23.10.2011 Шоковые события, формирующие социосистемы, как операции влияния
Классификация синдрома длительного раздавливания
Формирование мира с помощью шокового события выгодно «конструкторам», поскольку позволяет программировать реакцию социального организма в нужном направлении.
Сильные влияния могут менять структуру социосистемы. Это может быть феномен, получивший разные названия у разных исследователей: психоудар (Андрей Фурсов), шок (Наоми Клейн), травматическое событие (Джордж Лакофф). Это экстремальное событие, которое не выводится из нашего прошлого опыта, поэтому не подчиняется уже сформированным в нашей голове правилам.
Джордж Лакофф, представляющий нейронауку, видит два пути фиксации нового в голове, в качестве примера приводя 11 сентября. Фиксация новых правил, отметающая старые, идет или с помощью травматического события, или благодаря многократному повторению нужной информации (см. работу: Lakoff G. The political mind. – New York etc., 2009). Это и ведет в результате к формированию новой сцепки нейронов, которую потом будет не так легко изменить.
Наоми Клейн вслед за экономистами считает, что шок помогает тем, что не дает социосистеме вернуться в исходное состояние (см. работу: Klein N. The shock doctrine. – New York, 2007). Вероятно, и перестройка, и квазипутч в августе 1991 года преследовали те же цели. Они были направлены не столько на задекларированное на поверхности, сколько на тот результат, который в конце концов и имел место.
Джордж Лакофф подчеркивает, что находкой для правых является такое найденное обозначение ситуации после 11 сентября, как «война с террором» (см. работу: Lakoff G. Thinking points. Communicating our American values and vision. – New York, 2004). Это война, не имеющая конца. В то время как если использовать по отношению к Ираку термин «оккупация», то возникает не просто вопрос выхода оттуда, а он требует четкого указания на время ухода.
«Войну с террором» он относит к глубинным фреймам, а само фреймирование считает полностью прикладной наукой. Террор – это вообще не армия, а состояние ума, поэтому с ним невозможно вести войну. Когда фрейм входит в наше сознание, мы начинаем употреблять его автоматически. Он становится структурой нашего мозга, сквозь которую мы начинаем видеть мир.
Но еще намного раньше Грегори Бейтсон посчитал главным событием ХХ столетия Версальский договор, поскольку он задал вторую Мировую войну, поставив немцев в униженное положение. В результате события ХХ столетия стали развиваться по следующей схеме: Версаль – Гитлер – война (см. работу: Bateson G. From Versailles to cybernetics // Bateson G. Steps to an Ecology of Mind. – New York, 1972). Мэри Кэтрин Бейтсон пишет об этом выступлении своего отца «От Версаля до кибернетики», что в нем он предлагает думать в терминах целых систем, а не отдельных и конкурирующих интересов.
Версальский договор был сделан известным специалистом по паблик рилейшнз Крилем, которого Бейтсон называет прадедушкой современных паблик рилейшнз, затем вложен в уста американского президента Вильсона, чтобы он выглядел более весомым. Как пишет Бейтсон: «Если вы собираетесь кого-то обмануть, вы должны найти честного человека для передачи вашего сообщения. Президент Вильсон был почти патологически честным человеком и гуманистом». С точки зрения Бейтсона, нечестный договор привел к деморализации немецкой политики, а это в свою очередь деморализовало и американскую политику. Вся суть этого процесса состояла в том, что 14 пунктов президента Вильсона, который привел к сдаче немцев, были одними, а заключенный версальский договор – другим.
Кибернетика сформировалась на известных конференциях Мейси, где участвовали не только представители естественных, но и социальных наук, которых в первую очередь также интересовал феномен обратной связи в социосистемах. Об участниках и темах этих конференций см. на сайте Американской ассоциации кибернетики. Там же можно прочесть о роли такой междисциплинарной сферы, как коммуникация для создания кибернетики. Именно этот новый взгляд позволил выйти на общие принципы, отталкиваясь от анализа динамики межличностной коммуникации и коммуникативных технологий.
Если вернуться к Крилю, то, как говорит автор книги о нем Алан Аксельрод, Криль создал первое американское министерство информации – Комитет публичной информации. Джордж Криль также написал и издал книгу о своем пропагандистском опыте под названием «Как мы продавали Америку». Комитет Криля включил в действие сто тысяч людей. Криль также был против цензуры. И он пошел другим путем: абсолютно все, что печаталось о войне в американской прессе, было написано его людьми. Его многочисленные бумаги хранятся сегодня в библиотеке Конгресса. Впоследствии он был антикоммунистом, работал вместе с Джозефом Маккарти и Ричардом Никсоном. И оказался членом такого закрытого общества, как «Богемская роща». Поэтому становится понятной его близкая дружба с таким масоном, как Джоном Ф. Монтгометри (см работу: Frank T. Discussing Hitler. Advisers of U.S. diplomacy in Central Europe, 1934-1941. – Budapest – New York, 2003).
Кстати, еще одним другом Монтгометри был масон Джозеф Дэвис, который стал послом в Москве и которого приводили в восторг довоенные процессы в СССР. Он заменил первого американского посла Уильяма Буллита, который разочаровался в советской верхушке во главе со Сталиным, даже требовал разрыва дипломатических отношений. Рузвельт отправил его послом во Францию. Михаил Булгаков описал свой бал у Воланда именно с приема этого посла. Правда, Би-би-си считает, что это был прием у Дэвиса. Дэвис был хорош для советской власти хотя бы тем, что не считал судебные процессы фальсификацией. Он, например, писал: «Считать все происходящее политическим спектаклем означало бы предполагать, что зрелище это создано гением масштаба Шекспира». Это странная и одновременно интересная фраза, особенно потому, что мы сегодня знаем, что эти процессы все же были именно спектаклем.
Лояльность посла подпитывалась и со стороны СССР, что можно увидеть по следующему описанию стиля его жизни: «Сразу после приезда Дэвис активно начинает скупать вместе с женой в комиссионных магазинах Москвы предметы антиквариата и живописи, которые продавались бывшими (еще не убитыми властью) дворянами буквально за гроши. В этих покупках Дэвису помогали сотрудники НКВД, приставленные к послу для охраны. Эти люди подносили купленное, отгоняли посторонних, иногда жестко и удачно "торговались" с директорами комиссионных. Однажды привезли к Дэвису в резиденцию смертельно испуганного директора комиссионки, который, трясясь, вернул послу большую часть денег, заплаченных американцем за покупки. Дэвис и Марджори были постоянными посетителями складов Торгсина и магазина "Торговля с иностранцами" (закрытого позже), а также запасников московских музеев, где им передавали в подарок все, что они хотели приобрести. В результате у Дэвиса скопились невероятные, бесценные сокровища русского искусства XVI–XX веков. Но почему Советская власть благосклонно закрывала глаза на обильные закупки американского посла? Чем она была ему обязана? От него ничего не требовали взамен, только немного лояльности. Дэвис был типичным агентом влияния».
Даже журнал ЦРУ по вопросам исследования разведки приводит пример игры посла на Кремль. Когда ему доложили о подслушивании посольства, посол Дэвис сказал, что ему нечего скрывать, что он и Сталину говорит то же самое в лицо. Конечно, такой бравый посол должен был радовать Сталина. Но он пробыл в Москве не так долго.
Алан Аксельрод подчеркивает, что Первая мировая война стала для Америки квазирелигиозной. Демократия для американцев была мирской религией: «Криль верил в это, и он верил в то, что проблемой Вильсона была продажа того, что, по сути, было первой американской идеологической войной. США не угрожала в прямом смысле Германия, но Вильсон хотел продвигать идею, что Германия атаковала демократию и потому представляла угрозу для США, что это было обязанностью США продвигать демократию в мире. Пропаганда стала путем управления – Криль предпочитал говорить об образовании – американцев, путем управления их восприятием того, за что стоит бороться». Как видим, все это знакомые слова (и идеи), которые возродились в случае Джорджа Буша.
Грегори Бейтсон считал, что в прошлом надо искать точки массовых обид, поскольку именно они задают развитие истории. И действительно на формирующую нацию роль претендовали: геноцид у армян, холокост евреев, голодомор в Украине, оккупация и депортация для эстонцев. В Советском Союзе стопроцентную депортацию имели крымские татары, чеченцы и ингуши. И Чечня является сегодня головной болью России, что может иметь своим источником именно эту исходную ситуацию.
Во всех этих и подобных ситуациях событие физического пространства несет неизгладимые последствия для когнитивного пространства массового сознания, что в результате создает новую виртуальную реальность. Мы можем изобразить это в следующем виде:
|
Событие в физическом пространстве |
|
Психоудар в когнитивном пространстве |
|
Форматирование виртуального пространства |
Многие события истории имеют такой психотравматический след. Чернобыль определенно является таким событием, если не для СССР, то для Украины. Другие исторические события также, несомненно, имеют важную психологическую составляющую.
Забегая вперед, следует признать, что это все точки трансформации социосистем, когда происходит слом привычного сценария, где есть два основных типа, которые и создают психоудар:
- сценарий счастья ломается и начинается сценарий несчастья,
- сценарий несчастья ломается, для чего привлекаются массы людей, для которых создается иллюзия участия в этом процессе смены, и начинается, а точнее, должен начаться сценарий счастья.
Кстати, Оранжевая революция очень четко описывается последним вариантом перехода. Только теперь иллюзия участия очень сильно задается телевидением, без которого подобные сломы невозможны. Трансформация, по сути, разворачивается в виртуальном и информационном пространстве, но для создания необходимой иллюзии в нее обязательно оказываются вставленными (вкрапленными) события в физическом пространстве. Все это было и в бархатных, и в цветных революциях, которые и стали такого рода инструментарием.
Однако все существенные трансформации социосистем пытаются придерживаться такого или близкого к ним протосценария.
Революция 1905 года. Поп Гапон, как сегодня оказалось, на деньги японской разведки, создает беспорядки в столице России, не давая, как следствие, перекинуть из центра элитные подразделения на Русско-японскую войну. Кстати, Пилсудский также был таким оплачиваемым японским агентом, который должен был своими действиями оттягивать войска на периферии империи. Они могли и не знать о такой своей роли, но объективно они ее выполнили. Или могли, как и большевики, любыми способами способствовать распаду Российской империи, чтобы получить одновременно и свой желанный результат.
Убийство Распутина. Контрольный выстрел в его голову делается английским агентом, поскольку Англия не хотела, чтобы Распутину удалось примирить Германию и Россию. То есть извне убирается тот субъективный фактор, который мог помешать развертыванию нужного хода событий.
Революция 1917 года. Немецкие деньги разваливают Россию как противника Германии и ведут к революции. То есть укрепляется усилиями ряда стран именно вариант развала сквозь сильный психоудар, которым, несомненно, являются все революции, поскольку это позволяет в результате совершить замену элит.
Ввод войск в Чехословакию в 1968 году. В результате большой объем искренних друзей СССР перестают быть таковыми.
Ввод войск в Афганистан в 1979 году. В результате, по словам Збигнева Бжезинского, СССР получает свой Вьетнам.
Перестройка 1985–1991 годов. Она начинается как движение по ленинскому пути, а затем оборачивается в совершенно противоположную сторону. То есть бесконечное цитирование Ленина Михаилом Горбачевым было камуфляжем, если посмотреть на конечный путь этого движения.
Бархатные революции 1989 года. Все они строятся по единой модели: искусственно созданное событие внезапно поднимает волнения на новый уровень, и власть тогда имеет право отойти в сторону. В Чехословакии это было убийство студента Шмидта, в Румынии – расстрел протестантов. Правда, потом оказалось, что студент Шмидт не был убит, к тому же был не студентом, а сотрудником спецслужб, а в Румынии трупы свозились со всех моргов, чтобы продемонстрировать «зверства» властей в Тимишоарах.
Квазипутч 1991 года. Им руководили с нескольких сторон, в результате освятил «передачу» власти Ельцину, а ядерный чемоданчик был изъят у Горбачева еще с Фороса, то есть заранее было известно, что он к нему не вернется (подробнее см. тут).
Квазизахват телецентра в Москве в 1993 году. Как пишет следователь, расследовавший это дело, взрыв произошел на самом деле изнутри, а не был результатом стрельбы из гранатомета со стороны наступавших.
Как видим, во всех этих случаях то самое важное событие, на котором зиждется развитие истории, оказывается в результате фиктивным. Не было и убитого студента в Праге со стороны властей, и подрыва телецентра в Москве со стороны нападавших. Но именно эти фиктивные события становятся катализатором развития ситуации, которое и было сконструировано так, чтобы получить нужное развитие. «Конструкторы» обыгрывают «полевых командиров», программируя их действия с очень большой точностью.
Наоми Клейн в своей книге подчеркнула, ссылаясь на экономистов, что без шока социосистема обречена возвращаться в исходное состояние (см. упомянутую выше работу: Klein N. The shock doctrine. – New York, 2007). Именно по этой причине шок присутствует во всех попытках введения либерального капитализма: от Чили до России.
Перестройка и другие варианты трансформации также построены на психоударе. Все это операции влияния, которые как бы меняют координаты событий при сохранении самого события. Например, Николай Бухарин расстрелян как враг режима или как враг, мешающий Сталину иметь единоличную власть. То есть факты сохраняется, меняются оценки (расстрел Бухарина – позитив или негатив) и причины.
Введение негативного события со стороны порождает следующие виды реакций со стороны власти:
- замена канала (цензура и под.),
- опровержение (опровержение является более сложной конструкцией, чем обвинение, по двум причинам: обвинение уже введено, изменить введенное сложнее, чем ввести первый раз, обвинение все равно будет активировать обвинение или распространять его на новую аудиторию),
- заполнение другим содержанием тех же каналов.
Сегодняшний зритель питается новой духовной пищей, где часть интеллектуального продукта резко занижена: «Как свидетельствует контент-анализ, проведенный Академией украинской прессы с участием исследователей Института социологии НАНУ в феврале, июне и сентябре 2011 года, на фоне возрастания политизации общества новости остаются беспрецедентно аполитичными и развлекательными. В среднем только каждое пятое сообщение касается политики (в феврале и июне — 14% сообщений, что является самым низким показателем за последние десять лет; в сентябре — 19%). О преступности в начале сентября граждан Украины информировали чаще (14%), чем об экономике и финансах (11%). В сентябре, как и на протяжении всего последнего года, в новостях доминируют события массовой культуры и разнообразные шоу (22, 15, 13 и 16% соответственно), а также сообщения о криминале и всевозможных катастрофах — 7%».
Эта же проблема отмечается в исследовании России еще в 1996 году: «Российское общество испытывает давление социально-незначимой, отвлекающей информации (кого родила Мадонна или что нового у принцессы Дианы), и в то же время существует дефицит информации о том, что происходит в Самаре, Вологде, Твери или Восточной Сибири. Массовое сознание отсекается от общероссийских проблем» (Россия у критической черты: возрождение или катастрофа. – М., 1997. – С.115).
На сегодня можно исправить эту фразу на следующую: массовое сознание вообще не интересны общероссийские или общеукраинские проблемы. Прошло переключение на чужие проблемы, подпитываемое кино и телевидением. Утрируя можно сказать, что интерес к проблемам иностранного шоу-бизнеса оказался сильнее внутриполитических проблем.
Даниил Дондурей говорит в программе на радиостанции «Эхо Москвы»: «На самом деле идет непрерывное состязание за интерпретацию реальности. То есть, за смысл. Существует противостояние разных смыслов и войны, как и в терроре, идут только по одному поводу – сейчас нет разделения. Приведу показательный пример. В августе 2001 года была известная история с лодкой "Курск", как вы помните. 114 человек погибло. Шесть суток весь мир, Россия в первую очередь, переживала каждый миллиметр жизни – пришли норвежцы, не пришли, стучат, живы, не живы, – Путин невероятно много потерял в общественном мнении, – он сделал много выводов. Потратили десятки, если не сотни миллионов долларов для того, чтобы разрешить и вернуть – чего никогда не делается – женам и матерям. Через две недели сбитый вертолет в Ханкале погиб – там было 80 офицеров – не было телекамер. Это был один или два выпуска. И больше ничего – ни наш народ, ни мировое общественное мнение, ни президент – никто – не было телекамер, а значит, события не было, и этих офицеров не было, и матерей не было».
Россия четко прошла обучение на двух своих ошибках. На войне в Чечне и на освещении гибели подлодки «Курск». Это произошло практически в действиях Владимира Путина и теоретически в ряде исследований (см., например, работу: Россия: стратегия достоинства. Под ред. С.Е. Кургиняна и А.П. Ситникова. – М., 2001). Управление интерпретацией события оказывалось в других руках – как следствие, возникала альтернативная точка зрения, и она побеждала. Контроль над телевидением порождает удерживание одной интерпретации произошедшего. Причем массовое сознание вообще этого не замечает, поскольку имеет место глушение других точек зрения. По сути это модель, которую американцы применили в Первую мировую войну с помощью Комитета публичной информации Криля, когда вместо ввода цензуры возникло массовое производство нужных новостей и правильных интерпретаций. Можно назвать этот метод глушением не физического, а семантического порядка.
К сожалению, другие призывы теоретиков остаются без внимания. Даниил Дондурей подчеркивает сформированность не тех ментальных структур у российских зрителей: «Смысловых барьеров сегодня у людей много. Речь идет о жестких коридорах, которые выстроены и укреплены в головах у подавляющего числа наших граждан всех возрастов. Преодолеть такие препятствия очень сложно, к тому же если вообще не начинать этого делать. Его влияние на развитие экономики не рассматривается».
Или другое его высказывание (там же): «Коррупция воспринимается как инструмент негласного общественного договора. Никто не собирается рассматривать коррупцию в России как системный культурный феномен. Как можно иначе объяснить ситуацию, где наши бизнесмены профинансировали сотни фильмов, в которых они представлены в крайне негативном свете. В поле массового сознания годами внедряется кодекс жизни “по понятиям”. Тюремный сленг, психология и стилистика зоны».
Телевидение выступает в роли мощных интерпретационных машин. Факты для них не самое главное. Поскольку целью является интерпретация, усиление нужной модели мира, то объектом воздействия становятся не только теленовости (жесткие новости), но и программы так называемого актуального юмора (мягкие новости). Освоение сферы мягких новостей, включая ток-шоу, закрывает возможности для тиражирования альтернативной точки зрения.
Борис Дубин называет фразу о «самом читающем народе» брежневской, что позволяет вновь задуматься о мифологическом наполнении нашего разума. Он фиксирует резкий читательский спад с 1992–1994 годов. Тиражи стали падать, газеты стали неинтересными, к тому же они подорожали.
Владимир Лепский видит противоречие и в том, субъектом какого процесса является телевидения: модернизации или зарабатывания денег. В результате выясняется, что все же модель зарабатывания, а не модернизации является для них основной. Все это красиво именуется рыночной экономикой. А отсюда уже проистекает и занижение вкусов, и резко упрощенная модель мира, из которой убраны политически чувствительные составляющие.
Формирование мира с помощью шокового события выгодно «конструкторам», поскольку позволяет программировать реакцию социального организма в нужном направлении. Негативное шоковое событие вызывает одни типы реакций, позитивное (если признать наличие таковых) – другие. К последним можно также отнести широкий спектр реакций, которые формировали советскую среду, а в целом и историю: от запуска Спутника до побед на спортивной арене. Например, на выигрыш «Динамо» Киев реагировал в единой позитивной манере, создавая из разрозненных индивидов единый социальный организм. Сегодня инструментарий такого порядка оказался потерянным. Действия властей чаще разделяют, чем объединяют Украину. Механизмы разъединения очень слабо отслеживаются, с ними не ведется борьба. Как следствие, «маємо те, що маємо». Здесь должна вступать в действие мягкая сила, к которой наше государство еще не привыкло.