высокой точностью и, предположительно, являвшихся элементами ствола артиллерийского орудия сверхбольшой дальности[26]. Можно только догадываться, сколько таких коммерческих поставок успешно преодолели барьеры экспортного контроля…
Ситуация с утечкой технологий двойного назначения едва ли имеет решение на уровне межгосударственных соглашений и введения мер контроля. Любые попытки ограничить поставки высокотехнологичных компонентов мгновенно упираются в невозможность определения тех из них, которые могут иметь «недокументированное» применение в военной сфере, тем более что спектр таких устройств расширяется буквально ежедневно. Сохранение технологического превосходства развитых государств возможно, но при этом не стоит рассчитывать на сохранение «безопасного» отрыва в 20 и более лет, характерного для эпохи холодной войны.
Тем не менее, попытки такого рода продолжают предприниматься в первую очередь в США. Их отличительной особенностью является радикальное удорожание НИОКР, которые при этом проводятся в различных областях. Из примеров можно привести программы создания истребителей пятого поколения[27], электромагнитных орудий, гиперзвукового транспорта и космических компонентов системы ПРО. Все перечисленные проекты объединены высокой наукоемкостью, что позволяет обозначить удержание технологического и экономического лидерства (с увеличением разрыва) как основную стратегию обеспечения военно-технологического превосходства. Фактически, многие из таких НИОКР являются «защитными», не обязательно предназначенными для внедрения, либо сколь-нибудь широкого использования. Их назначение состоит скорее в создании непреодолимого порога для конкурентов, который определяется прежде всего комплексностью НИОКР, не подлежащих воспроизводству в отсутствие технологических, индустриальных, экономических и научных предпосылок сопоставимой мощи. Такие «супер-инновации» едва ли могут иметь гражданское применение, но, даже не будучи внедрены, они создают задел для дальнейшего развития технологий. Их значение в научных и пропагандистских целях многим больше практического оборонного потенциала.
Подводя итоги рассмотрению технологического аспекта прогнозирования форм конфликтов будущего, можно сделать следующие выводы:
- Широкое распространение технологий двойного назначения приводит к сглаживанию технологического отрыва в военной сфере развитых государств от государств «второго эшелона»;
- Высокотехнологичные системы и компоненты непрерывно дешевеют и уже в среднесрочной перспективе будут доступны заинтересованным акторам как минимум в варианте кустарных аналогов продвинутых боевых систем со сравнимыми характеристиками;
- Стоимость комплексных НИОКР в военной сфере непрерывно растет, что является элементом стратегии удержания военно-технического превосходства. В то же время ряд таких проектов оказывается чрезвычайно дорогостоящим для внедрения даже в развитых государствах.
Описанные тенденции позволяют однозначно отнести ситуацию в области военно-технологического развития к трендам хаотизации. Настороженность в первую очередь вызывает возможность появления высоких военных технологий в распоряжении террористических организаций. Одновременно с этим опасность широкого распространения ВТО можно рассматривать как преувеличиваемую. Дело в том, что наличие у любого военного формирования ВТО как такового ни в коем случае не обеспечивает ему серьезных преимуществ. Эффективное использование инноваций на поле боя невозможно без привнесения существенных изменений в существующие доктрины ведения боевых действий – вплоть до их полного пересмотра. Инновации в методах управления вооруженными силами, наличие интегрированных систем управления и обученного персонала позволяют многократно повысить эффективность применения даже «классических» систем вооружения и на порядок повышают потенциал высокотехнологичных систем. Таким образом, обозначенную революцию в военном деле следует реализовывать прежде на уровне разработки перспективных доктрин и развития пространства поля боя.
2. РАСШИРЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА КОНФЛИКТА В ВОЙНАХ БУДУЩЕГО НА ПРИМЕРЕ КИБЕРПРОСТРАНСТВА
Расширение пространства конфликта, с точки зрения военной теории, можно охарактеризовать как «мета-инновацию» в тактике и оперативном искусстве. Фактически, расширение пространства боестолкновения в военном противостоянии повышает возможности для маневра, что потенциально обеспечивает преимущество той стороне, которая смогла быстрее и эффективнее воспользоваться новым измерением, захватить в нем инициативу. Классификация возможных пространств конфликта неоднозначна, однако типично выделяются наземные операции, воздушное пространство и космос. Морские операции нередко отделяют от наземных, выделяя в отдельное пространство ведения боевых действий по причине их специфики[28]. Существуют и альтернативные классификации, характерные для специфических парадигм[29]. Сегодня в качестве «пятого пространства» ведения войны предлагается информационное, или киберпространство[30].
Киберпространство как пространство для ведения боевых действий было многократно описано в различных антиутопических сценариях, но на официальном уровне на протяжении долгого времени не воспринималось всерьез, оставаясь, прежде всего, предметом дискуссий в части ведения разведывательной деятельности. Первые свидетельства использования киберпространства в целях поддержки агрессивных действий также связываются с информационной борьбой[31]. Обозначим некоторые знаковые события, которые предвосхитили войну в киберпространстве.
В 2006 г. израильские разведслужбы предположили возможность вовлечения иностранных специалистов в разведывательную и контрразведывательную деятельность в войне с группировкой «Хизболла»[32]. В 2007 г. Эстония заявила о масштабной кибератаке в связи с событиями по переносу «бронзового солдата» в Таллине[33]. В том же году произошел взлом сайта, отражавшего ход выборов в Киргизии[34]. В ходе войны в Южной Осетии в 2008 г. взлом сайтов информационных агентств проводился обеими сторонами конфликта[35]. 2009 г. отмечен масштабной кибератакой с целью хищения секретной информации на сети Министерства обороны США[36].
Описанные прецеденты, строго говоря, не могу быть рассмотрены как использование киберпространства в военных целях, поскольку были связаны с разведывательной деятельностью, которая традиционно широко использует технические средства сбора информации, либо преследовали достижение пропагандистских целей. Первым прецедентом использования киберпространства в военных целях следует, возможно, признать использование Армией обороны Израиля в 2007 г. специально разработанного компьютерного червя (аналогичного секретной американской разработке «Suter»[37]) для прорыва системы ПВО Сирии в ходе операции «Фруктовый сад»[38]. Использование специализированного программного обеспечения позволило израильским ВВС незамеченными преодолеть сравнительно современную и развитую систему ПВО Сирии и уничтожить объект, который эксперты связали с тайной ядерной программой[39]. Многим более известно использование в 2010 г. червя «Stuxnet»[40] для нарушения функционирования иранских ядерных исследовательских центров.
Первое десятилетие XXI в., таким образом, отмечено постоянно растущей интенсивностью кибератак и планомерным повышением уровня исходящей от них угрозы со смещением фокуса от информационных воздействий и хищения секретной информации в направлении прямого нарушения функционирования инфраструктуры противника. В США ответом на растущую степень угрозы стало создание в 2009 г. на базе АНБ и подразделений ВВС специализированного киберкомандования (USCyberCommand)[41]. Практически сразу аналогичные структуры стали появляться и в других государствах[42][43].
Формальной миссией киберкомандования США является планирование и координация действий по защите информационных сетей Министерства обороны, а также, в особых случаях, проведение полномасштабных военных операций в киберпространстве[44]. Отметим, что обязанности по защите гражданской инфраструктуры в США возложены на Министерство внутренней безопасности и Агентство национальной безопасности, что создает некоторую путаницу[45]. Киберкомандование США не выполняет задачи по обороне сравнительно уязвимой информационной инфраструктуры страны (ее компоненты – системы управления сетями энергоснабжения, транспортом, информационные сети финансовых организаций и т.п.), концентрируясь на обороне только и исключительно элементов военной инфраструктуры[46]. Частично раскрытая в июле 2011 г. стратегия операций в киберпространстве, кроме подтверждения заявлений о намерении охранять информационные сети Министерства обороны, содержит также программное заявление о признании киберпространства доступным для ведения боевых действий наравне с землей, морем, воздухом и космосом[47]. Но наряду с этим в описываемом программном документе содержится тревожащее заявление о допустимости ответа на кибератаки всеми необходимыми средствами, включая прямые силовые воздействия вплоть до проведения военных операций[48][49].
Высокая степень риска подобных заявлений обусловлена не столько допущением и поверхностным рассмотрением апокалиптических сценариев полномасштабной агрессии в ответ на сравнительно безобидную разведывательную операцию в интернете[50].Такой вариант событий практически неосуществим, и декларированный принцип соразмерности ответных действий наверняка будет США неукоснительно соблюдаться[51]. Более опасным аспектом такого положения национальной стратегии является возможность провокаций третьих сторон, которые при ничтожных затрачиваемых ресурсах могут инициировать мощные процессы эскалации напряженности.
Киберпространство в силу специфики своего построения является распределенной децентрализованной средой, в которой анонимизация любых действий достижима сравнительно простыми средствами. Особенностью агрессии в киберпространстве является то, что она не требует использования существенных материальных и людских ресурсов. В предельном рассмотрении ситуации, атака в киберпространстве, мощь которой сопоставима с целенаправленным воздействием технологически развитого государства, может быть проведена относительно небольшой группой лиц или даже одним человеком. В большей части современных кибератак используются распределенные сети подконтрольных компьютеров, пользователи которых часто даже не подозревают о своем участии в атаке. Сравнительно несложно ограничить круг занятых в атаке конечных компьютеров используемой «зомби-сети» определенной территорией, выдав это за целенаправленное воздействие со стороны какого-то государства.
Важнейшим фактором ведения агрессии в киберпространстве становится анонимизация. Знаковой является возможность отдельной группы лиц, негосударственных акторов, например, террористических группировок, проводить атаки масштаба, характерного для ведущих государств. Таким образом, расширение пространства конфликта в область киберпространства оказывается обоюдоострым: одновременно с осознанием необходимости вести оборонительные действия на виртуальном поле боя, государства создают это поле боя. И в этом пространстве национальные государства уже не могут создать непреодолимое превосходство над негосударственными акторами, которые даже получают преимущество в силу присущей им распределенной наднациональной схемы действий и повышенной мобильности в принятии решений.
Конечно, эксперты в области обеспечения информационной безопасности полностью осознают проблему анонимизации воздействия и высочайшей сложности поиска инициаторов атак. Так, глава Объединенного комитета начальников штабов США адмирал Майкл Маллен назвал определение источника кибератак сложнейшим из тех вопросов, которые стоят сегодня перед разработчиками киберстратегии Пентагона[52]. Именно поэтому не следует ожидать рефлекторного силового возмездия. Более того, уже в первый год после создания киберкомандования Министерство обороны США выступило с инициативой по законодательному ограничению масштабов кибератак на межгосударственном уровне в формате двухстороннего соглашения с Россией[53]. И все же нельзя не отметить потенциал хаотизации международных отношений и мировой политики, который вытекает из подобных заявлений – по крайней мере, в переходный период, предшествующий установлению эффективных межгосударственных соглашений.
Попытки противостоять возможным агрессиям в интернете на государственном уровне чаще всего отличаются крайней неуклюжестью. Основным способом нейтрализации подобных атак несколько непоследовательно предлагается ликвидация или нейтрализация информационного пространства или его крупных сегментов. Показательным примером инициативы в этой области является законопроект, получивший в прессе известность как «KillSwitchBill»[54], внесенный в июне 2010 г. сенатором США Дж.Либерманом[55]. Реализация этого законопроекта предполагает предоставление президенту США права физически отключать избранные сегменты интернета в случае угрозы национальной безопасности. Критику вызывает вопиющее противоречие такого закона (к счастью, он не был принят) нормам регулирования интернет-пространства, не говоря уже о фактической бесполезности подобных действий в современной телекоммуникационной инфраструктуре. Дополнительно, данный законопроект вступает в противоречие с Резолюцией 7/39 Совета по правам человека ООН от 3 июня 2011 г., в которой право на доступ в интернет признается в качестве одного из неотъемлемых[56], а также последними заявлениями Госдепартамента США[57].
Не представляет сомнений, что США обладают физической возможностью по нарушению функционирования глобальных информационных сетей, даже если эта возможность и не обозначена законодательно. Можно предположить, что крайней мерой в кибервойне, сравнимой с использованием тактики выжженной земли в реальном мире, может стать физическое уничтожение информационно-коммуникационной инфраструктуры, если это будет отвечать принципам обеспечения безопасности государства.
3. ДОКТРИНЫ, ПРЕТЕНДУЮЩИЕ НА РЕВОЛЮЦИОННОСТЬ: НОВЫЕ ПОДХОДЫ К КОНФЛИКТУ
В рассмотрении аспектов «революции в военном деле» выше показано, что качественные изменения в способах ведения войны следует связывать в первую очередь с разработкой новых методов управления войсками и, в итоге, с отработкой перспективных военных доктрин. При рассмотрении военных доктрин важно разделять понятие оборонной доктрины государства (как концепции национальной безопасности) и военных доктрин как принципов и правил, используемых для достижения поставленных задач[58]. В то же время положения военных доктрин напрямую вытекают из принципов, отмеченных в доктрине национальной обороны. Рассмотрим в качестве примера ключевые моменты эволюции оборонной доктрины США на протяжении второй половины XX в.
В годы президентства Л.Джонсона основная военная доктрина предусматривала возможность ведения США «двух с половиной войн» одновременно, что понималось как два полномасштабных военных конфликта в Европе и Азии (против СССР и КНР, соответственно) и одного локального конфликта невысокой интенсивности в третьем мире. При Р.Никсоне эта доктрина была изменена в пользу «полутора войн»[59], а при Б.Клинтоне выродилась в парадигму «win-hold-win», которая предусматривала активное участие только в одном конфликте и пассивное сдерживание другого конфликта. Последняя стратегическая доктрина США, сформулированная Д.Рамсфельдом, базируется на принципе «1-4-2-1», что подразумевает следующее:
- способность в любых условиях эффективно оборонять территорию континентальных США (1);
- способность осуществлять сдерживание в четырех ключевых регионах мира без непосредственного участия в конфликтах (4);
- способность к одновременному участию в двух локальных конфликтах низкой интенсивности (2);
- …при способности одержать решающую победу в одном из этих конфликтов (1)[60].
Очевидно, что военные амбиции США постепенно и планомерно сокращались. Возможность ведения полномасштабной войны с примерно равным по силе противником перестала рассматриваться уже в 1970-е гг., а в настоящее время способности по военному вмешательству рассматриваются лишь на уровне локального конфликта с заведомо более слабым противником. При этом планомерно увеличивалась роль «мягкого сдерживания» взамен прямого военного вмешательства. Военная машина США в ее современном состоянии, таким образом, является способной к эффективному и решительному проведению не более чем одной военной кампании. В данной связи демонстрируемая эффективность проведения такой операции становится очень важной для сохранения потенциала силового влияния – вооруженные силы США не могут позволить себе «потерять лицо» без существенного ущерба проводимым «мягким» операциям сдерживания. Одновременно возрастает роль прямого или опосредованного использования сил третьих сторон в собственных интересах. Эти факторы не могли не найти свое отражение в разработке новых военных доктрин.
Одной из таких доктрин, разработанной в конце 1990-х гг., стала широко известная доктрина сетецентричной войны (network-centric warfare)[61]. Эта доктрина основана в первую очередь на максимально возможной эксплуатации созданного технологического превосходства. Доктрина построена на следующих допущениях:
- Наличие эффективных систем связи позволяет организовать надежную и постоянно действующую информационную сеть, которая существенно улучшает возможности по взаимному обмену тактической информацией;
- Обмен тактической информацией в реальном времени качественно повышает уровень владения ситуацией и уровень принятия решений;
- Владение единой информационной картиной поля боя делает возможным самоорганизацию и синхронизацию действий отдельных боевых единиц в отсутствие классических иерархических цепочек командования;
- Самоорганизация отдельных боевых единиц по сетевому принципу повышает боевую эффективность всех без исключения сил, занятых в операции[62].
Из перечисленных допущений наибольшую критику вызывает третье допущение и следующее из него четвертое. Убежденность в повышенной эффективности боевых единиц, возможности их самоорганизации и повышения эффективности не имеет под собой серьезных оснований. Критиками доктрины[63] сетецентричной войны часто упоминается «проблема византийских генералов[64]», то есть срыв управления, следующий из получения взаимно противоречивых указаний из разных источников. Часто отмечаются также повышенные требования к компетентности и уровню подготовки командиров низшего тактического звена, которые едва ли могут быть удовлетворены в существующей схеме их подготовки. Отмечается необходимость сложной стандартизации средств связи, тактики и управления для войск государств-членов НАТО. Этот процесс далек от завершения. Особые опасения вызывает высочайший уровень зависимости от систем связи, которые могут быть выведены из строя с последующей дезорганизацией боевых единиц[65].
Показательным примером краха предложенной доктрины является результат учений «Millennium Challenge», состоявшихся в 2002 г.[66] Эти учения были одними из серии испытаний в рамках программы возможной трансформации ВС США и, в частности, призваны были доказать эффективность доктрины сетецентричной войны. По условиям учений силы «синих», обладая подавляющим превосходством в средствах связи и технической разведки, выдвигали ультиматум технологически отсталым, хотя и хорошо вооруженным силам «красных» с призывом к капитуляции в течение 24 часов. График учений был рассчитан на 19 суток, в течение которых в ходе учебных боестолкновений должны были быть продемонстрированы преимущества информационно-технологического превосходства на поле боя.
Однако на практике сценарий был грубейшим образом сорван. Генерал корпуса морской пехоты США Пол Ван Райпер, командовавший условными силами «красных», эффективно изменил стиль ведения боевых действий в направлении их архаизации. Полностью отказавшись от использования радиосвязи, используя курьеров и световые сигналы для передачи указаний, а также гражданские маломерные суда для ведения разведки, Ван Райпер уже на вторые сутки смог провести атаку, результатом которой стало условное уничтожение 16 боевых кораблей сил «синих», включая авианосец и все без исключения десантные силы. Последующее добивание дезорганизованных сил «синих» происходило с использованием большого количества маломерных судов, активно использовавших тактику камикадзе[67]. Примечательно, что этот разгром не был признан координаторами, и учения были «перезапущены» с целью доказать эффективность существующей доктрины со второй попытки[68].
Важнейшим выводом из прецедента «Millenium Challenge» является не столько спорная эффективность доктрины сетецентричной войны, сколько показанная способность относительно технологически отсталых вооруженных сил, использующих заведомо архаичные методы управления, эффективно противостоять подразделениям с передовым оснащением. Будучи де-факто первым практическим доказательством уязвимости перспективных военных доктрин США, этот прецедент уже был предвосхищен рядом теоретических исследований[69]. Рассмотрим наиболее, на наш взгляд, знаковые такие исследования.
Термин «война четвертого поколения» был впервые введен в 1989 г. американским аналитиком У.Линдом[70]. Изначально определенный сравнительно размыто, в ходе дальнейших работ он приобрел четкость и получил поддержку среди военных[71]. Характерными особенностями «войны четвертого поколения» являются:
- противостояние негосударственных акторов государственным;
- использование наднациональной структуры базирования;
- активное использование террористической и партизанской тактики;
- прямая агрессия против культуры противника;
- широкое использование психологической борьбы, возможностей по оказанию экономического и политического давления на всех уровнях;
- использование нонкомбатантов в тактических ситуациях (заложники, рабочая сила, живой щит);
- отсутствие наблюдаемой иерархии командования и финансирования боевых действий;
- опосредованное использование (в том числе «слепое») третьих сторон, негосударственных акторов, частных лиц и коммерческих организаций в своих интересах.
В приведенных выше определениях «войны четвертого поколения», характерных для американских исследователей, отчетливо наблюдается образ противника – негосударственного актора[72], террористической или подпольной группировки. В работах, издаваемых в США, «война четвертого поколения» рассматривается чаще как данность, характерная черта современных и будущих конфликтов в «войне с террором» и асимметричных противостояний[73]. Однако не следует однозначно ассоциировать использование методов «войн четвертого поколения» только и исключительно с негосударственными акторами – при наличии определенной политической воли эти же методы вполне применимы и для государственных акторов. Такой подход ярко продемонстрирован в работе китайских военных «Неограниченная война[74]».
Основной проблемой, которая поднята авторами этого труда, было умозрительное рассмотрение возможностей противостояния Китая технологически превосходящему противнику (им недвусмысленно выступают США). При этом основной стратегией обозначались невоенные методы воздействия на противника, из которых особо отмечены возможности террористических атак, экономическое давление, политические воздействия с использованием существующих неоднозначностей в международном праве (lawfare) и расширение пространства конфликта в область киберпространства (кибервойна, или iWar). Авторами отмечается, что представители европейской цивилизации в силу их менталитета, могут оказаться не способны вовремя и адекватно распознать угрозы, характерные для комплексного использования всех сил и средств агрессии, поскольку ассоциируют агрессию преимущественно с прямым использованием силы[75].
Отметим характерную черту этих исследований и разработок в области форм ведения войны в будущем: качественное расширение пространства конфликта. В противовес классическим представлениям о ведении войны формат столкновения смещается от вооруженного противостояния на поле боя в поле информационной борьбы, политических и экономических агрессий, а также в киберпространство. При этом роль непосредственного использования силы постепенно вырождается в служебную, ориентированную в первую очередь на поддержку масштабных операций «несиловой агрессии».
Переходя к выводам из вышеизложенных фактов, мы можем в первую очередь констатировать, что конфликты будущего выходят за рамки привычных военных столкновений. Парадигма «войн четвертого поколения», которая становится определяющей в среднесрочной (а возможно и в долгосрочной) перспективе, предусматривает расширение конфликта за счет проведения операций в самых различных сферах: политической, экономической, информационной и военной. При этом уже сегодня осознано и частично включено в доктрины использование неклассических методов воздействия и неконвенциональных методов ведения войны, часто опосредованной. Выбирая термин для обозначения такого конфликта, предпочтительно пользоваться не определением «войны четвертого поколения», поскольку формальное разделение поколений ведения боевых действий всегда было спорным[76], а понятием «комплексного конфликта», проводимого с использованием самого широкого спектра сил и средств.
Реалистичен ли такой комплексный конфликт сегодня? С высокой степенью уверенности можно утверждать, что нет. Подготовленная доктринальная основа все еще слабо проработана, схемы управления комплексными воздействиями не апробированы, а специалистов, которые могли бы претворять в жизнь комплексные стратегии, едва начали готовить. Дополнительным сдерживающим фактором на сегодняшний день является высочайший уровень сложности планирования комплексных воздействий. В работах, спекулирующих на тему управляемости крупными, разнородными и децентрализованными группировками в условиях современной быстротекущей войны, отмечается, что современное пространство боя во всем его многообразии слишком сложно для восприятия одним человеком или даже профессионально подготовленной штабной структурой.[77] Эти утверждения относятся к классическим конфликтам последних десятилетий XX в. и, отчасти, именно они послужили основанием для разработки концепций децентрализованного управления, в частности, сетецентричной войны. Легко представить, что сложность управления комплексным конфликтом возрастает на порядки, и эффективное управление им находятся за рамками человеческих возможностей по восприятию и анализу информации в реальном времени.
Тем не менее данная точка зрения разделяется далеко не всеми, и это само по себе увеличивает риски в обеспечении международной стабильности. Ряд безответственных политических режимов, приняв на вооружение теоретические положения доктрин, могут предпринять попытки ведения комплексного конфликта, которым в дальнейшем не смогут управлять. Более того, сомнения вызывают способности управления комплексными конфликтами даже со стороны наиболее развитых государств, что ни в коем случае не отменяет их способность инициировать агрессивные действия в различных сферах. Такая инициация комплексного конфликта сравнима с распечатыванием «ящика Пандоры»: само инициирующее действие может казаться управляемым и логичным, но лавинообразный рост взаимозависимых последствий в короткий срок становится неуправляемым.
Таким образом, проработка элементов, ассоциирующих комплексный конфликт с войнами будущего, является признаком растущей хаотизации международных отношений. В этом ряду находятся и другие попытки «ограниченного» расширения пространства конфликта, а именно попытки узаконить агрессии в киберпространстве. Ограничение расширения пространства конфликта очень похоже на умозрительную доктрину ограниченной ядерной войны и вызывает точно такие же возражения. Очевидно, что «ограниченно комплексный конфликт» упирается в неразрешимость той же самой проблемы допустимых пределов эскалации.
Теоретические основы понимания комплексного конфликта не могут не оказать влияния на будущие разработки в военных доктринах. Нельзя исключить, что развитие вычислительной техники, в частности, систем искусственного интеллекта, сделают комплексные конфликты управляемыми и реальными в среднесрочной или долгосрочной перспективе.
4. РОССИЯ В КОНФЛИКТАХ БУДУЩЕГО: ВОЗМОЖНОСТИ ТРАНСФОРМАЦИИ
Рассмотрение современных тенденций в области видения войн будущего нельзя считать полным без особого анализа места и оснований конкурентоспособности России в складывающихся реалиях. Здесь ситуация крайне неоднозначна.
При рассмотрении проблем распространения технологий двойного назначения и критических технологий Россия сегодня однозначно выигрывает от сложившейся ситуации. Отмена экспортных барьеров и приток новых образцов высокотехнологичной продукции, а также доступ к современным технологиям обработки материалов позволяет России сравнительно быстро сократить многолетнее отставание в ряде военных технологий. Особенно это касается современных средств связи и управления, производства интегральных схем, универсальных процессоров и др. При этом сравнительно высокий уровень индустриального развития страны и солидная научно-техническая база могут ликвидировать ограничения для быстрого, скачкообразного развития – в отличие от стран третьего мира, где выигрыш от распространения технологий двойного назначения может быть реализован лишь частично.
Однако такая благоприятная ситуация имеет временный характер, и уже сегодня виден ряд факторов, на которые следует обратить внимание для сохранения темпов модернизации. Это не столько развитие высокотехнологичных производств, сколько стимулирование развития классической индустриальной и научно-технической базы. Именно созданный в этой сфере в годы холодной войны отрыв, наряду с доступом к современной элементной базе, позволяет России удерживать превосходство в области оборонных разработок. Но этот отрыв не может сохраняться вечно без дополнительных инвестиций и/или смены стратегии военно-технического развития. Сравнивая ситуацию с производством современной военной техники в России с быстро развивающимся Китаем, можно отметить отставание России в освоении новой элементной базы одновременно с отрывом от Китая в области точного машиностроения, материаловедения, технологий производства двигателей и т.п. При этом «ИТ-разрыв» не показывает тенденций к сокращению или увеличению, а вот превосходство в индустриальных технологиях неуклонно сокращается.
Стратегия сохранения (или восстановления) превосходства в области оборонных производств, таким образом, должна в первую очередь строиться на стимулировании наукоемких разработок в областях классических технологий с акцентом на комплексность НИОКР. При этом также важно повышение унификации производств для оптимизации имеющихся технологических цепочек. Развитие же собственных производств, дублирующих коммерческие разработки других стран, применяемые в оборонном строительстве, целесообразно только в самом минимальном объеме и не является приоритетной задачей в ближайшей перспективе. Распыление ресурсов, которое происходит при воссоздании полного технологического цикла на территории страны, не позволяет сконцентрироваться на развитии других перспективных разработок. В условиях глобализирующегося мира, в ситуации, характеризующейся невысокими рисками втягивания в полномасштабный конфликт с равным по силе противником, диверсификация оборонных и двойных производств является рациональной стратегией обеспечения (восстановления) лидерства в военных технологиях.
К сожалению, сохраняется высокий уровень консерватизма, в основе которого лежит копирование стратегии выживания СССР за «железным занавесом»: утверждается необходимость сохранения всех стадий производства оборонительных систем только и исключительно на территории страны. Такой подход, препятствующий быстрой адаптации зарубежных коммерчески доступных компонентов, подкреплен двумя аргументами: возможным риском отказа импортируемых элементов по команде от их разработчиков (проблема «закладок») и неспособностью производить импортируемые компоненты на национальных производственных мощностях в случае масштабной войны. Признавая обоснованность этих аргументов для оборонных систем стратегического звена и других компонентов военной машины с высокой ответственностью, следует отметить, что эти опасения не выдерживают критики, будучи распространены на все области военного строительства, включая экспортируемые системы вооружений. Здесь требуется рациональный пересмотр подхода, допускающий выборочное заимствование технологий в зависимости от уровня создаваемой боевой системы. В противном случае с каждым годом будет возрастать риск того, что в реальный конфликт вооруженные силы будут вынуждены вступать с устаревшими на поколение и более, чрезмерно дорогостоящими и ненадежными средствами связи, управления и вычислительными комплексами, которые проигрывают коммерчески доступным образцам по всем параметрам.
Если судить по публичным выступлениям и отдельным действиям властей, научные разработки в области перспективных доктрин ведения боевых действий и возможного видения войны будущего в России находятся на опасно низком уровне. Несмотря на высокий уровень работ в области военной теории, большая их часть характеризуется отсутствием системного рассмотрения угроз и способов противодействия им, которые могут встать перед российскими вооруженными силами в будущем. Выработка единой доктрины модернизации вооруженных сил фактически сорвана. Существующая же оборонительная доктрина не рассматривает возможности комплексных агрессий, оперируя устаревающим понятием военно-политических угроз[78]. Отдельные разработки не объединены в общую картину, часто идеологизированы, во многом противоречат друг другу. При этом господствующим остается принцип догоняющего развития, пытающийся обосновать содержание вооруженных сил, оснащенных подобно предполагаемому противнику. Здесь же часто наблюдается фактическое копирование и широкое заимствование различных элементов доктрин США и других стран Запада с минимальной или отсутствующей их адаптацией к российским реалиям и полю угроз.
Отдельно следует подчеркнуть отсутствие комплексного рассмотрения будущих конфликтов. Схема противостояния возможным угрозам не подразумевает взаимодействия силовых структур на различных уровнях. Задача обороны страны возлагается на армейские формирования, которые, очевидно, не могут в современном своем состоянии противостоять неклассическим методам агрессии. Серьезно отставая от конкурентов на международной арене в области концептуализации своей политики и тем более в ее воплощении, Россия оказывается вынуждена реагировать на чужие инициативы и проекты, затрагивающие ее интересы, в то время как российским органам власти следовало бы проявлять большую гибкость и скорость в реагировании на перспективные изменения в структуре вызовов безопасности.
Единая доктрина обороны для любого развитого государства, включая, разумеется, Россию, в современных реалиях должна строиться в комплексном пространстве противодействия возможным агрессиям. Классическое силовое сдерживание недостаточно в условиях перспективных комплексных конфликтов. Доктрина, таким образом, должна включать в себя возможные меры по отражению угроз в киберпространстве, обеспечению экономической безопасности, спектр политических ходов и развитые концепции борьбы на информационном поле (где неуклюжие шаги часто могут нивелировать безоговорочные военные победы). Нельзя не считаться с тем, что возможная комплексная агрессия может оказаться неуправляемой, а противником в ней скорее окажутся негосударственные акторы, не имеющие четкого территориального базирования.
Как отмечено в других главах настоящей монографии, основным вызовом, стоящим перед Россией в современных реалиях, является разработка комплексных стратегий на среднесрочную перспективу взамен ситуативного реагирования на каждодневные факторы. Не представляет сомнений, что единая доктрина реакции на угрозы – существенно расширительная по сравнению с классическими доктринами военного строительства и национальной обороны – должна стать неотъемлемой частью разрабатываемых системных стратегий безопасности уже в ближайшем будущем.
* * *
Состоялась ли «революция в военном деле», о которой так много говорилось на протяжении десятилетия? Скорее нет, чем да, если трезво оценивать реалии десятилетия с позиций 2011 г. Требуемые изменения в структурах управления вооруженными силами оказались слишком глубокими, отчасти вступающими в противоречие с наработанными организационными схемами.[79] Одной из важнейших ошибок энтузиастов концепции революционных изменений стала ставка на «бога из машины», т.е. технологическое решение проблемы качественного повышения эффективности войсковых формирований. Сегодня вновь становится очевидным известный факт: технологические новшества сами по себе не могут обеспечить радикальных преимуществ на поле боя.
«Технологическая гонка» в производстве новых видов вооружений, в свою очередь, дала несколько неожиданный результат: радикальное удешевление элементной базы для производства высокотехнологичных образцов оружия. Это удешевление наряду с широким распространением технологий двойного назначения в перспективе приводит к тому, что высокие военные технологии распространятся намного шире, чем это предполагалось в исследованиях начала XXI в. Такая тенденция сглаживает технологический разрыв между развитыми и развивающимися государствами. Однако степень эффективности использования высокотехнологичных систем вооружений связывается в первую очередь с разработкой принципиально новых военных доктрин.
В свою очередь, разработка новых доктрин, подразумевающих максимальную эксплуатацию технологического превосходства, столкнулась с рядом сложностей. Фактически, обозначенная трансформация как первый шаг в «революции в военном деле», находится сегодня на начальном этапе. В то же время, исследования форм конфликтов будущего привели к осознанию принципиальных изменений в части расширения пространства конфликта, необходимости расширения операций в новые сферы. В этом свете отмечается необходимость «трансформации второго порядка» – внесение изменений в доктрины, учитывающих возможности противостояния агрессии в комплексном измерении.
Таким образом, декларированная «революция в военном деле», едва начавшись, выявила новый спектр проблем, которые, в свою очередь, также требуют революционных изменений в рассмотрении возможных конфликтов будущего и способов противостояния комплексным агрессиям (в том числе неуправляемым). Этой «второй революции» только еще предстоит состояться.
____________________
[1] Rumsfeld D.H. Transforming the Military // Foreign Affairs. - Vol. 81, No. 3. – May/June, 2002. – Pp. 20-32.
[2] Feickert A. U.S. Army’s Modular Redesign: Issues for Congress // Congressional Research Service. – May 5, 2006.
[3] Н.В.Огарков с 1977 по 1984 гг. начальник Генерального штаба, первый заместитель министра обороны СССР.
[4] Основные тезисы «доктрины Огаркова» выглядят следующим образом:
- переход от оборонительных к наступательным превентивным действиям;
- примат неприменения ядерного оружия первыми во избежание эскалации конфликта;
- упор на важность развития мобильности, интегрированных информационно-разведывательных систем и высокоточного оружия;
- упор на стратегические неядерные силы сдерживания.
Популярное изложение доктрин Н.В.Огаркова можно найти в книге «Если завтра война.», Гареев М. М., 1994
[5] The Implementation of Network-Centric Warfare / US Department of Defense. – Washington, D.C.: 2005.
[6] Эндрю Маршалл (Andrew W. Marshall), американский военный аналитик и прогнозист. С 1973 и по н.в. возглавляет «Службу сетевых оценок» (Office of Net Assessment), подразделение Министерства обороны США, являющееся «фабрикой мысли» министерства. Должность руководителя службы подразумевает статус советника Министра обороны США.
[7] В англоязычных источниках: "a Revolution in Military Affairs (RMA) is a major change in the nature of warfare brought about by the innovative application of new technologies which, combined with dramatic changes in military doctrine and operational and organizational concepts, fundamentally alters the character and conduct of military operations." Перевод определения авторский.
В статье Д.Балуева «Политика в войне постиндустриальной эпохи» (Международные процессы, №3(9), 2005) без указания источника дается несколько иной перевод: «значительное изменение в природе боевых действий, вызванное применением новых технологий, которое в свою очередь привело к пересмотру военной доктрины и операционных концепций и тем самым фундаментально изменило характер военных операций».
Несмотря на частое цитирование определения в англоязычной литературе, источники ссылаются друг на друга. Так, реферат “Naval special warfare’s contribution to global joint operations in support of sea power 21”, (Gary j. Richard, 2004) ссылается на статью “Toward a revolution in military affairs?”, Thierry Gongora, Harald Von Riekhoff, 1998. Этот источник, в свою очередь, ссылается на сборник “Battlefield of the Future: 21st Century Warfare Issues”, McKitrick et al., 1995, p.65., где цитата приведена без указания источника. Впервые определение, вероятно, дано в закрытом меморандуме Some Thoughts on Military Revolutions, Memorandum for the Record, Office of the Secretary of Defense (OSD), Office of Net Assessment, July 27, 1993.
[8] К определению инновации см. главу 2.5 настоящей монографии.
[9]Подробнее см., например: Кокошин А.А. О революции в военном деле в прошлом и настоящем. – М.: ЛЕНАНД, 2006.
[10] Заметим, что для других видов ОМУ – химического и биологического – влияние на тактику и развитие технических средств неизмеримо меньше.
[11] Schelling T. C. The Diplomacy of Violence. – New Haven: Yale University Press, 1966.
[12] Анализ современного состояния систем сдерживания приведен, например, в работе: Dunn L.A. Deterrence Today – Roles, Challenges, and Responses. – Paris: IFRI Proliferation Papers. – № 19. – 2007.
[13] Это подтверждается, например, ходом учений «Восток-2010», на завершающей стадии которых для отражения массированной агрессии условного противника был условно использован тактический ядерный заряд. Подробнее см.: Неадекватный «Восток // НВО. 23.07.2010.
[14] Эффективность использования ВТО увеличивается во много раз при поддержке его использования интегрированными системами разведки и управления. Единичные внесистемные случаи применения ВТО не дают обладателю весомых преимуществ.
[15] «Технологический детерминизм» критикуется А.А.Кокошиным в ряде публикаций. См., например: Кокошин А.А.. Инновационные вооруженные силы и революция в военном деле. – М.: ЛЕНАНД, 2009.
[16] Возможные перспективные виды оружия обсуждались в ходе круглого стола «Военные концепции и оружие будущего», проходившего в МГИМО(У) МИД России 27.04.2011. Базовая классификация оружия на новых физических принципах дана, например, В.И. Слипченко в работе: Слипченко В.И. Войны шестого поколения. Оружие и военное искусство будущего. – М.: Вече, 2002.
[17] Слипченко В.И. Войны шестого поколения. Оружие и военное искусство будущего. – М.: Вече, 2002.
[18] Например, в мае 2011 г. только компания «Boeing Defence» отчиталась о производстве 225 тыс. комплектов модернизации ВТО JDAM. При этом цена за комплект снизилась с 62 846 долларов США в 1999 г. до 18 000 долларов США в 2011 г. Подробнее см.: http://www.fas.org/man/dod-101/sys/smart/jdam.htm.
[19] С октября 1995 г. регламенты оборонных закупок в США дополнены разделом, который рекомендует блокировать специализированные военные разработки при наличии на рынке коммерчески доступных аналогов. Подробнее см.: Public Law 103-355 FEDERAL ACQUISITION STREAMLINING ACT of 1994
[20] SAFETY CRITICAL PRODUCTS: INTEGRITY®-178B RTOS / GREEN HILLS SOFTWARE. –HTTP://WWW.GHS.COM/PRODUCTS/SAFETY_CRITICAL/INTEGRITY-DO-178B.HTML.
[21]Список критических технологий в США регламентируется документом The Militarily Critical Technologies List (MCTL) // Security Awareness Bulletin. – Number 2-95. – Richmond, VA: Department of Defense Security Institute.
[22] Подробнее см.: Journal of Strategic Studies. – Volume 27, Issue 3. – 2004. – P.404.
[23] См., например: Integrated Defense Acquisition, Technology and Logistics Life Cycle Management System Chart / Defense Acquisition University. – 28.01.2009.
[24] См., например: Военно-промышленный курьер. – №21. – 2010.
[25] Quieter Soviet subs cost U.S. at least $30 billion // Navy News & Undersea Technology. – 14.03.1988.
[26] Lowther W. Arms and the Man: Dr. Gerald Bull, Iraq, and the Supergun. – Presidio, Novato: 1991.
[27] FY 2011 Budget Estimates // U.S. Air Force. – February 2010. – Pp. 1–47.
[28] Dr. Paul W. Phister, Jr., Dr. Timothy Busch and Igor G. Plonisch. Joint Synthetic Battlespace: Cornerstone for Predictive Battlespace Awareness / Air Force Research Laboratory/Information Directorate, 26 Electronic Parkway, Rome NY 13441-4514.
[29] The Implementation of Network-Centric Warfare / US Department of Defense. – Washington, D.C.: 2005.
[30] Lynn W.J.-III. Defending a New Domain: The Pentagon's Cyberstrategy // Foreign Affairs. – Sept/Oct. 2010. – Pp. 97-108.
[31] Ряд аспектов этой проблемы, связанных с функционированием социальных сервисов Интернета, более подробно освещен в главе 3.5 настоящей монографии.
[32] Israel Adds Cyber-Attack to IDF // Military.com. – 10.02.2010.
[33] Estonia accuses Russia of 'cyberattack' // Christian Science Monitor. – 17/05/2007
[34] Website of Kyrgyz Central Election Commission hacked by Estonian hackers // Regnum. – 14.12. 2007.
[35] См., например: Russian intelligence services undertook large scale attack against Day.Az server // Today.az. – 11.08. 2008; Before the Gunfire, Cyberattacks // The New York Times. – 13.08.2008; You’ve Got Malice: Russian nationalists waged a cyber war against Georgia. Fighting back is virtually impossible // Newsweek. – 12.08.2008.
[36] UK, Not North Korea, Source of DDOS Attacks, Researcher Says // PC World, 14.06.2009
[37] David A. Fulghum, Michael A. Dornheim, and William B. Scott. Black Surprises // Aviation Week and Space Technology – 16.08.2004
[38] Stephens B. Osirak II? // The Wall Street Journal. – 18.09.2007.
[39]Fulghum D.A. Israel used electronic attack in air strike against Syrian mystery target // Aviation Week and Space Technology. – 08.10.2007.
[40] Stuxnet worm hits Iran nuclear plant staff computers // BBC News. – 26.09.2010.
[41], Cyber Command Fact Sheet / U.S. Department of Defense. – 21.05.2010.
[42] Branigan T. Chinese army to target cyber war threat // The Guardian. – 22.07.2010.
[43] Cyber Warfare Command to Be Launched in January // Koreatimes.co.kr. – 01.12.2009
[44] Cyber Command Fact Sheet / U.S. Department of Defense. – 21.05.2010.
[45] Military's Cyber Commander Swears: "No Role" in Civilian Networks" / The Brookings Institution. – 23.09.2010.
[46] Cyberwar Commander Survives Senate Hearing , Threat Level // Wired. – 15.04.2010.
[47] Department of Defense Strategy for Operating in Cyberspace. July 2011 / US Department of Defense. – http://www.defense.gov/news/d20110714cyber.pdf.
[48] David E. Sanger and Elisabeth Bumiller. Pentagon to Consider Cyberattacks Acts of War // The New York Times. –31.05.2011. – http://www.nytimes.com/2011/06/01/us/politics/01cyber.html?_r=1
[49] White House Cyber Czar: ‘There Is No Cyberwar’ // Wired magazine. – 4.03.2010.
[50] Озабоченность возможными негативными сценариями развития конфликта в киберпространстве нашла отражение в предложении «Конвенции о запрещении использования кибервойны в глобальной информационной сети информационных и вычислительных ресурсов», проект которой предложен д.ю.н. А.А. Мережко (Подробнее см.: http://www.politik.org.ua/vid/publcontent.php3?y=7&p=57).
[51] Представители Министерства обороны США также готовы к обсуждению межгосударственных соглашений об ограничении агрессивных действий в киберпространстве.
[52] Пентагон укрепит свои виртуальные границы от новых кибератак // ИноТВ. – 18.07.2011. – http://inotv.rt.com/2011-07-18/Pentagon-ukrepit-svoi-virtualnie-granici.
[53] U.S. Backs Talks on Cyber Warfare // The Wall Street Journal. – 4.06.2010.
[54] "Protecting Cyberspace as a National Asset Act of 2010"
[55] Senators Say Cybersecurity Bill Has No 'Kill Switch' // Informationweek.com. – 24.06.2010.
[56] The Role of Information Communication Technologies in the “Arab Spring” - IMPLICATIONS BEYOND THE REGION.PONARS - Ekaterina Stepanova. Eurasia Policy Memo No. 159, May 2011.
[57] Официальный сайт Посольства США в Москве. Выступление Государственного секретаря США Хиллари Клинтон по вопросу свободы интернета. 21 января 2010 года. – http://russian.moscow.usembassy.gov/tr_hrc012110.html.
[58] В русскоязычных источниках понятия государственной оборонной доктрины и частных военных доктрин часто смешиваются.
[59] Одной полномасштабной войны – предположительно, в Европе, и одной малой войны или локального конфликта в другом регионе.
[60] Нормативные документы доступны в электронном виде в Joint Electronic Library. – (http://www.dtic.mil/doctrine/doctrine/doctrine.htm.
[61]Раннее определение термина дано в работе David S. Alberts, John J. Garstka, and Frederick P. Stein, Network Centric Warfare: Developing and Leveraging Information Superiority, 2nd ed., revised,
(Washington, DC: C4ISR Cooperative Research Program, 1999). Современный пересмотр доктрины представлен в документе The Implementation of Network-Centric Warfare / Department of Defense. – Washington, D.C., 2005.
[62] Alberts D.S. Information Age Transformation: Getting to a 21st Century Military / CCRP Publications. – Washington, DC: 2002. – Pp. 7-8.
[63] См., например: Perrow Ch. Information Assurance / National Defense University, May 2003; Col. Alan D. Campen. Look Closely At Network-Centric Warfare // Signal Online. – Jan., 2004 и др.
[64] Pease M., Shostak R., Lamport L. Reaching agreement in the presence of faults // J. ACM 27 (2): 228–234.
[65] Подробнее проблемы масштабируемости и уязвимости систем связи обозначены, например: 2009 Review of Future Combat System Is Critical to Program's Direction. – http://www.gao.gov/new.items/d08638t.pdf.
[66] The New Rules of War // Foreign Policy. – March/April 2010.
[67] Использованная П. Ван Райпером стратегия является ни чем иным, как расширением пространства конфликта в выгодном направлении с последующей эксплуатацией преимуществ, полученных от такой трансформации. Этот шаг является однозначно инновационным, несмотря на то, что расширение пространства конфликта проведено в направлении архаизации.
[68] Borger J. War game was fixed to ensure American victory, claims general // GuardianOnline. – 21.08.2002.
[69] К ним, несомненно, относятся многим более ранние эксперименты маршала Н.В. Огаркова и работы Н.И. Слипченко, который, правда, использует другую классификацию поколений войны.
[70] The Changing Face of War: Into the Fourth Generation // Marine Corps Gazette. – October 1989.
[71] Наиболее подробно принципы «войны четвертого поколения» описаны в работе:. Hammes Th.X. The Sling and The Stone (Four Generations of Warfare) / On War in the 21st Century. – St. Paul, MN, 2006. – P. 293.
[72] Подробнее см.: http://www.sipri.org/contents/conflict/nonstateactors.html.
[73] Такое рассмотрение конфликта позволяет критикам доктрины утверждать, что концепция войны четвертого поколения всего лишь описывает мятежи или партизанские действия: Echevarria J.A. Fourth Generation War and Other Myths / Strategies Studies Institute. – November 2005.
[74] Qiao Liang and Wang Xiangsui. Unrestricted Warfare. – Beijing: PLA Literature and Arts Publishing House: 1999.
[75] Перевод фрагментов книги на английский язык доступен в интернете по адресу: http://cryptome.org/cuw.htm.
[76] В частности, конфликтует с широко используемой в России классификацией Н.И.Слипченко, где война будущего обозначается как «война шестого поколения».
[77] Dr. David S. Alberts, Richard E. Hayes "Power to the Edge: Command...Control...in the Information Age.", Alberts and Hayes, 2003
[78] Указ Президента РФ от 5 февраля 2010 года № 146 «О Военной доктрине Российской Федерации».
[79] Barnett C. Home front, front line // The Spectator. – 4.06.1998.
В.В. Каберник
http://eurasian-defence.ru/?q=node/119
____________________________________
утверждается необходимость сохранения всех стадий производства оборонительных систем только и исключительно на территории страны. Такой подход, препятствующий быстрой адаптации зарубежных коммерчески доступных компонентов, подкреплен двумя аргументами: возможным риском отказа импортируемых элементов по команде от их разработчиков (проблема «закладок») и неспособностью производить импортируемые компоненты на национальных производственных мощностях в случае масштабной войны. Признавая обоснованность этих аргументов для оборонных систем стратегического звена и других компонентов военной машины с высокой ответственностью, следует отметить, что эти опасения не выдерживают критики, будучи распространены на все области военного строительства, включая экспортируемые системы вооружений.
Автор ошибся. Политика нарастающих санкций США и ЕС в отношении РФ в 2014 - 2017 г.г. обнулил тезис автора опасения не выдерживают критики. Опасения оправдались и продолжают оправдываться.