В исследованиях, проводимых в рамках складывающейся теории глобального управления, особо подчеркивается, что институционализация, осуществляемая в ходе глобализации, может происходить как стихийно, так и представлять собой комплекс осознанных мер, целенаправленно и планомерно осуществляемых на основе консенсуса наиболее крупных и влиятельных глобальных акторов во всех основных сферах. Целью такого консенсуса является выстраивание многоуровневой системы наднациональных и глобальных центров власти. Иначе говоря, институционализация политических процессов представляет собой постепенную структуризацию отношений, формирование многоуровневой иерархии власти с присущими ей признаками: дисциплиной, правилами поведения и т.д. В ходе полемики между «каноническими» парадигмами (или, по Киссинджеру, школами) и теоретическими направлениями международно-политических исследований - реализмом и неореализмом, марксизмом и неомарксизмом, либеральным идеализмом, традиционализмом, структурализмом, транснационализмом и другими - ключевой проблемой глобализации признается вопрос о соотношении и границах внутренней и внешней политики. Розенау, Эрман, а также с разных позиций Дадли и Бертон, Лорд, Моргентау и другие ученые и политики обращают внимание на углубление взаимосвязи внутренней жизни общества и международных отношений. Отмечая наличие здесь не только прямых, но и обратных связей, Гвишиани, Печчеи, Янч, Тинберген и другие создатели Римского клуба еще в конце 1960-х гг. указывали на внешнее происхождение ряда внутриполитических событий и процессов в различных государствах. На «стирание различий между внутренними и внешними средствами обеспечения национальных интересов и безопасности» указывается в новой редакции Концепции внешней политики Российской Федерации.
Таким образом, как отмечено в трудах Осипова, а также Киссинджера, Бжезинского, теоретиков модернизации, других ученых, глобализация объективно ведет к трансформации всемирно-исторического процесса в стадию, характеризующуюся взаимным переплетением глобальных структур, связей и отношений. Субъективное управляющее воздействие на данный процесс Васильев, Ирхин, Яковец и другие авторы связывают с так называемым «новым институционализмом».
Управляемость глобальной институционализации наряду с внешней обусловленностью ряда внутриполитических процессов остро ставит вопрос о взаимоотношениях глобализации с глобализмом. Рассматривая современный аспект данной проблемы, Василий Жуков указывает, что глобализация выступает объективным процессом, в то время как глобализм представляет собой политику однополярного мира, противоречащую интересам большинства государств; Неклесса вообще противопоставляет эти понятия, усматривая дихотомию двух концептов - «борьбы цивилизаций» и «конца истории». Не ставя под сомнение объективный характер глобализации как продукта техноэкономического развития, нейтрального в социально-политическом отношении, Уткин отделяет ее политический аспект от экономического, а Александр Вебер - идеальный от материального, рассматривая глобализацию как политику, обслуживающую определенные интересы.
Кроме того, Добреньков и Рахманов, Родрик, Соловей, Эмар и другие, вслед за Броделем, исследуя глобализацию в историческом контексте, указывают на ее нелинейность, объясняющуюся поочередным усилением и ослаблением интеграционных тенденций. Так, в конце XIX в. по их мнению уровень интеграции мировой экономики или превосходил современный, или уступал ему совсем немного (на это указывает и Тэтчер). Создатели миросистемной теории Амин, Валлерстайн, Франк, а также Бжезинский, Тойнби и другие авторы прямо указывают на множественность глобализаций, каждая из которых связывается с определенным лидером и устанавливаемым им мировым (европейским) порядком. Кондратьев приходит к аналогичному выводу, рассматривая динамику глобализации сквозь призму долговременных экономических циклов.
Сравнительный анализ материально-технологического и политического, а также исторического и современного аспектов глобализации наглядно демонстрирует общую направленность всех этапов и фаз этого процесса, который, отличаясь внутренней противоречивостью и прерывистым характером, протекает на всем протяжении Нового и Новейшего времен, связывая их воедино общим признаком - лидерством западной цивилизации. При этом четко просматривается общая тенденция: по мере развития мировой экономической интеграции, прежде всего финансовой системы, лидерство переходило от континентально-европейских государств - Нидерландов, Испании, Франции к островным - Великобритании и США, которые закрепили его созданием многочисленных организаций, структур и институтов. Рассмотрение особенностей их эволюции и взаимодействия выявляет разветвленную систему, вскрываемую, как показано в сборнике упомянутых авторов из группы Пескова, методом сравнительного анализа их целей и задач, а также разнообразных межструктурных связей. В связи с этим, следует обратить внимание на следующие важные аспекты, имеющие определяющее значение для темы исследования.
Во-первых, как отмечают Г.А. Арбатов, а также Барабанов, Булл, Вендт, Дракер, Линд, Розенау, Цыганков, субъектами такой системы, наряду с государствами, могут выступать как международные и межправительственные (надгосударственные), так и неправительственные (внегосударственные) институты и транснациональные корпорации (ТНК). При этом они могут иметь как национально-государственную привязку, так и, сохраняя формальную независимость, являться филиалами внешних центров, сочетая при этом легальные формы деятельности с тайными и латентными.
Основа для подобного сочетания закладывается вышеупомянутой неэффективностью легальных институтов, а также, как указывает Гизе, невхождением латентных «элитарных» структур в международно-правовую и договорную системы и несложностью распространения тайных обществ, регистрирующихся в странах пребывания под видом общественных организаций.
Во-вторых, необходимая институциональная верификация таких центров, организаций и структур может быть осуществлена в рамках упоминавшейся в первой главе концепции «сетевого» общества, источником власти в котором по мнению Кастельса и Бодрийяра становится принадлежность к определенной динамичной структуре.
С одной стороны, отношение к данной концепции является противоречивым: некоторые исследователи, например, Иванов, утверждают, что в реальности «сетевого» общества не существует. С другой стороны, ими признается факт интеграции в глобальные «сетевые» структуры отдельных элементов существующих обществ, что угрожает их распадом. Астафьева, Богатуров, Мальковская, Мчедлова, Чеботарева отмечают, что власть «сетевых» структур приобретает глобальный характер, образуя транснациональное политическое пространство, нивелирующее партикулярность любых отдельных идентичностей. Знаменательная характеристика образуемого ими «сетевого» общества приводится в философии истории Кассирера: «Все субстанциональное целиком переводится в функциональное; все постоянное утрачивает характер наличного бытия в пространстве и времени, становясь величинами и отношениями величин, образующих универсальные константы в любом описании физических (социальных, политических) процессов». Аналогичной точки зрения придерживается Чешков, указывающий на формирование в современном мире потоков и «сетей», расширяющих иерархию глобальной общности. Иначе говоря, институты-учреждения трансформируются в институты-функции, поддерживающие заданный режим управления тем или иным объектом при помощи неких стандартов, которые для самого этого объекта могут выступать как автохтонными, так и заимствованными (по Александру Веберу, навязанными) извне.
В-третьих, указанные институты-функции в конкретных странах пребывания могут не только сохранять лояльность по отношению к органам власти или даже взаимодействовать с ними, но и находиться в открытой или скрытой оппозиции, особенно, если речь идет о тайных или латентных институтах, контролирующихся управляющими центрами «сетевой» структуры. Методологическую основу для выявления причин того или иного поведения, по мнению Киссинджера, составляют ценности, в центр которых поставлен вопрос о соотношении суверенитетов государства и личности. Ценностный консенсус между элитами и обществом в странах западной цивилизации, основанный на суверенитете индивида, обеспечивает взаимную толерантность большинства и меньшинства при их чередовании у власти и в оппозиции. Киссинджер признает, что за пределами западной цивилизации, как правило, доминирует суверенитет не индивида, а государства; соответственно, концепция лояльной оппозиции, отождествляемая им с сущностью современной политической демократии, вне Запада не действует. Тем самым лояльность тайных и латентных институтов по отношению к легальным органам власти в тех или иных государствах ставится в прямую зависимость от выполнения их элитами упомянутых заимствованных (навязанных) стандартов, их готовности или неготовности распространять их, преодолевая естественное сопротивление автохтонных стандартов.
Один из авторов фундаментального доклада Института Европы РАН Рубинский подчеркивает, что «…вводя нравственные критерии добра и зла в оценки отношений между людьми, система ценностей служит …сеткой координат, вне которой любая цивилизация утрачивает идентичность, если не сам смысл существования. …Хотя с течением времени ценности могут эволюционировать, их основа все же сравнительно стабильна. Они устойчиво закреплены в нравах и обычаях народов, догматах и ритуалах религиозных конфессий, нормах законодательства»; в упомянутом докладе Трехсторонней комиссии также отмечается, что «за всеми проблемами, связанными со способностью государств к реакции на те или иные события, стоит фундаментальная проблема ценностей, ...роль которых в институционализации поведения существенно выше, чем представляется».
Таким образом, важным признаком глобального управления наряду с институционализацией, выраженной взаимодействием легальных, латентных и тайных институтов, выступает его цивилизационный характер. Переход лидерства внутри самого Запада к англосаксонскому «глобальному центру» западными учеными, политиками, влиятельными аналитическими центрами и журналами – Жоржем, Кеннеди, Тойнби, президентом «The Foundation of the Economic Trends» Рифкиным, редакцией «The Wall Street Journal» и другими – рассматривается через призму субцивилизационных отличий европейской культуры от американской или по Киссинджеру, Тэтчер, Черчиллю в целом англосаксонской.
На другой аспект неоднородности ценностей западной цивилизации, включающих как христианскую основу, так и секулярную надстройку, оказывающую разрушительное воздействие на религиозно-духовную традицию, обращают внимание Ле Гофф, Пфафф, Тойнби, Эмар и Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II. Из этого следует, что отмеченный Бжезинским, Киссинджером, Уткиным, а также Расселом, Уэллсом и другими институциональный аспект глобализации проявляет себя в форме доминирования институтов, созданных западной цивилизацией, традиционные христианские ценности которой под воздействием доминирующего внутри нее англосаксонского ядра подверглись глубокой секулярной коррекции.
Сочетание институционального аспекта глобального управления с цивилизационным и субцивилизационным ставит вопрос о генезисе цивилизации как научной категории, в исследовании которого также выделяются два подхода - материалистический и культурно-исторический.
Материалистический подход исходит из представлений, связанных с введением самого понятия «цивилизация» в XVIII в. шотландским ученым Фергюссоном, трактующегося как более высокая стадия развития («уход от варварства»). С одной стороны, как следует из трудов Бжезинского, Макса Вебера, Ле Гоффа, Моргана, Пфаффа, Тойнби, Черчилля, Фукуямы, Хантингтона и других исследователей, формирование этого понятия связывается сначала с европейской, а затем в целом с западной цивилизацией. Начиная с XX в., как показывают Валлерстайн и другие авторы миросистемной теории, формируется представление о «глобальном центре», который ими отождествляется со всем Западом, а автором диссертации – с его англосаксонским субцивилизационным ядром.
С другой стороны, в рамках этого подхода обнаруживается стремление распространить те или иные аспекты европейского и западного опыта или весь его в целом на все человечество, придав ему глобальный характер. Так, французские социологи Дюркегейм и Мосс рассматривают цивилизацию как проявление определенных идеологических, художественных, культурных и политических ценностей, составляющих достояние всего человечества. Создание Британской империи не только акцентирует отмеченный Киплингом культуртрегерский характер глобализации, но и подтверждает ее англоцентризм, уходящий корнями в XVI в.
Брайт, Кобден, Омае, Робертсон, Уотерс, Федотова, Фридман, Фукуяма, Энджел и другие авторы, считающие главной целью глобализации одновекторную эволюцию от традиционных обществ к рациональным, прямо отождествляют ее с западным глобализмом. Крайние формы видения цивилизации как «цивилизованности», выраженные универсалистскими концепциями Троцкого («перманентной» революции), Гордина (либерального универсализма), некоторых теоретиков фашизма, нацизма и других правых концепций, во второй половине XX в. видоизменились, преломившись в идеях Арендт, Бергсона, Гидденса, Парсонса, Поппера, Сороса о глобальном «гражданском», «открытом» (демократическом) обществе, противопоставляемом «закрытому», авторитарному или тоталитарному, а в современных условиях - в теории и практике идеологов и последователей американского неоконсерватизма - от Страусса и Кристолла до Армитеджа, Вулфовица, Ледина, Перла, Рамсфелда и др.
По мнению Зубока и Яковлева, Иваняна, Киссинджера, Неклессы, Цыганкова и других исследователей, эволюция видения цивилизации как цивилизованности протекала под воздействием «канонических» парадигм теории международных отношений – реализма, либерального идеализма и марксизма. Рассматривая мировое развитие через призму вопросов о природе, главных акторах, целях, средствах их достижения, а также о будущем международных отношений, указанные парадигмы способствовали формированию представлений о способах управления мировыми политическими процессами, наглядно проявившихся, например, в противостоянии на президентских выборах в США Вильсона, Рузвельта и Тафта (1912 г.), а также Буша-мл. и Гора (2000 г.). Кристаллизация морального императива, превращающего распространение ценностей западной цивилизации в инструмент регулирования международных отношений, нашла выражение в вильсонианстве и «новом универсализме», рассматривающем мировой баланс через призму адаптированной к глобализму концепции «устойчивого развития» (Гор), а также в трансформации концепции «борьбы цивилизаций» в концепцию «войны с терроризмом» (Буш-мл., Хантингтон, идеологи американского неоконсерватизма).
Таким образом, материалистический подход к цивилизации опирается на видение ее сообществом цивилизованных государств (…), объединенных императивом «моральных принципов» (…), «космополизирующихся», то есть освобождающихся от исторических корней и географических границ (…), движущихся к «гео- (всемирной) цивилизации» (…), как глобальной ценностной общности (…), которая приобретает все более отчетливые англосаксонские черты (…). В критической социальной теории Ю. Хабермаса, с которой солидаризуются Зб. Бжезинский, М. Тэтчер, идеологи Римского клуба, космополитическая общественность формирует и институализирует наднациональную политическую сферу, руководствуясь принципом «конституционного патриотизма», соотносимого не с конкретной нацией или государством, а с абстрактными, распространяемыми повсеместно методами и принципами демократической политической культуры.
Культурно-историческое направление цивилизационной теории основывается на концептуально-методологической базе, заложенной исследованиями Вико, Гердера, теорией эволюционистской социологии Конта, в идеях и трудах Данилевского, мыслителей евразийской школы - Георгия Вернадского, Карсавина, Савицкого, Трубецкого, а также Эйзенштадта. Значительный вклад в его развитие внесен циклической концепцией Шпенглера, рассматривающей цивилизацию высшей и завершающей стадией эволюции локальных культур, теорией локальных цивилизаций Тойнби, концепцией этногенеза Льва Гумилева. Как указывается этими авторами, локальные цивилизации характеризуются устойчивостью социокультурных общностей, объединенных религией, мировоззрением, культурой, этничностью, историей, географией, сохранением своеобразия и целостности на больших исторических промежутках, несмотря на внешнее давление.
Противоречивым представляется воздействие на развитие цивилизационной теории теоретиков марксизма. В отличие от Маркса, ограничивавшегося классовым подходом, считавших неизбежной замену капитализма социализмом во всемирном масштабе (позднее – Троцкого), во взглядах Энгельса, Каутского, Ленина, Сталина присутствуют выраженные элементы цивилизационного подхода. Так, ими указывалось на возникновение общенационального (надклассового) консенсуса при эксплуатации колоний, возможности преобразования империализма в «ультраимпериализм» - путем «перенесения политики картелей на внешнюю политику», а также соединения классовых задач пролетариата с государственными и общенациональными.
Упомянутое разделение мира на «глобальный центр» и «глобальную периферию», осуществленное миросистемной теорией, указывает на цивилизационный характер их постоянно растущего разрыва. Развивая эти взгляды, Зегберс, Максименко подчеркивают силовой аспект насаждения унифицированных стандартов и манипулирования общественным сознанием; Делягин обращает внимание на интенсивность экономической экспансии Запада; Ин Сук-Ча, Кессиди - на уникальность каждой культуры и неизбежность ее конфликтов с другими культурами, не разделяющими ее ценностей; Мчедлова, отталкиваясь от идей Шпенглера, замечает, что культура, трансформировавшаяся в цивилизацию, развивается согласно собственной логике. Аванесова и Астафьева, а также Мадатов указывают на конфликт, в который идентичность вступает при попытке преодолеть внутренний раскол между универсальным инструментализмом и органически присущей ей партикулярностью. По их мнению, это приводит к элитизации транснациональной, вестеринизированной культуры, ограничивая ее влияние верхушками локальных культур и вызывая враждебную реакцию общественного большинства. Причем, количественный состав этих элит в глобальном масштабе Эмаром оценивается как не превышающий пяти процентов.
Ориентируясь либо на концепцию многополярного мира, либо на некие промежуточные, синтетические модели, компенсирующие глобальную унификацию цивилизационной идентичностью, Гивишвили, Халилов и другие исследователи констатируют, что Запад исходит из принципов существования, прямо противоположных восточным. Квинтэссенция подобных воззрений содержится в работах Азроянца, считающего Запад единственной нетрадиционной культурой, которая, в отличие от Востока, эволюционировав в цивилизацию, выше ставит не консенсус и традиции, а право, законы и контракты, а также Степина, который, вслед за Шпенглером рассматривает вестернизацию в контексте непрерывной западной экспансии. Особенно ярко эта точка зрения иллюстрируется бывшим главой МИД Франции Ведрином, а также знаменитой формулой Хантингтона «The West against the Rest», императивно отделяющей и противопоставляющий Запад «не-Западу», то есть всему остальному миру. Детализируя формы западно-восточного противостояния, Неклесса указывает на их многообразие – конфессиональную, культуртрегерскую, политическую и идеологическую.
Исторические отличия Востока, где доминирует культурно-историческое видение цивилизации, от Запада со свойственным ему преобладанием материализма также рассматриваются через призму социологического подхода (Ключевский); природного и климатического факторов (Георгий Вернадский); пассионарности (Лев Гумилев) и т.д. Труды византийских императоров Юстиниана I и Феодосия, Римского папы Григория VI (Великого), а также русских мыслителей Карамзина, Тютчева, Уварова и других указывают на глубокое укоренение отличающей Восток имперской централизации, основу которой, как следует из исторической литературы, составляет взаимодействие («симфония») светской и духовной властей. Российская традиционалистская мысль конца XIX - начала XX в. (Леонтьев, Победоносцев, Тихомиров и др.) объясняет цивилизационные различия особенностями религиозной и, шире, социокультурной идентичности.
В современных условиях культурно-исторические исследования развиваются в двух направлениях. Примаков, а также Богатуров, Кассен, Караганов и в целом Совет по внешней и оборонной политике связывают глобализацию с западным глобализмом. Ими предлагается минимизировать негативные последствия усилением государства и сохранением культурной идентичности. Институциональный аспект этих взглядов представлен сторонниками теории глокализации - Свингедом, Питерсом, Ганнерецом и другими авторами, указывающими на наличие у глобализации компенсирующего механизма в виде передачи части национально-государственных суверенитетов не только наверх - на глобальный уровень, но и вниз - на региональный и местный.
Барбер, Александр Вебер, Косиченко, Оганисьян, Панарин и другие отталкиваются от упомянутого тезиса Бжезинского об англосаксонской центричности современной глобализации, которую они рассматривают не органичным, а искусственным, навязанным и управляемым процессом, привнесенным извне и призванным закрепить доминирование Запада, в том числе на цивилизационном уровне. Пантин, Бранский и Пожарский ставят под сомнение необратимость глобализации. Интеграционные тенденции, по их мнению, сменяются полицентризмом и наоборот, что вызывается как экономически детерминированным возникновением и исчерпанием потенциалов определенных способов производства, так и иерархизацией и деиерархизацией социальной организации. Развивая этот взгляд, Стегер рассматривает усиление и ослабление глобализационных тенденций через призму общеисторической периодизации; Померанц и Елисеев, вслед за Тютчевым и Ле Гоффом, – с точки зрения типов взаимодействия власти с религией и обусловленного ими чередования монархической и республиканской форм власти и т.д.
Исследование цивилизации как научной категории, проведенное академиками Ерасовым, Жуковым, Моисеевым, другими видными учеными через призму увязки религиозно-духовного и культурного наследия с взаимосвязанностью и взаимозависимостью окружающего мира, позволяет выделить ряд ее ключевых признаков:
- роль цивилизации как равнодействующей материальных и духовных, интеллектуальных и религиозных сил, воздействующих в данный отрезок времени в данной стране на сознание людей;
- значение культуры (как материальной, так и духовной – языка, мифологии, морали и т.д.) как механизма, опосредующего внутрицивилизационные отношения с внешними - окружающей средой в лице других цивилизаций (в особенности, применительно к отношениям незападных цивилизаций с западной);
- эволюционный характер - как инструмента поддержания долгосрочной преемственности между прошлым, настоящим и будущим и связанную с этим историческую устойчивость и др.
С одной стороны, очевидно, что в указанных выводах цивилизация рассматривается скорее в контексте локальной, чем глобальной общности. С другой стороны, при всем различии взглядов на цивилизацию как на «цивилизованность» или социокультурную (духовно-культурную) общность, у них имеется принципиально общая черта. Она тонко подмечена современными неомарксистскими концепциями, в частности, сторонниками глобально-формационного подхода в исторических исследованиях (Семеновым, Завалько и др.), а также рядом трудов в сфере философии техники (Литвиненко и др.). Речь идет о взаимном переплетении социокультурных и технологических факторов цивилизации, позволяющем соответствующим образом разделять различные общества и их группы. При этом отчетливо виден как общий техницизм, характерный для обществ, принадлежащих к различным цивилизациям (например, США, Россия, Китай, Индия), так и его локальные проявления, четко привязанные к уровню технологического развития, свойственному не только всему человечеству в целом, но и каждой из цивилизаций, в отдельности. С другой стороны, взаимодополняющий характер носит и встречающееся гипертрофированное внимание лишь к одному из этих факторов – либо технологическому (Кургинян, укладывающий его в рамки модернистско-прогрессистского тренда), либо социокультурному (Слуцкер, рассуждающий о единстве духовного стержня мировых религий). Тем самым социокультурные и технологические факторы становятся двумя основными признаками локальных цивилизаций, а их совокупность трактуется в контексте «социотехнологических комплексов» (Литвиненко), в рамках которых единые технологии как справедливо указывает Эйзенштадт, выполняют функцию своеобразной надстройки над социокультурным базисом той или иной локальной цивилизации. Развивая эту мысль применительно к западной цивилизации, Хазин и Гавриленков, ряд других авторов высказывают мнение, что в ее генезисе технологические и социокультурные факторы, в отличие от других цивилизаций, образуют своеобразную дихотомию.
Взаимосвязь западного глобализма с двойственным характером локальных цивилизаций обусловливает развитие трех, на наш взгляд, жестко взаимосвязанных процессов:
1) Создание субцивилизационного англосаксонского «глобального центра» и обеспечение его доминирования в рамках западной цивилизации, оформившегося поначалу на уровне тенденции, выраженной концепцией Спенсера (единое человечество в стремлении к единой цели), но затем, по мере ценностной секуляризации Запада, сформировавшей глобально-управленческие концепции и институты. Так, Белл, Галлуа, Гарькави, Лякост, Ростоу и другие обосновывают англосаксонский центризм автохтонностью универсальных ценностей и принципов именно для Великобритании и США.
При этом по мнению автора особенно важно подчеркнуть, что принадлежащая англосаксонскому миру роль «глобального центра» объясняется прежде всего его технологическим лидерством. Ибо очевидно, что по отношению к социокультурному фактору англосаксонские страны выступают внутри Запада уже отнюдь не центром, а периферией (точнее, совокупностью периферийных центров), противостоящей основному религиозному и духовно-культурному центру западного христианства – Ватикану, олицетворяющему западно-христианскую католическую традицию – в противовес оппозиционного ей, дифференцированного и децентрализованного протестантизма.
2) Замещение в ходе секуляризации религиозной составляющей в социокультурном фундаменте локальных цивилизаций идеологической. По мере продвижения этого процесса, подробно описанного Леонтьевым, происходит размывание сакральной легитимации власти, подготавливающее сначала ее замену светской, идеологической, а затем – социокультурную унификацию и стандартизацию. Опосредуя особенные цивилизационные черты различных культур, замещение религии идеологией создает условия для абсолютизации материальных факторов, которыми выступают общие технологические черты. Это предопределяет вовлечение субъектов политических систем секуляризующихся государств в соответствующие надгосударственные идеологические объединения (интернационалы) и, в конечном счете, - в сферу влияния англосаксонского «глобального центра».
3) Распространение обусловленной секуляризмом технологической модели за пределы западной цивилизации, осуществляемое под предлогом приобщения остального мира к достижениям современной цивилизации (как «цивилизованности»). Такие ученые, как Браун, Мартин, Ракитов, Федоров и другие, например, настаивают на «естественном» и «объективном» характере внедрения западных ценностей, принципов, методов и приемов внутренней и внешней политики в культуру, политику и экономику незападных стран, не разделяя при этом Запад на ядро и не-ядро.
Вместе с тем, объяснение доминированию англосаксонского глобализма внутри западной цивилизации, а также над остальным миром отыскивается не только в цивилизационной теории, но и в геополитике, основу которой составляет выдвинутая Челленом и развитая британскими и американскими геополитиками Маккиндером, Мэхэном, Спайкменом концепция дихотомии «морских» и «сухопутных» цивилизаций и государств. Рассматривая ее с точки зрения британо-американского противостояния России (как центру Евразии или «Хартленду») указанный круг авторов однако расходился в идентификации Западной и Центральной Европы. С одной стороны, в условиях послевоенного экономического и социального кризиса, а также холодной войны доминировала тенденция вовлечения Западной Европы в интеграционные процессы, связанные с формированием евроатлантических институтов – легальных (план Маршалла, Западный союз, НАТО, Совет Европы и др.) и латентных (Американский комитет объединенной Европы, Бильдербергский клуб). С другой стороны, в рамках дихотомии «моря» и «суши» сформировались проектные концепции Ратцеля, Хаусхофера, Шмитта, а также более поздние взгляды де Голля, Гетте, Ле Пена, Парвулеско, Штрауса, рассматривающие Европу полуостровной оконечностью Евразии и предлагающие исходя их этого различные варианты европейской или евразийской континентальной интеграции без участия англосаксонских держав. Рассматривать данный подход альтернативой атлантизму по-видимому возможно лишь при восстановлении традиционной христианской социокультурной идентичности континентально-европейских государств, прежде всего Германии и Франции. Поэтому реализованную на практике концепцию «объединенной Европы», воплощенную Европейским союзом скорее всего следует рассматривать неким неравновесным синтезом этих геополитических концепций, использующим доминирующие в континентальной Европе трансграничные интеграционные настроения французской школы (Ансель, Блаш, Деманжон) для ее вовлечения в евроатлантическое сообщество, управляемое англосаксонским «глобальным центром». Соединительным звеном между континентальной Европой и Северной Америкой по мнению Макмиллана, Тэтчер, Черчилля и других представителей британской школы служит Великобритания, обеспечивающая тем самым не только встраивание европейских структур в атлантическую геополитику, но и распространение на нее унифицирующего влияния изначально отличных по Шмитту ценностей англосаксонской субцивилизации. Таким образом, континентальная Европа рассматривается как подвижный лимитроф, отделяющий англосаксонский Запад от России. Развивая данный подход, американские исследователи Коэн и Стросс выдвигают концепции «геополитических регионов» и «глобального униполя», рассчитанные не только на закрепление вовлечения англосаксонской субцивилизацией всего Запада, но и на распространение этого процесса на незападные цивилизации, прежде всего на Россию. Европейские ученые Рар, Урбан, Ферхойген видят его цель и значение в четком разграничении с Россией, а по возможности и изоляции ее с Запада. Одновременно, как отмечалось во введении, западной международно-политической наукой усиленно развивается тезис об «устаревании» геополитики, якобы заменяемой геоэкономикой, подхваченный определенной частью отечественных ученых.
Анализ взаимодействия указанных точек зрения, отражающих важные тенденции европейской и мировой политики, показывает, что, с одной стороны, процесс распространения лимитрофов и вовлечения в сферу влияния Запада государств и народов, не принадлежащих к западной цивилизации, носит перманентный характер и потому приобретает видимость необратимого. С другой стороны, его продолжение на каждом следующем этапе возможно только при неизменности ряда действующих сегодня условий:
- доминирования «надстроечных» технологических факторов над «базисными» социокультурными, благодаря которому устанавливается и сохраняется контроль Великобритании и США над континентально-европейской частью Запада;
- максимально широкого распространения технократического уклада и отношения к природе и человеческому обществу как к объектам преобразовательной деятельности – в противовес незападным концепциям, рассматривающим их саморазвивающимися организмами, в которых индивид считается не носителем абсолютного суверенитета, а лишь одной из составляющих;
- продолжения секуляризации, закрепляющей идеологическое перерождение традиционной религиозной духовной культуры, что угрожает необратимой трансформацией цивилизационного фундамента не только западной цивилизации, но и цивилизаций, вовлекаемых Западом;
- изменения общепринятых представлений о методологии управления геополитическими процессами, достигаемого путем преднамеренного и целенаправленного отделения традиционной геополитики от геоэкономики.
Признавая фундаментальный характер цивилизационных различий Запада и Востока (в том числе России), сторонники глобальной унификации тем не менее предпринимают попытки разрешения противоречий универсальной (однополярной) и цивилизационной (многополюсной) моделей глобализации, опираясь на ряд достаточно противоречивых тезисов:
- о принципиальной возможности синтеза традиционных и универсалистской культур (что противоречит самим западным представлениям о различии уровней их развития, отраженных группой теорий модернизации);
- о техногенном характере глобальной цивилизации (что опровергается выводами ученых и аналитических центров самого Запада, подчеркивающих несовместимость, например, исламской догматики и мифологии с рыночной экономикой и производным от нее феноменом технологического общества);
- о надцивилизационных мегаполисах, к числу которых по типологии Хантингтона на Востоке пока относится лишь Гонконг, а в мире в целом – еще Нью-Йорк и Лондон (что явно недостаточно даже статистически);
- об экуменическом единстве христианства (что противоречит представлениям цивилизационного подхода о роли и месте России): подтверждение обычно отыскивается в российско-англосаксонских союзах в мировых войнах, вхождении РПЦ во Всемирный совет церквей (между тем приведенные примеры отражают российское взаимодействие не с католическим центром - Ватиканом, а с протестантской периферией Запада).
Исходя из проведенного анализа, автор считает особенно важным указать на основные теоретические противоречия и пробелы современной науки, ставящие под сомнение не только достижимость, но и обоснованность самой постановки конечной целью глобализации формирование некоей над- или сверхцивилизационной всемирной общности, построенной на унифицированных ценностях, моральных принципах, способах хозяйствования и т.д.
1) Следует особо подчеркнуть, что международно-политической наукой сегодня не выработано единого представления даже о количестве локальных цивилизаций. Например, у Данилевского, Льва Гумилева, Леонтьева упоминается от девяти до пятнадцати цивилизаций, Шпенглер говорит о шести-восьми; Тойнби – о тринадцати действующих и двадцати одной в целом; Хантингтон - о четырнадцати и одной формирующейся и т.д. В этих условиях любая попытка их унификации, как справедливо указывает Киссинджер, сталкивается с отсутствием общих принципов, применимых к внешней политике повсюду в мире, одновременно и одинаковым образом.
Также в международно-политической науке, как указано выше, не существует единого представления о таких важнейших характеристиках глобализации как ее уникальность и обратимость.
2) В видении идеологического обеспечения глобализации не только отсутствует хотя бы приблизительный консенсус, но и не существует полного перечня обеспечивающих идеологий. С одной стороны, большинство теоретиков, опираясь на идеи основоположников либерализма, именно его называют политической идеологией глобализации; неолиберализм при этом выступает ее экономической основой. Одновременно на фоне прихода к власти в США в 2000 г. республиканской администрации Буша-мл., значительное влияние в которой принадлежало неоконсерваторам, некоторые ученые стали говорить о наступлении эпохи «постлиберализма». Неоконсерватизм как его идеология в свою очередь противопоставляется установкам традиционного консерватизма в главной его части – неприятии радикальных перемен, продиктованных отказом от устоявшихся ценностей и традиций. С другой стороны, теория международных отношений, наряду с реализмом и идеализмом, имеющими либеральную (неолиберальную) и консервативную (неоконсервативную) основу, признает влияние на глобализацию еще одной «канонической» парадигмы – марксизма.
3) Имеет место противоречивость самого перечня «канонических» парадигм. Арон, Унцигер, Дюрозель и другие указывают на его относительность, обусловленную переплетением событий и процессов, поливариантностью и непредсказуемостью их развития, расширяя представленный список парадигм за счет реформизма, постмодернизма и традиционализма.
Если включение в данный список реформизма и постмодернизма автором воспринимается критически – ввиду их неоформленности и неструктурированности именно как парадигм, то появление в нем традиционализма, который Валлерстайн (под видом консерватизма) называет одной из трех главных идеологий и политических стратегий Нового времени по-видимому полностью оправдано. Базируясь на консервативно-монархическом легитимизме как принципе власти, традиционализм, по мнению Баландина и Миронова, Борисова, Вдовина, Зорина и Никонова, Мухина, Юрия Жукова, Качановского, Кожинова, Хазина обнаружил способность принимать обновленные формы. Это проявляется в фактической реставрации традиционалистских, консервативно-авторитарных традиций властвования, произошедшей при коммунистических режимах в СССР, а затем в КНР. Эволюция Китая, особенно начиная с 1970-х гг., нередко рассматривается в контексте достаточно противоречивого переплетения марксизма с возрождающимися династическими традициями.
Таким образом, традиционализм, во-первых, базируется на самой глубокой и продолжительной из всех исторических традиций, уходящей как в Средние века, так и в Античность. Признание его «канонической» парадигмой позволит преодолеть разрыв времен, о котором говорят сторонники Модерна, соединяющие Античность с Новым временем напрямую, минуя Средневековье, что не соответствует принципу историзма. Во-вторых, традиционализм не только сохраняет актуальность в современности, но и склонен к модифицированным трансформациям, что позволяет при определенных условиях рассматривать его в качестве исторической перспективы. В-третьих, традиционализм, возможно, способен предложить вариант мироустройства, реально альтернативный глобальной унификации, отстаиваемой Аттали, Бжезинским, Хантингтоном, идеологами Римского клуба и другими сторонниками «Нового мирового порядка». В частности, по мнению автора, речь может идти о возобновлении канонического общения РПЦ и РКЦ, но не на экуменической, а на трансцивилизационной основе. В геополитическом отношении формирование подобной тенденции создает предпосылки для выведения англосаксонских держав за рамки континентально-европейской и, шире, евразийской расстановки политических сил. Частью традиционалистской платформы можно рассматривать концепцию многополярного мира, развитую в трудах академиков Моисеева, Примакова, Торкунова, а также Казина, Лаврова, Лебедевой, Мельвиля, Хрусталева, Штоля, экспертов СВОП и др.
Таким образом, традиционализм предстает осмысленным, политически и идеологически выверенным курсом на сохранение традиции, противодействие которому, возможно, осуществляется целенаправленно, в интересах глобального управления как институциональной формы глобализации.
4) Обращает внимание недостаточная исследованность такой категории глобалистики как глобальные отношения. По мнению Чешкова, ссылающегося на труды Бэроша, Дилигенского, Шахназарова, они обладают собственной природой и собственной логикой, но не получают пока теоретического содержания – ввиду невозможности вычленить его из отношений, структуры и процессов глобализации. Чешков справедливо указывает на принципиальность различий между зарубежной и отечественной школами, рассматривающими глобализацию в контексте соответственно продолжения преемственности по отношению к модернизации (Гидденс, Хабермас и др.) или вне такой преемственности - как некое новое качество (Межуев, Федотова и др.).
Таким образом вполне возможно, что теоретическое наполнение категории «глобальные отношения» будет осуществлено (а по мнению диссертанта уже осуществляется) эмпирически - продвижением от накопления фактических данных о тех или иных событиях и тенденциях мировой политики к выявлению устойчивых закономерностей, вскрывающих методологию и инструменты вмешательства в них со стороны тех или иных акторов. Дальнейшее развитие этого процесса по-видимому связано с двумя возможными путями. Один из них предполагает возможность трансформации совмещенного легального, латентного и тайного институционального участия в открытое планирование унифицирующего вмешательства, способное оформить глобальное управление как устойчивую систему глобальных институтов. Альтернативный путь наполняет категорию «глобальные отношения» противоположным содержанием, представляя ее совокупностью равноправных и самодостаточных цивилизаций; разумеется, он предполагает противодействие латентного и тайного институционального участия, вплоть до ограничения его деятельности англосаксонским миром.
Наличие указанных теоретических пробелов и узких мест ставит под сомнение не только практическую досягаемость глобальной унификации, но и эффективность исследуемого глобального управления.
Ввиду объективности противоречий между универсалистским и цивилизационным видением глобализации, а также между разновидностями институционального (государственного, международного, неправительственного) воздействия на процессы, протекающие в мировой политике, составляющими основное содержание глобального управления, автор диссертации считает возможным сформулировать ряд выводов.
1. Важнейшей из современных мировых тенденций выступает глобализация, институциональный аспект которой представлен как стихийной, так возможно и целенаправленной трансформацией существующих и вновь создаваемых международных, межгосударственных и внегосударственных институтов-учреждений в институты-функции, действующие в интересах группы ведущих глобальных акторов. Поэтапное формирование этими центрами соответствующей «сетевой» организационной структуры, представляющей собой функциональную совокупность институтов, связей и отношений, обладающих признаками системы, по-видимому оказывает важное воздействие на всемирно-исторический процесс, позволяя добиваться определенной управляемости мировым развитием за счет расширяющегося делегирования глобальным институтам части национально-государственных суверенитетов. Представленная правительствами государств «группы G7» и тесно связанными с ними международными экономическими и финансовыми институтами, она сочетает методологию легального, латентного и тайного институционального участия, все теснее переплетая их друг с другом при помощи методологии, выработанной тайными обществами религиозного и секулярного типа.
2. Главным субъектом глобального управления как институциональной формы и функции глобализации выступает англосаксонский «глобальный центр». Внутри самого Запада его лидерство объясняется неоднородностью ценностей, включающих значительный секулярный блок, инкорпорированный в базовую для континентально-европейских стран западно-христианскую традицию и оказывающий на нее разрушительное воздействие. Данный процесс одновременно отражает две тенденции, характерные для современной Европы: замещение социокультурного фундамента западной цивилизации технологической надстройкой, обеспечивающее доминирование англосаксонской духовно-культурной периферии над метрополией Ватикана, а внутри самого этого фундамента – замещение религии идеологией.
Стремясь к сохранению и упрочению экономического, технологического, военного и культурного доминирования над западной цивилизацией, Великобритания и США рассматривают незападных участников международных отношений объектами глобального управления, воздействие на которых осуществляется через частичный контроль над их элитами. Поэтому лояльность латентных и тайных институтов властям государств, принадлежащих к западной цивилизации, резко контрастирует с преимущественно оппозиционной направленностью их политического и иного участия в незападных государствах. В Российской Федерации и других субъектах СНГ деятельность латентных и особенно тайных институтов направлена на поощрение дезинтеграционных тенденций, связанных с углублением ценностного раскола между большинством общества и частью подвергшихся западному воздействию элитных группировок.
3. Доминирующая на Западе, особенно в его англосаксонской части, материалистическая школа цивилизационных исследований, абсолютизирует культуртрегерское видение цивилизации, вытекающее из соответствующих «канонических» парадигм теории международных отношений – реализма, либерального идеализма и марксизма. Данному видению соответствует культивируемое ими представление о цивилизации как сообществе космополитических народов, освобождающихся от исторических и религиозно-духовных корней в пользу глобальной секулярной общности, ценности которой распространяются в глобальном масштабе средствами демократической политической культуры.
Культурно-историческая школа цивилизационных исследований основывает свое видение на традиционализме, противопоставляющем западной экспансии развитие в русле собственной логики, базирующейся на религиозной этике и морали, а также представлениях о равноценности традиционных и рациональных обществ. По мнению соискателя, это позволяет включить традиционализм в перечень упомянутых «канонических» парадигм. В современной России развитие культурно-исторических исследований осуществляется с двух сторон, одна из которых, не оспаривая западных черт современной глобализации, стремится минимизировать ее последствия, а другая рассматривает глобализацию навязанным, управляемым извне процессом, противопоставляя ей актуализацию автохтонных ценностей, выраженных религиозным, духовным, культурным и историческим наследием.
4. Цивилизационные различия между Западом и Востоком, отраженные противоборством однополярной и многополюсной моделей глобализации, вскрывает существенные противоречия, не учитываемые сторонниками глобальной унификации. Среди них, по мнению автора диссертации, выделяются:
- недостаточная теоретическая исследованность генезиса и истории локальных цивилизаций, а также обусловленное ими отсутствие надежных представлений об уникальности и обратимости современной глобализации;
- разнообразие представлений о сопутствующих глобализации идеологиях и характере их взаимодействия, а также о соотношении и особенностях влияния религиозных и секулярных факторов как на развитие теоретической политической мысли, так и на формирование конкретной политики;
- отсутствие теоретического наполнения категории «глобальные отношения» - одной из важнейших в глобалистике ввиду ее опосредованной связи с глобальным управлением как институциональной формой глобализации.
Наряду с цивилизационными, в указанной системе взаимоотношений «Запад – Восток» проявляют себя геополитические противоречия, уходящие корнями в дихотомию «морских» и «сухопутных» цивилизаций и государств, разрешение которой в историческом аспекте осуществляется посредством формирования в континентальной Европе, а в современных условиях и за ее пределами системы лимитрофов. Используясь англосаксонским «морским» Западом для вовлечения и унификации отдельных государств, лимитрофная экспансия в настоящее время, после включения в НАТО и Европейский союз союзников бывшего СССР в Центральной и Восточной Европе, перенесена на территорию СНГ, где направляется на формирование региональных блоков и союзов, изолирующих Россию от Европы и способствующих ее дезинтеграции.
5. Комплексный анализ исторических и современных аспектов глобализации не позволяет сформировать исчерпывающего представления как об исторической ретроспективе данного явления, так и об его перспективах. С одной стороны, глобализация может рассматриваться как естественный и объективный процесс расширения и углубления взаимосвязей и взаимозависимостей современного мира, его интеграции вокруг формируемых Западом глобальных институтов, а, с другой, - отличается поочередным усилением и ослаблением интеграционных тенденций, что указывает на его непоследовательность и обратимость. Соответствующие исторические циклы, не меняя англосаксонской (западной) географической привязки «глобального центра», указывают не только на теоретическую, но и на практическую возможность разрыва преемственности глобализации, примерами которого может служить неоднократное изменение миропорядка при прохождении человечества через глобальные кризисы XIX-XX вв.
***