Свержение государственной власти с глубокими изменениями в ее структуре и функциях мы называем революциями.
Чтобы понять особенности современного поколения революций, надо вспомнить привычное для нашего общества понятие социальной революции, проникнутое идеями марксизма. «Философский словарь» (1991) гласит: «Революция — коренной переворот в жизни общества, означающий низвержение отжившего и утверждение нового, прогрессивного общественного строя; форма перехода от одной общественно-экономической формации к другой… Переход государственной власти из рук одного в руки другого класса есть главный, основной признак революции. Революция — высшая форма борьбы классов».
Выделим тезисы этого определения. 1) Революция — явление прогрессивное. Ее определению присущ прогрессизм. 2) В понятие не входят «коренные перевороты в жизни общества», не предусмотренные формационным подходом. Этому определению присущ экономицизм. 3) Революция — форма классовой борьбы. В понятие не входят «коренные перевороты», вызванные между общностями, не являющимися классами (национальными, религиозными, культурными и др.).
Это понятие — фильтр, через который не видны многие типы революций, определявших судьбу народов. Значит, обществу не видна и суть исторического выбора, перед которым его ставит революция.
За последние двести лет в мире не произошло революций, отвечающих данному выше определению, — ему отвечали только буржуазные революции. В ХХ в. прошла мировая волна революций не в классовых, а в сословных обществах «крестьянских» стран, затем волна национально-освободительных революций, а в последние десятилетия — волна «бархатных» и «цветных» революций.
Маркс изучал классовое буржуазное общество (на материале Англии) и назревающую в нем, как он предполагал, пролетарскую революцию. В его доктрине любая политическая борьба сводилась к экономическим причинам и борьбе классов. Это — крайняя абстракция. Конфликты на экономической почве — лишь один из многих типов конфликтов.
Мы наблюдали революционную трансформацию «обществ советского типа» в СССР и странах Восточной Европы. Сильным движением была польская «Солидарность», но ее мотивация была не классовой. Как писали социологи, «ее идеалы были бесконечно далеки от социокультурной реальности общества либерально-демократического типа, от рыночной экономики, частной собственности, политического плюрализма, западной демократии».
По Марксу, условием пролетарской революции является глобальный характер господства капитализма. Попытка в отдельной стране произвести «преждевременную» революцию трактовалась как реакционная. Но общества, не проваренные в котле капитализма, являются не классовыми, а сословными. Классы и сословия — разные структуры. А в России в начале 1917 г. фабрично-заводских рабочих с семьями было 7,2 млн. человек, из них взрослых мужчин 1,8 млн. 85% населения были крестьяне. Поэтому Ленин писал: «Лев Толстой — зеркало русской революции».
В России произошла не буржуазная революция, а отпор надвигающемуся капитализму! Эта революция была отрицанием капитализма с его разделением на классы, средством спасения от втягивания страны в периферию западного капитализма. Те, кто стремились стать «частью Запада», выступали против Советской власти, даже и под красным знаменем социализма. Так, в Грузии было социалистическое правительство с правящей марксистской партией. Оно вело войну против большевиков. Премьер Грузии (член ЦК РСДРП) объяснил это в своей речи 16 января 1920 г.: «Наша дорога ведет к Европе, дорога России — к Азии. Я знаю, наши враги скажут, что мы на стороне империализма. Поэтому я должен сказать со всей решительностью: я предпочту империализм Запада фанатикам Востока!»
Революция в странах периферийного капитализма, как Россия, неизбежно приобретала не только антибуржуазный, но и национально-освободительный характер. Теория этой революции получила развитие на опыте других крестьянских стран (Китая, Мексики, Индонезии, Вьетнама и др.).
Опыт истории говорит, что модель классовой прогрессивной революции — частный случай из большого числа реализуемых революций разных типов.
Не будем разбирать огромную по масштабам революцию в СССР в 1990–1991 гг., которая привела к ликвидации СССР и общественного строя и резко изменила систему мироустройства. Это — особая большая тема. Сейчас для постсоветской России срочной стала задача понять тип производных из краха СССР революций, названных «бархатными» и «цветными».
Их предвестники — мятеж 1956 г. в Венгрии, «Пражская весна» 1968 г., «Красный май» 1968 г. в Париже. Позже — революция «Солидарности» в Польше, «бархатные революции» в Восточной Европе в 1989 г., а также ставшие их продолжением революции в Сербии (2000 г.) и на постсоветском пространстве (Грузия, Украина, Киргизия). В 2011–2014 гг. это революции «арабской весны» и, наконец, начавшаяся в конце 2013 г. крупномасштабная революция на Украине.
Все они произошли в обществах переходного типа и выпадают из модели Маркса. Их можно назвать революциями постмодерна.
Эти революции не означали смену политических элит и правящих верхушек, а вели к глубоким изменениями в государстве и обществе. Все они были призваны решать задачи не столько формационного характера, сколько цивилизационного. Для понимания и предвидения хода таких революций надо анализировать процессы, происходящие в культуре, идеологии и сфере массового сознания.
Так, «Солидарность» представляла собой «ценностно-ориентированный монолит», а не коалицию групп, преследующих социальные цели. Фронт между противоборствующими силами пролегал не в социальной или классовой, а в ценностной плоскости.
Революции эпохи модерна вызревали и предъявляли свои цели и доктрину на основе рациональности Просвещения. Она задавала ту матрицу, на которой складывались понятия о мире и обществе, о правах и справедливости, о власти и способах ее свержения. Установки и вектор политики партий можно было соотнести с концепциями почти научного типа.
Постмодерн разрушил эти матрицы и произвел их деконструкцию. Проблема истины исчезла, исчезли и аксиомы справедливости, они не складываются в системы. Цели и аргументы могут полностью игнорировать причинно-следственные связи и даже быть абсурдными.
В 1980-е гг. организация и технология таких революций стала объектом изучения и разработки в крупных государственных и полугосударственных учреждениях Запада. В 1983 г. в США был основан Институт Альберта Эйнштейна (ИАЭ). Его целями названы «исследования и образование с целью использования ненасильственной борьбы против диктатур, войны, геноцида и репрессий». Возглавляют его бывший полковник разведки Минобороны США Роберт Хелви и профессор Гарвардского университета Джин Шарп. Согласно отчету ИАЭ, с 2000 по 2004 год за его услугами обращались группы из 34 стран, в том числе из Грузии, Украины, Белоруссии, Азербайджана.
Революции «постмодерна» отличают несколько признаков.
1. В первой стадии революции постмодерна носят ненасильственный характер
Модерн представлял общество и государство машинами. Происходящие в них процессы виделись как движение масс под действием сил. Соответственно, и власть видела угрозы как массу противников, накапливающих силу, которую они и готовились обрушить на защитные силовые структуры государства.
Средства преодоления угрозы государству виделись в увеличении массы и силы. Рассуждения о «силе идей» воспринимались властью как метафора, второстепенный фактор. Такая власть, как показал опыт, не способна блокировать революцию, не применяющую «механическую» силу. Ненасильственный характер революции нейтрализует силу, которой располагает государство — насилие.
Технология «бархатных» и других аналогичных революций использует декларируемую свободу слова и собраний. Заложенные в праве свободы становятся инструментами революций, а отступление от них карается «ярлыком» тоталитарности политического режима со стороны «мирового сообщества».
Именно использование легальных механизмов для нелегальных целей обеспечивает возможность для захвата органов власти, бессрочных акций протеста, забастовок и других подобных методов свержения власти.
Ненасильственный характер действий противника обессиливает госаппарат и раскалывает общество. Если власть отвечает насилием, слишком большая часть общества начинает сочувствовать диссидентам, и государству приходится тормозить, неся большие издержки.
В ходе «оранжевой» революции 2004–2005 гг. на Украине на Майдане была устроен палаточный городок, хорошо организованный и обеспеченный регулярными поставками продовольствия, одежды, лекарственных средств и др. При рассмотрении иска В.Ющенко об отмене выборов толпа блокировала Верховный суд Украины.
На деле декларация ненасильственного характера протеста — ширма, прикрывающая фактический захват органов власти, блокирование работы судебных учреждений и др., при неготовности власти использовать имеющиеся силы и средства. Возникает «паралич» власти, обеспечиваемый массированной информационной и политической атакой со стороны внешних сил, угрожающих применением различного рода санкций в случае каких-либо активных действий со стороны власти.
Уязвимыми в отношении «оранжевых» революций являются государства с усеченным суверенитетом, которые вынуждены сверять свои действия с тем, «что скажут в Вашингтоне». Напротив, реально независимые государства нечувствительны к таким технологиям. Скажем, «оранжевая» революция невозможна в США, поскольку там полиция разгоняет незаконные митинги вне зависимости от реакции «мировой общественности». Если государство способно противостоять «ненасилию» (как в Белоруссии), то спектакль тоже отменяется.
В 1995 г. США попытались организовать на Кубе «народные волнения» и послали самолеты разбрасывать над Гаваной листовки. Эти самолеты после всех предусмотренных приказов приземлиться были сбиты кубинскими истребителями. А когда в Майами была организована флотилия яхт и катеров «возлагать венки» в море, Куба предупредила, что вся эта флотилия будет потоплена. Все это было в рамках международного права — и Мадлен Олбрайт на ассамблее ООН дала задний ход. Эту возможность Белоруссия и Куба имеют потому, что их властная верхушка действует исходя из обязанностей государства, а не теневых договоренностей. Похоже, таково положение и Сирии.
2. В революциях постмодерна отсутствуют социальные требования
«Бархатные» и «цветные» революции не могут быть истолкованы в логике разрешения социальных противоречий. Политологи с удивлением констатируют, что «ни одна из победивших революций не дала ответа на вопрос о коренных объективных причинах случившегося, … о смысле и содержании ознаменованной этими революциями новой эпохи».
Эти революции организуются так, чтобы использовать накопившееся недовольство масс и едва народившуюся революционную энергию для достижения политических целей, не связанных с разрешением социальных противоречий в интересах этих самых масс. Это — технология постмодерна.
Так, в Польше у «Солидарности» также не было конструктивного проекта, она консолидировалась отрицанием (диссидент Адам Михник сказал: «Мы отлично знаем, чего не хотим, однако чего мы хотим, никто из нас точно не знает»). А движущей силой польской революции стали рабочие, уничтожавшие политический строй, наиболее отвечавший их фундаментальным интересам.
«Оранжевая» революция произошла в 2004 г., когда экономика Украины была на подъеме и доходы населения увеличивались. По темпам роста Украина после 2000 г. обгоняла все страны СНГ и считалась самой быстроразвивающейся экономикой Европы. В 2000–2003 гг. рост ВВП Украины в среднем составлял 7,3% в год, за 5 месяцев 2004 г. реальные доходы населения выросли на 15,0%.
«Бархатных» революций, уничтожающих стабильное жизнеустройство с большим потенциалом развития, не могло бы произойти, если бы интеллигенция стран «реального социализма» не восприняла мыслительных норм постмодерна.
Подобный слом произошел в СССР в конце 1980-х годов. Перестройка и начальная фаза рыночной реформы в СССР — чистый случай революции регресса, и его совершенно не могло предсказать советское обществоведение.
3. Для революций посмодерна характерно отсутствие революционного большинства (элиты)
Как показал опыт, в «цветных» революциях даже при слабых предпосылках удается сплотить массу людей очень сильной солидарностью. На короткий срок организуется целеустремленная толпа, обладающая коллективным разумом. Ее отличие от «классических» революций в том, что и цели, и структура, и действия толпы задаются извне, манипуляторами. Все атрибуты этой массы имеют встроенный механизм саморазрушения, так что после выполнения поставленной задачи у массы не остается ни целей, ни организации — в ходе революции не возникает политической воли и проекта.
«Цветные» революции не порождают революционной элиты, которая могла бы выработать свой проект и развивать революцию. «Цветные» революции безопасны для их организаторов, после их завершения и роспуска толпы власть может отобрать ценные кадры активистов — россыпью, без всякой опасности для системы. Таким образом, создается политическая сила, готовая свергнуть власть — без какой-либо социальной цели и без связной идеологии.
4. «Цветные» революции меняют основание легитимности всей государственности страны
Революции постмодерна не просто приводят к смене властной верхушки государства и его геополитической ориентации, а и принципиально меняют основание легитимности всей государственности страны. Меняется даже местонахождение источника легитимности, он перемещается с территории данного государства в метрополию, в ядро мировой системы капитализма.
Важный элемент технологии — внедрение в массовое сознание и закрепление в нем нескольких несложных стереотипов, отвечающих формуле незыблемой истины «они против нас». События трактуются исключительно с одной и единственной «верной» точки зрения. Через постоянное повторение одних и тех же лозунгов достигается отказ от их рационального восприятия и переход к их восприятию на веру.
Этот процесс сопровождается созданием и энергичным внедрением внешних (символических) признаков отличия между «нашими» и «чужими» (розы и флаг с крестами в Грузии, «оранжевое» на Украине). Формируется мода на использование этих символов и принадлежность к «своим», а обывателю навязывается состояние страха оказаться за пределами «прогрессивной» части общества.
Следующим шагом становится создание невыносимых условий для работы государственных органов. Ненасильственные действия создают общий фон и на первой стадии вызывают симпатии населения и привлекают массовых участников. Однако с самого начала в толпе имеется «жесткая» военизированная группа, которая в решающий момент должна совершать насильственные действия (с оружием или без оружия в зависимости от обстоятельств). Именно такими группами являются молодежные движения (в Сербии «Отпор», на Украине 2004 г. «Пора», в 2013–2014 гг. «Правый сектор»).
Создание военизированных групп является необходимой частью «оранжевых» революций и потому, что новая властная верхушка далеко не всегда может быть уверена в лояльности прежних силовых структур. Поэтому на первый момент после свержения «коррумпированной диктатуры» новой власти нужен хотя бы небольшой контингент организованных «опричников».
5. Постмодерн стирает саму грань между революцией и реакцией, ведет к архаизации общественных процессов
Результатом этих революций становится не только изменение власти, но и порождение, пусть на короткий срок, нового народа. Возникает масса людей, в сознании которых как будто стерты исторически сложившиеся ценности культуры их общества, и в них закладывается, как дискета в компьютер, пластинка с иными ценностями, записанными где-то вне данной культуры. В «цветных» революциях толпа на время приобретает самосознание народа (племени).
Таким образом, «оранжевые» революции как революции эпохи постмодерна отличаются от революций эпохи модерна очень важным свойством. Они «включают» и в максимально возможной степени используют сплачивающий и разрушительный ресурс этничности. Революции индустриальной эпохи, даже будучи мотивированы задачами национального освобождения, сплачивали своих сторонников рациональными идеалами социальной справедливости. Они шли под знаменем интернационализма людей труда, с социальной риторикой.
Постмодерн отверг эту рациональность, уходящую корнями в Просвещение и представленную в данном случае прежде всего марксизмом, национализмом и близкими к нему идеологиями. Отвергая ясные и устойчивые структуры общества и общественных противоречий, постмодерн заменяет класс и нацию этносом, что и позволяет ставить насыщенные эмоциями политические спектакли, из которых исключается сама проблема истины. Здесь открывается пространство для ничем не ограниченной мифологии, ценность которой определяется только ее эффективностью.
Опыт показал, что политизированная этничность может быть создана буквально «на голом месте» в кратчайшие сроки, причем одновременно с образом врага, которому «разбуженный этнос» обязан отомстить или от которого должен освободиться. Достигаемая таким образом сплоченность и готовность к самопожертвованию по своей интенсивности не идут ни в какое сравнение с тем, что обеспечивают мотивы социальной справедливости или повышения благосостояния. При этом большие массы образованных людей могут прямо на глазах сбросить оболочку цивилизованности и рациональности и превратиться в архаичную фанатичную толпу. Власть, действующая в рамках рациональности Просвещения, с такой толпой не способна взаимодействовать — здесь требуется освоить дискурс постмодерна.
Культурные кризисы со сдвигами в системе ценностей происходят в результате сильной культурной травмы. После перестройки и «бархатных революций» эта категория вошла в социологию как обозначение необходимого фактора для анализа кризисных явлений.
Такая травма дестабилизирует рациональное сознание, и вся духовная сфера переходит в состояние неустойчивого равновесия, возникает «подвижность отношений и правил».
Это — точка бифуркации, когда вся система «народных чаяний» может быть при малом усилии быть сдвинута в иной коридор. Для этого всегда имеются исторические предпосылки, но не они — причина неожиданных изменений вектора мыслей целых народов. Рассудительные немцы не собрались бы под флагом фашизма из-за того, что кучка интеллектуалов читала Ницше. Точкой бифуркации стала культурная травма унижения Германии после поражения в войне и последующего кризиса.
Катастрофическое изменение системы — вот что порождает такие необычные выбросы энергии, которых никто и не мог вообразить. В состоянии неустойчивого равновесия «все старое начинает раскачиваться, а все новое, еще неопределенное, заявляет о себе и становится возможным» (С. Московичи. «Машина, творящая богов»).
Бесполезно подыскивать прототипы этих явлений в истории и считать, что носители этой странной энергии уже имелись в виде личинок и куколок, и их только надо было «разбудить». На мой взгляд, это очень распространенное представление глубоко ошибочное. Катастрофическое изменение системы — это взрыв, подобный космическому, который порождает во Вселенной новую материю и энергию, а в обществе в этой взрывной фазе «выбрасывает» необычных людей, которые мгновенно объединяются в сообщество нового типа.
Философ С.Московичи писал о важной идее М.Вебера, которая, видимо, не была разработана. Он обдумывал процесс возникновения нового общества как формирующейся системы. По словам Московичи, «этнологи и историки заметили, что именно тогда появляется очень плотная и напряженная сфера отношений, которую Вебер называет in statu nascendi (т.е. в состоянии возникновения). Здесь возникает нечто “совершенно другое”, несоизмеримое по своей природе с тем, что существовало раньше; нечто, перед которым люди отступают, охваченные страхом».
Московичи подчеркивает, что эти инновации (Вебер называет их характер «харизматическим»), имеют не историческую природу — «не осуществляются обычными общественными и историческими путями и отличаются от вспышек и изменений, которые имеют место в устоявшемся обществе». Люди, «порожденные» катастрофой, действительно необычны и своими идеями разрушают прежний порядок и часто гибнут.
Из истории Московичи вывел: «Римляне завещали нам выражение “враги рода человеческого” для обозначения этих людей, того, что вынуждает всех других с ними бороться. Нужно уловить глубокий смысл этой формулы для того, чтобы почувствовать, что она излучает страх и жестокость».
Он проводит такую аналогию: «Харизма подобна своего рода высокой энергии, materia prima, которая высвобождается в кризисные и напряженные моменты, ломая привычки, стряхивая инерцию и производя на свет чрезвычайное новшество». Более того, он считает, что такие вспышки и изменения в обществе мотивируются не экономическими интересами, а ценностями: «Харизма — это “власть антиэкономического типа”, отказывающаяся от всякого компромисса с повседневной необходимостью и ее выгодами… харизма обнаруживает эмоциональную нагруженность, напор страстей, достаточный для того, чтобы выйти из непосредственной реальности и вести иное существование».
Посмотрите внимательно видеоролики Александра Музычко (Сашко Билый) — это именно лидер антиэкономического типа. А с другой стороны — командир ополченцев И.И.Стрелков (И.В.Гиркин), тоже мотивированный идеалами и тоже необычными для советского интеллигента из семьи потомственных советских военных.
Попытка власти экономического типа (условно, «олигархов») институциализировать харизму всего спектра возникших в ходе катастрофы СССР новых общностей имеет мало шансов на успех и на Украине, и в России.
Скорее, они с помощью Запада задушат ростки новых обществ — кого голодом, кого сытостью. Сейчас это проще сделать, чем в древности, но все же непросто.
Вебер указал на важное обстоятельство: «Веру, которая давала ему магическую силу совершать чудеса, Иисус не находит ни в своем родном городе, ни в своей семье, ни у богатых и высокопоставленных людей страны, ни у книжников, ни у знатоков закона, а только у бедняков и угнетенных, у мытарей, рыбаков и даже римских солдат. Именно здесь, этого нельзя забывать, находятся решающие элементы его мессианской силы».
Эта его мысль непосредственно касается России. Свои заметки о русской революции он завершает обращением к немцам: «Давление возрастающего богатства, связанного с привычкой мыслить “реально-политически”, препятствует немцам в том, чтобы симпатически воспринять бурно возбужденную и нервозную сущность русского радикализма. Однако, со своей стороны, мы не должны все-таки забывать, что самое непреходящее мы дали миру в эпоху, когда сами-то были малокровным, отчужденным от мира народом, и что “сытые” народы не зацветают никаким будущим».
На мой взгляд, понятия и аналогии Вебера и Московичи гораздо адекватнее тех представлений, которые обычно употребляются у нас для объяснений явлений типа краха СССР и того, что мы наблюдаем сегодня на Украине. Как мы видим, очень часто такие инновации становятся бедствием целых народов. Вспомним, что Энгельс называл Реформацию «случившимся с нами национальным несчастьем». Хотя она все же, ценой гибели массы людей, привела к возникновению совершенно нового и необычного общества — современного Запада, что, возможно, станет уже вселенским несчастьем.
Московичи в одном интервью привел жесткую и очень наглядную аналогию. Атомы некоего элемента бомбардируют частицами в ускорителе. При ударе ядро атома-мишени выбрасывает элементарные частицы (нейтроны и др.). Мы, приспосабливая модель атома для нашего чувственного представления, считаем, что в ядре сосуществуют эти частицы — протоны, нейтроны и др. — и при ударе какие-то из них вышибаются из ядра. В действительности ядро — это вовсе не мешок с частицами. В ускорителе при ударе оно порождает ту или иную частицу. По аналогии можно сказать, что удары, разрушившие ядро советского строя, вовсе не освободили из него необычных людей типа олигархов, чеченских террористов или украинских «бандеровцев», которые якобы были «генетически» предрасположены к таким ролям.
Их «выбросило» разрушенное общество, эта инновация имеет «не историческую природу». Из истории они лишь подбирают культурные атрибуты и грим.
Что касается Украины, то, похоже, взрыв Майдана осени 2013 г. привел к выбросу нескольких сгустков «необычной материи», захватив и Россию, приведя их к столкновению. Историческая задача — «институциализировать харизму», ввести энергию взрывов в рациональные рамки, но созидания, а не мародерства. Об этой фазе как раз много рассуждал Вебер и, кстати, огромный опыт «обуздания взрыва» был накоплен в русской революции 1917 г. Возможно, этот опыт помог в России дезактивировать взрывную энергию 1993 года.
«Цветные» революции — продукт «общества спектакля», особого состояния (типа карнавала), порожденного коллективным воображением.
Опыт фашизма показал ограниченность тех теорий общества, в которых не учитывалась уязвимость надстройки — общественного сознания и воображения.
Структурный анализ использования воображения в целях превращения людей в толпу дал французский философ Ги Дебор в известной книге «Общество спектакля» (1967). Он показал, что современные технологии способны разрушить в человеке знание, полученное от реального исторического опыта, заменить его знанием, искусственно сконструированным «режиссерами». В человеке складывается убеждение, что главное в жизни — видимость, да и сама общественная жизнь — видимость, спектакль. И оторваться от него нельзя, так как перед глазами человека проходят образы, гораздо более яркие, чем он видит в своей обычной реальной жизни в обычное историческое время. Человек, погруженный в спектакль, утрачивает способность к критическому анализу и выходит из режима диалога, он оказывается в социальной изоляции.
Последствия «цветных» революций ведут к фундаментальному изменению в судьбе государства и общества — разрыву непрерывности. Часть населения, подчинившись гипнозу революционного «спектакля», выпадает из традиций и привычных норм рациональности предыдущего общества — «перепрыгивает в постмодерн». Однако при этом разрывается и связь с реальностью страны — ее новые ценности и «стиль жизни» не опираются на прочную материальную и социальную базу. Таким образом, главным вопросом становится — будет ли эта реальность меняться так, чтобы прийти в соответствие с новыми ценностями, или же обществу придется пройти через период тяжелой фрустрации и вернуться к прежним истокам.