Автор: Павленко В.Б.
Об идеологии "Золотого Миллиарда" Категория: Павленко Владимир Борисович
Просмотров: 1738

17.06.2017  Вопрос стоит о системности и о проектном видении мироустройства, которые я отстаиваю. Пришла пора заявленную системность предъявить. Для этого принял решение опубликовать здесь вторую главу своей докторской диссертации «Институциональные аспекты глобального управления политическими процессами» (защищена в 2008 г.). Комментарии к четырем частям второй главы с учетом прошедших с момента защиты лет

 

 


Часть 1. 

 

Коль скоро возраженцы, которым автор этих строк ненавистен, судя по всему, по факту своего существования, попытались поставить вопрос ребром, то было бы неправильно уклоняться, тем более, что сказать есть чего. Особенно потому, что в угаре «благородной» ненависти некто из возраженцев идет на прямой подлог, инкриминируя мне «раздвоение» между цитированием Маркса и отказом следовать его оценке отношений между государством и обществом. Хотя любой добросовестный ученый понимает, что к таким оценкам нельзя относиться как к догме, ибо ситуация имеет свойство меняться, а «крот истории» - «роет». Иначе в «антимарксистские» можно было бы записать и ленинскую теорию империализма, и вытекающую из нее теорию государства. Некто, кипя чуть ли не первобытными эмоциями, пропустил мимо ушей мой совет перечитать «Государство и революцию» (Полн. Собр. Соч. Т. 33). А зря! Не случайно мудрые люди говорят, что «самый глухой тот, кто не хочет слышать». Этот отказ если о чем и говорит, то об «уровне» интеллекта, а также служит индикатором необоснованно завышенной самооценки.

Но уклоняться нельзя прежде всего из принципиальных соображений. Потому, что вопрос стоит о системности и о проектном видении мироустройства, которые я отстаиваю. Поскольку у возраженцев системностью и не пахнет, и взяться ей неоткуда (попытки отыскать в Сети, кто такой «Леонид Иванов», и какие такие «40 статей» принадлежат его перу, чтобы почитать хотя бы одну из таковых, успехом не увенчались, что говорит само за себя), постольку пришла пора заявленную системность предъявить.

Для этого принял решение опубликовать здесь вторую главу своей докторской диссертации «Институциональные аспекты глобального управления политическими процессами» (защищена в 2008 г.), дабы все заинтересованные могли оценить степень ее (не)актуальности по прошествии десятилетия и сделать соответствующие выводы. И об авторе, и о тех, кому он так не понравился.

Разумеется, была и оппозиция данной теме; скажем так, мне ее настоятельно не рекомендовали, «по-дружески» убеждая, что есть «более простые пути к защите».Но появление препятствий для меня – не что иное, как вектор концентрации усилий. Противостояние же им – вопрос принципа. А как иначе?

Пару слов «ДО» (будет и кое-что «ПОСЛЕ»).

Во-первых, попрошу не забывать, что текст десятилетней давности.

Во-вторых, словосочетание «глобальный проект» предлагаю читать как «цивилизационный проект»: мне это стало очевидно после появления теории миропроектной конкуренции Сергея Кургиняна, в которую данная концепция встраивается именно на цивилизационном уровне. Кстати, к сведению еще одного «некто» из возраженцев, упирающегося, точнее упирающейся в марксистский догматизм, но не стесняющейся объявлять современных коммунистов «либералами»: сам факт, что новые идеи появляются за пределами академического сообщества или на его полях – уже приговор официальной теории. И он подтверждает что советская общественно-политическая наука мертва, и что этот вердикт вынесен еще разрушением Советского Союза. (Об этом в диссертации тоже есть, но не во второй, а в третьей главе, рассматривающей историю и динамику проектной конкуренции России и Запада).

В-третьих, придется набраться терпения: в главе три параграфа; и если первые два в «один присест» с трудом, но уложатся, то третий, практический, посвященный генезису и особенностям существующих цивилизационных проектов по-видимому придется разбивать надвое. Поэтому ожидаемые четыре публикации пойдут с интервалом в одну неделю – десять дней.

В-четвертых, из текста убраны сноски, ибо в знаках их объем примерно составляет треть текста. Но поскольку текст диссертационный, поверьте, что они – имеются. Сокращены и инициалы авторов многочисленной литературы, что также дало экономию в несколько тысяч знаков.

А теперь в путь. Итак:

Глава II

  


Концептуальные основы глобальных проектов

 

Исследуя феномен глобализации, политическая наука подчеркивает ее институциональный аспект. Рассматривая глобализацию через призму глобальной институционализации, Барабанов и Михайленко указывают, что глобальное управление как элемент системы глобального регулирования является институциональной формой и функцией глобализации. Сравнительный анализ выводов Броделя, Макса Вебера, Ле Гоффа, других ученых, которые, исследуя генезис глобализации, подвергают критическому анализу наследие классиков либерализма… и марксизма…, указывает на абсолютизацию экономического детерминизма. Кроме того, отмечается логическая взаимосвязь глобализации с секуляризацией государства и образовательной системы, социокультурной унификацией, ведущей в свою очередь к распространяемой на политическую сферу подмене традиционной христианской культуры атеистической массовой культурой. Показательно, что именно на политических, а не социокультурных корнях современной глобализации настаивают Тэтчер, Фукуяма, Харт и другие британские и американские ученые и политики.

Рассматривая институциональную субъектность глобализации, Кастельс отводит особую роль правительствам стран «группы G7» и тесно связанным с ними международным экономическим и финансовым институтам. Александр Вебер, Оганисьян и другие российские ученые в связи с этим отмечают растущую перегруженность ответственных за глобализацию институтов, ведущую к их неэффективности и дестабилизации мирового развития. Таким образом, институционализм как методологический подход, акцентирующий внимание на доминировании институтов, рассматривает их роль в политических процессах, в том числе в глобализации, с двух сторон: как политических учреждений с организованной структурой, централизованным управлением, исполнительным аппаратом и как форм и сущностей политических функций, отношений, типов управления.

Как отмечают Степин, Солженицын, а также европейские ученые Альви, Сабатье, Эко и др., синтез приведенных аспектов глобализации указывает на ее взаимосвязь как объективного процесса с субъективными чертами и признаками доминирующего глобализма, обусловливая ее государственную или цивилизационную принадлежность. Из этого вытекают формируемые институционализмом представления об универсальности формальных норм современной глобализации, выработанных западной цивилизацией, их определяющем влиянии на политическую организацию и деятельность. Так, …[ряд] ученых именуют глобализм «философией нового миропорядка», подчеркивая его проектный характер. Рассмотрение проектности через призму цивилизационной принадлежности обусловливает введение в теорию глобального управления Коллонтаем, Кургиняном, Лужковым, Померанцем, Хазиным и Гавриленковым и многими другими российскими учеными, политиками и экспертами принципиально новой научной категории «глобальный проект».

Ее концептуальное исследование через призму теории и практики глобального управления составляет главную цель данной главы.

 


2.1. Цивилизационный и геополитический аспекты глобального управления

 

В исследованиях, проводимых в рамках складывающейся теории глобального управления, особо подчеркивается, что институционализация, осуществляемая в ходе глобализации, может происходить как стихийно, так и представлять собой комплекс осознанных мер, целенаправленно и планомерно осуществляемых на основе консенсуса наиболее крупных и влиятельных глобальных акторов во всех основных сферах. Целью такого консенсуса является выстраивание многоуровневой системы наднациональных и глобальных центров власти. Иначе говоря, институционализация политических процессов представляет собой постепенную структуризацию отношений, формирование многоуровневой иерархии власти с присущими ей признаками: дисциплиной, правилами поведения и т.д. В ходе полемики между «каноническими» парадигмами (или, по Киссинджеру, школами) и теоретическими направлениями международно-политических исследований - реализмом и неореализмом, марксизмом и неомарксизмом, либеральным идеализмом, традиционализмом, структурализмом, транснационализмом и другими - ключевой проблемой глобализации признается вопрос о соотношении и границах внутренней и внешней политики. Розенау, Эрман, а также с разных позиций Дадли и Бертон, Лорд, Моргентау и другие ученые и политики обращают внимание на углубление взаимосвязи внутренней жизни общества и международных отношений. Отмечая наличие здесь не только прямых, но и обратных связей, Гвишиани, Печчеи, Янч, Тинберген и другие создатели Римского клуба еще в конце 1960-х гг. указывали на внешнее происхождение ряда внутриполитических событий и процессов в различных государствах. На «стирание различий между внутренними и внешними средствами обеспечения национальных интересов и безопасности» указывается в новой редакции Концепции внешней политики Российской Федерации.

Таким образом, как отмечено в трудах Осипова, а также Киссинджера, Бжезинского, теоретиков модернизации, других ученых, глобализация объективно ведет к трансформации всемирно-исторического процесса в стадию, характеризующуюся взаимным переплетением глобальных структур, связей и отношений. Субъективное управляющее воздействие на данный процесс Васильев, Ирхин, Яковец и другие авторы связывают с так называемым «новым институционализмом».

Управляемость глобальной институционализации наряду с внешней обусловленностью ряда внутриполитических процессов остро ставит вопрос о взаимоотношениях глобализации с глобализмом. Рассматривая современный аспект данной проблемы, Василий Жуков указывает, что глобализация выступает объективным процессом, в то время как глобализм представляет собой политику однополярного мира, противоречащую интересам большинства государств; Неклесса вообще противопоставляет эти понятия, усматривая дихотомию двух концептов - «борьбы цивилизаций» и «конца истории». Не ставя под сомнение объективный характер глобализации как продукта техноэкономического развития, нейтрального в социально-политическом отношении, Уткин отделяет ее политический аспект от экономического, а Александр Вебер - идеальный от материального, рассматривая глобализацию как политику, обслуживающую определенные интересы.

Кроме того, Добреньков и Рахманов, Родрик, Соловей, Эмар и другие, вслед за Броделем, исследуя глобализацию в историческом контексте, указывают на ее нелинейность, объясняющуюся поочередным усилением и ослаблением интеграционных тенденций. Так, в конце XIX в. по их мнению уровень интеграции мировой экономики или превосходил современный, или уступал ему совсем немного (на это указывает и Тэтчер). Создатели миросистемной теории Амин, Валлерстайн, Франк, а также Бжезинский, Тойнби и другие авторы прямо указывают на множественность глобализаций, каждая из которых связывается с определенным лидером и устанавливаемым им мировым (европейским) порядком. Кондратьев приходит к аналогичному выводу, рассматривая динамику глобализации сквозь призму долговременных экономических циклов.

Сравнительный анализ материально-технологического и политического, а также исторического и современного аспектов глобализации наглядно демонстрирует общую направленность всех этапов и фаз этого процесса, который, отличаясь внутренней противоречивостью и прерывистым характером, протекает на всем протяжении Нового и Новейшего времен, связывая их воедино общим признаком - лидерством западной цивилизации. При этом четко просматривается общая тенденция: по мере развития мировой экономической интеграции, прежде всего финансовой системы, лидерство переходило от континентально-европейских государств - Нидерландов, Испании, Франции к островным - Великобритании и США, которые закрепили его созданием многочисленных организаций, структур и институтов. Рассмотрение особенностей их эволюции и взаимодействия выявляет разветвленную систему, вскрываемую, как показано в сборнике упомянутых авторов из группы Пескова, методом сравнительного анализа их целей и задач, а также разнообразных межструктурных связей. В связи с этим, следует обратить внимание на следующие важные аспекты, имеющие определяющее значение для темы исследования.

Во-первых, как отмечают Г.А. Арбатов, а также Барабанов, Булл, Вендт, Дракер, Линд, Розенау, Цыганков, субъектами такой системы, наряду с государствами, могут выступать как международные и межправительственные (надгосударственные), так и неправительственные (внегосударственные) институты и транснациональные корпорации (ТНК). При этом они могут иметь как национально-государственную привязку, так и, сохраняя формальную независимость, являться филиалами внешних центров, сочетая при этом легальные формы деятельности с тайными и латентными.

Основа для подобного сочетания закладывается вышеупомянутой неэффективностью легальных институтов, а также, как указывает Гизе, невхождением латентных «элитарных» структур в международно-правовую и договорную системы и несложностью распространения тайных обществ, регистрирующихся в странах пребывания под видом общественных организаций.

Во-вторых, необходимая институциональная верификация таких центров, организаций и структур может быть осуществлена в рамках упоминавшейся в первой главе концепции «сетевого» общества, источником власти в котором по мнению Кастельса и Бодрийяра становится принадлежность к определенной динамичной структуре.

С одной стороны, отношение к данной концепции является противоречивым: некоторые исследователи, например, Иванов, утверждают, что в реальности «сетевого» общества не существует. С другой стороны, ими признается факт интеграции в глобальные «сетевые» структуры отдельных элементов существующих обществ, что угрожает их распадом. Астафьева, Богатуров, Мальковская, Мчедлова, Чеботарева отмечают, что власть «сетевых» структур приобретает глобальный характер, образуя транснациональное политическое пространство, нивелирующее партикулярность любых отдельных идентичностей. Знаменательная характеристика образуемого ими «сетевого» общества приводится в философии истории Кассирера: «Все субстанциональное целиком переводится в функциональное; все постоянное утрачивает характер наличного бытия в пространстве и времени, становясь величинами и отношениями величин, образующих универсальные константы в любом описании физических (социальных, политических) процессов». Аналогичной точки зрения придерживается Чешков, указывающий на формирование в современном мире потоков и «сетей», расширяющих иерархию глобальной общности. Иначе говоря, институты-учреждения трансформируются в институты-функции, поддерживающие заданный режим управления тем или иным объектом при помощи неких стандартов, которые для самого этого объекта могут выступать как автохтонными, так и заимствованными (по Александру Веберу, навязанными) извне.

В-третьих, указанные институты-функции в конкретных странах пребывания могут не только сохранять лояльность по отношению к органам власти или даже взаимодействовать с ними, но и находиться в открытой или скрытой оппозиции, особенно, если речь идет о тайных или латентных институтах, контролирующихся управляющими центрами «сетевой» структуры. Методологическую основу для выявления причин того или иного поведения, по мнению Киссинджера, составляют ценности, в центр которых поставлен вопрос о соотношении суверенитетов государства и личности. Ценностный консенсус между элитами и обществом в странах западной цивилизации, основанный на суверенитете индивида, обеспечивает взаимную толерантность большинства и меньшинства при их чередовании у власти и в оппозиции. Киссинджер признает, что за пределами западной цивилизации, как правило, доминирует суверенитет не индивида, а государства; соответственно, концепция лояльной оппозиции, отождествляемая им с сущностью современной политической демократии, вне Запада не действует. Тем самым лояльность тайных и латентных институтов по отношению к легальным органам власти в тех или иных государствах ставится в прямую зависимость от выполнения их элитами упомянутых заимствованных (навязанных) стандартов, их готовности или неготовности распространять их, преодолевая естественное сопротивление автохтонных стандартов.

Один из авторов фундаментального доклада Института Европы РАН Рубинский подчеркивает, что «…вводя нравственные критерии добра и зла в оценки отношений между людьми, система ценностей служит …сеткой координат, вне которой любая цивилизация утрачивает идентичность, если не сам смысл существования. …Хотя с течением времени ценности могут эволюционировать, их основа все же сравнительно стабильна. Они устойчиво закреплены в нравах и обычаях народов, догматах и ритуалах религиозных конфессий, нормах законодательства»; в упомянутом докладе Трехсторонней комиссии также отмечается, что «за всеми проблемами, связанными со способностью государств к реакции на те или иные события, стоит фундаментальная проблема ценностей, ...роль которых в институционализации поведения существенно выше, чем представляется».

Таким образом, важным признаком глобального управления наряду с институционализацией, выраженной взаимодействием легальных, латентных и тайных институтов, выступает его цивилизационный характер. Переход лидерства внутри самого Запада к англосаксонскому «глобальному центру» западными учеными, политиками, влиятельными аналитическими центрами и журналами – Жоржем, Кеннеди, Тойнби, президентом «The Foundation of the Economic Trends» Рифкиным, редакцией «The Wall Street Journal» и другими – рассматривается через призму субцивилизационных отличий европейской культуры от американской или по Киссинджеру, Тэтчер, Черчиллю в целом англосаксонской.

На другой аспект неоднородности ценностей западной цивилизации, включающих как христианскую основу, так и секулярную надстройку, оказывающую разрушительное воздействие на религиозно-духовную традицию, обращают внимание Ле Гофф, Пфафф, Тойнби, Эмар и Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II. Из этого следует, что отмеченный Бжезинским, Киссинджером, Уткиным, а также Расселом, Уэллсом и другими институциональный аспект глобализации проявляет себя в форме доминирования институтов, созданных западной цивилизацией, традиционные христианские ценности которой под воздействием доминирующего внутри нее англосаксонского ядра подверглись глубокой секулярной коррекции.

Сочетание институционального аспекта глобального управления с цивилизационным и субцивилизационным ставит вопрос о генезисе цивилизации как научной категории, в исследовании которого также выделяются два подхода - материалистический и культурно-исторический.

Материалистический подход исходит из представлений, связанных с введением самого понятия «цивилизация» в XVIII в. шотландским ученым Фергюссоном, трактующегося как более высокая стадия развития («уход от варварства»). С одной стороны, как следует из трудов Бжезинского, Макса Вебера, Ле Гоффа, Моргана, Пфаффа,  Тойнби, Черчилля, Фукуямы, Хантингтона и других исследователей, формирование этого понятия связывается сначала с европейской, а затем в целом с западной цивилизацией. Начиная с XX в., как показывают Валлерстайн и другие авторы миросистемной теории, формируется представление о «глобальном центре», который ими отождествляется со всем Западом, а автором диссертации – с его англосаксонским субцивилизационным ядром.

С другой стороны, в рамках этого подхода обнаруживается стремление распространить те или иные аспекты европейского и западного опыта или весь его в целом на все человечество, придав ему глобальный характер. Так, французские социологи Дюркегейм и Мосс рассматривают цивилизацию как проявление определенных идеологических, художественных, культурных и политических ценностей, составляющих достояние всего человечества. Создание Британской империи не только акцентирует отмеченный Киплингом культуртрегерский характер глобализации, но и подтверждает ее англоцентризм, уходящий корнями в XVI в.

Брайт, Кобден, Омае, Робертсон, Уотерс, Федотова, Фридман, Фукуяма, Энджел и другие авторы, считающие главной целью глобализации одновекторную эволюцию от традиционных обществ к рациональным, прямо отождествляют ее с западным глобализмом. Крайние формы видения цивилизации как «цивилизованности», выраженные универсалистскими концепциями Троцкого («перманентной» революции), Гордина (либерального универсализма), некоторых теоретиков фашизма, нацизма и других правых концепций, во второй половине XX в. видоизменились, преломившись в идеях Арендт, Бергсона, Гидденса, Парсонса, Поппера, Сороса о глобальном «гражданском», «открытом» (демократическом) обществе, противопоставляемом «закрытому», авторитарному или тоталитарному, а в современных условиях - в теории и практике идеологов и последователей американского неоконсерватизма - от Страусса и Кристолла до Армитеджа, Вулфовица, Ледина, Перла, Рамсфелда и др.

По мнению Зубока и Яковлева, Иваняна, Киссинджера, Неклессы, Цыганкова и других исследователей, эволюция видения цивилизации как цивилизованности протекала под воздействием «канонических» парадигм теории международных отношений – реализма, либерального идеализма и марксизма. Рассматривая мировое развитие через призму вопросов о природе, главных акторах, целях, средствах их достижения, а также о будущем международных отношений, указанные парадигмы способствовали формированию представлений о способах управления мировыми политическими процессами, наглядно проявившихся, например, в противостоянии на президентских выборах в США Вильсона, Рузвельта и Тафта (1912 г.), а также Буша-мл. и Гора (2000 г.). Кристаллизация морального императива, превращающего распространение ценностей западной цивилизации в инструмент регулирования международных отношений, нашла выражение в вильсонианстве и «новом универсализме», рассматривающем мировой баланс через призму адаптированной к глобализму концепции «устойчивого развития» (Гор), а также в трансформации концепции «борьбы цивилизаций» в концепцию «войны с терроризмом» (Буш-мл., Хантингтон, идеологи американского неоконсерватизма).

Таким образом, материалистический подход к цивилизации опирается на видение ее сообществом цивилизованных государств (…), объединенных императивом «моральных принципов» (…), «космополизирующихся», то есть освобождающихся от исторических корней и географических границ (…), движущихся к «гео- (всемирной) цивилизации» (…), как глобальной ценностной общности (…), которая приобретает все более отчетливые англосаксонские черты (…). В критической социальной теории Ю. Хабермаса, с которой солидаризуются Зб. Бжезинский, М. Тэтчер, идеологи Римского клуба, космополитическая общественность формирует и институализирует наднациональную политическую сферу, руководствуясь принципом «конституционного патриотизма», соотносимого не с конкретной нацией или государством, а с абстрактными, распространяемыми повсеместно методами и принципами демократической политической культуры.

Культурно-историческое направление цивилизационной теории основывается на концептуально-методологической базе, заложенной исследованиями Вико, Гердера, теорией эволюционистской социологии Конта, в идеях и трудах Данилевского, мыслителей евразийской школы - Георгия Вернадского, Карсавина, Савицкого, Трубецкого, а также Эйзенштадта. Значительный вклад в его развитие внесен циклической концепцией Шпенглера, рассматривающей цивилизацию высшей и завершающей стадией эволюции локальных культур, теорией локальных цивилизаций Тойнби, концепцией этногенеза Льва Гумилева. Как указывается этими авторами, локальные цивилизации характеризуются устойчивостью социокультурных общностей, объединенных религией, мировоззрением, культурой, этничностью, историей, географией, сохранением своеобразия и целостности на больших исторических промежутках, несмотря на внешнее давление.

Противоречивым представляется воздействие на развитие цивилизационной теории теоретиков марксизма. В отличие от Маркса, ограничивавшегося классовым подходом, считавших неизбежной замену капитализма социализмом во всемирном масштабе (позднее – Троцкого), во взглядах Энгельса, Каутского, Ленина, Сталина присутствуют выраженные элементы цивилизационного подхода. Так, ими указывалось на возникновение общенационального (надклассового) консенсуса при эксплуатации колоний, возможности преобразования империализма в «ультраимпериализм» - путем «перенесения политики картелей на внешнюю политику», а также соединения классовых задач пролетариата с государственными и общенациональными.

Упомянутое разделение мира на «глобальный центр» и «глобальную периферию», осуществленное миросистемной теорией, указывает на цивилизационный характер их постоянно растущего разрыва. Развивая эти взгляды, Зегберс, Максименко подчеркивают силовой аспект насаждения унифицированных стандартов и манипулирования общественным сознанием; Делягин обращает внимание на интенсивность экономической экспансии Запада; Ин Сук-Ча, Кессиди - на уникальность каждой культуры и неизбежность ее конфликтов с другими культурами, не разделяющими ее ценностей; Мчедлова, отталкиваясь от идей Шпенглера, замечает, что культура, трансформировавшаяся в цивилизацию, развивается согласно собственной логике. Аванесова и Астафьева, а также Мадатов указывают на конфликт, в который идентичность вступает при попытке преодолеть внутренний раскол между универсальным инструментализмом и органически присущей ей партикулярностью. По их мнению, это приводит к элитизации транснациональной, вестеринизированной культуры, ограничивая ее влияние верхушками локальных культур и вызывая враждебную реакцию общественного большинства. Причем, количественный состав этих элит в глобальном масштабе Эмаром оценивается как не превышающий пяти процентов.

Ориентируясь либо на концепцию многополярного мира, либо на некие промежуточные, синтетические модели, компенсирующие глобальную унификацию цивилизационной идентичностью, Гивишвили, Халилов и другие исследователи констатируют, что Запад исходит из принципов существования, прямо противоположных восточным. Квинтэссенция подобных воззрений содержится в работах Азроянца, считающего Запад единственной нетрадиционной культурой, которая, в отличие от Востока, эволюционировав в цивилизацию, выше ставит не консенсус и традиции, а право, законы и контракты, а также Степина, который, вслед за Шпенглером рассматривает вестернизацию в контексте непрерывной западной экспансии. Особенно ярко эта точка зрения иллюстрируется бывшим главой МИД Франции Ведрином, а также знаменитой формулой Хантингтона «The West against the Rest», императивно отделяющей и противопоставляющий Запад «не-Западу», то есть всему остальному миру. Детализируя формы западно-восточного противостояния, Неклесса указывает на их многообразие – конфессиональную, культуртрегерскую, политическую и идеологическую.

Исторические отличия Востока, где доминирует культурно-историческое видение цивилизации, от Запада со свойственным ему преобладанием материализма также рассматриваются через призму социологического подхода (Ключевский); природного и климатического факторов (Георгий Вернадский); пассионарности (Лев Гумилев) и т.д. Труды византийских императоров Юстиниана I и Феодосия, Римского папы Григория VI (Великого), а также русских мыслителей Карамзина, Тютчева, Уварова и других указывают на глубокое укоренение отличающей Восток имперской централизации, основу которой, как следует из исторической литературы, составляет взаимодействие («симфония») светской и духовной властей. Российская традиционалистская мысль конца XIX - начала XX в. (Леонтьев, Победоносцев, Тихомиров и др.) объясняет цивилизационные различия особенностями религиозной и, шире, социокультурной идентичности.

В современных условиях культурно-исторические исследования развиваются в двух направлениях. Примаков, а также Богатуров, Кассен, Караганов и в целом Совет по внешней и оборонной политике связывают глобализацию с западным глобализмом. Ими предлагается минимизировать негативные последствия усилением государства и сохранением культурной идентичности. Институциональный аспект этих взглядов представлен сторонниками теории глокализации - Свингедом, Питерсом, Ганнерецом и другими авторами, указывающими на наличие у глобализации компенсирующего механизма в виде передачи части национально-государственных суверенитетов не только наверх - на глобальный уровень, но и вниз - на региональный и местный.

Барбер, Александр Вебер, Косиченко, Оганисьян, Панарин и другие отталкиваются от упомянутого тезиса Бжезинского об англосаксонской центричности современной глобализации, которую они рассматривают не органичным, а искусственным, навязанным и управляемым процессом, привнесенным извне и призванным закрепить доминирование Запада, в том числе на цивилизационном уровне. Пантин, Бранский и Пожарский ставят под сомнение необратимость глобализации. Интеграционные тенденции, по их мнению, сменяются полицентризмом и наоборот, что вызывается как экономически детерминированным возникновением и исчерпанием потенциалов определенных способов производства, так и иерархизацией и деиерархизацией социальной организации. Развивая этот взгляд, Стегер рассматривает усиление и ослабление глобализационных тенденций через призму общеисторической периодизации; Померанц и Елисеев, вслед за Тютчевым и Ле Гоффом, – с точки зрения типов взаимодействия власти с религией и обусловленного ими чередования монархической и республиканской форм власти и т.д.

Исследование цивилизации как научной категории, проведенное академиками Ерасовым, Жуковым, Моисеевым, другими видными учеными через призму увязки религиозно-духовного и культурного наследия с взаимосвязанностью и взаимозависимостью окружающего мира, позволяет выделить ряд ее ключевых признаков:

- роль цивилизации как равнодействующей материальных и духовных, интеллектуальных и религиозных сил, воздействующих в данный отрезок времени в данной стране на сознание людей;

- значение культуры (как материальной, так и духовной – языка, мифологии, морали и т.д.) как механизма, опосредующего внутрицивилизационные отношения с внешними - окружающей средой в лице других цивилизаций (в особенности, применительно к отношениям незападных цивилизаций с западной);

- эволюционный характер - как инструмента поддержания долгосрочной преемственности между прошлым, настоящим и будущим и связанную с этим историческую устойчивость и др.

С одной стороны, очевидно, что в указанных выводах цивилизация рассматривается скорее в контексте локальной, чем глобальной общности. С другой стороны, при всем различии взглядов на цивилизацию как на «цивилизованность» или социокультурную (духовно-культурную) общность, у них имеется принципиально общая черта. Она тонко подмечена современными неомарксистскими концепциями, в частности, сторонниками глобально-формационного подхода в исторических исследованиях (Семеновым, Завалько и др.), а также рядом трудов в сфере философии техники (Литвиненко и др.). Речь идет о взаимном переплетении социокультурных и технологических факторов цивилизации, позволяющем соответствующим образом разделять различные общества и их группы. При этом отчетливо виден как общий техницизм, характерный для обществ, принадлежащих к различным цивилизациям (например, США, Россия, Китай, Индия), так и его локальные проявления, четко привязанные к уровню технологического развития, свойственному не только всему человечеству в целом, но и каждой из цивилизаций, в отдельности. С другой стороны, взаимодополняющий характер носит и встречающееся гипертрофированное внимание лишь к одному из этих факторов – либо технологическому (Кургинян, укладывающий его в рамки модернистско-прогрессистского тренда), либо социокультурному (Слуцкер, рассуждающий о единстве духовного стержня мировых религий). Тем самым социокультурные и технологические факторы становятся двумя основными признаками локальных цивилизаций, а их совокупность трактуется в контексте «социотехнологических комплексов» (Литвиненко), в рамках которых единые технологии как справедливо указывает Эйзенштадт, выполняют функцию своеобразной надстройки над социокультурным базисом той или иной локальной цивилизации. Развивая эту мысль применительно к западной цивилизации, Хазин и Гавриленков, ряд других авторов высказывают мнение, что в ее генезисе технологические и социокультурные факторы, в отличие от других цивилизаций, образуют своеобразную дихотомию.

Взаимосвязь западного глобализма с двойственным характером локальных цивилизаций обусловливает развитие трех, на наш взгляд, жестко взаимосвязанных процессов:

1) Создание субцивилизационного англосаксонского «глобального центра» и обеспечение его доминирования в рамках западной цивилизации, оформившегося поначалу на уровне тенденции, выраженной концепцией Спенсера (единое человечество в стремлении к единой цели), но затем, по мере ценностной секуляризации Запада, сформировавшей глобально-управленческие концепции и институты. Так, Белл, Галлуа, Гарькави, Лякост, Ростоу и другие обосновывают англосаксонский центризм автохтонностью универсальных ценностей и принципов именно для Великобритании и США.

При этом по мнению автора особенно важно подчеркнуть, что принадлежащая англосаксонскому миру роль «глобального центра» объясняется прежде всего его технологическим лидерством. Ибо очевидно, что по отношению к социокультурному фактору англосаксонские страны выступают внутри Запада уже отнюдь не центром, а периферией (точнее, совокупностью периферийных центров), противостоящей основному религиозному и духовно-культурному центру западного христианства – Ватикану, олицетворяющему западно-христианскую католическую традицию – в противовес оппозиционного ей, дифференцированного и децентрализованного протестантизма.

2) Замещение в ходе секуляризации религиозной составляющей в социокультурном фундаменте локальных цивилизаций идеологической. По мере продвижения этого процесса, подробно описанного Леонтьевым, происходит размывание сакральной легитимации власти, подготавливающее сначала ее замену светской, идеологической, а затем – социокультурную унификацию и стандартизацию. Опосредуя особенные цивилизационные черты различных культур, замещение религии идеологией создает условия для абсолютизации материальных факторов, которыми выступают общие технологические черты. Это предопределяет вовлечение субъектов политических систем секуляризующихся государств в соответствующие надгосударственные идеологические объединения (интернационалы) и, в конечном счете, - в сферу влияния англосаксонского «глобального центра».

3) Распространение обусловленной секуляризмом технологической модели за пределы западной цивилизации, осуществляемое под предлогом приобщения остального мира к достижениям современной цивилизации (как «цивилизованности»). Такие ученые, как Браун, Мартин, Ракитов, Федоров и другие, например, настаивают на «естественном» и «объективном» характере внедрения западных ценностей, принципов, методов и приемов внутренней и внешней политики в культуру, политику и экономику незападных стран, не разделяя при этом Запад на ядро и не-ядро.

Вместе с тем, объяснение доминированию англосаксонского глобализма внутри западной цивилизации, а также над остальным миром отыскивается не только в цивилизационной теории, но и в геополитике, основу которой составляет выдвинутая Челленом и развитая британскими и американскими геополитиками Маккиндером, Мэхэном, Спайкменом концепция дихотомии «морских» и «сухопутных» цивилизаций и государств. Рассматривая ее с точки зрения британо-американского противостояния России (как центру Евразии или «Хартленду») указанный круг авторов однако расходился в идентификации Западной и Центральной Европы. С одной стороны, в условиях послевоенного экономического и социального кризиса, а также холодной войны доминировала тенденция вовлечения Западной Европы в интеграционные процессы, связанные с формированием евроатлантических институтов – легальных (план Маршалла, Западный союз, НАТО, Совет Европы и др.) и латентных (Американский комитет объединенной Европы, Бильдербергский клуб). С другой стороны, в рамках дихотомии «моря» и «суши» сформировались проектные концепции Ратцеля, Хаусхофера, Шмитта, а также более поздние взгляды де Голля, Гетте, Ле Пена, Парвулеско, Штрауса, рассматривающие Европу полуостровной оконечностью Евразии и предлагающие исходя их этого различные варианты европейской или евразийской континентальной интеграции без участия англосаксонских держав. Рассматривать данный подход альтернативой атлантизму по-видимому возможно лишь при восстановлении традиционной христианской социокультурной идентичности континентально-европейских государств, прежде всего Германии и Франции. Поэтому реализованную на практике концепцию «объединенной Европы», воплощенную Европейским союзом скорее всего следует рассматривать неким неравновесным синтезом этих геополитических концепций, использующим доминирующие в континентальной Европе трансграничные интеграционные настроения французской школы (Ансель, Блаш, Деманжон) для ее вовлечения в евроатлантическое сообщество, управляемое англосаксонским «глобальным центром». Соединительным звеном между континентальной Европой и Северной Америкой по мнению Макмиллана, Тэтчер, Черчилля и других представителей британской школы служит Великобритания, обеспечивающая тем самым не только встраивание европейских структур в атлантическую геополитику, но и распространение на нее унифицирующего влияния изначально отличных по Шмитту ценностей англосаксонской субцивилизации. Таким образом, континентальная Европа рассматривается как подвижный лимитроф, отделяющий англосаксонский Запад от России. Развивая данный подход, американские исследователи Коэн и Стросс выдвигают концепции «геополитических регионов» и «глобального униполя», рассчитанные не только на закрепление вовлечения англосаксонской субцивилизацией всего Запада, но и на распространение этого процесса на незападные цивилизации, прежде всего на Россию. Европейские ученые Рар, Урбан, Ферхойген видят его цель и значение в четком разграничении с Россией, а по возможности и изоляции ее с Запада. Одновременно, как отмечалось во введении, западной международно-политической наукой усиленно развивается тезис об «устаревании» геополитики, якобы заменяемой геоэкономикой, подхваченный определенной частью отечественных ученых.

Анализ взаимодействия указанных точек зрения, отражающих важные тенденции европейской и мировой политики, показывает, что, с одной стороны, процесс распространения лимитрофов и вовлечения в сферу влияния Запада государств и народов, не принадлежащих к западной цивилизации, носит перманентный характер и потому приобретает видимость необратимого. С другой стороны, его продолжение на каждом следующем этапе возможно только при неизменности ряда действующих сегодня условий:

- доминирования «надстроечных» технологических факторов над «базисными» социокультурными, благодаря которому устанавливается и сохраняется контроль Великобритании и США над континентально-европейской частью Запада;

- максимально широкого распространения технократического уклада и отношения к природе и человеческому обществу как к объектам преобразовательной деятельности – в противовес незападным концепциям, рассматривающим их саморазвивающимися организмами, в которых индивид считается не носителем абсолютного суверенитета, а лишь одной из составляющих;

- продолжения секуляризации, закрепляющей идеологическое перерождение традиционной религиозной духовной культуры, что угрожает необратимой трансформацией цивилизационного фундамента не только западной цивилизации, но и цивилизаций, вовлекаемых Западом;

- изменения общепринятых представлений о методологии управления геополитическими процессами, достигаемого путем преднамеренного и целенаправленного отделения традиционной геополитики от геоэкономики.

Признавая фундаментальный характер цивилизационных различий Запада и Востока (в том числе России), сторонники глобальной унификации тем не менее предпринимают попытки разрешения противоречий универсальной (однополярной) и цивилизационной (многополюсной) моделей глобализации, опираясь на ряд достаточно противоречивых тезисов:

- о принципиальной возможности синтеза традиционных и универсалистской культур (что противоречит самим западным представлениям о различии уровней их развития, отраженных группой теорий модернизации);

- о техногенном характере глобальной цивилизации (что опровергается выводами ученых и аналитических центров самого Запада, подчеркивающих несовместимость, например, исламской догматики и мифологии с рыночной экономикой и производным от нее феноменом технологического общества);

- о надцивилизационных мегаполисах, к числу которых по типологии Хантингтона на Востоке пока относится лишь Гонконг, а в мире в целом – еще Нью-Йорк и Лондон (что явно недостаточно даже статистически);

- об экуменическом единстве христианства (что противоречит представлениям цивилизационного подхода о роли и месте России): подтверждение обычно отыскивается в российско-англосаксонских союзах в мировых войнах, вхождении РПЦ во Всемирный совет церквей (между тем приведенные примеры отражают российское взаимодействие не с католическим центром - Ватиканом, а с протестантской периферией Запада).

Исходя из проведенного анализа, автор считает особенно важным указать на основные теоретические противоречия и пробелы современной науки, ставящие под сомнение не только достижимость, но и обоснованность самой постановки конечной целью глобализации формирование некоей над- или сверхцивилизационной всемирной общности, построенной на унифицированных ценностях, моральных принципах, способах хозяйствования и т.д.

1) Следует особо подчеркнуть, что международно-политической наукой сегодня не выработано единого представления даже о количестве локальных цивилизаций. Например, у Данилевского, Льва Гумилева, Леонтьева упоминается от девяти до пятнадцати цивилизаций, Шпенглер говорит о шести-восьми; Тойнби – о тринадцати действующих и двадцати одной в целом; Хантингтон - о четырнадцати и одной формирующейся и т.д. В этих условиях любая попытка их унификации, как справедливо указывает Киссинджер, сталкивается с отсутствием общих принципов, применимых к внешней политике повсюду в мире, одновременно и одинаковым образом.

Также в международно-политической науке, как указано выше, не существует единого представления о таких важнейших характеристиках глобализации как ее уникальность и обратимость.

2) В видении идеологического обеспечения глобализации не только отсутствует хотя бы приблизительный консенсус, но и не существует полного перечня обеспечивающих идеологий. С одной стороны, большинство теоретиков, опираясь на идеи основоположников либерализма, именно его называют политической идеологией глобализации; неолиберализм при этом выступает ее экономической основой. Одновременно на фоне прихода к власти в США в 2000 г. республиканской администрации Буша-мл., значительное влияние в которой принадлежало неоконсерваторам, некоторые ученые стали говорить о наступлении эпохи «постлиберализма». Неоконсерватизм как его идеология в свою очередь противопоставляется установкам традиционного консерватизма в главной его части – неприятии радикальных перемен, продиктованных отказом от устоявшихся ценностей и традиций. С другой стороны, теория международных отношений, наряду с реализмом и идеализмом, имеющими либеральную (неолиберальную) и консервативную (неоконсервативную) основу, признает влияние на глобализацию еще одной «канонической» парадигмы – марксизма.

3) Имеет место противоречивость самого перечня «канонических» парадигм. Арон, Унцигер, Дюрозель и другие указывают на его относительность, обусловленную переплетением событий и процессов, поливариантностью и непредсказуемостью их развития, расширяя представленный список парадигм за счет реформизма, постмодернизма и традиционализма.

Если включение в данный список реформизма и постмодернизма автором воспринимается критически – ввиду их неоформленности и неструктурированности именно как парадигм, то появление в нем традиционализма, который Валлерстайн (под видом консерватизма) называет одной из трех главных идеологий и политических стратегий Нового времени по-видимому полностью оправдано. Базируясь на консервативно-монархическом легитимизме как принципе власти, традиционализм, по мнению Баландина и Миронова, Борисова, Вдовина, Зорина и Никонова, Мухина, Юрия Жукова, Качановского, Кожинова, Хазина обнаружил способность принимать обновленные формы. Это проявляется в фактической реставрации традиционалистских, консервативно-авторитарных традиций властвования, произошедшей при коммунистических режимах в СССР, а затем в КНР. Эволюция Китая, особенно начиная с 1970-х гг., нередко рассматривается в контексте достаточно противоречивого переплетения марксизма с возрождающимися династическими традициями.

Таким образом, традиционализм, во-первых, базируется на самой глубокой и продолжительной из всех исторических традиций, уходящей как в Средние века, так и в Античность. Признание его «канонической» парадигмой позволит преодолеть разрыв времен, о котором говорят сторонники Модерна, соединяющие Античность с Новым временем напрямую, минуя Средневековье, что не соответствует принципу историзма. Во-вторых, традиционализм не только сохраняет актуальность в современности, но и склонен к модифицированным трансформациям, что позволяет при определенных условиях рассматривать его в качестве исторической перспективы. В-третьих, традиционализм, возможно, способен предложить вариант мироустройства, реально альтернативный глобальной унификации, отстаиваемой Аттали, Бжезинским, Хантингтоном, идеологами Римского клуба и другими сторонниками «Нового мирового порядка». В частности, по мнению автора, речь может идти о возобновлении канонического общения РПЦ и РКЦ, но не на экуменической, а на трансцивилизационной основе. В геополитическом отношении формирование подобной тенденции создает предпосылки для выведения англосаксонских держав за рамки континентально-европейской и, шире, евразийской расстановки политических сил. Частью традиционалистской платформы можно рассматривать концепцию многополярного мира, развитую в трудах академиков Моисеева, Примакова, Торкунова, а также Казина, Лаврова, Лебедевой, Мельвиля, Хрусталева, Штоля, экспертов СВОП и др.

Таким образом, традиционализм предстает осмысленным, политически и идеологически выверенным курсом на сохранение традиции, противодействие которому, возможно, осуществляется целенаправленно, в интересах глобального управления как институциональной формы глобализации.

4) Обращает внимание недостаточная исследованность такой категории глобалистики как глобальные отношения. По мнению Чешкова, ссылающегося на труды Бэроша, Дилигенского, Шахназарова, они обладают собственной природой и собственной логикой, но не получают пока теоретического содержания – ввиду невозможности вычленить его из отношений, структуры и процессов глобализации. Чешков справедливо указывает на принципиальность различий между зарубежной и отечественной школами, рассматривающими глобализацию в контексте соответственно продолжения преемственности по отношению к модернизации (Гидденс, Хабермас и др.) или вне такой преемственности - как некое новое качество (Межуев, Федотова и др.).

Таким образом вполне возможно, что теоретическое наполнение категории «глобальные отношения» будет осуществлено (а по мнению диссертанта уже осуществляется) эмпирически - продвижением от накопления фактических данных о тех или иных событиях и тенденциях мировой политики к выявлению устойчивых закономерностей, вскрывающих методологию и инструменты вмешательства в них со стороны тех или иных акторов. Дальнейшее развитие этого процесса по-видимому связано с двумя возможными путями. Один из них предполагает возможность трансформации совмещенного легального, латентного и тайного институционального участия в открытое планирование унифицирующего вмешательства, способное оформить глобальное управление как устойчивую систему глобальных институтов. Альтернативный путь наполняет категорию «глобальные отношения» противоположным содержанием, представляя ее совокупностью равноправных и самодостаточных цивилизаций; разумеется, он предполагает противодействие латентного и тайного институционального участия, вплоть до ограничения его деятельности англосаксонским миром.

Наличие указанных теоретических пробелов и узких мест ставит под сомнение не только практическую досягаемость глобальной унификации, но и эффективность исследуемого глобального управления.

Ввиду объективности противоречий между универсалистским и цивилизационным видением глобализации, а также между разновидностями институционального (государственного, международного, неправительственного) воздействия на процессы, протекающие в мировой политике, составляющими основное содержание глобального управления, автор диссертации считает возможным сформулировать ряд выводов.

1. Важнейшей из современных мировых тенденций выступает глобализация, институциональный аспект которой представлен как стихийной, так возможно и целенаправленной трансформацией существующих и вновь создаваемых международных, межгосударственных и внегосударственных институтов-учреждений в институты-функции, действующие в интересах группы ведущих глобальных акторов. Поэтапное формирование этими центрами соответствующей «сетевой» организационной структуры, представляющей собой функциональную совокупность институтов, связей и отношений, обладающих признаками системы, по-видимому оказывает важное воздействие на всемирно-исторический процесс, позволяя добиваться определенной управляемости мировым развитием за счет расширяющегося делегирования глобальным институтам части национально-государственных суверенитетов. Представленная правительствами государств «группы G7» и тесно связанными с ними международными экономическими и финансовыми институтами, она сочетает методологию легального, латентного и тайного институционального участия, все теснее переплетая их друг с другом при помощи методологии, выработанной тайными обществами религиозного и секулярного типа.

2. Главным субъектом глобального управления как институциональной формы и функции глобализации выступает англосаксонский «глобальный центр». Внутри самого Запада его лидерство объясняется неоднородностью ценностей, включающих значительный секулярный блок, инкорпорированный в базовую для континентально-европейских стран западно-христианскую традицию и оказывающий на нее разрушительное воздействие. Данный процесс одновременно отражает две тенденции, характерные для современной Европы: замещение социокультурного фундамента западной цивилизации технологической надстройкой, обеспечивающее доминирование англосаксонской духовно-культурной периферии над метрополией Ватикана, а внутри самого этого фундамента – замещение религии идеологией.

Стремясь к сохранению и упрочению экономического, технологического, военного и культурного доминирования над западной цивилизацией, Великобритания и США рассматривают незападных участников международных отношений объектами глобального управления, воздействие на которых осуществляется через частичный контроль над их элитами. Поэтому лояльность латентных и тайных институтов властям государств, принадлежащих к западной цивилизации, резко контрастирует с преимущественно оппозиционной направленностью их политического и иного участия в незападных государствах. В Российской Федерации и других субъектах СНГ деятельность латентных и особенно тайных институтов направлена на поощрение дезинтеграционных тенденций, связанных с углублением ценностного раскола между большинством общества и частью подвергшихся западному воздействию элитных группировок.

3. Доминирующая на Западе, особенно в его англосаксонской части, материалистическая школа цивилизационных исследований, абсолютизирует культуртрегерское видение цивилизации, вытекающее из соответствующих «канонических» парадигм теории международных отношений – реализма, либерального идеализма и марксизма. Данному видению соответствует культивируемое ими представление о цивилизации как сообществе космополитических народов, освобождающихся от исторических и религиозно-духовных корней в пользу глобальной секулярной общности, ценности которой распространяются в глобальном масштабе средствами демократической политической культуры.

Культурно-историческая школа цивилизационных исследований основывает свое видение на традиционализме, противопоставляющем западной экспансии развитие в русле собственной логики, базирующейся на религиозной этике и морали, а также представлениях о равноценности традиционных и рациональных обществ. По мнению соискателя, это позволяет включить традиционализм в перечень упомянутых «канонических» парадигм. В современной России развитие культурно-исторических исследований осуществляется с двух сторон, одна из которых, не оспаривая западных черт современной глобализации, стремится минимизировать ее последствия, а другая рассматривает глобализацию навязанным, управляемым извне процессом, противопоставляя ей актуализацию автохтонных ценностей, выраженных религиозным, духовным, культурным и историческим наследием.

4. Цивилизационные различия между Западом и Востоком, отраженные противоборством однополярной и многополюсной моделей глобализации, вскрывает существенные противоречия, не учитываемые сторонниками глобальной унификации. Среди них, по мнению автора диссертации, выделяются:

- недостаточная теоретическая исследованность генезиса и истории локальных цивилизаций, а также обусловленное ими отсутствие надежных представлений об уникальности и обратимости современной глобализации;

- разнообразие представлений о сопутствующих глобализации идеологиях и характере их взаимодействия, а также о соотношении и особенностях влияния религиозных и секулярных факторов как на развитие теоретической политической мысли, так и на формирование конкретной политики;

- отсутствие теоретического наполнения категории «глобальные отношения» - одной из важнейших в глобалистике ввиду ее опосредованной связи с глобальным управлением как институциональной формой глобализации.

Наряду с цивилизационными, в указанной системе взаимоотношений «Запад – Восток» проявляют себя геополитические противоречия, уходящие корнями в дихотомию «морских» и «сухопутных» цивилизаций и государств, разрешение которой в историческом аспекте осуществляется посредством формирования в континентальной Европе, а в современных условиях и за ее пределами системы лимитрофов. Используясь англосаксонским «морским» Западом для вовлечения и унификации отдельных государств, лимитрофная экспансия в настоящее время, после включения в НАТО и Европейский союз союзников бывшего СССР в Центральной и Восточной Европе, перенесена на территорию СНГ, где направляется на формирование региональных блоков и союзов, изолирующих Россию от Европы и способствующих ее дезинтеграции.

5. Комплексный анализ исторических и современных аспектов глобализации не позволяет сформировать исчерпывающего представления как об исторической ретроспективе данного явления, так и об его перспективах. С одной стороны, глобализация может рассматриваться как естественный и объективный процесс расширения и углубления взаимосвязей и взаимозависимостей современного мира, его интеграции вокруг формируемых Западом глобальных институтов, а, с другой, - отличается поочередным усилением и ослаблением интеграционных тенденций, что указывает на его непоследовательность и обратимость. Соответствующие исторические циклы, не меняя англосаксонской (западной) географической привязки «глобального центра», указывают не только на теоретическую, но и на практическую возможность разрыва преемственности глобализации, примерами которого может служить неоднократное изменение миропорядка при прохождении человечества через глобальные кризисы XIX-XX вв.

*** 


Поскольку текст опубликован для того, чтобы желающие могли дать ему оценку, то окажу им в этом помощь. Заодно сокращу возраженцам «пространство демагогии» и, наоборот, постараюсь расширить поле пытливым умам, которые не собираются «тявкать из подворотни», а готовы вести разговор по существу.

Итак, что касается концепции работы. Любой непредвзятый взгляд согласится с тем, что основные тенденции глобального развития ухвачены верно, и никакого диссонанса с современностью в работе нет. Примеров можно привести много, скажем:

- с помощью научного анализа предсказана обратимость глобализации, о которой тогда мало кто говорил; теперь же это тема публичных выступлений, в том числе на уровне главы российского МИД;

- функциональная сторона глобализации привязана к методологическому принципу институционализма: по-конспирологически, как это делает некто из возраженцев, рассматривать процессы в отрыве от институтов невозможно; в работе раскрыт и феномен теневого – латентного и тайного – институционализма;

- вывод о решающей роли ценностей в проектном генезисе, ставящий адекватность принципа экономического детерминизма под большущий вопрос (подробнее в следующем параграфе). Нет у возраженцев и прочих догматиков понимания, что приверженность экономическому детерминизму не только «ссорит» их с историей России, но и дает свет выстроенному именно на нем западному доминированию;

- признание разрушительности секуляризации для традиционных ценностей, а также выхода из этого тупика с помощью идеологий, связанных с религиями отношениями взаимного дополнения/замещения (тоже в следующем параграфе). Именно это, с одной стороны, открывает дорогу коммунизму, а с другой, накладывает на него ограничения, связанные с традицией. Поэтому коммунистам необходимо четко осознать принципиальную невозможность разрыва с традицией и вызванную этим необходимость с ней сосуществовать, а лучше - взаимодействовать (иное – троцкизм); а это ставит крест на абсолютизации классового подхода, требуя соединения его с цивилизационным (тем более, что именно в этом, как бы ни сопротивлялись догматики-возраженцы, заключается феномен и Великого Октября, и Ленина, и Сталина, и великого Красного проекта СССР);

- раскрытие механизмов, с помощью которых западная цивилизация вовлекает компрадорские верхушки незападных элит;

- упоминание о глобально-стадиальном подходе, разработанном в СССР и предлагающем, причем вперед и глубже мир-системной теории, механизм соединения классового и цивилизационного подходов и т.д.

Самое главное: признание важности цивилизационного фактора в сочетании с демонстрацией того, как он деформируется в западной градации «цивилизованные – “не цивилизованные”». А также увязка динамики процессов на Западе с выводом о формировании двуединого «англосаксонского центра», представляющего собой ядро западной цивилизации и претендующего на глобальную универсальность, с помощью которой обосновывается претензия на экспансию. Еще переплетение в этом процессе государственных и негосударственных, в том числе корпоративных, то есть олигархических, интересов; трансформацию в «сетевой» модели управляющих этим процессом институтов-учреждений в институты-функции, об оппозиции последних правительствам стран, выступающих объектами западной экспансии и т.д.

Мы сегодня все это разве не продолжаем наблюдать?

Современная актуальность работы это главный, тот самый КОНЦЕПТУАЛЬНЫЙ, ответ возраженцам. И предложение им: пройдите тот же путь, создайте свое концептуальное, а потом поговорим. Пока «среди вас» разговаривать не о чем. И – не с кем. И не спорить со мной нужно, сбиваясь на хамство, а спрятав амбиции «поглубже», уважительно спрашивать «дядьку» и получать ответы.

Вместе с тем:

Во-первых, в диссертации не проработана концепция «устойчивого развития», представляющая собой не афишируемую идеологию глобализации. Автор это признает, заранее принимает и оправдывается тем, что упоминание об этой концепции, как содержащей гораздо более глубокие мысли, подходы и планы, отнюдь не ограниченные вопросами экологии, и потому подлежащей отдельному углубленному исследованию, в диссертации есть. Выполнено и обещание эту тему разработать - здесь. И множество статей на тему «климатического процесса» не только в «Завтра», но и здесь, и здесь

Во-вторых, в диссертации раскрыта одна из составляющих глобализации – глокализация. Причем, проделано это «через запятую» с самой глобализацией, что методологически неверно. Но шел поиск, и окончательная формула, сложившаяся в его результате, сегодня приобрела законченность, выраженную схематически:

В-третьих, недостаточное понимание, ввиду отсутствия знакомства в тот момент с материалами Второго Ватиканского собора (1962-1965 гг.), факта взаимного переплетения современного католицизма с протестантизмом под контролем последнего; превращение папства, принявшего протестантско-масонскую концепцию иудео-христианства, в инструмент продвижения экуменической повестки. Из этого вытекло принципиально неверное, к счастью локальное, положение диссертации о возможности канонического взаимодействия РПЦ с Римско-католической церковью «на трансцивилизационной основе». Жизнь это опровергла на конкретном примере гаванской встречи папы и патриарха, итоги которой автор этих строк подверг последовательной критике и др.

В-четвертых, иллюзии пришлось оставить и по поводу традиционализма, который в диссертации предлагается возвести в ранг «канонической» парадигмы международных отношений на том основании, что у него имеются перспективы в будущем. Никаких самостоятельных перспектив, за исключением контрмодернистского (по Кургиняну) исламизма, у традиционализма нет, как нет будущего и у планов «интеграции» России с Европой. И дальнейшие спекуляции на эту тему бессмысленны и вредны. Соединив этот вывод с необходимостью для коммунистов оборачиваться на традицию, получаем в сумме «симфонию» светской и духовной власти по формуле ограничения компетенции Церкви духовной сферой (не «рамками квартиры», как ошибочно считает некто из возраженцев, но и без претензий на прерогативы власти светской, конституционной). И  монархической такая «симфония» априори быть не может.

Как видите, автор этих строк «переболел» иллюзиями относительно якобы «монархического» происхождения феномена И.В. Сталина намного раньше некоего возраженца. Отринул их и осознал, что подобные измышления противоречат действительности, принципу историзма, а также «по-живому» рвут ткань великого Красного проекта, противопоставляя двух вождей друг другу. И поскольку такое противопоставление не соответствует действительности, то следует признать, что подобные попытки льют воду на мельницу деструктивных антисоветских сил. Скажу больше: наличие таких иллюзий – следствие недостаточной научной и общеполитической грамотности. Некто из возраженцев пока даже к порогу попыток осмысления всего с этим связанного не подполз. Тем не менее считает себя вправе испускать критиканские звуки. Хотя для этого ему надо существенно подрасти в «интеллектуальной весовой категории».

В заключение. Как видите, читатель, работа за эти годы не останавливалась ни на минуту, и появление у автора вопросов к собственной диссертации из прошлого – логичный и вполне естественный результат нахождения в исследовательском «тонусе». Намного хуже, когда таких вопросов нет; это означает, что развитие закончилось, и начался «застой». Или, что еще хуже, «почивание на лаврах». «Да минует меня чаша сия!».

 


Часть 2

 

Продолжаем работу. В предыдущей части мы:

- выявили цивилизационный характер глобализации, которая не только представляет собой объективный процесс, но и является продуктом управленческих технологий. На примере мир-системной теории мы показали, что глобализация навязывается в интересах глобализма, связанного с англосаксонским (Британия – США) ядром существующей капиталистической мир-системы. Принцип институционализма помог нам убедиться, что глобализация осуществляется институтами, как легальными, так и теневыми (тайными); существуют и «пограничные», латентные институты, соединяющие в себе элементы как легального, так и теневого политического участия. Мы также (правда, уже за рамками диссертационной части текста) разобрались с тем, что представляет собой глобализация. И выяснили, что в ней соединяются два процесса:

а) один из которых – глокализация (разрушение государств с передачей их прерогатив вверх, в глобальные и транснациональные структуры, и вниз, в региональные и местные) - отражает геополитическую сторону глобализации,

б) другой – фрагмеграция (разрушение идентичностей с интеграцией экономик) – имеет отношение к цивилизационной стороне глобализации;

- установили, что ввиду секуляризации протестантизма, а за ним и католичества, лидерство англосаксонского центра носит не духовный, а технологический характер; сохранением такого положения впредь обусловлено и продолжение этого лидерства. При этом англосаксонский контроль над латентными и теневыми (тайными) институтами приводит к тому, что внутри Британии и США эти институты поддерживают государственную власть, а за их пределами, вопреки интересам стран пребывания, становятся распространителями англосаксонского влияния;

- разобрались с противоречиями в трактовке понятия «цивилизация», раскрыв его материалистический аспект, свойственный Западу, и культурно-исторический, которого придерживаются незападные страны. Указывается, что в России, придерживающейся культурно-исторической школы, тем не менее в элитах исторически сильно влияние тенденций, привязывающих цивилизационную теорию к западным школам;

- отметили важность в цивилизационном вопросе не только религиозно-культурных и связанных с ними идеологических факторов, но и геополитических;

- сформулировали представление об обратимости глобализации, а также о цикличности глобального развития, в котором фазы глобализации сменяются фазами деглобализации, а внутри этих фаз существуют «приливы» и «отливы», в результате чего процессы меняют свою интенсивность.

Ну и попрошу не забывать, что текст - десятилетней давности, что словосочетание «глобальный проект» с поправкой на прошедшее время надо читать как «цивилизационный проект», что текст облегчен за счет изъятия сносок и инициалов упоминаемых авторов научной и иной литературы.

Итак: 

 


2.2. Глобальный проект как научная категория

 

Одной из главных целей диссертационного исследования является выдвижение и обоснование концепции глобальных проектов, которую соискатель инкорпорирует в теорию глобального управления как ее неотъемлемый и важный элемент.

Проектное видение всемирно-исторического процесса уходит корнями в историю отечественной и мировой общественно-политической мысли. Так, в XIX в. именно им фактически были обусловлены позиции участников дискуссии между славянофилами и западниками, подробно описанной Бердяевым, Лосским и другими мыслителями и историками. Позже Владимир Соловьев, а за ним Леонтьев рассматривали противостояние между католическим Западом и православным Востоком через призму борьбы «политических идей общего значения», а также ущерба, наносимого в процессе унификации духовной и культурной (социокультурной) идентичности европейских государств. Тютчев подчеркивал «удерживающую» проектность России в противостоянии революции как разрушительному унифицирующему проекту, Победоносцев видел аналогичную унифицирующую разрушительность в некритическом копировании политических институтов Запада.

Особенности и типы развития различных цивилизаций рассматривались уже в XX в. в трудах Шпенглера, Савицкого и Тойнби (при этом Тойнби высшим и последним уровнем считал «универсальную государственность»). Устрялов говорил о конкурирующих «стилях и способах человеческого бытия», Авксентьев – о «национальной задаче».

Глубокое проникновение в проектный генезис внешней политики Великобритании именно как страны, исторический опыт которой сыграл исключительную роль при формировании англосаксонского «глобального центра», содержится в трудах английского и немецкого теоретиков Сили и Квадфлига, а также в международно-политическом анализе первого руководителя НКИД РСФСР Чичерина.

СПРАВКА (в тесте диссертации помечена сноской-звездочкой):

Сили: «…В XIX веке соперничество пяти морских держав (Голландии, Испании, Португалии, Франции и Англии) из-за Нового Света прекратилось по двум причинам: вследствие ряда войн за независимость…, и …колониальных завоеваний Англии. Это одно из тех обобщений, которые ускользают от нашего внимания, пока мы изучаем историю только отдельных государств». Квадфлиг: «…Сначала Англия  объединилась с Голландией, чтобы уничтожить могущество испанцев, затем с Францией, чтобы положить конец совладычеству Нидерландов на море, затем она поддерживала Фридриха Великого, чтобы получить лучшую возможность раздробить колониальную империю Франции; так она связалась с Японией, чтобы противодействовать угрожающему росту могущества русских в восточноазиатских водах; так она стала ныне другом Франции или России, чтобы уничтожить могущественное положение Германии на морях; так она станет союзницей Германии, как только ей нечего будет бояться германского флота… А тогда следующим противником Англии может оказаться царская империя». Чичерин: «…Государственные люди Темзы умеют видеть далеко и обладают тонким чутьем к поднимающимся новым историческим силам. Вступить в соглашение с такой силой, чтобы ее обезвредить, - вот торжество английского традиционного государственного искусства» (конец справки).

Ближайший советник президентов США Вильсона и Франклина Рузвельта полковник Хаус, председательствовавший по поручению первого из них на Парижской мирной конференции 1919 г., фактически следуя проектному подходу, ставил установление дружественных отношений США с другими государствами в зависимость от степени совпадения их «концепций власти» с американской.

В конце 1990-х гг., с активизацией западной экспансии и укреплением «однополярного» миропорядка, политической наукой, прежде всего отечественной, был начат поиск концептуальных альтернатив лидерству англосаксонского «глобального центра», предопределивший переоценку сложившихся в 1990-е гг. представлений о роли и месте России в мировом сообществе. Переосмысление опыта советского периода отечественной истории через призму цивилизационного подхода сформировало понимание комплексности причин поражения СССР в холодной войне, приведшего к его распаду и переходу российской государственности в новую форму, которая обладает как новыми, так и наследственными чертами. Так, в трудах Василия Жукова в связи с этим упоминается о дифференцированных «типах цивилизационного развития»; Неклесса говорит о соответствующих этим типам «исторических и политических проектах».

Соловей и Штоль, употребляющие в своих работах глобальный проект уже как самостоятельную научную категорию, рассуждают об однородности политического, культурного, социального пространств, а также о формирующихся в их рамках технико-экономическом и военно-политическом потенциалах. Категория «глобальный проект» как форма мироустройства также упоминается в работах Аверьянова, Княгина, Лужкова, Маркова, Панарина, Проханова, Цымбурского, многих других ученых и политиков.

Методологические подходы к поиску объяснения глобального проекта как научной категории сформулированы в работах Хазина и Гавриленкова, Коллонтая, Кургиняна, Померанца, Расторгуева, а также в американской Интернет-энциклопедии «Traditio».

Современные западные политики и ученые, рассматривающие данную проблематику через призму интересов англосаксонского «глобального центра» и в целом Запада, прямо вопрос о глобальных проектах не ставят, но акцентируют внимание на методологически важных функциональных аспектах, указывающих на проектный характер евроатлантической политики. Так, Бжезинский выделяет фазы противостоящих друг другу «мировых гегемоний», особо выделяя при этом период холодной войны, Тэтчер - «системы, имеющие цели и опирающиеся на философские теории»; Киссинджер говорит о «мировом порядке», который устанавливается теми или иными ведущими державами и стремится к постоянству и т.д.

Формирование глобального проекта по мнению этих и других авторов связано со стремлением цивилизаций к внутренней и внешней экспансии, основанной на распространении ценностей, конечной целью которого является внедрение в ценностные системы других цивилизаций собственных смыслов, преобразующих их автохтонные нормы. На «цивилизационное измерение современной глобальной конкуренции», предполагающее «конкуренцию между различными ценностными ориентирами и моделями развития», указывает новая редакция Концепции внешней политики Российской Федерации.

Способность или неспособность той или иной цивилизации к внутренней консолидации и расширению своего влияния за пределы естественного цивилизационного ареала определяется в ходе проектной конкуренции. Осуществляемое в ходе экспансии интегрирующее воздействие на существующие и вновь формируемые субъекты международных отношений, отнюдь не обязательно принадлежащие к данной проектной цивилизации, как указывалось в предисловии к данной главе, ведет к глобализации, одной из институциональных форм которой является глобальное управление.

Таким образом, совокупность содержащихся в указанных трудах и работах отличительных признаков глобальных проектов позволяет сформулировать соответствующее определение. Под глобальным проектом автором диссертации понимается система ценностей (идея), созданная совокупностью культурных, исторических, социальных, государственных и иных традиций доминирующей или претендующей на доминирование цивилизации, воплощенная в системах смыслов (нормах) и распространяемая в материальной и духовной сферах посредством экспансии, приобретающей институциональные формы – легальную, латентную и тайную.

Из этого определения следует, что претендовать на проектность могут далеко не все государства, а только государства-цивилизации (Россия, Китай, Индия), государства, являющиеся субцивилизационными центрами (Иран) или государства, осуществившие цивилизационную консолидацию и в силу этого обстоятельстваныхствамиующими убъектность которой представлена вляется о для его реализации, вляет собой либо соответсвующуюамии своих цивилизкационныхами являющиеся их ядром, например Великобритания и США как англосаксонское ядро западной цивилизации. Доминирование Запада в современных условиях превращает их в англосаксонский «глобальный центр», который в рамках проектной конкуренции осуществляет экспансию уже далеко за пределами западной цивилизации.

Кристаллизация научной категории «глобальный проект» представляет собой важный этап развития глобальной проблематики, обусловленной взглядом на мир как единое целое. Сформулированный Кантом, он первоначально получил развитие в утопии (по Мангейму - «социальных учениях, оправдывающих или отвергающих тот или иной социальный строй»), футурологии (рассматривающейся Флехтгеймом в качестве «объективной философии будущего»), а также в глобальном моделировании. Гвишиани и Лейбин, вслед за немецким философом Файхингером, рассматривали глобальное моделирование как искусственный метод, основанный не на поиске реальных альтернатив, а на их конструировании. (Ряд современных авторов усматривают в глобальном моделировании, а также в современной футурологии своеобразную «войну сценариев», апеллирующих к определенным системам смыслов).

По мнению Королева, Костина, Цыганкова и других ученых, фундаментом исследования глобальных проблем, трактуемых энциклопедическими источниками двояко - как «всемирные» и «всеобщие», универсальные, служит общая теория систем и ее понятийный аппарат - элементы, структура, среда, контекст и др., основоположниками которых являются Берталанфи, Богданов и другие мыслители. Распространение системной теории на международно-политическую науку (теории международных отношений и внешней политики), связанное с именами классиков марксизма, а также Истона, Парсонса, Эрмана, формирует системный подход к глобальной проблематике. Горохов указывает на его базовый метод - системный анализ, со свойственным ему комплексным, а также проектным подходом к организации теоретического исследования различных проблем, особо подчеркивая его актуальность для управленческой деятельности.

С появлением в конце 1960-х начале 1970-х гг. работ Форрестера и первых двух докладов Римскому клубу (группы Медоуза, Месаровича – Пестеля) глобальное моделирование, основанное на системном анализе проблем мирового развития, начинает замещать прогностические методы, свойственные футурологии, а также утопические социальные учения. В рамках системного подхода Печчеи, Янч, Кинг, Шнайдер и другие основоположники Римского клуба рассматривают человечество и окружающую среду взаимосвязанными подсистемами единой системы. Однако в соответствующих докладах Римскому клубу Габора, Ласло, Тинбергена в исходные данные системных исследований инкорпорируются исторические аналогии и разнообразные факторы, прежде всего гуманитарные и экологические, которые не поддаются количественному анализу. На их основании формулируются и обнародуются выводы, предлагающие вместо реальных альтернатив некие абстрактные стратегии развития, связанные с новыми подходами к осмыслению и решению глобальных проблем, главным из которых признается «новое мышление» - солидаристское, конвергентное.

Вместе с тем, практическое воздействие глобального моделирования на проектную конкуренцию не следует переоценивать. С одной стороны, влияя на общественное сознание, они корректируют или даже меняют вектор проектного развития, пытаясь управлять его формированием. Однако удается это как правило только в случаях, когда он не выходит за границы сектора, определенного содержанием глобального проекта как такового. (Так, марксизм в практических условиях цивилизаций Запада, России и Китая проявил себя по-разному, но при этом сохранился в качестве «канонической» парадигмы). С другой стороны, как верно отмечено Тойнби, моделирование не может ни остановить проектное развитие, ни тем более повернуть его вспять. Как указывают Панарин и Кодин, опирающийся в своем анализе на труды Амелина, Ашина, Бадовского, Болла и других ученых, политическое планирование (проектная установка) осуществляется единым центром в виде проектной элиты и рассматривается ее главной задачей.

Таким образом, в отличие от глобального моделирования, футурологии и утопии, исследующих не столько вероятности, сколько возможности того или иного варианта развития (или его конструирования), глобальный проект, ввиду увязки с конкретной цивилизацией и ее центрами, нельзя сконструировать. Он оперирует не моделью или прогнозом, а более четко идентифицируемыми видами проектной деятельности - социально-политическим или проектным планированием. То есть, в отличие от глобального моделирования, футурологии и утопии, создающих, пусть и при помощи системного подхода, произвольные модели будущего (рассматривающиеся Лейбиным в контексте «как если бы»), глобальный проект осуществляет управление эволюцией цивилизации в конкуренции с другими глобальными проектами. В случае успеха, он институализирует глобализацию, придавая ей хорошо узнаваемые черты конкретной цивилизации. Завершение же проектного планирования, как вслед за Тойнби, отмечают Хазин и Гавриленков, как правило является следствием поражения в конкурентной борьбе с другим проектом (проектами) и ведет к переходу проекта из активной (динамичной) формы в латентную (статичную) или, реже, к его окончательному завершению. Указывается на возможность длительных латентных периодов, чередующихся с короткими, средне- и долгосрочными периодами проектной активности.

Соединяя в рамках системного подхода теорию с практикой, Торкунов, Богатуров, Эрман, Янг и другие ученые сформировали типы и типологии международных систем. Наиболее известные из них – типологии Николсона и Каплана - предусматривают возможность как стихийного (утрата государством контроля над внутренними акторами), так и целенаправленного, управляемого воздействия на объекты мировой политики со стороны «универсальных» или «иерархических» субъектов. В их число включаются так называемые акторы «вне суверенитета» - международные неправительственные организации (НПО), транснациональные корпорации (ТНК), элитарные клубы, тайные общества и т.д. В трудах Арона, Дерриеника и других ученых обращается внимание на характер и причины структурных изменений международных систем, обусловливающих трансформацию их типов, имеющую прямое отношение к проблеме управляемого воздействия на те или иные аспекты международных отношений, а также на его результаты и последствия.

Важный методологический аспект системных трансформаций выделяют Королев, Цыганков и особенно Горохов. По его мнению, получаемая в результате системного анализа проектная установка тесно связана с организационным проектированием, направленным на совершенствование, развитие, перестройку и построение организационных систем и структур управления определенными организациями. (Для обозначения выводов системного анализа, определяющих план проектных действий, в настоящее время все активнее применяется специальный термин - «организационная культура»). Конкретизируя данную точку зрения, специалисты Экспериментального творческого центра (ЭТЦ) под руководством Кургиняна рассматривают подобную деятельность в контексте «организационной» (информационно-психологической) войны – сознательной и целенаправленной деструкции социально-государственных систем, осуществляемой путем деформирующего или перепрограммирующего внешнего воздействия на их элементы (подсистемы), управляющие связи и целевые функции. Оганисьян, рассматривая глобализм как проектную деятельность, ориентированную на проникновение в иные цивилизационные пространства, говорит о разрушении с его помощью всей системы социокультурной регуляции. В числе основных последствий Василий Жуков называет установление нового мирового порядка с позиции силы и в интересах победителей, а также на ущемление побежденных и т.д.

Распространение системного подхода на сферу проектной деятельности связано с конкуренцией сверхдержав в ходе холодной войны. Так, следуя проектной логике, Поппер, Черчилль, Трумэн, затем Сорос и другие ученые и политики еще в 1940-е гг. стали противопоставлять «демократические» социальные институты западного «открытого общества» «тоталитаризму» СССР именно как глобальные проекты, предлагая план реконструкции управления социальной инженерией. Конкретизация данной проектной установки в тот период осуществлялась в виде планов, разработанных Советом по международным отношениям (СМО), Советом по национальной безопасности (СНБ) США, а также Государственным департаментом США, министерством обороны и Управлением стратегических служб (УСС), преобразованным в 1946 г. в ЦРУ. О путях их практической реализации неоднократно заявлял Ален Даллес (директор ЦРУ, президент СМО), сконцентрировавший внимание на последовательном подрыве советского режима изнутри и внедрении сторонников его демонтажа в партийно-государственное руководство СССР. (В 1980-1990-х гг. этими теоретическими разработками воспользовались М. Тэтчер, Р. Рейган, У. Клинтон и др.).

С другой стороны, в конце 1970-х гг. Афанасьев, Гвишиани, Геловани, Дубовский, Лапин, Федосеев, Юрченко и другие советские ученые в рамках критики содержания первых докладов Римскому клубу поставили вопрос о дополнении формальных теоретических исходных посылок системного анализа марксистскими мировоззренческими основаниями. Изначально ограниченный рамками классовой парадигмы, круг таких оснований впоследствии был расширен за счет упоминаемых этими авторами философско-социологических концепций, имеющих явное цивилизационное происхождение. Лейбин, вслед за Эрнфельдом, рассматривая глобальное моделирование «организованной футурологией», четко отделил исследование будущего (прогнозирование) от планирования - управления настоящим - формирования общественного мнения, мировоззренческих и ценностных установок, влияющих на принимаемые решения. Тем самым не только постулировались его функции, но и подверглись серьезной коррекции базовые методологические принципы исследования международно-политических систем.

Развитие системных исследований в направлении вышеупомянутого поиска форм управления настоящим придает ему концептуально оформленный вид, идентифицируя совокупность этих форм как объективный результат экспансии той или иной локальной цивилизации, то есть как глобальный проект. Вслед за Тойнби, Георгием Вернадским, авторами теории модернизации, обратившими внимание на универсальность определенных этапов исторического развития локальных цивилизаций, к аналогичным выводам приходят Кургинян, Хазин и Гавриленков, другие ученые.

Представляя глобальный проект как самостоятельную научную категорию, исследователи не только указывают на множественность и конкуренцию глобальных проектов, определяющую, по их мнению, основные направления мировой истории, но и идентифицируют его базовые характеристики, к которым отнесены сферы проектной деятельности (и конкуренции), признаки глобального проекта, а также стадии его эволюции.

 


1. Сферы проектной деятельности.

 

Прежде всего, необходимо отметить проектный характер модернистских идеологий (либерализма, марксизма и др.), каждая из которых, несмотря на партикуляризм, не только формирует целостную, притом глобальную концепцию развития во всех сферах социально-политической и экономической жизни, но и взаимодействует друг с другом в рамках упомянутого в первой главе «широкого» (системного) либерально-социалистического консенсуса. Обращая на это внимание, Алексеев, Леонтьев, Савицкий по сути отождествляют европейский и американский либерализм с социализмом, рассматривая их комплексно - в контексте глобальной универсализации.

Первая попытка систематизировать многочисленные представления о сферах проектной деятельности и определить их совокупность (хотя и без отождествления с глобальным проектом) в России была предпринята мыслителями евразийского направления – Савицким и Устряловым, а на Западе – предшественником миросистемной теории Броделем. Жестко критикуя экономический детерминизм соответственно с креационистских позиций и с точки зрения методологической ограниченности, они вслед за Н.А. Бердяевым рассматривали его универсализацией частного. (Абсолютизация экономического подхода встречает критику и в глобалистских кругах; так, Киссинджером отмечается «понижение чувствительности к политическому, культурному и духовному воздействию глубоких трансформаций, вызванных американским технологическим прогрессом», которое он рассматривает «следствием непропорционального развития экономического мышления»). Савицкий рассматривал основными сферами проектной конкуренции идеологию, экономику («хозяйство»), политику, также присоединяя к ним демографию; Бродель указывал на политику, экономику, культуру и социальную иерархию. Хазин и Гавриленков, Коллонтай, по-видимому имея в виду зависимость политической надстройки от базиса, – экономического в классовой парадигме и религиозного (идеологического) в цивилизационной, сокращают перечень сфер проектной деятельности до трех, включая в него экономику, идеологию и демографию. При этом к экономике ими относится военная мощь, а демография вслед за Гумилевым и Панариным интерпретируется не только в количественном, но и в качественном измерении – как уровень пассионарности населения. Культура как составляющая доминирующего социокультурного фактора в цивилизационном генезисе по-видимому рассматривается общим проектным контекстом; социальная иерархия как и политика скорее всего видятся функциями глобального проекта, относящимися ко всем сферам.

Разумеется перечень, а также содержание указанных конкурентных сфер являются дискуссионными. Так, Коллонтай подчеркивает самостоятельность военной мощи и религии. На наш взгляд, этот вопрос требует дополнительного исследования, выходящего за рамки данной темы; авторская позиция состоит в том, что военная мощь, наряду с культурой, социальной иерархией и политикой, – комплексные факторы, определяемые совокупным состоянием всех сфер. Религия, как следует из предыдущей части исследования, - фактор, связанный отношениями взаимного дополнения или замещения с идеологией. Под вопрос также ставится справедливость выделения в отдельную конкурентную сферу пассионарности, которую Коллонтай по-видимому вполне логично увязывает не с демографией, а с идеологией (религией). Таким образом наиболее полноценной (с указанными коррективами) выглядит отнесение к сферам межпроектной конкуренции экономики, демографии и идеологии (или религии). Выступая вторичной по отношению к религии во внутренней политике, идеология, по Савицкому, служит формой социальной адаптации веры, то есть формирует общедоступный понятийный аппарат, отражающий систему ценностей данной цивилизации и используемый в межпроектной конкуренции.

В процессе анализа конкурентных сфер Хазиным и Гавриленковым формулируется правило, которое автор диссертации называет «правилом 2>1». В соответствии с ним: во-первых, конкуренция трех и более глобальных проектов вынуждает их носителей к маневрированию, одним из возможных результатов которого становится создание союзов, блоков и коалиций большинства (вследствие этого как показывает исторический опыт XX в. данная конкуренция трансформируется в биполярное противостояние); победа в таком противостоянии при любых исходных условиях – «один против одного», «несколько против нескольких» или «несколько против одного» - представляет собой уже не конкуренцию, а жесткое лобовое столкновение - глобальный военный конфликт, например, мировые войны XX в., или холодная война. Во-вторых, условием победы в таком противостоянии выступает доминирование одной из сторон в двух упомянутых сферах из трех. Длительность противостояния глобальных проектов Запада и СССР, по Хазину и Гавриленкову, обусловлена доминированием Запада в экономике, а Советского Союза – в идеологии при примерном равенстве в демографии; поражение коммунизма объясняется отказом от идеологической борьбы - переходом к декларированию, а затем к практическому осуществлению «мирного сосуществования».

 


2. Признаки глобального проекта.

 

Из выводов предыдущей части исследования следует, что генезис цивилизации обусловлен взаимодействием духовно-культурного и технологического факторов. В трудах Ключевского и Савицкого указанные факторы идентифицировались с точки зрения соответственно «идеальной и материальной» преемственности («заветов и благ»; миров «абсолютного» и «относительного»), формирующих «наследственные свойства и наклонности потомков». Рассматривая их в контексте обобщения социальных интересов или «фактов жизни», Ключевский отмечал, во-первых, превращение идей в общепризнанные и обязательные правила и, во-вторых, - их переработку в социальные отношения и порядок, поддерживающиеся совокупностью общественного мнения, закона и институализированного насилия. (Важно подчеркнуть, что оба ученых, несмотря на существенные расхождения, вызванные приоритетом, отдаваемым соответственно материалистическому и культурно-историческому подходам в цивилизационных исследованиях, указывали на первичность идеальной базы по отношению к материальной). Развивая и конкретизируя этот взгляд, Ключевский также подчеркивал, что идея нуждается в культурно-исторической обработке (то есть в легитимации), а также в организации (то есть в институционализации). Леонтьев расширил видение идеи, рассмотрев ее как систему отвлеченных идей (религиозных, государственных, лично-нравственных, философских, художественных), непосредственно увязанных с той или иной цивилизацией. Панарин и Ильин говорили уже о проектной «мироустроительной» «панидее». Мыслители евразийского направления (Савицкий, Георгий Вернадский) сформулировали представление о механизме смены исторических эпох, в основе которого находится воздействие на идею, выраженную традицией, в ряде сфер - религиозно-философской, художественной, социальной. Кроме того, евразийцы, Тойнби, а следом за ними ряд современных ученых (Тимофеев, Померанц, Гивишвили и др.) экстраполировали влияние идеальной и материальной базы соответственно на институциональную и геополитическую сферы.

Рассматривая указанные взаимодействие и соподчиненность факторов, составляющих генезис цивилизации, с проектной точки зрения, Хазин и Гавриленков трансформируют их взаимодействие в двухступенчатую иерархию признаков глобального проекта - идеальных (системы ценностей и смыслов) и материальных (система разделения труда).

1) Система ценностей (идея), представляющая собой идеальную основу глобального проекта или как считают указанные авторы «безальтернативную истину, переведенную в политическое измерение».

Помимо идеи, существует система смыслов (норма), функция которой – адаптация идеи к повседневному, в том числе бытовому использованию. В отличие от идеи, норма может корректироваться, обеспечивая тем самым возрождение глобального проекта на следующих этапах исторического развития. Обращается особое внимание, что коррекция нормы осуществляется строго системно: каждый из смыслов существует только во взаимосвязи с другими и при попытке изменения любого из них отдельно от остальных система либо адаптирует инновацию к себе, либо разрушается.

2) Система разделения труда - материальная основа глобального проекта - обеспечивает его продвижение в виде соответствующих валютной, хозяйственной и торговой систем.

Соглашаясь с данным подходом в целом, следует, однако, учитывать достаточно глубокие замечания Леонтьева. Рассматривая идею и норму соответственно как содержание и форму, а также идеальное и материальное, мыслитель указывал на внутренний организующий «деспотизм» идеи, воздействие на которую со стороны либерального эгалитаризма ведет к ее фрагментации и универсализации (то есть к трансформации идеальной базы). Из этого следует, что в ряде случаев может модернизироваться не только норма, но и сама идея – система ценностей, что связывается им с революционным методом и свойственной Западу абсолютизацией национально-этнического фактора (примеры: «великие» революции XVIII – начала XX вв.).

С выводами русского мыслителя XIX в. согласуются положения упомянутого доклада Трехсторонней комиссии (1975 г.), авторы которого усмотрели причины модернизации идеи в расхождении «передовых» политических идей, носителями которых выступили массовые протестные движения 1960-х гг., с институциональной реальностью.

Еще более важно, что институционализация глобально-проектной идеи, осуществляемая при помощи экспансии, достигается вышеупомянутой совокупностью легального, латентного и тайного институционального участия, из чего, по мнению автора диссертации, следует, что идея глобального проекта также может включать как легальную, так и латентную (тайную) стороны. Как справедливо указывают Хазин, Гавриленков и Коллонтай, легальная сторона идеи, выраженная публично, представляет официальный религиозный (или идеологический – Авт.) консенсус, основанный на определенном наборе позитивно воспринимаемых данной цивилизацией абстрактных гуманитарных ценностей (свободы, демократии, прав человека, соборности, коллективизма, пацифизма и др.). Латентная (тайная) же сторона идеи рассматривает данный набор ценностей через призму конкретного глобального проекта и представляет собой совокупность проектных задач, формируемых проектной элитой и по ее мнению жизненно необходимых для его реализации. Современные энциклопедические философские источники трактуют взаимодействие легальной и латентной (тайной) сторон идеи в контексте «двойных стандартов», которые в ряде работ Ленина рассматриваются, в том числе с точки зрения приверженности им британской политики. Стремление к рациональной трактовке религиозных догм ими объясняется с позиций теории «двух истин» («двойственной истины»), указывающей, что истинность или ложность любого положения зависит от исходных посылок. Изменение заданных посылок с истинных на ложные и наоборот позволяет осуществлять системную коррекцию проектных установок, обеспечивая управляемую эволюцию всего глобального проекта.

Понятно, что латентная (тайная) коррекция идеи влечет за собой модернизацию как идеальной (система смыслов), так и материальной (система разделения труда) норм, учреждая некую совокупность тайных, не разглашаемых целей и задач, решаемых конкретным глобальным проектом параллельно, а также под видом официально провозглашенных. Системная общность этих задач, требующая тесного взаимодействия сторон на основе управления ими из единого проектного центра при дифференциации подходов к их решению применительно к проекту, реализуемому современной западной цивилизацией, наглядно демонстрируется Киссинджером: «…Разные части мира находятся на различных этапах своего внутреннего развития и на различных этапах структуры своих составных частей. Наши убеждения относительно того, чего мы пытаемся достичь, должны быть неизменными, но их применение нужно приспосабливать к конкретным условиям в разных регионах».

В подтверждение рассмотрим отмеченную Кондрашиным, Медведко, Режабеком и другими авторами трансформацию ноосферного мировоззрения, обусловленную эволюцией современного западного рационализма во второй половине XX в. из философии в идеологию. Появившись в XIX в. в рамках философии всеединства (Сергей Булгаков, Николай Федоров, Флоренский и др.), ставившей одной из центральных задач предупреждение Апокалипсиса разумным обузданием разрушительной природной стихии, ноосферное мировоззрения укоренилось введением термина «ноосфера» (конец 1930-х гг.). В первой половине 1970-х гг., в трудах Лавлока и Маргулиса (авторов гипотезы «Геи») на этой основе сформировались представления о конкретных формах взаимодействия человечества с окружающей средой (модель), требующих углубления взаимодействия между наукой и религией, научным и религиозным мировоззрениями (прогноз). Однако под воздействием идеологического рационализма западного глобального проекта ноосферное мировоззрение трансформировалось из модели в план, центральным звеном которого становятся выводы Конференции ООН по окружающей среде и развитию в Рио-де-Жанейро (1992 г.). По мнению Данилова-Данильяна, Урсула и других экологов, принятая на ней концепция «устойчивого развития», оформленная итоговым документом «Повестка дня на XXI век», увязывает решение экологических проблем с определенным типом экономического и социального развития. Интеграционный тип такого развития, обусловленного вышеупомянутыми системами ценностей, норм и разделения труда, присущими западной цивилизации, указывает на концепцию «устойчивого развития» как на неотъемлемый элемент западного глобального проекта. Именно поэтому попытки ряда ученых (например Александра Вебера) представить «устойчивое развитие» абстрактной, теоретически чистой альтернативой осуществляемой западным проектом глобализации, наталкиваются на использование концепции «устойчивого развития» в интересах западного глобализма, документально подтверждаемое рекомендациями доклада Совета по устойчивому развитию при президенте США и «Стратегией национальной безопасности США для нового столетия».

Стало быть, практическая реализация концепции «устойчивого развития», с одной стороны, призвана укрепить глобальную гегемонию западного проекта, сделав ее необратимой; с другой стороны, несмотря на всю внешнюю привлекательность она принципиально неприемлема для субъектов незападных цивилизаций, в системе смыслов которых она является чужеродным элементом, угрожающим их целостности, а значит и существованию.

 


3. Стадии эволюции глобального проекта.

 

Переход от цивилизационного к глобальному развитию, обусловленный глобально-проектным экспансионизмом, рядом авторов увязывается с прохождением нескольких стадий. Василенко, Неклесса, Померанц, Расторгуев и др. говорят о стадиях как об укрупнении социальных и мировоззренческих или культурных единиц и кодов. Тойнби выводит стадиальность из взаимной соподчиненности религиозного (цивилизационного) и территориального (геополитического) аспектов глобального проекта. Померанц выделяет четыре стадии эволюции всемирно исторического процесса – духовную, имперско-конфессиональную (связанную со Средневековой Европой), европейскую (децентрализованную) и современную, электронно-финансовую, подчеркивая при этом, что формирование глобального проекта возможно только по достижении второй, имперско-конфессиональной стадии. Хазин, Гавриленков и Коллонтай говорят о трех стадиях - «сетевой» (распространении идей и выработке норм), иерархической (связанной с укоренением глобального проекта в «опорной» стране, формированием проектного центра, управляемого проектной элитой) и имперской (обусловленной кризисом легитимности и расширением институализированного насилия). Вторая, иерархическая, стадия, кроме того, этими авторами связывается с проектной трансформацией, обусловленной выделением из глобального проекта побочных ветвей, способных либо перейти в латентную форму, либо развиться, видоизменив исходный проект, либо дать начало новому.

Значительный интерес с точки зрения генезиса глобальных проектов также представляет глобально-стадиальная концепция всемирно-исторического процесса. Сформированный на ее основе глобально-формационный подход (Семенов, Завалько) объясняет не только соответствующий социально-классовому мировоззрению авторов глобальный характер смены общественно-экономических формаций (как лидерства определенного способа производства во всемирном масштабе), но и сочетание формаций с параформациями, которые эти ученые характеризуют как способы производства, не являющиеся стадиями всемирной истории. Между тем, перечень и типология приведенных ими параформаций указывают не только на их особую роль в согласовании социально-классовых интересов с цивилизационными, но и на возможность оказания единичными типами обществ (включая цивилизации) превентивного, опережающего воздействия на эволюцию общих типов - глобальных формаций (в том числе в форме глобальных проектов).

СПРАВКА (в тесте диссертации помечена сноской-звездочкой):

Типология параформаций, приведенная Семеновым и Завалько, включает пять основных групп - восходящие, боковые, нисходящие, периферийные, возникшие в противовес капитализму. Рассматриваемые в привязке к ним конкретные параформации включают абсолютное большинство обществ, сложившихся в рамках тех или иных формаций. Так, к «восходящим» параформациям отнесены общества древней Греции и Рима, Каролингской империи и абсолютистских режимов; к «боковым» - общества древней Спарты, средневековой Европы, городов Северной и Средней Италии и Московской Руси; к «нисходящим» - общества Римской империи и, возможно, современного Запада; к «периферийным» - крепостнические общества, рабовладение в южных штатах США, общества «зависимого» капитализма авторов миросистемной теории, а также нацистской Германии, фашистской Италии и милитаристской Японии; к «возникшим в противовес капитализму» - общества СССР и «стран-изгоев» - Ирана (с 1979 г.), Ливии (с 1969 г.), Ирака (при власти партии Баас) (конец справки).

Данный подход, совмещающий общие и единичные стадии формационной эволюции, дополняет выведенную Тойнби концепцию «универсального государства», таким же образом совмещающую общие и единичные стадии эволюции определенных проектных цивилизаций.

Вместе с тем, сравнительный анализ указанных подходов демонстрирует ряд противоречий. Во-первых, обращает внимание противоречие между одновекторной (Хазин – Гавриленков) и двухвекторной – усиливающейся и ослабевающей (Завалько и Семенов, Померанц, Тойнби) - разновидностями стадиальности.

Во-вторых, вряд ли правомерно выделять «сетевую» стадию, ибо очевидно, что распространение идей и норм осуществляется на всем протяжении эволюции глобального проекта, а также, при системной модернизации норм, и в ходе воспроизведения ее результатов на новой стадии всемирно-исторического развития. Применение Кастельсом упомянутой концепции «сетевого» общества (по Бодрийяру – «структурного закона ценности») позволяет определить взаимоотношения глобального проекта с «сетевой» структурой как системы не с подсистемой, а со средой, которая, как показано Марковым, в принципе одинакова для всех конкурирующих проектов; условием доминирования при этом становится активация среды за счет создания в ней управляемой системы контролируемых узлов (центров принятия решений). В докладе Трехсторонней комиссии возникновение «сетевых» организаций вообще связывается с формированием консенсусной, «третьепартийной» альтернативы доминирующим двухпартийным системам индустриальной эпохи.

В-третьих, имеет место множественное разночтение в трактовке понятия «империя». Так, у Хазина и Гавриленкова она есть последняя стадия эволюции глобального проекта; у Померанца имперское начало тесно связано с конфессиональным и обозначает уже не последнюю, а начальную фазу его эволюции; Григорьев рассматривает империю как форму государственности (выделяя национальные и территориальные империи); энциклопедические источники – как определенный тип власти.

В-четвертых, очевиден описательный характер приведенного анализа, констатирующего определяющее воздействие конкуренции глобальных проектов на всемирно-исторический процесс, но не выявляющего соответствующих механизмов.

Авторская точка зрения, в связи с вышеизложенным, заключается в том, чтобы признать наличие трех стадий эволюции глобального проекта:

- идеальной (кристаллизация идеи);

- проектной (иерархической), экспансионистской (формирование нормы и системы разделения труда, проектного центра и его элиты);

- кризисной – связанной с формированием и укоренением приверженности кризисным формам глобального управления, способной как завершить глобальный проект, так и, модернизировав норму, трансформировать его в новый.

Из результатов проведенного анализа, однако, следует, что уточнения требует стадиальная принадлежность проектных трансформаций, связанных с выделением из глобальных проектов побочных ветвей. Исходя из вышеизложенного, соискатель допускает такие трансформации как во второй (проектной), так и, как указано выше, в третьей (кризисной) стадии. Как будет показано ниже, оптимальным для самого глобального проекта, прежде всего с точки зрения его адаптивности к меняющейся среде, является выделение побочных формаций на второй стадии; в этом случае трансформация ограничивается модернизацией нормы. Если же этого не происходит, и проект вступает в третью стадию, кризис, приобретающий по-видимому необратимый характер, разрешается обновлением не только нормы, но и идеи - при помощи революций, которые авторами глобально-формационной теории относятся к «магистральным» (обусловливающим переход на новую стадию истории всего человечества). В ходе всемирно-исторического процесса такие революции носят единичный характер; однако сопровождающая их коррекция идеи осуществляется при помощи не только латентного и тайного, но и легального институционального участия, превращаясь таким образом в ее трансформацию. (Иногда, например, в случае с нацистским проектом, такая «магистральная» революция осуществляется вследствие военного поражения; проект принудительно завершается или переводится в латентную форму воздействием извне).

С учетом проведенного исследования конкурентных сфер, признаков и стадий эволюции глобальных проектов, осуществленного через призму упомянутого взаимодействия легального, латентного и тайного институционального участия, становится очевидным, что сочетание всех его сторон существенно повышает адаптивность глобального проекта. Соответственно снижается адаптивность проектов, ограничивающихся легальным институциональным участием. Латентная и тайная деятельность на их собственной проектной территории в этом случае если и осуществляется, то оппозиционная, в интересах и под контролем конкурирующих проектов.

Формируя исходные посылки, позволяющие в соответствии с упомянутой практикой «двойных стандартов» воздействовать, а иногда и управлять элитой страны пребывания, деятельность оппозиционных латентных и тайных институтов меняет соотношение между автохтонными и заимствованными ценностями, добиваясь перепрограммирования базовых идеально-ценностных и нормативно-смысловых установок. В случае отсутствия препятствий такой деятельности возникает угроза превращения цивилизационного субъекта в объект, а также либо перехода его глобального проекта в латентную форму, либо его прекращения. (Именно это произошло с СССР; влияние западных латентных и тайных институтов внутри советской партийно-государственной  элиты получило развитие еще в 1960-1970-е гг.).

Комплексное изучение институциональных аспектов глобального управления показывает, что четкой границы между легальным, латентным и тайным институциональным участием не существует. Во-первых, латентные и тайные институты и структуры как уже отмечалось, неукоснительно следуют правилу регистрации в странах пребывания под видом общественных организаций. Поэтому, говоря о «латентности» и «тайности», автор исследования имеет в виду прежде всего распространение фактической деятельности ряда зарегистрированных в отдельных странах институтов и организаций на другие международные субъекты, в которых они не имеют государственной регистрации. Кроме того, имеет место несоответствие реальной деятельности указанных структур по месту регистрации заявленным ими уставным целям.

СПРАВКА (в тесте диссертации помечена сноской-звездочкой):

Соответствующие примеры: 1) Бильдербергский клуб как общественная организация зарегистрирован в Нидерландах в соответствии с национальным законодательством, однако, деятельность его распространяется на весь западный мир, а также часть незападного, входящего в сферу интересов Запада; 2) В июле 2007 г. постановлением суда г. Санкт-Петербурга была ликвидирована общественная организация «Сайентологический центр», занимавшаяся, согласно определению суда, не только уставной пропагандой философских идей и учения Хаббарда, но и не соответствующим уставным целям практическим его применением - в виде соответствующих обрядовых действий (конец справки).

Во-вторых, в статистически значимом количестве случаев стороны институционального участия пересекаются; в деятельности одних и тех же институтов, организаций и структур наблюдаются признаки легальности, латентности и тайности. Все это в полной мере относится и к государственным институтам. Нобелевский лауреат Шеллинг, а также Богатуров, Демидов, Михайленко, Песков, Расторгуев, Цыганков и другие авторы, указывающие на непрозрачность геополитического планирования в условиях глобализации, одновременно обращают внимание на государственное управление частью латентных и тайных обществ, свидетельствующее о способности государств создавать транснациональные «сети». По их мнению это невозможно без участия в них соответствующих государственных структур, в частности, национальных разведок. Важнейшие стратегические решения как считает указанный круг авторов все чаще принимаются:

- высшим слоем международных и государственных чиновников (включая руководство комиссий ООН, НАТО, Европейского союза, ряда ведущих мировых держав и др.), соединенных оккультными связями;

- специализированными центрами государственной политики, ставящими целью формирование «Нового мирового порядка» (в частности, Отделом политического планирования Государственного департамента США);

- обладающими независимым статусом, но тесно связанными с органами государственной власти Великобритании, США, Франции и других западных стран институтами (Королевский и Французский институты международных отношений; Институт оборонного анализа США, корпорация «RAND», Институт «Санта-Фе» и др.);

- влиятельными закрытыми международно-политическими клубами и организациями (СМО, Бильдербергский клуб, Трехсторонняя комиссия), неподотчетными национальным парламентам и не связанными международными договорами и т.д.

Из этого следует, что публичные политики (включая лидеров государств и межгосударственных союзов, международных организаций, партий и т.д.) могут как относиться, так и не относиться к кругу лиц, совмещающих в своей деятельности легальное институциональное участие с латентным и тайным и следовательно иметь или не иметь доступ к принятию стратегических глобально-управленческих решений. Это существенно ограничивает как их политическую самостоятельность, так и эффективность демократических институтов в целом, прежде всего выборных. В первом случае они связаны латентной и тайной институциональной ответственностью, побуждающей к деятельности в направлениях, заданных соответствующими коллективными решениями, определяющими развитие глобального проекта. Во втором случае, даже занимая соответствующие публичные должности, они, практически опосредуя результаты волеизъявления избирателей, остаются объектами постороннего управленческого воздействия - внутриполитического, транснационального или глобального. Таким образом, нельзя отрицать, что в определенном, по-видимому, статистически значимом количестве случаев всеобщие выборы становятся способом формальной легитимации уже принятых решений, практическая реализация которых осуществляется либо столкновением в рамках двухпартийных систем селективно отобранных, одобренных, связанных определенным кругом обязательств и потому управляемых лидеров, либо соответствующей поддержкой системному кандидату.

Проведенный анализ позволяет сделать ряд выводов.

1. Глобальный проект представляет собой мало изученную научную категорию, детерминированную определенной цивилизационной идентичностью, обусловленную формированием глобальной проблематики и системным подходом к ее исследованию. В отличие от других видов проектной деятельности (утопии, футурологии и глобального моделирования), основанных не на поиске реальных альтернатив, а на их конструировании, составляющих субъективный фактор глобального управления, глобальный проект, оперирующий стратегическим планированием и взаимосвязанный с окружающей действительностью как со средой, является его объективным фактором.

Кристаллизация глобального проекта как научной категории существенно снижает остроту такой крупной теоретической проблемы цивилизационных исследований как взаимное соотношение культурно-исторических типов, проявляющейся в произвольности их иерархической градации авторами различных типологий цивилизаций.

2. Условием формирования глобального проекта становится стремление цивилизации к внутренней и внешней экспансии, обусловленное соответствующим потенциалом, а также оптимальным сочетанием внутренних (единичных) и внешних (общих) стадий цивилизационной (социокультурной и технологической) и формационной эволюции.

3. Глобальный проект обладает базовыми характеристиками, которыми выступают: сферы проектной деятельности, признаки, а также стадии его эволюции.

Во-первых, конкуренция глобальных проектов осуществляется в трех основных сферах – экономической, идеологической или религиозной (включающей пассионарность как критерий устойчивости проектной идеи) и демографической. Условием победы одного глобального проекта выступает «правило 2>1», заключающееся в достижении перевеса над другим проектом как минимум в двух из трех указанных сфер. Взаимодействие трех и более глобальных проектов протекает в форме тактического маневрирования и блоковой политики; сведение ее к биполярности приводит к прямому противостоянию, оканчивающемуся проектной трансформацией победившего проекта (или проектов) и возобновлением конкуренции на новом, более высоком уровне, а также переходом проигравшего проекта в латентную форму или его окончательным завершением.

Во-вторых, основными признаками глобального проекта выступают наличие идеи (системы ценностей), преобразованной в норму – общедоступную систему смыслов, определяющую обычаи повседневности, а также системы разделения труда с входящими в нее валютной, хозяйственной и торговой системами. Модернизация нормы осуществляется в результате проектной трансформации; в ряде случаев трансформируется не только норма, но и идея, что обусловлено либо совмещением легального и тайного институционального участия, либо глубиной трансформации. Иногда имеет место совокупность указанных причин.

В-третьих, в своем развитии глобальный проект проходит три основные стадии: идеальную (кристаллизация консенсуса, основанного на проектной идее), проектную (формирование нормы, системы разделения труда, проектного центра, его элиты) и кризисную, в рамках которой происходит развязка его противостояния с конкурирующим проектом (или проектами), приводящая либо к завершению, либо к глубокой проектной трансформации.

4. Взаимодействие в ходе проектных трансформаций легального, латентного и тайного институционального участия отражает стремление проектной элиты адаптировать официально провозглашаемые позитивные ценности к конкретным интересам собственного глобального проекта. Применяемая при этом методология «двойных стандартов» позволяет элите доминирующего проекта, используя латентные и тайные институты и созданные ими механизмы внешнего влияния, оказывать корректирующее, а в некоторых случаях перепрограммирующее воздействие на идею (а следовательно норму и систему разделения труда) конкурирующего проекта.

Совмещение деятельности легальных, латентных и тайных институтов, с одной стороны, существенно повышает адаптивность и устойчивость глобального проекта, а также его эффективность в решении проектных задач; с другой стороны, оно ставит конкурирующие проекты в неравное положение, обеспечивая обладателю латентных и тайных институтов заведомые преимущества.

5. С точки зрения темы исследования, конкуренция глобальных проектов является важнейшим фактором, определяющим развитие всемирно-исторического процесса и порождающим альтернативность вариантов глобализации, институциональной формой которой является глобальное управление. В современных условиях, с одной стороны, глобализация и глобальное управление приобретают проектные признаки западной цивилизации, во многом сливаясь с западным глобализмом; с другой стороны, расширяется спектр потенциальных альтернатив, обусловленный углублением кризисного характера мирового развития.

***

 


Как и после первой части, отметим наиболее важные моменты, а также авторские претензии к собственному тексту десятилетней давности.

Первое, что важно. Рассмотрение всемирной истории как процесса конкуренции проектов (проектной конкуренции), как видим, – не новость; об этом многие исследователи писали и в России, и на Западе. Почему же проектный подход так и не получил развития и долгие десятилетия несправедливо записывался официальной наукой в маргинальные?

Ответ очевиден: он не вписывается во многие глобальные планы, вручая противникам их осуществления мощное методологическое оружие. Так коммунизм, считавшийся на Западе «ересью», по признанию А. Дж. Тойнби, был успешно взят на вооружение Россией, которая превратила его в эффективное антизападное оружие.

В опубликованном параграфе сформулировано определение цивилизационного проекта, включающее первичность идеальной (религиозной/идеологической) базы проекта над материальной; обновление марксизма с помощью цивилизационного фактора – это понятно – требует отказа от экономического детерминизма и ставит экономику из положения «центра всего сущего» в роль одного из факторов материальной базы цивилизационного проекта.

Ключевые положения проекта – конкуренция и экспансия; в работе показано, что в этом активно участвуют как государства, так негосударственные структуры – НПО, корпорации, элитарные клубы и тайные общества. Конкуренция и экспансия связаны между собой; конечным результатом того и другого служит глобализация как распространение цивилизационного проекта-победителя на всю мировую систему. А также перехода проигравших конкуренцию цивилизационных проектов в латентную (спящую) фазу или их полного завершения.

Именно в этом параграфе дается общая оценка концепции «устойчивого развития» как проектного инструмента западного глобализма.

Обращу внимание и на вывод о роли системной теории, за рамками которой исследование глобальной проблематики является невозможным. Вместе с тем, в идеях Римского клуба системный анализ был искусственно переплетен с моделированием глобального развития. По сути, Римский клуб занялся конструированием новой реальности, проделывая это в определенных интересах. (Наглядный пример подобной подмены понятий  автор этих строк приводил недавно в Донецке на международной экологической конференции, в той части доклада, где говорилось о пяти факторах «Пределов роста»). На основании этого конструирования выстраивались определенные стратегии, как провозглашаемые публично, так и утаиваемые от широкой общественности. С их помощью предпринимались попытки влиять на проектное развития тех или иных государств и цивилизаций.

Главное: в идеях Римского клуба, на которые «клюнуло» позднее советское руководство, под видом «конвергенции» капитализма и социализма предлагалась западная повестка. Эта повестка:

- во-первых, выдавалась за глобальную, перекладывая западные проблемы на незападные страны, прежде всего СССР;

- во-вторых, внедрялась во внутреннюю политику нашей страны, сыграв в ней роль Троянского коня.

В контексте изложенного понятно, что Римский клуб при помощи части советских элит вел дело к уничтожению СССР. В работе прямо говорится о целенаправленной деструкции и разрушении социально-государственных систем путем смыслового перепрограммирования элементов и управляющих связей таких систем. И как следует из опыта критического анализа идей Римского клуба в СССР, советские ученые-критики заняли пассивную, оборонительную позицию, пытаясь не противостоять этим идеям в принципе, а всего лишь адаптировать их к марксистскому учения. То есть приняли правила игры чужого и чуждого цивилизационного проекта, в рамках которого Римский клуб действовал и производил на свет свои идеи.

Еще раз обращу внимание на взаимное дополнение и взаимное замещение другом религии и идеологии; в этом свете привлеку внимание к формулировке П.Н. Савицкого об идеологии как форме социальной адаптации веры.Противопоставление православия и коммунизма, как вытекает отсюда, - искусственное, выдуманное именно для того, чтобы не дать им соединиться, взяв под контроль соответственно духовную и светскую сферы. Мне уже приходилось характеризовать коммунизм как светскую форму православия.

В работе сформулированы характеристики цивилизационных проектов и  признаки межпроектной конкуренции: сферы такой конкуренции, признаки цивилизационного проекта (материальная – идеальная базы) и стадии его эволюции. Принципиально важными, сохраняющими актуальность, представляются выводы о проектном центре, проектной элите, проектной опорной стране.

Очень важным представляется вывод, что содержание проектной идеи может содержать как элементы легального, открытого, так и тайного, скрывающегося от посторонних глаз. Это положение диссертации, актуальность которого за прошедшее десятилетие только усилилась, в полной мере относится к современному Западу, у которого на словах «демократия, права человека и т.д.», а на деле – глобальное доминирование, господство, диктат и управление порабощенными народами. Именно в этом и проявляются пресловутые «двойные стандарты». Тем самым, как подчеркивается в работе, решается «некая совокупность тайных, не разглашаемых целей и задач, решаемых конкретным глобальным проектом параллельно, а также под видом официально провозглашенных».

Внимание следует обратить и на упомянутую глобально-стадиальную концепцию всемирно-исторического процесса, которая с помощью цивилизационных «параформаций» адаптирует к истории, в  том числе нашей страны, марксистскую концепцию ОЭФ – общественно-экономических формаций. Ее не случайно, и отнюдь не ошибочно критикуют, вменяя в вину рассмотрение не живой жизни и исторического творчества, а неких закостенелых «идеальных типов». А вот глобально-стадиальная концепция позволяет, оставаясь в рамках марксизма, разрешить это кажущееся непреодолимым противоречие.

Что еще очень важно (хотя и сложно)? Автором объясняется механизм выделения одних, новых цивилизационных проектов из других, старых; в третьем параграфе мы увидим, как это, например, произошло с христианством.

Ну и в конце, перед выводами, показан механизм формирования «пятой колонны»; суть его сводится к внешнему контролю рад агентурой влияния, которая, являясь формальной частью своего проекта, одновременно деятельно участвует на нелегальной основе в реализации чужого, конкурирующего проекта.

И еще. Особое внимание обращу на сделанный в работе, сохраняющий актуальность, вывод о том, что марксизм, как и другие идеологии, формирует целостную, при том свою (!), картину мира, что не оставляет камня на камне от измышлений самозваных «патриотов» о том, что учение Маркса якобы «равно» либерализму. На мой взгляд, это не только очень важно, но и принципиально.

Вместе с тем, и не только «в помощь» критикам, а прежде всего для упрощения понимания достаточно сложного диссертационного текста, отмечу те положения и выводы диссертации, которые за прошедшее десятилетие автором переосмыслены или уточнены.

Во-первых, перечень сфер проектной конкуренции (экономика, идеология, демография) – неполный; но дело даже не в неполноте, а в методологической ограниченности. В работах православного аналитика Татьяны Грачевой выводится куда более подробная система таких сфер, включающая три уровня, – конкуренция в низшем, физическом, среднем – ментальном, и высшем – духовном (метафизическом) пространствах; каждое из таких пространств включает ряд конкретных сфер. С этим подходом следует согласиться потому, что он ведет к более точным выводам. В частности, причиной распада СССР, исходя из этого аналитического подхода, Грачева называет готовность страны к конкуренции только в физическом пространстве и непонимание поздней советской элитой важности ментального и духовного, которые были начисто проиграны и сданы «без боя». С этим трудно не согласиться.

В связи с этим хотелось бы обратить внимание коммунистической части аудитории на то, что мое противостояние монархической повестке отнюдь не означает абсолютизации атеизма (который, кстати, сам по себе тоже вера – только в то, что Бога нет). Православная методология, а также методология других традиционных для России конфессий, прежде всего ислама и буддизма, накопила огромный опыт воздействия на социально-политические процессы, игнорировать который - значит бездумно лишать себя важнейших исторических аргументов, а отвергать – априори загонять этот опыт в оппозицию себе же самим. И хотелось бы напомнить важнейшее ленинское завещание из выступления на Третьем съезде РКСМ: «Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество…».

Во-вторых, в работе недооценена и поэтому не заострена роль культуры. Культура – не только и не столько «общий проектный контекст», сколько «оселок» или, по Сергею Кургиняну, ключевой фактор социокультурной регуляции российского общества. Этим наше общество отличается от западного, где роль такого фактора принадлежит праву. Грубо говоря, если на Западе с любым вопросом бегут в суд, то у нас как правило разбирательство идет «по справедливости»; это не означает самосуда, напротив, именно культурная традиция очень часто приводит противоборствующие стороны к консенсусным решениям. Именно это у нас хотят разрушить, но именно это следует беречь, как зеницу ока.

 


Часть 3

 

Как и обещал, третий параграф второй диссертационной главы «Концептуальные основы глобальных проектов» поделим не две неравные части. В этой публикации рассмотрим общие подходы к проектной типологии и перипетиям формирования христианского проекта, включая процесс его размежевания с иудейским (ветхозаветным) проектом. Остальные проекты – от мусульманского до латиноамериканского и африканского – в завершающей, четвертой части. При этом, как и раньше, прошу не забывать, что тексту исполняется десять лет, что из него ради экономии места убраны сноски со ссылками на источники и литературу, иначе будут превышены все разумные объемы, а также инициалы многочисленных цитируемых и упоминаемых авторов. А также, что термин «глобальный проект» следует читать как «цивилизационный проект», ибо авторская концепция уже после защиты по сути оказалась органично встроенной в теорию миропроектной конкуренции Сергея Кургиняна. Кроме того, необходимо отметить, что выделения в тексте шрифтом п/ж сделаны не в самой диссертации, а сейчас, и предназначены они для привычного разбора текста по окончании публикуемой первой части третьего параграфа.

Еще, с учетом разворота дискуссии вокруг данной серии публикаций, которая проявилась применительно ко второй части, хочу привлечь внимание к следующему «медицинскому» факту. Диссертация успешно защищена в 2008 году в профильном диссертационном совете, который возглавлял академик РАН; в процессе ее дальнейшего прохождения по инстанциям, была и вторая фактическая защита: ввиду отсутствия принадлежности к структурам академической науки, автора, что вполне естественно, вызвали в экспертный совет ВАК по политологии. Таков порядок. Суммарные результаты голосования там и там – 33 голоса ЗА, ни одного ПРОТИВ. Поэтому тем, кого концепция, содержание и выводы моего исследования необъяснимо «коробят», неплохо бы иметь ввиду то очевидное обстоятельство, что спорят они не со мной. Точнее, не столько со мной, сколько с 33-ю докторами наук из двух диссертационных советов, которые безоговорочно сочли диссертацию заслуживающей высокой оценки, а автора – достойным присвоения ученой степени доктора политических наук. Если несогласные чувствуют за собой моральное право, или им на мнение советов наплевать, причем, априори, не уточняя их персонального состава, то флаг им в руки. «Безумству храбрых поем мы песню!».

Кстати, в персональном составе оказались некоторые достаточно известные ученые, включая профессоров бывшей Академии общественных наук (АОН) при ЦК КПСС; предположить, что мои оппоненты знакомы с марксизмом лучше них, - мягко говоря, сложно.

Последняя надежда несогласных здесь – даю подсказку – потратить силы и время на проверку диссертации на пресловутый плагиат. Поскольку текст полностью авторский, цитаты закавычены, и ссылки на их авторов имеются, мне не жалко, чтобы они этим занялись. Мне-то от этого, как говорится, ни жарко, ни холодно. А «надежды», как известно, «юношей питают».

Теперь - к делу.

 


2.3. Типология глобальных проектов

 

Вышеупомянутые представления о множественности глобализаций, а также об их нелинейном характере, обусловленном чередованием усиления и ослабления интеграционных тенденций, начинающие доминировать над упрощенным одновекторным видением данного процесса, указывают и на множественность глобальных проектов. Хазин и Гавриленков выделяют два типа проектов – основные и побочные. К основным глобальным проектам ими отнесены ветхозаветный (иудейский), христианский, капиталистический, мусульманский (исламский), буддистский и китайский; к побочным - производные от христианского и исламского проектов: соответственно католический и византийский; суннитский и шиитский. Соловей и составители упомянутой американской Интернет-энциклопедии «Traditio» указывают на самостоятельность нацистского, а также формирующегося (по их мнению) современного российского и уже сформировавшегося европейского проектов, подразделяя последний на проекты Европейского союза, американский и японский.

Справедливо отмеченные Коллантаем актуальность и новаторский характер методологии исследования всемирно-исторического процесса с помощью научной категории «глобальный проект» однако ограничиваются поверхностностью предложенных типологий. Очевидно, что приведенный перечень глобальных проектов не является исчерпывающим. Во-первых, даже в качестве потенциальных не рассматриваются глобальные проекты африканской и латиноамериканской (ибероамериканской) цивилизаций. Во-вторых, обращает внимание статичность предложенных проектов, практически не предполагающая проектного развития, в результате которого формируется не только соподчиненность основных и побочных проектов, но и механизм проектных трансформаций, а значит и проектной преемственности. Соответственно и конкуренция глобальных проектов в рамках данных типологий рассматривается отвлеченно от фаз или стадий мировой истории. (При том, что в указанных работах упоминается о как минимум трех трансформациях европейской системы ценностей, начиная с XVI в.). Между тем еще Ключевский, исследуя основы социально-исторического процесса, указывал, что формирование сложных исторических типов (цивилизаций) обусловлено преемственностью, благодаря которой «вырабатывается цепь союзов, все более усложняющихся вследствие того, что в дальнейшие союзы последовательно входят новые элементы вторичного образования, возникающие из взаимодействия первичных». Рассматривая данный тезис в цивилизационной парадигме, которую Ключевский, ставивший в центр эволюции разум и волю, не признавал, получаем достаточно совершенную схему механизма проектных трансформаций. Тойнби, также подметивший данную соподчиненность, обусловливающую по сути выделение одних обществ (проектов) из других в форме как прямой, так и побочной последовательности, в историческом законе «Ухода-и-Возврата» углубил ее выделением трех фаз этого процесса: отчуждения проектной элиты от решения текущих задач (либо ее частичной или полной заменой контрэлитой – Авт.); ее сосредоточения на разработке и систематизации корректив задачи (нормы или идеи – Авт.); внесении обновленной задачи (нормы или идеи – Авт.) в общество.Кодин, а также Крыштановская и Гаман-Голутвина, вслед за русским мыслителем Федотовым, указывают на сохранение определенной преемственности в виде ценностей, норм, идей, обычаев, традиций при любых, даже революционных трансформациях.

В упомянутом докладе Трехсторонней комиссии происходящие на Западе глобальные изменения, к которым причисляются дискредитация авторитета и снижение доверия к традиционным институтам – государственным органам, партиям и т.д., а также рост неформальной протестной активности, рассматриваются через призму ценностной унификации – как инструмент внедрения в континентально-европейских субъектах западной цивилизации «широкого» либерально-социалистического консенсуса, свойственного государствам англосаксонского «глобального центра», замещающего обычное противостояние правых и левых.

Из этого следует, что две или несколько последовательных (без длительного ухода в латентную форму) проектных трансформаций, осуществленных с сохранением признаков основополагающей идеи (системы ценностей) могут образовывать преемственности, состоящие из родственных проектов разных порядков. Автор диссертации предлагает именовать такие преемственности «магистральными».

Разнопорядковые глобальные проекты в них как бы формируются один в другом, выделяясь по мере созревания. Поэтому вряд ли можно считать однопорядковыми ветхозаветный и христианский, христианский и капиталистический проекты (особенно с учетом увязки последнего с Реформацией и Просвещением), как о том пишут Хазин и Гавриленков. Сомнение вызывает и фактическое признание этими авторами мусульманского проекта равновеликим по отношению к западному и советскому, что по сути равнозначно отрицанию биполярности миропорядка, созданного во второй половине XX в. их конкуренцией. В целом из самого существования «магистральных» преемственностей следует, что процесс выделения побочных проектов носит не случайный, а закономерный характер, представляя собой механизм адаптации тех или иных систем к меняющейся среде.

Второй аспект, не позволяющий считать предложенные типологии глобальных проектов полными, - совокупность образующих цивилизацию социокультурных и технологических факторов, детерминирующих содержание соответствующих глобальных проектов. Упомянутая функциональная предрасположенность социокультурных факторов - религии и идеологии - к взаимному замещению дополняет вертикальную типологическую дифференциацию («основные» - «побочные») горизонтальной («религиозные» - «идеологические»). Из этого также следует, что основные проекты практически всегда связаны с религиозным началом; побочные, в зависимости от порядка, могут иметь как религиозную (конфессиональную), так и идеологическую природу. Побочные проекты, дающие начало «магистральным» преемственностям, автор именует «базовыми».

Третий аспект, на наш взгляд, связан с ограничением авторов типологии глобальных проектов анализом их генезиса с точки зрения сугубо легального институционального участия, без учета его взаимодействия с латентными и тайными институтами, осуществляющими деятельность в интересах либо внутренних, либо внешних цивилизационных центров. С точки зрения темы исследования особенно важен религиозный аспект тайного институционального участия, в рамках которого, как показывает опыт западных и восточных тайных обществ, традиционная догматика, как правило, претерпевает мистическую трансформацию, связанную с нетрадиционными верованиями и учениями – неоязычеством, оккультизмом, тантризмом и др., проявляющуюся в масонстве (особенно нерегулярном), иллюминатстве, нацизме, тоталитарном сектантстве. При тайно-институциональном участии определенная трансформация затрагивает даже католические ордена, которые либо также инкорпорируют оккультизм (тамплиеры), либо тесно взаимодействуют со спекулятивным масонством, объединяющим европейскую аристократию и правящие круги (Мальтийский орден), а также социальные и даже социалистические течения. (Так, часть членов ордена иезуитов в Центральной Америке выступила за объединение католицизма с коммунизмом и сформировала на этой основе так называемую «теологию освобождения», приняв активное участие в Сандинистской революции 1978 г. в Никарагуа).

Скорректированная и расширенная автором исследования типология включает четыре основных глобальных проекта – ветхозаветный (иудейский), мусульманский (исламский), монгольский (языческий), буддистский.

Внутри основных проектов по мере их кристаллизации и развития также обнаруживается и проявляет себя тенденция проектного генезиса. Так, ветхозаветный проект формирует побочный христианский проект; по мере углубления раскола между западным и восточным христианством, он трансформируется в два проекта – католический и византийский, каждый из которых выступает базовым по отношению к соответствующим «магистральным» преемственностям. (Более подробный анализ данной проблематики с точки зрения догматических расхождений западного и восточного христианства, выходящий за рамки темы исследования, содержится в трудах по истории Церкви, авторами которых являются Авцинова, Болотов, Дворкин, Карташев, Острогорский, Рэнсиман и многие другие авторы). Владимир Соловьев первым из отечественных мыслителей поставил в центр всемирно-исторического процесса противоборство западноевропейской и византийской «политических идей». Иван Ильин, Савицкий и Карсавин концептуально развили данную мысль применительно к революционной трансформации 1917 г. в России и ее последствиям. Западные источники обратились к данной проблематике лишь в годы холодной войны, рассматривая конкуренцию «магистральных» преемственностей через призму идеологического противостояния. Цивилизационный аспект в видение этого противостояния был внесен Хантингтоном и Эмаром; однако ими не конкретизировались его параметры: указывалось на фундаментальное разделение западной и восточной цивилизаций, без уточнения, идет ли речь обо всех восточных цивилизациях или только об одной из них.

Отмеченная Хазиным и Гавриленковым взаимосвязь проектных трансформаций с всемирно-историческим процессом требует их более тщательного исследования. В ходе него автором диссертации в частности выясняется, что «магистральная» преемственность, тесно связанная с западноевропейской и византийской, распространяется на коммунистический проект. Несмотря на зарождение коммунизма на Западе, его проектная реализация связана уже с проектными трансформациями на Востоке, прежде всего в России, а также в Китае и других государствах Юго-Восточной Азии.

Еще одна потенциальная «магистральная» преемственность, пребывающая в настоящее время в латентной форме, связана с исторической и проектной эволюцией мусульманского глобального проекта. В процессе трансформации мусульманского и буддистского основных проектов происходит также формирование соответственно суннитского и шиитского, а также конфуцианского (китайского), синтоистского (японского) и индуистского (индийского) базовых проектов. Кроме того, в качестве потенциально проектных рассматриваются африканская и латиноамериканская (ибероамериканская) цивилизации.

1. Особенности эволюции и проектные трансформации ветхозаветного (иудейского) глобального проекта. Появление, эволюция и раскол христианского глобального проекта; формирование «магистральных» глобально-проектных преемственностей.

Ветхозаветный (иудейский) глобальный проект, появление которого в идеальной стадии относится ко II тысячелетию до н.э., в процессе канонизации Ветхого Завета в VII в. до н.э. сформировал цивилизационную проектную идею – монотеизм, трансформировавшись таким образом в ветхозаветный проект. Главным его признаком с точки зрения темы исследования по-видимому следует признать мессианский характер, тесно связанный с представлениями о богоизбранности еврейского народа. Ввиду этого характерную черту данного глобального проекта проектный подход видит в рассогласовании его реализации в цивилизационной и геополитической сферах. Так, отсутствие утраченной к середине I тысячелетия до н.э. «опорной» государственности при наличии ярко выраженной проектной идеи порождает ее суррогат в виде представлений о глобальном единстве иудейских диаспор, имевшихся в большинстве крупных стран мира. Хазин, Гавриленков вслед за бывшим директором-распорядителем ЕБРР Аттали обращают особое внимание на воздействие, оказанное нормой ветхозаветного проекта на современную систему разделения труда, особенно в финансовом секторе.

Возобновление данного проекта, связанное с его возвращением в активную форму, обусловливается состоявшимся в 1897 г. в Базеле I Всемирным сионистским конгрессом, утвердившим в качестве официальной идеологии сионизм, основы которого были разработаны Герцелем и Нордау. В целом различные оценки сионизма как одновременно и политизированного иудаизма (Трофимова), и идеологии еврейского национального движения, содействующей иммиграции евреев в Палестину (Медведко), не содержат противоречия, ибо указанные авторы просто апеллируют к различным факторам - соответственно цивилизационному и геополитическому. В современных условиях проектная интеграция этих факторов подтверждается статусом иудаизма как государственной религии воссозданной в 1948 г. «опорной» государственности (Израиля), а также частичным восприятием после арабо-израильской войны 1967 г. частью его руководства эсхатологии христианского фундаментализма, связанного с евангелизмом - ответвлением протестантизма, получившим широкое распространение в США. История данного течения, уходящего корнями в конец XIX – начало XX вв., связана с деятельностью протестантских проповедников Скофилда, Грэма, Фолуэлла, британского политика Бальфура, а также Блэкстона, Линдси, других американских и британских политических и общественных деятелей. Геополитическая доктрина данного течения, наглядно демонстрируемая представлениями о неделимости Иерусалима, была воплощена в деятельности современных израильско-американских институтов - Комитета американо-израильских отношений (AIPAC) и Еврейского института проблем национальной безопасности (JINSA).

Исключительно важным для развития как пребывающего в латентной форме ветхозаветного проекта, так и будущей западной «магистральной» преемственности представляется кристаллизация в III-V вв. н.э. в процессе канонизации Талмуда мистического направления, связанного с Каббалой. Догматика мистического иудаизма соединяет монотезим с оккультизмом и во многом противоречит официальному иудаизму как идее глобального проекта, оказывая на него однако значительное влияние - во многом, за счет распространения сектантства, компенсирующего вплоть до середины XX в. отсутствие «опорной» иудейской государственности. Сочетание рационалистического и мистического направлений в иудейском модернизме, отделение которого от консервативного течения караимов, произошедшее практически одновременно с канонизацией Талмуда, можно рассматривать моделью взаимодействия легального и тайного институционального участия, которая впоследствии воспринимается англосаксонским «глобальным центром», формируя помимо легальных и тайных еще и латентные институты.

Сторонники конспирологического подхода, например Рид, настаивают на прямой преемственности масонства к иудаизму. С точки зрения темы исследования важно подчеркнуть, что такое утверждение не соответствует действительности, причем, по двум причинам: наличия более чем тысячелетнего разрыва между канонизацией Талмуда и появлением масонства, а также отсутствия в рассматриваемые времена сионистской идеологии, критика которой обычно ставится в центр любых теорий, апеллирующих к «всемирному заговору». Доказательством ошибочности данного подхода служит достаточно сложный и противоречивый характер взаимоотношений с масонством (особенно регулярным) наиболее близкого к Каббале хасидского направления в иудаизме, хорошо известный специалистам. Поэтому вопреки конспирологическим взглядам на самом деле имеет место не преемственность, а именно заимствование, посредническая роль в котором, как показывает историческая литература, принадлежит тайным институтам (орденам) католической папской государственности.

Выделяются два основных направления:

- средневековые рыцарские ордена, прежде всего орден тамплиеров (XII-XIV вв.), тесно связанный с историей крестоносного движения; как показывают источники, он заимствовал восточную оккультную, тантрическую духовную практику, соединяя ее с католицизмом; в начале XIV в. ответвления разгромленного во Франции ордена тамплиеров воссоздаются в Шотландии, Испании и Португалии;

- орден иезуитов (1534 г.), внесший в католическое богослужение тайную организацию и обрядность и благодаря этому установивший собственную, автономную от Римско-католической Церкви иерархию и порядок, основанный на абсолютном и безоговорочном подчинении Римскому папе (по сложившейся традиции, членами ордена по сей день является значительная часть епископата РКЦ).

Общепризнанным переломным моментом в развитии ветхозаветного проекта рассматривается выделение из него в I в. н.э., с появлением Нового Завета, христианского базового проекта, после которого оба проекта действовали уже самостоятельно, конкурируя друг с другом. Ввиду этого рассмотрение проектного развития и трансформаций христианского глобального проекта рассматривается отдельно от ветхозаветного.

Идеальная стадия христианского проекта ограничена историческими рамками от Р.Х. до обретения им в первой четверти IV в. «опорной» государственности – Римской империи. Проектная стадия связана с деятельностью императора Константина Великого. Наиболее важными в рамках проектного подхода по-видимому явились победа в гражданской войне с язычеством (324 гг.), превращение христианства в государственную религию (325 г.), перенос имперской столицы из Рима в Константинополь (325-395 гг.), раздел империи на Рим и Византию, последующее завоевание Рима варварами и выход его из-под суверенитета Константинополя. Не отклоняясь от темы исследования углублением в историю Церкви, соискатель тем не менее считает необходимым отметить, что завершение данной проектной трансформации связано с расколом между восточным и западным христианством, обусловленным как догматическими и организационными (статусными), так и политическими причинами. Важнейшим признаком византийской имперской иерархии служит разделение светской и духовной властей.

СПРАВКА (в тесте диссертации помечена сноской-звездочкой):

В отличие от Запада, где единственной апостольской кафедрой являлся Рим и действовал догмат о непогрешимости Римского папы, на Востоке функционирование духовных институтов осуществлялось в соответствии с принципом пентархии, предполагавшим согласование позиций различных апостольских кафедр, осуществлявшееся во время Вселенских Соборов. (С получением апостольского статуса Константинопольским и Иерусалимским патриархатами, возникла тенденция к перманентному увеличению их количества). При этом духовное верховенство Византии не признавалось Римом ввиду изначального отсутствия Константинополя в перечне апостольских кафедр, утвержденного I (Никейским) Вселенским Собором (325 г.), и потому обеспечивалось институционально – председательством византийского императора на Вселенских Соборах. Римские папы их как правило игнорировали, отправляя на них делегации, составленные из легатов, уступавших по уровню представительства другим апостольским кафедрам (конец справки).

В отличие от Византии, иерархия воссозданной в V-IX вв. Западной (Латинской) империи напротив отразила исторически противоречивый процесс конкуренции франкских и германских династий за влияние на Римско-католический престол и почти одновременное создание во второй половине VIII в. как Священной Римской империи Карла I Великого, освященной папством, так и Папской государственности. Полное разделение католического (латинского) и православного (византийского) проектов относится к 1054 г.; фактически же каноническое общение западной и восточных Церквей было прекращено после окончания в 787 г. эпохи Вселенских Соборов. Вследствие раскола единый христианский проект перешел в латентную форму с разделением не только Церквей, но и связанных с ними духовных культур и цивилизаций. Вовлечение в XI-XIII вв. Византийской империи в западную цивилизацию, обусловленное ее геополитическим противостоянием с мусульманским Востоком и закрепленное Лионской (1274 г.) и Ферраро-Флорентийской (1439 г.) униями, можно рассматривать в двух аспектах. С одной стороны, имело место частичное воссоединение христианского мира, распространявшееся с геополитической сферы на цивилизационную, сформировавшее западную цивилизацию в ее современном виде. С другой стороны, выступая проектным центром воссоединения, Римские папы скорее добивались не воссоздания единой христианской цивилизации и возобновления христианского глобального проекта, а лишь перевода в латентную форму конкурировавшего с ними византийского проекта.

Завоевание Константинополя мусульманами Османской империи развернуло интеграционные тенденции на Западе и Востоке, введя их в цивилизационное русло.

Во-первых, тем самым сформировались предпосылки для продолжения конкуренции христианских проектов ввиду создания в Москве нового православного проектного центра, что обусловливалось династической связью Руси с Византией и формированием концепции «Москвы – Третьего Рима». Цивилизационная оппозиция восточного и западного христианства, которую Савицкий объяснял чуждым православию характером западных ценностей, которые могут быть раскрыты только греко-романскими народами, не только углубилась, но и распространилась на геополитическую сферу.

Во-вторых, как тонко было подмечено еще Тютчевым, чрезмерная консолидация духовной и светской власти Римских пап обусловливала кризис католического проекта, проявивший себя в постепенном переводе противостояния между куриализмом и консилиаризмом (Базельский собор 1431-1449 гг.) в плоскость западно-христианского раскола - Реформации. (Вставка: куриализм – представление о верховенстве и неограниченности папской власти; консилиаризм – учение о приоритете соборов над римскими папами. – Авт.). Разделяясь по географическому признаку (протестантский север – католический юг), этот кризис распространился на геополитическую сферу, разрешившись Тридцатилетней войной (1618-1648 гг.). С точки зрения глобально-проектного подхода, данный военный конфликт представлял собой проектную трансформацию, равнозначную «магистральной» революции. Замещение католичества различными ветвями протестантизма (лютеранством, кальвинизмом и др.) сформировало условия для новых проектных трансформаций. Сложилась Вестфальская система, субъекты которой не только получили фактическую независимость от империи, но и продолжили борьбу с папством за упрощение ритуала и инвеституру – самостоятельную церковную кадровую политику. Таким образом, с фактическим распадом Священной Римской империи (XIII-XVII вв.) католический проект, вслед за византийским, лишился «опорной» государственности.

В-третьих, утверждение протестантизма сформировало благоприятные условия для эволюции взаимодействия легального и тайного институционального участия в XVI-XVIII вв., выраженной кристаллизацией в конце XIX в. первых латентных («элитарных») глобально-управленческих институтов.

В-четвертых, вовлечение Византии в западную цивилизацию привело к расширению экспансии мусульманского глобального проекта, создавшего на месте бывшего византийского проектного центра геополитический плацдарм его проектного конкурента в лице Османской империи.

Перенос византийского проекта в Россию углубил межпроектную конкуренцию христианских проектов. В связи с особой ролью и значением в ней Константинополя, следует обратить внимание на попытки возобновления византийско-константинопольской преемственности. Россией такая попытка, объясняемая идеями панславизма и всехристианского мессианизма, была предпринята в конце XIX – начале XX вв. (русско-турецкая война 1877-1878 гг., I мировая война). Запад, рассматривая данную преемственность как не византийскую, а греческую, увязывал ее с британской экспансией в зону средиземноморских проливов, а в настоящее время – с разработанным в конце 1980-х гг. планом возвращения Стамбулу названия «Константинополь» и учреждения в нем Вселенского Патриархата – самостоятельного теократического государства, аналогичного Ватикану.

СПРАВКА (в тесте диссертации помечена сноской-звездочкой):

Соответствующий законопроект, по свидетельству специализированного консультанта при военном командовании НАТО Стригаса, был разработан в Турции правительством Чиллер, но внесению его в качестве законодательной инициативы в 1990-х гг. воспрепятствовал ряд не уточняющихся им обстоятельств.

Из проведенного анализа следует, что в отличие от остальных проектов, переживающих длительные периоды пребывания в латентной форме, оба христианских проекта стали начальными звеньями наиболее продолжительных «магистральных» преемственностей.

Первая из них выглядит следующим образом: католический (латинский) проект – капиталистический (протестантский) проект – либеральный (империалистический) проект – западный (англосаксонский) проект. Как проектируемый в настоящее время рассматривается проект «Новый мировой порядок», детальный анализ основных аспектов которого представлен в первой главе данного исследования. Ниже будет показано, что попытки его реализации англосаксонским проектным центром Запада предпринимались, начиная еще с окончания I мировой войны.

Таким образом, базовая идея западной «магистральной» преемственности сформирована католическим (латинским) проектом, проявившим себя через соответствующую норму - «библейские заповеди». Последующие проектные трансформации осуществлялись поэтапно – от нормы к идее и обратно к норме и т.д. Первая трансформация, в ходе которой модернизации подверглась только норма - фактическая отмена запрета на ссудный процент (ростовщичество) при сохранении его в идее (протестантском догмате), - произошла в ходе Реформации и закреплена появлением протестантизма. Макс Вебер считал, что демонтировав аристотелевско-католическую доктрину, утверждавшую, что человеку не надо приобретать больше богатства, чем это необходимо для достойной жизни, религия (а точнее Реформация – Авт.) породила капитализм. При второй трансформации данная модернизированная норма, благодаря развернутой на ее основе промышленной революции, уже оказала обратное воздействие на идею. Так, идеология либерализма начала замещать христианскую религию в социокультурном факторе западного цивилизационного генезиса, что проявилось в секуляризации. В центр ценностной конструкции был поставлен этический принцип права частной собственности, распространяемой, как указывает ряд авторов, на личность индивида. Третья трансформация, закрепляя секуляризацию идеи (свобода, права человека, политическая демократия и др.), вновь оказала обратное воздействие на норму: технологический фактор цивилизационного генезиса был поставлен вперед социокультурного, что обеспечило формирование технологического общества, лидерство в котором перешло не просто к западной цивилизации, а к ее ядру в лице англосаксонского «глобального центра». Намечаемая четвертая трансформация по-видимому будет связана со следующим витком обратного воздействия нормы на идею: пересмотру скорее всего подлежат остальные «библейские заповеди»; на это в частности указывают планы формирования единой «новой мировой религии». Рядом авторов при этом указывается на фактический запрет на Западе общественного, а тем более научного обсуждения трансформации западной идеи при помощи так называемой «политкорректности». Так, еще Леонтьевым в XIX в. подчеркивалось, что свобода равенство, благоденствие на Западе принимаются мистически – «догматами веры», а окружающий мир уверяется в их «рациональности и научности».

Вместе с тем, Западом корректируется не идея полностью, а только соотношение религии и идеологии; стабилизирующим фактором во всех проектных трансформациях оставалась европейская культура. («Новый мировой порядок» скорее всего завершит осуществляемую трансформацию традиционной европейской культуры в «массовую» - примитивную по признанию даже Бжезинского).

Вторая «магистральная» преемственность, сформированная на основе перешедшего в латентную форму христианского проекта, следующая: византийский проект (базовый) – проект Киевской Руси – проект Московской государственности – проект Российской империи - советский проект. В рамки данной «магистральной» глобально-проектной преемственности укладывается возможная новая проектная трансформация, связанная с ее продолжением уже как современного российского глобального проекта.

Мыслителями евразийского направления отмечено, что российская базовая идея представлена сочетанием византийского духовно-культурного (цивилизационного) и монгольского военно-государственного (геополитического) начал. Ключевский указывал, что сформировавшаяся вследствие этого социальная структура русского общества XIV-XV вв. эволюционировала под воздействием проектных задач и государственной организации распадавшейся Золотой Орды от свободного «удельного» общества к обществу с доминированием «служилых» классов. «Неслужилые», «тягловые» классы при этом также имели возможности инкорпорироваться в «служилое» сословие.

В отличие от западной «магистральной» преемственности в России имело место не плавное, эволюционное проектное развитие, обусловленное попеременной модернизацией нормы и идеи, а скачкообразные проектные трансформации, которые происходили в революционном режиме: резкой модернизацией нормы и последующей возвратной адаптацией ее к базовым основам проектной идеи. Первая проектная трансформация, осуществленная крещением Киевской Руси, сформировала проектную идею как христианско-православную, образованную с участием ряда инкорпорированных в нее языческих норм. Вторая трансформация, связанная с идеей «Москвы – Третьего Рима», лишь усилила базовую идею прямой византийской преемственностью; модернизация нормы здесь была связана с формированием российской цивилизации, преемственной также по отношению к Золотой Орде. Третья (имперская) проектная трансформация, с одной стороны, внутренне расколола идею (церковный раскол XVII в.); норма была модернизирована рядом западных инноваций, трудно совместимых с идеей (введение высшего титула «император», фактическое подчинение Церкви государству и т.д.). С другой стороны, измененная норма не изменила идею, а адаптировалась к ней, не только сохранив, но и расширив свойственную идее систему ценностей. В цивилизационной сфере сформировалась многонациональная российская цивилизация, соединяющая славянско-православное и тюрко-исламское начала. Леонтьев, полемизируя с Владимиром Соловьевым, указывал на духовно-организующее значение и начало этого опыта в глобальных масштабах, способствовавшего геополитической проектной экспансии России в пределах евразийского «Хартленда». Реальное, причем революционное воздействие на идею было осуществлено лишь в четвертой трансформации – в рамках советского проекта. Новая коммунистическая идея благодаря сохранившейся норме адаптировала часть традиционной российской преемственности, обусловив отмеченную многими мыслителями национальную специфику русского коммунизма и соединив таким образом сразу две «магистральных» преемственности – российскую и коммунистическую. Как и в случае с западной «магистральной» преемственностью, решающая роль в сохранении основ проектной традиции принадлежала культуре.

Из приведенного анализа видно, что российская «магистральная» преемственность по проектным трансформациям несколько опережает западную; в случае ее возвращения в активную форму сформируется преемственность уже пятого поколения, что опровергает представление о России как о «догоняющей» цивилизации. В то же время, усиливающиеся вызовы, с которыми сталкивается Запад в процессе реализации проекта «Новый мировой порядок», также ставят вопрос об альтернативной проектной трансформации. Промедление с ней ввиду доминирования западной «магистральной» преемственности скорее всего не переведет ее в латентную форму (по крайней мере, сразу), но будет способствовать переходу в кризисную стадию, угрожающую коллапсом всей современной мировой системы разделения труда, а, следовательно, глобальным экономическим и политическим кризисом.

В дальнейшем, в целях терминологического упрощения характеристики рассматриваемых «магистральных» проектных трансформаций, автором диссертации будут применяться сущностные наименования глобальных проектов - «западный (англосаксонский)» и «российский». Применительно к периоду 1917-1991 гг., связанному с превращением России в «опорную» государственность коммунистического глобального проекта, российский глобальный проект будет именоваться «советским».

***

 


Итак, традиционный «разбор» пройденного.

В работе – и это авторское ноу-хау – выведены закономерности формирования и структура цивилизационных проектов. Для обозначения нескольких проектов, последовательно перерождающихся (переходящих) один в другой, в работе введен термин «проектная преемственность»; основные такие преемственности, характеризующиеся фактической непрерывностью на длительных исторических отрезках и относящиеся в основном к проектному противостоянию России и Запада, я называю «магистральными». А процесс перехода от одного к другому проекту в рамках единой преемственности, в диссертации получил название «проектных трансформаций». При этом процесс такой трансформации представляет собой выделение побочных проектов на второй, что предпочтительнее, или третьей стадиях эволюции цивилизационного проекта (см. предыдущую часть материала).

При этом важно показать, как практически работает взаимное дополнение/замещение друг другом религии и идеологии, поскольку именно вокруг этого в «комментариях» к предыдущему материалу и развернулась дискуссия. Вот как об этом написано в работе: «…Основные проекты практически всегда связаны с религиозным началом; побочные, в зависимости от порядка, могут иметь как религиозную (конфессиональную), так и идеологическую природу…».

Суммируем примеры из работы. Выделение христианства, породившее ОБЕ «магистральных» проектных преемственности – западную и российскую, которые в этом превзошли ветхозаветный, иудейский проект, доказав самостоятельность от него, имеет религиозные корни. Иначе говоря, самостоятельность христианского проекта, исторически и генетически тесно связанного с иудейским, подкрепляется и поддерживается как раз противостоянием с ним; другим фактором здесь служит и двойственность самого иудейского проекта (монотеизм традиционного иудаизма – каббалистический политеизм). (Другое дело, что в рамках экуменического процесса самостоятельность христианства обращается вспять как протестантскими центрами, включая Всемирный совет церквей, так и Римско-католической церковью; воссоединяется и иудаизм, все более модерирующий деструктивные изменения в христианстве).

А вот выделение из очевидно религиозного (точнее, конфессионального) российского имперского проекта советского Красного проекта – это пример идеологической проектной трансформации христианской традиции. И новое в этом проекте «устаканилось», придя в соответствие с окружающей действительностью и историческим бэкграундом России, только тогда и в той части, в которой перестало отвергать традицию, повернувшись к ней лицом и впитав определенную часть этой традиции.

Как ни парадоксально – в рамках проектной теории это понятно – именно взаимное влияние (дополнение) православия и коммунизма породило проектный феномен СССР как мировой сверхдержавы; ни одному из этих начал по отдельности такое было не под силу. Это доказывается как дореволюционным, так и постсоветским отставанием России, а также проблемами позднего НЭПа.

Еще в работе показано, что любые отступления от «магистрали», в том числе нынешние, связанные с секуляризацией и злокачественным оккультным перерождением христианской традиции, являются прямым следствием вмешательства в исторический процесс тайных институтов – масонства и проложивших ему путь протестантизма и католических орденов. В связи с этим представляются как минимум непонятными предпринимаемые в «комментариях» настырные попытки доказать кажущуюся «вредность» традиционных религий. Поневоле к «комментаторам» возникает деликатный вопрос: не пытаются ли они таким образом подменить традиционную религиозную духовность оккультным, масонским или даже нацистским суррогатом? Вопрос этот особенно актуален в связи с известным афоризмом Гитлера, считавшего, что «есть только одно место под солнцем: мы (нацисты. – Авт.), масоны или церковь». На самом деле, правда, Гитлер ошибался: сегодняшние деструктивные тенденции, наблюдаемые в западном христианстве, которые экуменисты в нашем церковном руководстве пытаются распространить и на РПЦ, сумели соединить в этом «одном месте под солнцем» все три составляющих – экуменическую, масонскую и нацистскую. И это – очевидная примета нашего времени, которую вульгарные атеисты, упершиеся в потерявший прежнюю актуальность «основной вопрос философии», явно недооценивают.

Немного забегая вперед, отметим, что российско-западную проектную конкуренцию, в ходе которой каждый из этих субъектов прошел по три проектных трансформации, образовав магистральные преемственности из четырех проектов, автор признает главным содержанием всей второй половины второго тысячелетия н.э. (от Р.Х.). Кроме того, что важно: факт двойной российской проектной преемственности, берущей начало от византийского проекта, который, собственно, и оформил раскол христианства, разорвав с проектной преемственностью Запада.

В связи с этим первое, пока не замечание, но уточнение к работе с позиций сегодняшнего дня выглядит так: порядок, особенности и, главное, динамику взаимодействия проектов западной и российской «магистральных» проектных преемственностей нужно было уточнить. Как и в случае с глобализацией – глокализацией, это успешно проделано за прошедшие годы, что выражается в следующей схемой:

Идем далее.

Специфичность генезиса христианского проекта побуждает высказать главное критическое замечание в адрес собственной диссертационной работы. Если отмотать десять лет назад, с позиций сегодняшнего дня, я бы указал на эту двойственность по отношению к иудаизму, отметив, что как это обстоятельство, так и, главное, результаты проектного развития (две «магистральных» преемственности!) побуждает к тому, чтобы расширить христианством перечень основных цивилизационных проектов. Еще раз: Христианский проект – не побочный, а основной, в работе мною была допущена ошибка, обусловленная однозначностью суждений. Доказать справедливость самостоятельности христианства – не исходной, но приобретенной - можно как раз с помощью коммунизма, который оказался вполне совместим с российской «магистральной» преемственностью христианства, но при этом остался фундаментально несовместимым с иудаизмом. Даже условно социалистические элементы в иудейском проекте – и на Западе (Ротшильды и лидеры сионизма), и на Востоке (Троцкий и троцкисты) – всегда тяготели к некоей казарменности. Или, метафорически, занимались подавлением духа и содержания в пользу воли и формы.

Еще один, третий критический штрих к этому параграфу касается двустороннего генезиса иудейского проекта. В работе указывается на политизацию иудаизма, различные варианты которой – левый (иммиграция евреев в Палестину) и правый (идеи глобального контроля) привязаны соответственно к геополитическому и цивилизационному факторам. Это верно, но не полно. В процессе работы автор еще не выкопал тогда информации о правом перевороте, который произошел в Сионистской организации на XI конгрессе в Вене (1913 г.). После I конгресса в Базеле (1897 г.) в организации, с подачи ее организатора Теодора Герцля, возобладал «революционный» подход к политизации иудаизма, в русле которого шли вопросы, связанные с иммиграцией евреев в Палестину; на XI конгрессе он был переигран: приоритетом сионистского движения была однозначно заявлена иммиграция. Все остальное было выведено во второстепенное. Ввиду разночтений и мифов, существующих в патриотической среде по данному вопросу, рассмотрим его подробнее. Чтобы не рассуждать «на пальцах», приведу соответствующие выдержки из первоисточника, который наши оппоненты оспорить не смогут, – Электронной еврейской энциклопедии.

«1-й Сионистский конгресс проходил в Базеле…29–31 августа 1897 г. (первоначально планировалось провести конгресс в Германии, в Мюнхене, однако это оказалось невозможным из-за противодействия ортодоксальной общины города…; на нем присутствовали 204 делегата из 17 стран. Председатель - Т. Герцль. В своем вступительном слове он сформулировал основные принципы политического сионизма и кратко определил главную задачу конгресса - “заложить краеугольный камень дома, который станет убежищем для еврейского народа”. С обзором положения евреев в странах диаспоры выступил М. Нордау (такие же обзоры он сделал и на нескольких последующих конгрессах)… Об исторических корнях и экономических основах сионистского движения шла речь в докладах Д.Ц. Фарбштейна (1868–1953) и Н. Бирнбаума. Сообщения о еврейских поселениях в Эрец-Исраэль (Палестине. – Авт.) сделали Я. Бернштейн-Коган и А. Розенберг (1858–1928)…».

«11-й Сионистский конгресс. Вена, 2–9 сентября 1913 г. 539 делегатов. Председатель — Д. Вольфсон. В работе конгресса впервые не участвовал М. Нордау; в приветственном письме делегатам он обвинил руководство Сионистской организации в отходе от линии Т. Герцля. С докладом о еврейском поселенчестве в Эрец-Исраэль выступил А. Руппин; несмотря на возражения сторонников “политического сионизма” (указывавших, в частности, на убыточность подавляющего большинства новых поселений), по этому докладу была принята резолюция, требовавшая продолжения поселенческой деятельности в соответствии с принципами, выработанными на предыдущих конгрессах… Участники конгресса одобрили также - впервые в истории сионистского движения - резолюцию о том, что каждый его участник обязан “сделать план переселения в Палестину частью своей жизненной программы”».

Сравниваем два эти фрагмента и видим, что, во-первых, на XI конгрессе «генеральная линия» Сионистской организации действительно была изменена, причем вопреки сопротивлению оставшихся сторонников Герцля. Вместо «широкого» охвата (повлиявшего в том числе на позицию и кадровый состав европейской социал-демократии), «политический сионизм» сосредоточился на репатриации евреев в Палестину. Во-вторых, эти перемены произошли со смертью Герцля. Кем его заменили, и с чем это было связано?

Для этого обратимся к книжке Алекса Фрида, одного из биографов клана Ротшильдов, «Ротшильды. История семьи», выпущенной в 2012 году в Ростове-на-Дону издательством ISRADON. Обращаю внимание: это факты, которые проливают свет на многое, поэтому попрошу набраться терпения. «Осенью 1882 года положение первых поселенцев, приехавших в Страну Израиля…, было критическим с точки зрения финансового положения. Тогда раввин Ш. Могилевер отправился в Париж к барону Ротшильду за помощью… В то время барон Эдмонд, молодой элегантный человек 36 лет, пользовался уважением в аристократических кругах Парижа, где он зарекомендовал себя большим знатоком искусства. Казалось бы, ничего не способствовало тому, чтобы он занялся делами Эрец-Исраэль. Тем не менее, барон откликнулся на просьбу. С этого момента и до самой смерти он отдает свое время и деньги развитию сельского хозяйства Эрец-Исраэль…

Из-за непреклонности, с которой Эдмонд Ротшильд стремился доказать всему миру, что евреи могут не хуже других существовать собственным производительным трудом, он оказался в конфликте едва ли не со всеми, кто прямо или косвенно был причастен к созданию поселений: с самими поселенцами, с сионистским движением, а также с большинством остальных членов своей уважаемой семьи. Конфликт с поселенцами был во многом обусловлен изначальной твердой установкой “не позволить бездельникам и крикунам погубить начатое дело”. С самого начала он согласился взять поселенцев под свое покровительство только при условии строгой дисциплины и беспрекословного выполнения распоряжений… Конфликт с сионистским движением был также обусловлен тем, что Ротшильд увидел в нем угрозу для своей миссии в Эрец-Исраэль…

Единственная встреча с Теодором Герцлем, на которую Ротшильд согласился крайне неохотно, состоявшаяся 18 июля 1896 года, не привела к взаимопониманию. Когда Герцль решительно потребовал от барона финансирования массовой репатриации в Эрец-Исраэль, и получения от турецкого султана разрешения на еврейское заселение Палестины, Ротшильд не счел нужным скрыть, что расценивает пламенные призывы Герцля как пустую риторику. Теодор Герцль до самой смерти проводил в сионистском движении линию противостояния Ротшильду, утверждая, что его поселенческая деятельность бесполезна, а Ротшильд и после смерти Герцля отказывался от сотрудничества с сионистами.

Лишь незадолго до начала Первой мировой войны, когда сионисты непосредственно познакомились с деятельностью Ротшильда в Эрец-Исраэль, а барон Ротшильд – с деятельностью сионистов, обе стороны убедились, что они, в сущности, движутся в одном направлении. Тогда Ротшильд впервые вошел в контакт с сионистами, встретившись с их лидером Хаимом Вейцманом, и поддержал его план основания в Иерусалиме Еврейского университета.

Сближение Ротшильда с сионизмом происходило затем так стремительно, что свой четвертый визит в Эрец-Исраэль осенью 1914 года он нанес не столько в качестве “известного покровителя”, сколько как “известный любитель Сиона”, а на состоявшейся вскоре встрече с Вейцманом выразил решительную поддержку идеи создания в Стране Израиля независимого еврейского государства» (С. 87-90).

Что получается? А вот что. Правый переворот на XI сионистском конгрессе в Вене приходится как раз на сближение нового руководства Сионистской организации с Эдмондом де Ротшильдом; поэтому и произошла ревизия линия Герцля. И с этого момента клан Ротшильдов неотделим от сионистского движения. Со всеми вытекающими отсюда последствиями для глобальных политических раскладов, прошлых и нынешних. И доказывать это нужно, но серьезно, на документах и исторических свидетельствах, в том числе вполне комплиментарных к сионизму и Ротшильдам, делая из них собственные выводы. Конспирологический уклон (сплетни, слухи, фильмы и пр.) в подобных исследованиях ведет в тупик, компрометируя не только конкретных конспирологов, но и саму тему, которую с большим трудом приходится выводить из маргинальных в научно признанные. (В этом, собственно, и состояла главная цель диссертации).

Что еще важно? В диссертации подчеркивается, что после разрыва с иудаизмом христианства и его выделения в собственный проект, в самом иудаизме произошел двойственный раскол III – V вв. н.э., связанный с канонизацией Торы и Талмуда. Именно в результате этого раскола в рамках одного ветхозаветного проекта возникли как традиционное, монотеистическое, так и каббалистическое направления (последнее – с сильным влиянием восточной, политеистической, традиции и оккультизма). Это и есть первый в истории, оформленный организационно и методологически, подход к «двойным стандартам», которые сегодня являются основой не только поведения Запада, но и заложены в фундамент международного права (исключающие друг друга принципы самоопределения и территориальной целостности в Уставе ООН).

Иначе говоря, для проектного противостояния христианству иудаизм пошел на крутую внутреннюю трансформацию; этот многовековой процесс близится к завершению как раз в наши дни. Католический Рим, не говоря уж о протестантском Всемирном совете церквей, в процессе масонской секуляризации сблизились с иудаизмом уже до уровня «иудео-христианства». Отсюда «ниточка» нашего анализа перекидывается за океан, в современные США, где «политический сионизм» под видом учения «христианского сионизма», вместе с крайним либерализмом и троцкизмом, составил основу неоконсервативного учения. И именно неоконы в 2003 году устами Дж. Буша-младшего провозгласили «глобальную демократическую революцию», с последствиями которой в виде «арабской весны» Россия разбирается сейчас в Сирии.

В этот, по сути антихристианский, альянс западного христианства с иудаизмом отчаянно втягивают РПЦ, среди нынешнего священноначалия которой пышным цветом расцвели экуменические тенденции. И делают это с полным пониманием, что за церковью «должно» последовать и государство.

Этому нужно противостоять всеми силами, но не отгораживаясь от церкви, а вникая в эти расклады. И действуя лучше всего изнутри. Поэтому принципиально неверной выглядит позиция тех, кому «на все на это наплевать». Ибо «наплевав», можно в очередной раз «прощелкать» будущее страны.

 


Часть 4

 

Ввиду командировки, с 4-й частью затянул, но не критически – за 10-дневный срок, обозначенный как максимум между публикациями, не вышел.

На что необходимо обратить внимание? Прежде всего на то, что оскорбление чувств верующих у нас в законодательстве – это уголовная статья, за которую положен срок в колонии, и попрошу комментаторов, в том числе атеистов, этого не забывать. Тем более, что самих атеистов никто здесь не оскорбляет.

Еще удручает крайний догматизм, когда оппоненты демонстрируют неспособность воспринимать рациональные аргументы и, самое главное, искренне считают себя правоверными марксистами. Но при этом стоят на догме и даже не оглядываются на окружающую жизнь, замыкаясь в узком мирке собственных грез о том, «как хотелось бы», а не как есть.

Разумеется, порядки в современном Киеве, где проживает определенный персонаж, «божественными» не назовешь; скорее, это иллюстрация того, до чего доводит крайний атеизм, обостренный до фанатизма. Однако главное: эти порядки отнюдь не советские. И с трагедии 1991 года прошло достаточно времени, чтобы в любой республике бывшего СССР осознать, что прежней страны уже давно нет, что реальность такова, какова она есть, что вина за распад страны лежит не только на Горбачеве и его присных, но и на всех нас. И что в том великом Красном государстве, как в приснопамятном «датском королевстве», кое-что, наверное, было не так, если случилось то, что случилось.

Ибо будь все правильно и соответствуй догмы реальной жизни, то жили бы мы при коммунизме с 80-х годов или нет, это еще вопрос, но вот распада СССР наверное уж точно можно было избежать. Согласимся: что это явно не продукт интернационализма, скорее, поработал как раз национализм. Да и реставрации капитализма «передовая» теория советских времен не допускала, ибо «колесо истории вспять не вертится».Оказалось же, что оно еще как повернулось!

Потому обвала Союза мы не избежали. И произошедшее разрушение системы без прямого военного столкновения с противником, означает только одно: система прогнила изнутри настолько, что не смогла дать адекватного ответа на предъявленный ей исторический вызов. И положа руку на сердце, разве наше поколение, которое хорошо помнит те годы, не улавливало в них достаточно серьезной фальши? Когда говорилось одно, в соответствии с «передовой» теорией, но делалось при этом другое, а думалось – третье?

Поэтому еще раз обращаю внимание читателей на то, что возврат Красного проекта возможен ТОЛЬКО при учете выявленных при его реализации узких мест, и НИКАК ИНАЧЕ. Прямого повторения не будет, а если кто-то вознамерился прежний догматизм возвращать в жизнь, то ему придется осознать тщетность такой попытки. А если нет, то «упираясь» в заблуждения, постепенно сползти в маргинальное состояние, оказавшись даже не на обочине, а в кювете общественной дискуссии. И аргументация советских марксистских учебников здесь не подойдет и не поможет, ибо она не прошла проверки жизнью, оказалась не соответствующей действительности и потому неспособной служить руководством к действию. Это потребуется осознать и с этим смириться.

Те же, кто все равно упрямо останутся на защите ВСЕХ скрижалей погубившей СССР теоретической догматики, - это особое явление. И нужно четко понимать, что после восстановления Красного проекта основная борьба не на жизнь, а на смерть у новой, народной власти предстоит именно с ними; это будут «новые троцкисты» современности, которые подобно троцкистам 30-х годов будут хвататься за отжившие иллюзии. Только уже не «мировой революции», а того же «казарменного атеизма», например, ничуть не менее вредного и опасного. Или мистификаций пресловутого «основного вопроса философии», давно умершего, который они, вопреки логике, здравому смыслу и изысканиям современной науки, стараются оживить и вернуть в ранг мировоззренческого «абсолюта», мерила «истины».

И закончат они неминуемо тоже как троцкисты. Или, если победят, уничтожат и утилизируют страну надежнее любых империалистов и подвизающейся у них внутренней «пятой» и «шестой» колонн. Поэтому есть предложение именовать таких псевдокоммунистических догматиков «седьмой», неотроцкистской колонной.

Исходя из этого, целью и смыслом данной серии публикаций (и не только этой) является обсуждение того, как именно марксизм нужно обновлять и осовременивать, чтобы адаптировать его к XXI веку. В прежнем виде он не работает, и не видит этого только слепой. А слепым если вручать настоящее и будущее, то первое, о чем необходимо позаботиться, - это подготовиться к неминуемой катастрофе, куда они нас непременно затянут.

Что главное в обновлении марксизма?

На мой взгляд, прежде всего следует распрощаться с экономическим детерминизмом – с заблуждением о том, что все вокруг якобы определяется экономикой. Потому, что это не соответствует действительности. «Экономика – целостный взгляд на мир, но лишь с одной из сторон, - писал Фернан Бродель, основоположник мир-экономической теории, из которой выросла неомарксистская мир-системная. – Кроме экономики, есть еще политика, культура, социальная иерархия». Автор этих строк уже писал, что если «политика – это концентрированное выражение экономики», то экономика – это концентрированное выражение идеологии. Идеология – выше экономики; именно она отвечает на главные вопросы бытия: какой человек, какое общество? Не человек и общество для экономики (это, кстати, чистый либерализм), не они под экономику подгоняются, а экономика под них, экономика – для них. Для человека, для общества. И экономика должна быть такой, чтобы соответствовать представлениям народа о жизни, о ценностях, то есть о том, «что такое хорошо, и что такое плохо».

Из этого что вытекает? С одной стороны, отменяется формула «экономического базиса и политической надстройки», которая демонстрирует свою несостоятельность с конца, если не с середины XX века. Заодно обновляется и уточняется, возвращаясь из глухого виртуала в реальность, теория общественно-экономических формаций (ОЭФ).

Так что с отношениями «базиса» и «надстройки», как видим, все обстоит ровным счетом наоборот от «скрижалей». Базис – это проектная идея, в основе которой – идеология. Экономика, коллективным лицом которой являются валютная, торговая и финансовая системы, а также базовые технологии, - производное от идеологии. С другой стороны, и способ производства в марксизме XXI века не может определяться исключительно соотношением производительных сил и производственных отношений. Роботизация, например, в своем пределе вообще производственные отношения по сути отменяет. И возникает совсем иная проблема, иной вызов: эксплуататоры думают не о прибыли от людей, а о том, как от них вообще избавиться; нам же в этих условиях следует задуматься уже даже не о правах, а для начала о самосохранении. Поэтому классовый фактор, который выстраивает эту зависимость, - не единственный, есть еще цивилизационный, с которым они вместе дополняют друг друга; кстати, первым это хорошо почувствовал сам Карл Маркс, заговорив о переходе «из царства необходимости в царство свободы». Будущее марксизма – именно здесь.

Примеры? Разнузданные формы частной собственности, порожденные чубайсовской приХватизацией, не признаются русским и другими народами бывшего СССР не только по классовым причинам. Напротив, те, кто знаком с реалиями современного производственного сектора, хорошо знают, что в период кризиса 2008-2009 годов трудовые коллективы крупных предприятий сплачивались вокруг капиталистического менеджмента, соглашаясь на существенные сокращения зарплат и рабочего времени, чтобы сохранить рабочие места. И, в конечном счете, сами коллективы и производства как технологические комплексы.

ПриХватизация находится в противоречии не только и не столько с классовыми интересами трудящихся, сколько прежде всего с народными представлениями о справедливости, которые сформированы… да-да, религией. Великий Октябрь случился именно в России не только потому, что в ней соединились все противоречия капитализма, превратив ее в «слабое звено» капиталистического мира. Но и в силу того обстоятельства, что развитие капитализма, вступавшее в противоречие с основополагающими представлениями народа о справедливости, чем дальше, тем больше подминало под себя те сферы (например, торговля землей), которые в народе считались общими «от Бога». Именно поэтому религия и идеология могут взаимно замещать друг друга в проектном фундаменте проектной идеи. И не нужно понимать это буквально – что якобы либо идеология, либо ее вытесняет религия. Нет, речь идет не об антагонизме, а о симбиозе («симфонии»), подобном византийскому, когда светская власть отвечала за материальную сторону жизни, а церковь – за духовную (желающим завопить об отрицании духовности напомню истматовское подразделение культуры на материальную и духовную).

Как эту формулу воплотить практически? А вот именно это почти полностью удалось И.В. Сталину. Именно у него следует поучиться тому, как выстраивать отношения со священноначалием таким образом, чтобы церковь, природа которой двойственна (с одной стороны, она – «тело Христово», то есть «не от мира сего», с другой – социальный институт), в этой своей второй ипостаси становилась важнейшей государственной скрепой. И поддерживала светскую власть в ее державных начинаниях. И если кто-то считает весомость такой поддержки эфемерной, то он очень сильно заблуждается. Повторяю: учитесь у И.В. Сталина, а не спорьте с ним!

Есть ли не «разнузданные» формы частной собственности? Конечно, есть. Если взять экономику социализма, то в отличие от СССР, в странах народной демократии доминирующей формой собственности в промышленности являлись народные предприятия – акционерные общества с контрольным пакетом у трудового коллектива. Миноритарные акционеры, которые в сумме не дотягивали до блокирующего пакета, не могли влиять на стратегию, которая вырабатывалась директоратом и утверждалась общим собранием коллектива.

В формате статьи, да еще сосредоточенной на диссертационной концепции автора, вряд ли правомерно разбирать и другие назревшие обновления марксизма; просто поверьте на слово, что это – не единственное. Или проверьте – здесь (в конце первого раздела). В глобальном мире XXI века, как и в глобальном мире века XX, залог успеха – и в этом советский опыт неоценим и бесценен - создание рядом с капитализмом собственной, некапиталистической мир-системы. Со своей проектной идеей, своим проектным ядром, то есть опорной страной, со своей проектной элитой. И разумеется со своими валютной, торговой и финансовой системами. Нынешняя власть и нынешняя оппозиция, включая даже лучших ее представителей (пример Сергея Глазьева), ограничивается тем, что либо выпрашивает, либо требует у «мирового управдома» квартиру в «общем мировом доме» получше – большим метражом и видом, скажем, на озеро, а не на помойку. Но она не поднимается и даже боится заикаться на тему, что дом этого «управдома», в котором она обретается в расчете на «равноправие», которого не будет, потому что его не будет никогда, нужно вообще покинуть. Отойти от него на определенное расстояние и построить свой собственный, раздавать квартиры в котором на правах управдома мы уже будем сами.

Именно такой «дом» под названием «мировая социалистическая система» и был построен Советским Союзом, и именно в этом главная историческая сверхценность советского опыта. Он доказывает функциональность и принципиальную осуществимость этой модели, а также ее способность защитить себя, выиграв прямое военное столкновение с вышедшей из себя капиталистической военной машиной, принявшей на себя для этого нападения черный облик фашизма.

Ну а теперь – ко второй половине третьего параграфа. Как помним, в первой части рассматривались особенности генезиса и эволюции иудейского и христианского глобальных (цивилизационных) проектов; здесь с той или иной степенью «погружения» в соответствующий материал рассмотрены все остальные. К параграфу приплюсовываются общие выводы по главе, которые тоже будут кстати: «повторенье – мать ученья».

Главное – не забывать, что сноски и инициалы из текста убраны, что сам текст – десятилетней давности, а также, на этом настаиваю особо, - что словосочетание «глобальный проект» следует читать как «цивилизационный проект». Этот методологический промах автора объясняется тем, что теория миропроектной конкуренции Сергея Кургиняна, полностью достроившая проектную модель, получила широкую известность уже после написания этого текста.

 


2.3. Типология глобальных проектов

<…>

2. Мусульманский (исламский) глобальный проект.

Отличительные черты мусульманского глобального проекта проявляют себя в обеих упомянутых сферах – цивилизационной и геополитической. В цивилизационной сфере известными отечественными востоковедами - Примаковым и Моисеевым, а также Беляевым и другими видными учеными подчеркивается особенно сильное влияние на исламскую цивилизацию религиозного фактора. Рассматривая этот вывод с проектной точки зрения, Хазин и Гавриленков отмечают внутреннюю органичность ислама, не отделяющего идею (систему ценностей) от фактически инкорпорированной в нее нормы (исламского кодекса законов и правил, определяющих образ жизни). На их взгляд это, с одной стороны, препятствует восприятию исламом западной технологической цивилизации без существенной коррекции идеи (и следовательно осложняет кристаллизацию самого глобального проекта), а с другой, существенно увеличивает его мобилизующий потенциал. (Гизе, Кацура и другие сторонники западной ценностной системы, употребляя соответствующую проектную терминологию, объясняют пассионарность ислама ограничениями личных свобод). С другой стороны, как следует из трудов Леонтьева, Примакова, Тойнби, Шпенглера, Льва Гумилева, Степанянца и др., на протяжении своей эволюции идея исламского глобального проекта подверглась ряду существенных корректив, обусловленных конкуренцией за проектное лидерство среди потенциальных «опорных» (проектных) государственностей.

В VII в. произошло разделение ислама на суннизм и шиизм; последний инкорпорировал обращенный в ислам древнеперсидский зороастризм – завершенный глобальный проект, просуществовавший более 1,2 тыс. лет. В отличие от христианства, разделение которого на западное и восточное имеет четкое цивилизационное и геополитическое выражение, в исламе шиитское меньшинство фрагментарно переплетено с суннитским большинством, что в VII-XIII вв. оказывало значительное воздействие на формирование и развитие «опорной» государственности – Арабского халифата. Правящие династии Халифата осуществляли тактику межконфессионального балансирования, из чего следует его общеисламская, а не суннитская проектность. Отдельное рассмотрение суннитского и шиитского проектов с точки зрения преемственной конкуренции (то есть как базовых) по-видимому правомерно со второй половины IX в., то есть с начала дезинтеграции Халифата. Однако на фоне его ослабления и распада проявились и другие потенциальные «опорные» государственности, что специалистами связывается с цивилизационным распространением ислама в XIII-XV вв., обусловленным обращением в него монгольских кочевых племен. Так, на роль «опорной» государственности претендовали: в XI-XII вв. государство сельджуков, интегрировавшее базовый туркменский этнос с персами, курдами, турками; в начале XIV в. при хане Узбеке - Золотая Орда, а также образовавшиеся на североафриканской периферии бывшего Арабского халифата суннитские и шиитские государства. В конце XIV – начале XV вв. в качестве проектного лидера выдвинулось мощное государство Тимура; обусловленное этим возвышение Центральной Азии (Самарканд, Бухара), как указывал Тойнби, продолжалось до XVI в. Распад Золотой Орды также усилил претензии на проектную преемственность со стороны Крымского ханства. С переходом глобального лидерства к Европе в рамках исламской цивилизации наконец сформировалась доминирующая тюркская «опорная» государственность в виде созданной на рубеже XIII-XIV вв. Османской империи. В конкуренции с шиитской Персией ей удалось не только восстановить проектную преемственность Арабского халифата (с 1517 г. султаны носили признававшийся духовенством титул служителей Мекки и Медины), но и во второй половине XIX в. перехватить у Центральной Азии инициативу в реализации проектной идеи нового течения – панисламизма, выступившего за объединение всех мусульман. Светская трансформация османской государственности в результате I мировой войны и кемалистской революции (то есть замещение в цивилизационном генезисе религии идеологией) подобно аналогичным процессам в континентальной Европе и России не только перевело османский (турецкий) проект в латентную форму, но и превратило его в объект вовлечения со стороны западной цивилизации. Соответственно панисламистский проект отделялся от проектной преемственности Османской империи, которая, пребывая в латентной форме, в целом сводилась к складывавшемуся в начале XX в. пантюркизму.

На этом историческом фоне начал активно проявлять себя конкурирующий с панисламизмом ортодоксальный проект ваххабитов, создавший во второй половине XVIII в. на Аравийском полуострове собственную «опорную» государственность. В современных условиях конкурирующие мусульманские проекты – умеренный и радикальный, сохраняя актуальность, сталкиваются с рядом трудностей: панисламизм не имеет «опорной» государственности, базируясь на международных организациях («Исламская конференция», «Дом сближения мусульманских течений» и др.). «Опорная» государственность ваххабитского проекта (Саудовская Аравия) в свою очередь недостаточна для проектной экспансии в силу относительной толерантности правящей династии. Кроме того, она испытывает сильное внешнее и внутреннее давление со стороны исламизма – другого радикального идейно-политического течения, ставящего целью создание глобального теократического государства. Доктрина исламизма, как указывают Примаков, Марков и другие ученые, сформирована с участием самого ваххабизма и предполагает воссоединение и институционализацию обеих ветвей исламского проекта – суннитского и шиитского - на основе сочетания легального и тайного институционального участия. (Показательно, что в отличие от западной «магистральной» преемственности в мусульманском проекте не получил развития феномен «элитарных» латентных институтов). Не располагая «опорной» государственностью, исламизм, с одной стороны, максимально использует опыт тайно-институционального участия – исламских сект, орденов и братств рационалистической направленности, которых по данным Медведко к началу XX в. насчитывалось около трехсот. (Нерационалистические – мистические - тайные общества в исламе представлены различными направлениями суфизма; как указывают исламоведы, в ряде случаев ввиду некоторых догматических особенностей они могут служить своеобразной «площадкой» межцивилизационного диалога, например, между исламом и восточным христианством, что по-видимому сыграло немаловажную роль в формировании современной российской цивилизации). С другой стороны, исламизм может вступать во взаимодействие с легальными, латентными и тайными институтами других проектов, прежде всего западных. Одни ученые и специалисты в связи с этим указывают на вовлечение исламизма в противостояние глобальных проектов, конкурировавших в холодной войне. Другие, прежде всего Барабанов, отмечают трансграничный характер взаимодействия международно-террористических организаций, воздействующих на процесс глобализации как прямо, так и косвенно. Третьи, например бывший директор «Моссад» Шавит и бывший министр технологий ФРГ фон Бюлов, а также Богатуров, Кургинян, Хазин, допускают, что в современных условиях исламизм может использоваться в интересах контролируемых Западом транснациональных «сетей», включая соответствующие глобально-управленческие институты. Исследуя корни международного терроризма, Калачев, Коулмен, Решетников, Харабет и другие ученые и аналитики подчеркивают заинтересованность в таком взаимодействии ряда влиятельных политических кругов и держав. В частности, выделяются материально-техническое обеспечение, идеологическая и политическая поддержка исламизма, предоставление мест постоянной дислокации, слияние с наркобизнесом, доходы от которого направляются на финансирование подрывной деятельности против правительств и дестабилизацию целых регионов, а также взаимодействие террористических организаций с транснациональными корпорациями (ТНК) и спецслужбами ряда западных государств. В связи с этим отмечается связь руководства международно-террористической организации «Аль-Каида» с пользовавшимся активной поддержкой Запада сопротивлением советскому присутствию в Афганистане в 1980-х гг., а также на поддержку прозападным режимом Пакистана в первой половине 1990-х гг. движения «Талибан». Кроме того, обращает внимание односторонняя реакция Запада на подавление антиправительственного мятежа 2005 г. в Узбекистане, ответственность за который несет еще одно международно-террористическое движение - «Хизб-ут-Тахрир». Принципиальность расхождений панисламистского проекта с ваххабитским и исламистским объясняется на примере их отношения к концепции джихада: панисламизм трактует его как духовную войну за внутреннее совершенство, ваххабизм – как борьбу за подавление светских тенденций в исламе и придание ему ортодоксального характера, а исламизм – как священную войну по обращению в ислам всего человечества.

Таким образом, с одной стороны, имеет место действительное стремление исламизма к созданию теократических «опорных» государств, которые он рассматривает как базу дальнейшего распространения террористической экспансии. (Соответствующие попытки предпринимаются в Афганистане, Таджикистане, Узбекистане, на российском Северном Кавказе, в Крыму). С другой стороны, нельзя отрицать попыток определенных сил в ведущих странах Запада использовать его для дальнейшего продвижения своего влияния и оказания в этих целях воздействия на внутреннюю обстановку в России, на Украине, в Центральной Азии и на постсоветском пространстве в целом, а также в Пакистане, Индии, Китае и т.д.

В геополитической сфере мусульманский глобальный проект по мнению автора диссертации связан с двумя аспектами – историческим и международно-политическим. Исторический аспект указывает первопричину чрезмерной жесткости проектной конкуренции, не позволившей кристаллизоваться единому исламскому глобальному проекту – борьбу за контроль над Великим шелковым путем. Для России важность данного аспекта обусловлена как ее сопредельностью с исламскими государствами, так и превращением ислама в начале XIV в. в фактор внутренней политики – упомянутым участием его тюркской ветви в формировании российской цивилизации. Бердяев, Георгий Вернадский, Ключевский, Семенов-Тян-Шанский, Сергей Соловьев и особенно евразийцы обусловливают геополитическое единство России соединением лесных зон европейской и азиатской частей страны с помощью Великой степи, окаймленной с юга горными хребтами. (Показательно, что западные историки, например Пайпс, пытаются разорвать это единство, ограничивая геополитический ареал России на границе Европы и Азии зоной смешанных лесов). Подчеркивая органичность взаимодействия России с исламом, Савицкий указывал на огибающий Россию характер исламской проектной экспансии, оставляющей нашу страну в качестве «неподвижного центра, на который опираются неевропейские культуры».

Влияние международно-политического аспекта в исламе неоднозначно. С одной стороны, оно связано с конкуренцией потенциально проектных исламских стран – суннитских (Египет, Иордания, Саудовская Аравия) и шиитских (Иран) и неурегулированным ближневосточным конфликтом. Геополитическое воздействие обусловленного им комплекса проблем усиливается продолжающейся войной в Ираке, в которую вовлечены интересы практически всех стран региона, и сохраняющейся угрозой вооруженного конфликта между США и Ираном. Обусловленная указанными факторами нестабильность усиливается сохраняющейся актуальностью американского плана «Нового Ближнего Востока», что существенно осложняет легальную институционализацию исламского глобального проекта, объективно способствуя расширению сферы влияния тайно-институциональной деятельности. С другой стороны, как указывают Бжезинский, Гаджиев, Малашенко, Цымбурский и др., на этой основе формируется опоясывающая Россию «дуга нестабильности» - сплошная лимитрофная зона протяженностью от Балкан до Тибета. В постсоветском секторе лимитрофа, начиная с первой половины 2000-х гг., разворачивается конкурентное противостояние западного (англосаксонского) и российского глобальных проектов, которое ведется как в цивилизационной, так и в геополитической (геоэкономической) сфере.

Таким образом, несмотря на формирование мусульманской цивилизацией целого ряда мощных государств, проектная преемственность между ними не привилась, что по мнению Льва Гумилева, Медведко и других исследователей, обусловлено этническим фактором. Каждый новый проект, способный выступить в качестве базового, фактически кристаллизовался заново, завершаясь либо распадом на мелкие государства, лишенные проектного потенциала, либо военным разгромом и внешним завоеванием. Единственный и уникальный для исламского проекта опыт формирования проектной преемственности Османской империей в начале XX в. был прерван, причем по-видимому непосредственно в преддверие новой проектной трансформации. С одной стороны, это не позволяет однозначно решить вопрос о включении мусульманского глобального проекта в перечень «магистральных» преемственностей, хотя его соответствующий потенциал не вызывает сомнений. С другой стороны, отсутствие легального проекта способствует его кристаллизации в форме радикального исламизма, тесно связанного с международным терроризмом и возможно глобально-управленческими императивами, а также институтами и структурами Запада.

Рассматривая историческую перспективу мусульманского проекта, Хазин и Гавриленков тонко подмечают близость его проектной идеи социализму. Справедливость данной аналогии по мнению соискателя подтверждается характером кристаллизации коммунистического проекта в XIX в., начинавшейся, как будет показано ниже, также с формирования не «опорных» государств, а «опорных» международных институтов.

3. Монгольский языческий проект (империя Чингисхана).

В начальной, идеальной стадии данный глобальный проект сложился на основе «Великой Ясы» (свода законов) Чингисхана, обусловившей правовую и политическую организацию монгольских степных кочевых племен. Быстрый переход в проектную стадию обусловлен племенной централизацией. В цивилизационном контексте успех проектной экспансии объясняется толерантным характером монгольской ассимиляции завоеванных народов - отсутствием препятствий их вероисповеданию. Активизация проекта, начавшаяся в XIII в., была связана с продвижением монголов вглубь территорий, занятых мусульманской, а также восточной и западной христианскими цивилизациями. Противоборство с Западом привело к фактическому цивилизационному и геополитическому разграничению; с православной Русью в то же самое время были установлены отношения данничества. Взаимодействие с исламом завершилось в XIV в. обращением Золотой Орды в мусульманство. В результате этой проектной трансформации, вызвавшей ожесточенную внутриполитическую борьбу, монгольский языческий проект прекратил существование, что обусловлено как цивилизационными причинами - расколом рода чингизидов по религиозному признаку и попеременным воцарением в Золотой Орде мусульманских и языческих ханов, так и геополитическими - постепенным раздроблением и ликвидацией единой «опорной» государственности.

4. Буддистский проект

положил начало трем «цепочкам», которые пребывают в латентной форме, находясь в стадии выбора проектной идеи. Общей чертой побочных буддистских проектов при этом является тесное взаимодействие и переплетение их ценностной (идеальной) основы с местными народными верованиями и формирование множества течений, направлений и сект:

Конфуцианский (китайский) проект.

Специфика кристаллизации китайского проекта заключается в двойственности миропорядка, сложившегося на рубеже Р.Х. - наличии двух центров - Римской империи на западе Евразии и китайской империи Хань на востоке – по сути изолированных друг от друга самостоятельных миров, каждый из которых рассматривал себя в качестве глобального.

Как указывается в трудах Тихвинского, а также Бажанова, Гельбраса и других видных синологов, цивилизационную основу китайского проекта составило переплетение на протяжении I тысячелетия н.э. конфуцианства и даосизма как автохтонных китайских учений, соединивших в себе начала веры и разума, с буддизмом, проникшим в страну в I в. н.э. Конфуцианство приобрело статус государственного учения в I в. до н.э.; в IX-XI вв. оно окончательно утвердилось в этом качестве, выступив основой формирования идеи китайского проекта в целом. Проектные трансформации (по мнению соискателя, более справедливо именовать их проектным возобновлением), в отличие от других глобальных проектов, носят горизонтальный характер: не выделяя побочных проектов, они воспроизводятся в каждом новом периоде государственной централизации в виде преемственности меняющих друг друга династий. С интеграционной конкуренцией указанных течений связано формирование тайных обществ, создающихся преимущественно на буддистской основе, выступающих в оппозиции к имперскому центру. В Средние века с деятельностью ряда тайных сект (например, секты «Белый лотос») связан ряд крестьянских восстаний; в современных условиях внутренней межконфессиональной толерантности их активность практически локализована в Тибетском автономном районе. Отсутствие легальной опоры тайного институционального участия, причем, как буддистского, так и исламистского, проявляющего себя в Синцзян-Уйгурском автономном районе, создает благоприятную почву для воздействия на эти течения со стороны внешних латентных и тайных институтов (собственная латентная институциональность в китайском проекте как и в исламе не сложилась). Соединение указанных факторов возможно поддерживает существующие в указанных регионах сепаратистские тенденции и течения.

Основу китайского глобального проекта в геополитической сфере составляет конфуцианская доктрина абсолютного превосходства над окружающими народами. Уникальное географическое положение - внутриконтинентальное, но вне «Хартленда» и лимитрофов - способствовало обособлению Китая в зоне юго-востока Евразии. В современных условиях она расширяется ввиду обладания страны ядерным и космическим статусом.

Начавшись в III в. до н.э., централизованное обособление продолжается по настоящее время, прерываясь периодами государственной раздробленности или внешней зависимости. С одной стороны, в данную циклическую модель в целом вписывается и современная КНР. Как и в случае с Россией, интеграция традиционного проекта с коммунистическим выступает инструментом государственной централизации и освобождения страны от продолжавшейся с середины XIX по середину XX вв. внешней зависимости – западной и японской. В первой половине 1960-х гг. в китайском руководстве сформировалось и возобладало представление также и о зависимости от СССР. С другой стороны, современная активизация китайского глобального проекта, связанная с успешными реформами 1970-1980-х гг., протекает уже не в изоляции, а в условиях глобализации и вовлечения Китая в конкуренцию с западной проектной преемственностью. Отмечая, что Китай пока не осуществил проектного выбора, Хазин, Гавриленков и Григорьев указывают на три его возможных варианта:

- создание национальной империи (именно данный вариант по-видимому имеет в виду Бжезинский, указывая на Китай как не на мировую, а на региональную державу);

- продолжение трансформированного и адаптированного к современным условиям коммунистического проекта;

- объединение с исламским проектом на основе близких по своему содержанию ценностей коммунистической и исламской идей (взаимная адаптивность которых, по Хазину и Гавриленкову, доказана опытом советского проекта, интегрировавшего тюрко-исламский сектор российской цивилизации).

Данный перечень имеющихся у Китая вариантов проектного выбора представляется неполным. Во-первых, в него как указывает Бжезинский, рассматривающий потенциальные угрозы американскому лидерству, правомерно включить также:

- возможный китайско-японский союз (отдельной темой в рамках данного вопроса являются требующие специального исследования перспективы воздействия на формирование подобного проекта со стороны возможной интеграции Республики Корея и КНДР);

- союз с Россией в рамках «широкого» евразийского проекта, например, Шанхайской организации сотрудничества (ШОС);

- их совместную (возможно также и с участием Индии) «игру или контроль над мусульманским Югом»; отметим, что Хазиным и Гавриленковым такая перспектива ввиду видения исламского мира объектом потенциальной конкуренции России с Китаем даже не рассматривается;

- углубление и придание стратегического характера осуществляемой в настоящее время Китаем активизации латиноамеринского (ибероамериканского) глобального проекта, вплоть до межпроектной и следовательно межцивилизационной интеграции, которая могла бы рассматриваться в русле конкуренции с западной проектной преемственностью – как инструмент преодоления американской «доктрины Монро».

Во-вторых, рассматривая перспективы проектного выбора, в преддверие которого находится современная КНР, Хазин и Гавриленков во многом руководствуются идеологическими стереотипами второй половины 1960 – первой половины 1980-х гг., которые опровергаются исследованиями современных российских синологов. Между тем уникальная цивилизационная идентичность и геополитическое положение Китая оставляют стране еще одну, наиболее органичную возможность: не возглавлять и не участвовать ни в одном из указанных проектов, следуя проверенной историческим опытом практике проектного обособления и уклонения от конкуренции и продолжая сосредотачивать усилия на внутреннем развитии. Данный вариант предполагает не отказ от коммунизма и не выбор в его пользу, а сохранение его в качестве базовой идеологии вплоть до следующего разрыва проектной преемственности, возобновление которой может быть осуществлено уже в ином идеологическом оформлении. Подобный выбор Китая соискателю представляется наиболее вероятным. Существующее же представление о готовности страны совершить проектный выбор, обусловленное его проектной активизацией скорее всего может быть объяснено особым значением для Китая двух проблем - упомянутого тибетского и уйгурского сепаратизма, а также необходимостью воссоединения с Тайванем, разрешение которых в национальных интересах требует широкой международной поддержки.

Синтоистский (японский) проект.

Цивилизационный аспект японского проекта, с одной стороны, обусловлен тесным переплетением китайского конфуцианства, а также буддизма с синтоизмом - государственной религией второй половины XIX – первой половины XX вв., упроченным частичным восприятием синтоизмом конфуцианской и буддистской этики. С другой стороны, само формирование проекта как глобального, осуществляется во второй половине XIX в. соединением государственной (императорской) власти и движения самураев, сочетающего легальное и тайное институциональное участие.

В отличие от свойственного России, Китаю и исламу противостояния легальных и тайных институтов, создающего почву для внешнего тайно-институционального влияния, японский проект до 1945 г. развивался органично. Это привело к фактическому соединению легальных и тайных форм самурайской институциональности, располагавшей поддержкой императорского престола.

Осуществляя интенсивную внешнюю экспансию, начатую русско-японской войной 1904-1905 гг., синтоистский проект не только адаптировал западную модель совмещения легального и тайного институционального участия, но и опередил ее, сформировав эффективную вертикально-интегрированную иерархию. Данный вывод подтверждается геополитическим аспектом: островным расположением Японии, воспроизводящим в АТР геополитическую расстановку сил, свойственную европейской оконечности Евразии. (По аналогии с Великобританией, Бжезинский характеризует положение Японии как «блестящую изоляцию»).

После II мировой войны японский проект перешел в латентную форму. Однако, несмотря на включение в западный (англосаксонский) проект, а также занятие в 1970-е гг. важных позиций как в легальном (членство в «группе G7»), так и в латентном институциональном секторе данного проекта (Трехсторонней комиссии), Япония в настоящее время тем не менее сохраняет выбор дальнейшего проектного развития. В упомянутом докладе Трехсторонней комиссии отмечается, что Япония подверглась инновационной эрозии, связанной с принятием конституции 1947 г., лишь на институциональном уровне; вследствие этого японское общество в наибольшей степени среди участников «трехстороннего» процесса сохранило традиционный мобилизационный потенциал.

Как указывают специалисты, перспективы проектного выбора Японии обусловлены стремлением, с одной стороны, укрепиться в западной проектной преемственности, обеспечив прочность позиций в рамках проекта «Новый мировой порядок», а, с другой, опираясь на «японское экономическое чудо», получить достаточную свободу глобального маневра в случае перехода этого проекта в кризисную стадию. Спектр вариантов проектного развития в этом случае включает:

- адаптацию западной преемственности к укреплению роли Японии как потенциального лидера или одного из лидеров в условиях обсуждаемого переноса «мирового центра» в АТР;

- выход из западного проекта с возобновлением собственного глобального проекта или формированием в АТР «широкой» проектной межцивилизационной коалиции - в том или ином составе;

- расширения проектной самостоятельности возобновлением экспансии, распространение которой по свидетельству Переслегина, Александра Собянина и других представителей экспертного сообщества возможно в трех направлениях: дальневосточном – с выходом вглубь юго-восточных регионов России и китайской Манчжурии, а также австралийском и латиноамериканском.

Указанный проектный выбор (Бжезинский расширяет его за счет разделения каждого из вариантов еще на два) возможно определяет содержание современной национальной стратегии Японии. На его актуальность в частности может указывать осуществляемый пересмотр ряда ключевых положений конституции, связанных с вопросами национальной безопасности, а также острая внутриполитическая борьба по вопросу взаимоотношений с Китаем и т.д.

Индуистский (индийский) проект.

Цивилизационный аспект связан с индуизмом, образованным переплетением буддизма с ведизмом и брахманизмом. Кристаллизация глобального проекта затруднена историческим нахождением в узловой зоне соприкосновения четырех цивилизаций – мусульманской, конфуцианской (китайской), российской и собственно буддистской. Соседство с исламом имеет внутренний аспект: сохраняющийся конфликт в Кашмире. Кроме того, на протяжении XVIII – первой половины XX вв. сказывалась колониальная зависимость страны от Великобритании. Геополитический аспект, по мнению специалистов, обусловлен, во-первых, выгодным полуостровным расположением; во-вторых, - ядерным статусом; в-третьих, - наличием неурегулированных локальных конфликтов практически по всему периметру сухопутных границ, прежде всего с Китаем и Пакистаном - державами, также обладающими ядерным оружием. Формирование индийского проекта как глобального связано как с вхождением в число великих мировых держав, так и через участие в системах стратегических союзов - группе БРИК (при условии ее международной институционализации) или ШОС.

Ввиду вышеизложенного, возможный проектный выбор Индии обусловлен необходимостью международного участия в урегулировании пограничных конфликтов. С одной стороны, отмечается развитие военно-технического сотрудничества с Россией (как правопреемницей СССР) и США; с другой, - стремление к интеграции с ШОС как региональным блоком, выступающим важным фактором поддержания военно-политической стабильности в АТР.

5. Африканский и латиноамериканский (ибероамериканский) проекты.

Как отмечается специалистами (Коваль, Семенов, Шемякин и др.), с одной стороны, данные цивилизации не могут рассматриваться изолированно друг от друга ввиду тесной связи ряда африканских государств с Латинской Америкой в рамках ибероамериканской цивилизации, объединяющей бывшие колонии Испании и Португалии. С другой стороны, определенное влияние в Африке оказывается вхождением различных стран региона в другие цивилизации. Так, проект Африканского союза выдвинут группой средиземноморских арабских государств, принадлежащих к мусульманской цивилизации, а наиболее развитое государство – ЮАР – входит в англосаксонскую субцивилизацию, являясь второразрядным субъектом «глобального центра». Кроме того, на континенте традиционно сильны позиции Франции. В Латинской Америке особую роль играет субцивилизационная обособленность Бразилии (входящей в группу БРИК), а в испаноязычной части - конкуренция между Мексикой и Аргентиной. В ряде государств обоих континентов достаточно активно проявляет себя идеологический фактор, замещающий религиозный (Куба, Венесуэла, Боливия, Чили и др.), а также влияние Китая. Из этого следует определенная проблематичность кристаллизации «опорной» государственности, осложняющая выбор «базового» глобального проекта и его формирование.

* * *

 


Проведенный анализ позволяет сделать ряд выводов, которые, ввиду взаимодополняющего характера данной и предыдущей частей работы, одновременно являются выводами по второй главе исследования.

1. Глобализация как процесс, являющийся ключевым фактором наблюдаемой трансформации государственных суверенитетов, представляет собой совокупность важнейших тенденций мирового развития, отраженных как структурированием, универсализацией и интеграцией мировых связей, так и политикой глобализма, обслуживающей интересы и идеологию ведущих государств англосаксонского «глобального центра» – Великобритании и США. Объективный (материальный) аспект глобализации проявляет себя в растущей, но при этом нейтральной в социальном и политическом отношениях взаимосвязи и взаимозависимости мира; субъективный (идеальный) – в общей направленности данного процесса, связанного с переходом глобального политического лидерства от континентально-европейских государств к англосаксонским.

Техноэкономический характер глобализации обусловлен феноменом технологического общества, изначально сложившегося на англосаксонской островной периферии Запада за счет доминирования технологической надстройки над христианским социокультурным фундаментом цивилизационного генезиса, характерным для большей части континентальной Европы. В свою очередь последующее распространение технологического общества на весь Запад и за его пределы, представленное глобализацией, тесно связано с замещением религиозной основы социокультурного фундамента идеологической.

Таким образом, цивилизационный аспект современной глобализации проявляется прежде всего в углублении секуляризации - постоянно расширяющегося преобладания материальных, технологических факторов социально-экономического и политического развития над идеальными, социокультурными, а также стремлением англосаксонского «глобального центра» экстраполировать секулярную модель на весь мир. Другой, геополитический аспект глобализации обусловлен распространением влияния «морских» (островных) англосаксонских держав на «сухопутную» континентальную Европу, историческую основу которого составляет британская политика равновесия.

Институциональной формой и функцией глобализации выступает глобальное управление, с которым связано внешнее происхождение ряда ключевых внутриполитических процессов в цивилизациях, государствах и элитах, выступающих его объектами.

2. Прерывистый характер глобализации, обусловленный ее цивилизационной принадлежностью, формирует устойчивые представления о множественности глобализаций. Данный теоретический вывод, подкрепленный различием континентально-европейских и англосаксонской моделей глобализации, находит практическое выражение в конкуренции глобальных проектов. Представляя собой научную категорию, а также концепцию, претендующую на собственное оригинальное объяснение закономерностей всемирно-исторического процесса, глобальный проект является инструментом экспансии, ставящей целью достижение трансцивилизационного или даже глобального влияния проектной цивилизации путем распространения систем ценностей, созданных совокупностью ее культурных, исторических, социальных, государственных и иных традиций. Наличие или отсутствие у тех или иных цивилизаций глобальных проектов обусловливается кристаллизацией проектной задачи, а также формированием соответствующего ей проектного центра, ядро которого представлено проектной элитой.

Типология глобальных проектов обусловлена стадиальностью эволюции всемирно-исторического процесса и включает четыре основных проекта - ветхозаветный (иудейский), мусульманский (исламский), монгольский (языческий), буддистский, послуживших основой существующего проектного многообразия. Начало его формированию положено кристаллизацией христианского глобального проекта, выделение которого из ветхозаветного (иудейского) связано с Р.Х.

3. Базовыми характеристиками глобального проекта выступают:

- сферы проектной деятельности (конкуренции): экономика, демография (включающая как количественные, так и качественные параметры), идеология (связанная отношениями взаимного замещения с религией);

- признаки: идеальная основа глобального проекта, включающая проектную идею (систему ценностей) и норму (систему смыслов), а также материальная основа – система разделения труда (валютная, хозяйственная и торговая системы);

- стадии проектной эволюции: идеальная (связанная с распространением идеи, ее нормативной адаптацией), проектная (формирование проектного центра и элиты), кризисная, либо завершающая проект, либо преобразующая его норму, а также в ряде случаев и идею при помощи проектной трансформации – кристаллизации на месте прежнего проекта нового, связанного с предыдущим отношениями преемственности.

В связи с приведенными характеристиками выделяется ряд важных закономерностей. Так, условием победы в проектной конкуренции является устойчивое доминирование в двух сферах проектной конкуренции из трех.

Осуществление проектной трансформации обусловливается способностью нормы к модернизации, а идеи – к нормативной адаптации, не нарушающей ее адаптивных возможностей, выход за рамки которых влечет либо коррекцию идеи, либо ее разрушение. Трансформация основного проекта из проектной стадии связана с эволюционным развитием, в ходе которого формируется побочный проект следующего, высшего уровня (порядка). В случае перехода основного проекта в кризисную стадию трансформация как правило осуществляется в форме «магистральной» революции или войны; альтернативой революционной или военной трансформации проекта является его завершение.

4. Методологическим фундаментом исследования глобальных проектов выступает распространение на глобальную проблематику системного анализа, рассматривающего международно-политические процессы через призму проектного подхода. В отличие от утопии, футурологии и глобального моделирования, как форм системного исследования моделей будущего, зависящих от субъективного выбора исходных параметров, глобальный проект отражает объективную реальность, выраженную конкуренцией с другими глобальными проектами. Оперируя проектным планированием - построением организационных систем и структур управления, а также управляемой деструкцией конкурирующих систем, проектная элита институализирует цивилизационную экспансию, а в случае успеха – и глобализацию в целом.

Продолжение того или иного глобального проекта связано с проектными трансформациями. Две и более трансформации, осуществленные непрерывно, формируют «магистральную» проектную преемственность. Сравнительный анализ исторической эволюции различных проектных цивилизаций позволяет считать «магистральными» преемственности западного (англосаксонского) и российского (советского) глобальных проектов. «Магистральным» проектным потенциалом также обладают мусульманский и конфуцианский (китайский), а также коммунистический глобальные проекты.

Поражение в межпроектной конкуренции ведет либо к переходу глобального проекта в латентную форму, либо к его завершению.

5. В рамках конкуренции проектными элитами формируются легальные, латентные и тайные институты, представленные государствами, международными, межгосударственными и неправительственными организациями, ведущими транснациональными корпорациями, а также тайными обществами и формирующейся на их основе системой структур, свободных от соблюдения международного права и выполнения международно-договорных обязательств. Совмещение легальных институтов с латентными и тайными повышает проектную конкурентоспособность и облегчает соответствующим глобальным проектам продолжение преемственности. Противостояние легальным институтам со стороны латентных и тайных, управляемых или контролируемых внешними центрами, наоборот, формированию такой преемственности препятствует. Кроме того в этом случае деятельность латентных и тайных институтов вступает в очевидное противоречие с национальными законодательствами, а оказываемая им внешняя поддержка, маскируемая с позиций «двойных стандартов» под защиту ценностей, не являющихся для данного общества автохтонными, может быть охарактеризована как иностранное вмешательство во внутренние дела соответствующих государств.

6. Методология разделения легального, латентного и тайного институционального участия при сохранении их общей управляемости, обусловленной единством проектных задач в цивилизационной и геополитической сферах, закладывается сочетанием рационалистического и мистического начал в иудейском модернизме. Данная модель взаимоотношений легальных и тайных (латентных) институтов впоследствии была заимствована средневековыми рыцарскими орденами, соединившими католическую догматику с тантризмом восточных верований, а также орденом иезуитов, сформировавшим вертикальную иерархию, основанную на непосредственном подчинении Римским папам, автономную от остальных институтов Ватикана. С формированием капитализма, англосаксонским ядром западной цивилизации на указанных методологических принципах формируются тайные и латентные общества и институты Нового и Новейшего времен. К ним относятся регулярное и нерегулярное масонство, «Общество Круглого стола» и вышедшие из него глобально-управленческие структуры, обеспечивающие глобальное распространение государственной политики и проектных задач Великобритании и США по формированию «Нового мирового порядка».

Применение проектной концепции исключает свойственное конспирологической «теории заговоров» рассмотрение латентных и тайных институтов самостоятельными глобальными проектами, а их деятельности - в контексте прямой проектной преемственности по отношению к мистическому направлению в иудаизме или сионизму. Предлагаемый проектной концепцией научный подход к исследованию данной проблематики идентифицирует латентные и тайные институты в качестве инструментов британо-американского глобализма.

7. С каждой проектной трансформацией активизируется преодоление различий между легальным и тайным институциональным участием. Совмещение неправительственными организациями обеих форм за счет несоответствия реальной деятельности заявленным при регистрации уставным целям, дополняется созданием латентных институтов и вхождением их в транснациональные «сети», создаваемые и контролируемые англосаксонским «глобальным центром», представленным как государственными, так и международными институтами.

Интеграция субъектами мировой политики легального, латентного и тайного институционального участия формирует постоянно расширяющуюся «сетевую» структуру, в которой институты-учреждения, трансформируясь в институты-функции, участвуют в формировании транснационального политического пространства, выдвигая основной целью его преобразование в глобальное. Характер взаимоотношений легальных, латентных и тайных институтов как правило определяется отношениями консенсуса или конфликта между автохтонными и западными ценностями в конкретных государствах. Внутри последних конфликт, отражающий противоположность западной и восточных цивилизаций, нередко усугубляется противостоянием обществ и верхнего слоя элит, находящихся под влиянием оппозиционных латентных и тайных институтов. Воздействуя на элиту продвижением кадров в политические институты и выборные органы власти, латентная и тайная институциональная оппозиция меняют соотношение между автохтонными и заимствованными ценностями, добиваясь перепрограммирования соответствующих ценностных установок и воздействия таким образом на формирование государственной внутренней и внешней политики в интересах конкурирующего глобального проекта. 

*       *       * 

Главное, на что следует обратить внимание, и что доказывается примером распространения этого вывода на исламский мир, - все то же взаимное дополнение/замещение религии и идеологии. Если в России, в рамках советского проекта, традиционная проектная идея трансформировалась в коммунизм (из чего вытекает, настаиваю на этом, как минимум отсутствие противоречий между православием и коммунизмом, а как максимум – их «симфоническая» интеграция), то кемалистская революция в Турции дала пример подобной трансформации уже на Востоке. И, что немаловажно с позиций прошедших десяти лет (эпохи Реджепа Эрдогана) мы убеждаемся, что ничего необратимого в кемалистской трансформации не случилось. Мы видим, что происходит «мягкая» реисламизация современной Турции, что, кстати, оказывает куда большее позитивное воздействие на российско-турецкий диалог, чем это имело место при классовой ограниченности подхода к международным отношениям. Спектр инструментария существенно расширился. И думается, что это закономерность, которая доказывается и опытом современного Запада, где традиционная духовность не просто полностью замещена секулярной идеологией либерализма («широкого» либерально-социального консенсуса), но и активно перестраивает цивилизационные коды Запада в виде полного пересмотра католической догматики в пользу так называемого «иудео-христианства». О протестантизме, который есть казуистическая, псевдохристианская форма масонского оккультизма, я уж и не говорю.

С точки зрения проектной теории, в работе показаны как взаимосвязь, так и конкурентные различия панисламистского, исламистского и ваххабитского проектов; раскрыты их противоречия в смыслах, которые вкладываются этими проектами в одну из ключевых в исламе концепцию джихада.

На мой современный взгляд, достоин внимания вывод о концептуальной природе дискуссии вокруг взаимодействия России с миром ислама; показывается, что для нашей страны, благодаря внутреннему исламскому фактору, особенно тюркскому, исламский пояс вдоль южных границ может служить как дестабилизирующим фактором, так и источником (и плацдармом) стратегической стабильности. И именно последнее может быть достигнуто на практике в случае успеха российской военной операции в Сирии, особенно в свете нашего сближения с Турцией и Ираном, а также наблюдающегося буквально на глазах объединения интересов двух последних стран между собой. В этом свете не следует забывать, что, как отмечается в работе, именно Иран, где располагались основные центры первого Халифата, и Турция, принявшая на себя эту проектную преемственность в османские времена, в большей мере, чем другие страны имеют право претендовать на преемство к «проекту Халифат» сегодня. И почему бы не подумать над тем, чтобы противопоставить идею умеренного иранско-турецкого халифатизма как антитезу деструктивной эксплуатации этого проекта исламистским проектом, осуществляемой при поддержке цивилизационных и геополитических центров Запада? Риски? Есть, конечно. Но есть и перспективы! В конце концов, надо понимать, что Запад поддерживает в исламе не просто экстремистов, но и откровенных самозванцев, не имеющих ничего общего не только с богатейшей исламской культурой, но и с не менее значимыми традициями его проектной государственности.

Не буду комментировать изложенные в работе различные варианты эволюции проектов буддистского происхождения – конфуцианского, синтоистского и индуистского, а также перспективы латиноамериканского и африканского проектов. Призываю сделать это читателей. Интересна, разумеется, не привычная обструкционистская критика - потому, что «не нравится» автор, его физиономия и фамилия. Интересен содержательный разговор о полноте перечней таких перспектив, а также о том, какие из них за прошедшее десятилетие получили импульс к развитию, а какие, напротив, в ближайшее время могут быть свернуты. Отдельно следует поговорить об исламском участии в этих процессах, особенно через призму «альтернативного», неэкстремистского, турецко-иранского халифатизма, а также о том, в какой мере такой поворот событий отвечает национальным интересам России. (Откровенно говоря, лично я готов увидеть в этой тенденции определенный дополнительный стимул к постсоветской реинтеграции Закавказья и поиске им гарантий безопасности уже не в НАТО, которая в этом регионе бессильна, а в России).

Теперь о недостатках.

Во-первых, «хромает» некоторая терминология. Термин «Центральная Азия», примененный в диссертации, - англосаксонского происхождения; вроде, мелочь, но с учетом такой категории, как проектный язык, в котором определенные термины неразрывно соединены с определенными смыслами, не обращать внимания на такие промахи нельзя. Термин, традиционно применяемый в русской геополитике, - «Средняя Азия».

Ну и во-вторых, не буду пересказывать ранее уже обнародованные замечания к характеристикам цивилизационных проектов, только повторю их:

- сфер проектной конкуренции не три, а больше; тремя исчерпываются пространства такой конкуренции – физическое, ментальное, духовное (типология Татьяны Грачевой);

- материальная основа цивилизационного проекта включает также базовые технологии, формируя такое законченное, многофакторное территоритально-цивилизационное явление, как СОЦИОТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ КОМПЛЕКС (типология Владимира Литвиненко, успешно защищенная в диссертации по философии техники).

В-третьих, определенные претензии возникли к пятому выводу по главе в целом, и связаны они с методологической невнятностью артикуляции, разграничивающей легальные институты (государства, межгосударственные объединения и международные организации) с латентными и тайными. Между тем, автор этих строк давно уже пришел к выводу и отразил в монографии «Глобальная олигархия» следующий подход. Триада легальных институтов образуют видимый срез международной политики; латентные и тайные институты – это, в рамках терминологии Андрея Фурсова, - «второй контур власти» - концептуальная власть, субъектами которой выступают, в целом, транснациональные субъекты. Приведу исчерпывающую цитату из его выступления на XVII Всемирном Русском Народном Соборе (31 октября 2013 г.). «Если мы хотим понять мир и участвовать в игре на мировой арене, - подчеркнул Фурсов, - необходимо изучать реальные субъекты современного мира - …закрытые транснациональные структуры…».

Прибавить или убавить здесь нечего, настолько точно все сказано.

***

На этом и закончим. Что такое проектная теория, как она может быть применена в практической политике и геополитике, какие открывает перспективы, в том числе в части, касающейся обновления марксизма и превращения его в новую русскую идеологию XXI века, я показал. Что она разработана давно и не применяется в общественной науке исключительно из-за неграмотности, бездарности и ангажированности тех, от кого это зависит, включая власть предержащих, тоже. Кто-то с этим согласен, кто-то нет; несогласным, а также затесавшимся в их ряды «возраженцам» и «возражуям» мой совет, причем, повторный. Хотите разговора – ведите его по существу, в форме задаваемых автору вопросов. Я – отвечу, а вот на грязные инсинуации, на которые определенный, пусть и ограниченный, круг критиканов делает откровенную ставку и в этом очень похоже, что отрабатывает определенную «проектную» задачу, реагировать не буду, не взыщите. Собака - лает, ветер - носит, а караван – идет.

Честь имею!

http://zavtra.ru/