Проханов А. 2021-1

Автор: Проханов А.А.

Россия Категория: Проханов Александр Андреевич

2021 Статьи/видео

27.05.2021 Сокровищница Сталинграда
В поразился грандиозности смыслов, заключённых в этом куске металла: в нём таилась запечатанная смерть, сокрушённый и повергнутый ад

26.05.2021 Не власть, а народ будет строить будущее мира. Александр Проханов
Как советский народ обманул "злого бога иудеев", превратив его проклятие в счастье. Как русский народ нёс свою мечту сквозь века, в чем она заключается и как её разглядеть. Почему сейчас приходит конец главенству властей, аристократий и элит и наступает время народов. Александр Проханов открывает первую встречу Школы Русской мечты. День ТВ

20.05.2021 Буря обновления
Великий проект должен отвернуть несущийся табун русской истории от края пропасти

18.05.2021 Фурсову виват!
Он вращает вокруг себя огромные массивы знаний и представлений

17.05.2021 Спас Кровавое око
"Обитель" как назидание проектантам будущего

15.05.2021 Хамас, победи!
Благословенны ваши воины, ваши юноши с автоматами в руках, ваши старцы, которые молятся в мечетях о победе

14.05.2021 Слово прощания
Егор Кузьмич Лигачёв запомнится верным своим высоким идеалам человеком

13.05.2021 Тройка удалая
Стабильность, которая обеспечивает равновесие всех трёх враждующих сил, оборачивается стагнацией

06.05.2021 Чудо Сталинграда
Победа стала мощным фундаментом, на котором держится государство Российское

29.04.2021 Послание к коринфянам
Отсутствие порыва, отсутствие долгожданного рывка порождает в обществе тоску, смятение

28.04.2021 Видение «Сталин»
Глава из романа

22.04.2021 Обольщение
Давление на Путина, а вместе с ним и на Россию, непомерно возрастает
15.04.2021 Топор в спине
Сегодняшняя российская идеология ущербна, она дребезжит, как дребезжит крыло самолёта, готовое отвалиться
09.04.2021 Ахиллесова пята государства
Беседа с главным редактором журнала "ВеликороссЪ», поэтом Иваном Голубничим о романе "ЦДЛ"

08.04.2021 Гагарин — ключ счастья. Александр Проханов
Это не герой прошлого, это герой будущего

05.04.2021 Свеча Куняева
Ты — чудесный поэт, русский мыслитель, литературный забияка, правдолюб, рыбак
01.04.2021 Русский код "Ермак"
Смысл ментальной войны — в разрушении глубинных представлений русского народа о себе

31.03.2021 Псков земной и небесный
Заветные люди

25.03.2021 Цветок "Новороссия"
История двигает континентами

22.03.2021 Перепончатое крыло Березовского
Он сгорел, превратился в горстку пепла, но этот пепел по-прежнему витает в российском воздухе

19.03.2021 Мастер от Бога
Клыков был грандиозной фигурой

18.03.2021 Референдум – опиум для народа
Когда я слышу это слово, я вижу страшное лиловое клеймо на лбу Горбачёва и хрипящий звериный рот Ельцина

13.03.2021 Александр Проханов: «Или Путин просто раздражает спецслужбы…»
Андрей Караулов

12.03.2021 Перестройка 2.0. Уязвимые зоны России. Александр Проханов
Писатель Александр Проханов рассказывает о своей новой книге "ЦДЛ". Как литература открывала и закрывала советский проект. Какова роль писателя в наше время. Почему России необходимо великое очищение. В качестве ведущего выступает главный редактор литературно-исторического журнала "ВЕЛИКОРОССЪ" Иван Голубничий. Приобрести книги А. А. Проханова

11.03.2021 Эх, ухнем!
Жду, что Россия перестанет вслушиваться в хруст собственных позвонков и рванёт вперёд

10.03.2021 Божественный скиталец
Что дало мне общение с Фёдором Конюховым

07.03.2021 Башня псковского Кремля
Ушёл Валентин Яковлевич Курбатов - последний из великолепной плеяды псковских творцов

05.03.2021 Идеология как откровение
Сакральная триада русского государства

04.03.2021 Чижик-пыжик
Дискуссия вокруг Лубянки, так внезапно оборванная, имеет свои историософские результаты

03.03.2021 Это ты, Эдичка?
Я счастлив, что был свидетелем взлёта Лимонова
26.02.2021 Схватка
Глава новой книги

25.02.2021 Железный Феликс, дух изгнанья
Россия ищет идеологию и не находит её
24.02.2021 Пуля для генерала
Жизнь Рохлина была яркой и славной, а смерть загадочной и трагичной

19.02.2021 Незабвенный Трошев
Моя первая встреча с генералом произошла холодным осенним вечером в аэропорту "Грозный"
18.02.2021 Коды Русской Победы
Россия с трудом вырывается из европейских зубов

16.02.2021 Неистовый Бондаренко
Ты, дорогой Володя, — столпник русской литературы
11.02.2021 «Дней круговорот»
Пропагандистская хула прибавляет Навальному всё больше голов
05.02.2021 «Не знавший страха»

Возможна ли в нашем государстве трансформация общества, превращение его из общества неравенства в общество солидарное?
04.02.2021 Человек боевых разворотов
Звезда Александра Руцкого

29.01.2021 Красный генерал
Моё знакомство с Альбертом Макашовым произошло весной девяностого

24.01.2021 «Качает чёрт качели»
Мы не верим, что рыцарь без страха и упрёка Навальный сражается с Левиафаном

22.01.2021 Башмаки Анпилова
Русский народный, стихийный, творческий революционер

21.01.2021 Внимание, внимание, на нас идёт Германия
Как Кремль обороняется против этой гибридной войны, имя которой — "Навальный"?

14.01.2021 Тайна Крючкова
Какую странную и страшную роль играла Госбезопасность в судьбе Советского Союза

13.01.2021 С Америки сдирают шкуру
Граждане России, кончается время вечеринок, фестивалей, праздничных салютов

12.01.2021 Один народ. Одна судьба. Одна победа
Тридцать лет газете "День—Завтра"

04.01.2021 Я заглянул в глаза Березовского и увидел там свою смерть
Разговор с писателем Александром Андреевичем Прохановым о людях, с которыми сводила его жизнь. По мотивам книги А. Проханова "Вопрос в лоб"

14.12.2020 Почему "птица русской истории" покинула Путина (видео)
Максим Шевченко. Интервью с писателем, журналистом, общественным и политическим деятелем Александром Прохановым.

27.05.2021 Сокровищница Сталинграда

Илл. Геннадий Животов

Я поразился грандиозности смыслов, заключённых в этом куске металла: в нём таилась запечатанная смерть, сокрушённый и повергнутый ад

Судьба свела меня с замечательным человеком — Виктором Николаевичем Василевским из Волгограда. Успешный предприниматель, волгарь, обожающий свой героический город, знающий каждый окоп, каждый рубеж обороны, он поднял со дна Волги советский бронированный катер, погибший в 1943-м, и сделал его одной из эмблем Сталинграда. Он ставит памятные знаки в местах боёв, где погибали дивизии, где танкисты и лётчики шли на таран.

Он сделал мне подарок: полотняный мешочек с тесёмкой. Увесистый, с чем-то очень крепким, тяжёлым внутри. Я распустил тесёмку, извлёк сверкающий, величиной с ладонь, серебристый слиток. Слиток был неправильной формы, с выбоинами, с щербинами, как метеорит, прилетевший к нам из неба.

Я спросил: «Что это?» Он сказал, что это осколок одной из бесчисленных упавших на Сталинград бомб. Когда его нашли поисковики, он был страшный, чёрный, с зазубринами, в ржавчине и смертельной копоти.

Василевский отдал осколок в мастерскую, где умельцы очистили его от ржавчины, оплавили режущие страшные кромки. И он засиял божественным немеркнущим светом. На осколке искусный гравёр нанёс изображение Александра Невского — образ русского святого князя. И этот страшный военный осколок, преображённый, превратился в икону. Я унёс подарок с ощущением, что держу в руках нечто чудесное, восхитительное, божественное. Я вдруг понял, что в этом металлическом куске — всё учение великого космиста Николая Фёдорова, весь воскресительный смысл крестных пасхальных ходов, вся религиозная красота шествующего по России Бессмертного полка. Это страшное орудие смерти, жуткий осколок бомбы, погубившей множество людей, и, быть может, вместе с ними и моего отца, этот символ войны и смерти был преображён в чудесное, дивное, победившее смерть. Вся русская религиозная мечта — о преображении тьмы в свет, смерти в жизнь, ужаса — в ликование.

Я поразился грандиозности смыслов, заключённых в этом куске металла: в нём таилась запечатанная смерть, сокрушённый и повергнутый ад. Преображение чёрной зазубренной стали в дивную икону — это Иисусово превращение камня в хлеб, литургическое превращение хлеба и вина в тело и кровь Господни. Я держал в руках целую литургию, грандиозное пасхальное действо. Я представил себе, как идут по сталинградской степи люди, собирая с земли эти осколки. Они ищут не металл, чтобы сдать его на приёмные пункты для переплавки. Они ищут места, где случилась смерть, чтобы запечатать эту смерть, оторвать её от сталинградской земли, чтобы на месте этих убийств расцвели сады. Этот поиск осколков есть сам по себе мистерия. Искатели заняты опасной и грозной работой: они соприкасаются со смертью, осенив себя крестным знамением. Собранные осколки, попадая в руки умельцев, проходят великое очищение, освобождение от скверны, преображение. И сам этот труд — не меньше, чем труд иконописца, а быть может, больше. Ибо иконописец пишет на доске, на доброй русской древесине. А гравёр, изображающий на осколке икону, пишет её на спине разъярённого змея, демона. Он, как Георгий Победоносец, вонзает копьё в пасть демону.

Таких икон может быть множество — весь сонм русских святых. Иконы предполагают обряд освящения. И когда, выложенные в ряд, эти серебряные, сияющие иконы обходит священник, читая молитву и кропя их святой водой, это напоминает освящение не просто икон, а освящение окопов, где сидели защитники Сталинграда, освящение атакующих и падающих под пулями батальонов, освящение рядовых, генералов и верховного главнокомандующего Сталина.

Происходит возвращение Волгограду его подлинного имени — Сталинград. Из этих драгоценных икон будет создан блистающий небесным серебром иконостас.

Я вижу храм, возведённый в сталинградской степи среди не заросших окопных рытвин. В этом храме — драгоценный, небывалый иконостас. В этом храме неизбежно случится чудо: в дни Сталинградской победы сами собой загорятся лампады, и серебряный иконостас, отражая огни лампад, будет переливаться, как волшебная небесная радуга.

https://zavtra.ru/blogs/sokrovishnitca_stalingrada

26.05.2021 Не власть, а народ будет строить будущее мира.

Как советский народ обманул "злого бога иудеев", превратив его проклятие в счастье. Как русский народ нёс свою мечту сквозь века, в чем она заключается и как её разглядеть. Почему сейчас приходит конец главенству властей, аристократий и элит и наступает время народов. Александр Проханов открывает первую встречу Школы Русской мечты.

День ТВ

20.05.2021 Буря обновления

Великий проект должен отвернуть несущийся табун русской истории от края пропасти

Вы заметили, как начинается буря? От горизонта встаёт огромная синяя туча с оплавленным солнечным краем, и вдруг замолкают все звуки. Всё замирает, испуганно ждёт. Туча движется, наливается лиловой тьмой, в ней что-то мерцает, рокочет. На небе — полная тьма, и из этой тьмы, из грохота и блеска вдруг хлынет ливень оглушительный, грандиозный, наотмашь вколачивает в землю гигантские стеклянные гвозди. Туча уходит, унося с собой ливень.

И вдруг — солнце, сверкание, изумрудная зелень, рост трав, благоухание цветов. Хвала грозе! Слава ливню!

Россия остановилась, застыла, она не движется дальше, словно испугалась своей грядущей судьбы. Вся прежняя жизнь исчерпана. Тот период с 2000 до 2014 года, когда из праха возникала страна, этот период завершился, а нового нет. И многим кажется, что эта остановка — навеки, что Россия только оглядывается назад и превратилась в огромный соляной столб. Это не так. Крот истории роет. Тучи, полные ливня, поднимаются на горизонте, и нежданно хлынет ослепительная новизна, прольётся ливень обновления. Народ ждёт, народ уповает. Народ мечтает о том, чтобы его вновь собрали в огромную артель и превратили Россию в грандиозную верфь, где возводится новый ковчег — ковчег Русской Мечты.

Все предчувствуют, что вот-вот должно состояться открытие, оно уже сделано. Открыты новые явления физики: на этих основах будут построены новые машины и механизмы. Открыты новые явления в психологии, и на их основе будет построена новая этика. Отрываются духовные очи, которыми народ Бога узрит.

Россия — накануне большого всеобъемлющего проекта. Народ жаждет рывка, жаждет великих трудов, великих свершений и подвигов. Религия Русской Мечты говорит, что этот порыв неизбежен, новизна ждёт своего воплощения, своего великого проекта. Проект Русской Мечты вновь приведёт Россию к благодатному, могучему государству, живущему по законам божественной справедливости, где человек с человеком, государство и человек, машина и общество, машина и природа, Крымский мост на земле и Млечный путь в небесах — всё сольётся в удивительную гармонию, и на этой гармонии будет построено обновление. В этой гармонии возникнет новая индустрия, возникнут новые машины, новые технологии, новые уклады, возникнет экономика Русской Мечты, политика Русской Мечты, возникнет лидер Русской Мечты, проектант, который соберёт вокруг себя лучшие умы России.

Прежнее исчерпано. Капитализм, казавшийся вершиной хозяйствования, изжил себя. Либерализм, который сулил нам конец истории, провалился. И тот, и другой привели человечество к последней черте, на край пропасти. И великий проект должен отвернуть несущийся табун русской истории от края пропасти, не дав ему свалиться в бездну.

Россия это умеет делать. Великие русские правители умеют управлять табунами русской истории. Кто этот грозный проектант? Кто он, лидер Русской Мечты? Владимир Путин или следующий за ним русский лидер?

Блок в поэме "Возмездие" писал:

Кто меч скуёт? —

Не знавший страха.

https://zavtra.ru/blogs/burya_obnovleniya

18.05.2021 Фурсову виват!

Он вращает вокруг себя огромные массивы знаний и представлений

Андрею Ильичу Фурсову – 70. Он историк. Он огненный. Он прозорливый. Он русский. Он вращает вокруг себя огромные массивы знаний и представлений, русскую и мировую историю.

Его творческий метод: отталкиваясь от исторического факта, идти к понятиям, суждениям, от понятий, суждений – к прозрениям и озарениям.

Фурсов – не кабинетный учёный. Он участвует в страшной, смертельно опасной схватке – битве за историю. Ибо тот, кто владеет историей, владеет временем, владеет народом, владеет государством. И Андрей Ильич Фурсов отстаивает первенство и первородство русского начала в нашей современной истории, отбивая огромное количество нападок, скидывая множество нетопырей, которые сыплются из какого-то чёрного рога изобилия на нашу бедную русскую голову.

Он окружён множеством поклонников и обожателей. Мы все – его поклонники и обожатели. Мы читаем его книги, которые уходят нарасхват, и каждое его слово, каждая его статья, каждое выступление являются для нас откровением и драгоценным приобретением.

Какое счастье, что Фурсов среди нас! Какое счастье, что он в свои семьдесят демонстрирует нам цветущий дух, огромную энергию и оптимизм, веру в неизбежность русской исторической победы!

https://zavtra.ru/blogs/fursovu_vivat

17.05.2021 Спас Кровавое око

"Обитель" как назидание проектантам будущего

Посмотрел великолепный могучий фильм "Обитель". Вот, наконец, оно пришло — современное русское кино. Блестящий сценарий, удивительная режиссура, блистательные актёры, среди которых сверкают прежние и новые звёзды. Сколько образов, метафор! Сколько явных и скрытых смыслов! Какие философия, психология и политика! О чём фильм? О чём "Обитель"? Монастыри — это место, куда собираются люди и, отрекаясь от прежнего мира, готовятся перейти в Царствие небесное, сложиться в новое бессмертное человечество. Соловецкий монастырь, Соловецкая обитель — то место, где в начале XX века осуществлялся этот переход. С хрустом костей, с выстрелами в затылок, с лязгом оружейных затворов великий советский проект обещал человечеству переход в новое светоносное, божественное, бессмертное человечество. Отсюда, из России между трёх океанов начинался поход в Царствие Небесное. Здесь была предпринята грандиозная прометеевская попытка разрушить бренную гравитацию, удерживающую людей в поле грубой животной материи, зверских инстинктов и, разорвав это бремя, разрезав пуповину, соединяющую со старым ветхим миром, уйти в высокое, восхитительное коммунистическое бытие.

В фильме "Обитель" показывается, как рвалась эта гравитация, как разрезалась эта пуповина. Быть может, эти чудовищные зверства, насилие и людское страдание были бы оправданы, если бы в итоге мы оказались в небесном чертоге, в небесной обители. Но этого не произошло. Советский проект захлебнулся, и мы, живущие после этого проекта, — не люди будущего, мы — люди прошлого. И глубинное уныние, охватившее сегодняшних русских людей, — это уныние, связанное с метафизическим поражением. Это уныние экипажа сбитого звездолёта. Это уныние праведников, которые краешком глаза увидели небесные чертоги, а потом были свергнуты в ад.

От советского проекта остались великие электростанции, грандиозные заводы, мосты и дороги. Но это остаток, из которого улетел дух. Они стоят, работают, производят машины и электроэнергию, но они лишены того возвышенного замысла, во имя которого создавались.

Победа 1945 года была для того, чтобы, одержав эту Победу и покинув поле брани, перейти на другие пажити, на другие поля — небесные. Юрий Гагарин улетал туда, куда вслед за ним должны были перейти все люди Земли. Мы, живущие ныне, не можем сказать, что Победа 1945 года — наша победа, а улетевший в космос Гагарин — наш космонавт. Они – явления той советской поры, когда народ волей своих правителей улетал в бессмертные миры. Что ж, нам приходится рвать на себе волосы, искать в нашей среде главных неудачников, трясти над головами берцовыми костями наших мучеников? Нет, итогом красного проекта явилась сама осуществляемая возможность этого взлёта в бессмертность и бесконечность, дерзновенная попытка создать новое человечество, разорвав пуповину, соединяющую с мерзостями смертной Земли. И эта попытка входит в сокровищницу человеческих деяний. Ибо эта попытка будет повторена теми великими конструкторами и проектантами будущего, которые неизбежно возникнут и, возможно, уже живут неведомо в нашей среде. Перед тем, как осуществлять новый проект, следует посмотреть фильм "Обитель". Встать к стенке вместе с теми расстрелянными, петь "Интернационал" перед тем, как свои же, красные, пустят тебе пулю в затылок.

Дорога в Царствие Небесное не вымощена костями. Один-единственный измученный, убитый по дороге в это Царствие исказит весь путь, и человечество, выйдя в свой великий поход, покинув бренную землю, совершив бессмысленную слепую дугу, вновь вернётся к исходу, к месту, откуда оно вышло, к тем каменным плитам, из которых сложен Соловецкий монастырь, храм, откуда взирает на нас Спас "Ярое око" — око, которое источает кровавые слёзы. Быть может, фильм "Обитель" обрадует Николая Карловича Сванидзе и будет отринут ревнителями красной идеи. Не торопитесь с выводами. Этот фильм – назидание проектантам будущего: стремясь к бессмертию, не захлебнуться бы в крови.

Поздравляю Захара Прилепина, поздравляю режиссёра Александра Велединского и блистательных актёров с этим метафизическим фильмом.

https://zavtra.ru/blogs/spas_krovavoe_oko

15.05.2021 Хамас, победи!

Благословенны ваши воины, ваши юноши с автоматами в руках, ваши старцы, которые молятся в мечетях о победе

Благородный Хамас! Дорогие Халед Машаль и Исмаил Хания! Вы снова в огне, вас снова терзают израильские танки "Меркава". На ваши дома, сады и мечети пикируют самолёты с шестиконечной жёлтой звездой. Улицы вашей прекрасной Газы залиты кровью. Ваши хирурги не успевают извлекать осколки из тел младенцев. Будь они прокляты, эти шестиконечные убийцы. Пусть горят их танки от взрывов ваших гранат. Пусть падают в Средиземное море охваченные огнём их самолёты, и рыбы пожирают тела пилотов-убийц.
Благословенны ваши воины, ваши юноши с автоматами в руках, ваши старцы, которые молятся в мечетях о победе. Благословенны ваши ракеты, благословенна мечеть Купол Скалы. Есть Книга бытия, в ней - страницы света, на которые заносится имена людей, отдавших души свои за правду. И есть страницы тьмы, куда заносятся имена людей, продавших души дьяволу, лжи и неправде.
В эти грозные для вас минуты я жалею об одном- что я не с вами. Но у вас в Секторе Газа есть дерево, которое я посадил. В этой оливе - моя душа, моя любовь к вам и моя вера в победу. Хочу, чтобы ветви этой оливы заслоняли ваш чудесный город от израильских бомб и ракет. Хочу, чтобы ветви этой оливы резали в небе израильские дроны и самолёты.
Мечтаю обнять всех вас. Мечтаю увидеть мою оливу, взять от неё отросток и посадить его в центре Иерусалима у мечети Купол Скалы.

Ваш Проханов

https://zavtra.ru/blogs/hamas_pobedi

14.05.2021 Слово прощания

Егор Кузьмич Лигачёв запомнится верным своим высоким идеалам человеком

Умер Егор Кузьмич Лигачёв. Он прожил огромную столетнюю жизнь, посвятив её служению Родине. Он был партиец — народный, от земли, от сохи, от матушки-Сибири. Он поднимался по ступеням партийной лестницы, оставляя за собой возведённые школы, заводы, научные коллективы. Он был секретарём Томского обкома партии и управлял закрытыми атомными городами, замечательными научными учреждениями, поощрял неповторимую сибирскую культуру. Он вынашивал грандиозный план преобразования обской поймы с её громадными угодьями, травами, цветами, рыбными нерестилищами. Он был тем советским руководителем, который мыслил проектами, когда в сознании советской власти жили высокие государственные идеи: стройки коммунизма, возведение плотин на великих реках, освоение целины. И в случае Лигачёва — освоение обской поймы.

За заслуги перед партией Егор Кузьмич был переведён в Москву и встал на вершине партийной элиты, став секретарём ЦК, членом Политбюро. Приехав в Москву, он действовал в рамках той партийной системы, что была ему понятна, была подвластна, которая породила его самого.

Но в это время, время горбачёвской перестройки, сама система начала вянуть, разрушаться и падать. Лигачёв, человек традиционного советского стиля, действовал среди умирания всего советского, среди тех агрессивных, яростных, наступающих сил, что пробудила к жизни перестройка, и олицетворением которых стал Борис Ельцин. Схватка традиционалиста-охранителя Лигачёва и авангардиста-разрушителя Ельцина запомнилась нам вполне мирной, домашней фразой Лигачёва, обращённой к Ельцину: "Борис, ты не прав".

Лигачёв отступал, а Ельцин наступал. Ельцин сразил Лигачёва, а вместе с ним и всю партийную советскую систему.

Лигачёв был душевный, мягкий, народный человек, в нём не было сталинской силы, крепости, которая в период великих смут сумела одолеть и уничтожить разрушителей. Егор Кузьмич Лигачёв запомнится верным своим высоким идеалам человеком.

https://zavtra.ru/blogs/slovo_proshaniya

13.05.2021 Тройка удалая

Стабильность, которая обеспечивает равновесие всех трёх враждующих сил, оборачивается стагнацией

Общественное сознание России напоминает озеро, в котором плавают три огромные льдины. Сталкиваются, трутся друг о друга, откалывают куски, слипаются, вновь распадаются, шуршат, гремят. И в этом озере не проплыть, не проехать.

В сегодняшнем российском обществе присутствуют три огромных, соперничающих друг с другом фрагмента. Белые, к числу которых относятся монархисты, православные, защитники консервативных ценностей. Красные, исповедующие социализм, весталки исчезнувшего великого Советского Союза. И синие — либералы, западники, желающие для России западных форм существования — политических, идеологических, культурных. Все эти три фрагмента соперничают, враждуют, истязают друг друга, люто ненавидят, желают друг другу погибели. Иногда они слипаются во временные союзы — два против одного, распадаются, находят новых союзников… И в итоге — все против всех, а все вместе — против России и русского развития.

Все эти три фрагмента исполнены боли, ожидания катастроф, одержимы реваншем. Белые, потерпев поражение в 1917 году, мечтают о создании "белого" консервативного государства, ненавидят красных и синих — своих губителей и мучителей. Красные — исповедники советских идей, пережив тотальный разгром в 1991 году, грезят о реванше, восстановлении Советского Союза, о новых формах социализма, ненавидят белых и синих, которые отняли у них их красное царство. Синие, либералы, одолев Советский Союз, став властной силой, оседлав Кремль, потерпели поражение в 2000-м году и теперь оказались на обочине российской политики. Негодуют, атакуя власть, мечтают о возвращении девяностых годов и своём главенстве.

В российском обществе живут три разгромленные и травмированные идеологии, присутствуют три реванша, что делает невозможным примирение сторон. В центре этой жуткой круговерти находится Путин. Он — как шарнир, вокруг которого вращаются эти три громады, как ямщик, управляющий бешеной, разлетающейся в стороны тройкой, поддерживает баланс в этой межвидовой борьбе. Когда один из укладов начинает вдруг доминировать, его подрезают и уменьшают. Когда кто-то ослабевает, его увеличивают и наращивают.

Роль Путина нелегка, требует колоссального искусства управления, сложной технологии, чревата многими опасностями. Целлулоидный шарик, который трепещет на вершине фонтанных струй, упадёт, если один из фонтанных потоков усилится, а другой ослабеет. Этот шарик — он же ямщик, он же президент России, должен удержаться на этом шатающемся треножнике.

Быть может, примирению всех этих трёх фрагментов, умягчению исполненных реванша сердец мог бы послужить рывок, который совершит государство, переходя из сегодняшнего, остановившегося состояния, в новое. Совершив бросок в грядущее, государство обнаружит формы, приемлемые для всех трёх составляющих, формы, в которых погаснет чувство реванша, и творческие, заложенные во всех трёх укладах силы найдут себе применение в развитии.

Однако нет намёка на то, чтобы государство в ближайшее время совершило рывок в грядущее. Запрос народа на обновление, на развитие остаётся без ответа. Стабильность, которая обеспечивает равновесие всех трёх враждующих сил, оборачивается стагнацией. У государства нет идеологии будущего. У государства нет проекта, основанного на этом будущем, нет институтов будущего, философов и мистиков будущего, конструкторов мобилизационного проекта, концептуалистов, понимающих, в какую фазу входит новое человечество. Отсюда — неподвижность, мертвящая стабильность.

Однако между тремя упомянутыми силами есть четвёртая, не столь очевидная, спрятанная за тремя громыхающими в обществе силами. Это — узкая группа миллиардеров, которые являются истинными хозяевами государства, создавшими грандиозный экскаватор, вычерпывающий из России её нефть, газ, алмазы, лес, творческие умы — всю русскую энергию, и переносящими её в другие цивилизации, туда, где эта энергия мгновенно усваивается, идёт на строительство иного, не русского будущего. Эта группировка заинтересована в том, чтобы схватка трёх идеологических реваншистов продолжалась, чтобы она оставалась злой и непримиримой, чтобы всё общественное внимание было приковано к этой схватке и не замечало тех процессов, что творятся в загадочном закулисье миллиардеров.

Что сдвинет русскую историю с мёртвой точки? Что прекратит дурное движение по кругу трёх изнуряющих друг друга общественных движений? Как долго президент сможет управлять этими бешеными, грызущими друг друга конями? Как долго магнитное поле сможет удерживать в токамаке пылающую плазму? Как долго шарик сможет мерцать на вершине фонтана? Все прогнозы и рецепты кажутся шаткими, сиюминутными, высосанными из пальца.

В эти пасхальные дни вспоминаешь нашего великого старца Иоанна Крестьянкина, которому наяву явился Господь и сказал: «Стой и смотри, что попустил я для вразумления вашего без насильственной кончины людей. Никого не вини. Молись. Будь всегда и во всём очень осторожен».

https://zavtra.ru/blogs/trojka_udalaya

06.05.2021 Чудо Сталинграда

Илл. Геннадий Животов

Победа стала мощным фундаментом, на котором держится государство Российское

Мы называем этот город Волгоградом и ропщем, возмущаемся, клеймим тех, кто закупорил это огромное священное имя в холодную консервную банку ничего не говорящего названия. А быть может, это хорошо? Хорошо, что священная фреска была замалёвана грубой побелкой и тем самым сохранена? И 90-е годы, то время предателей, проституток, разбойников, богохульников, не было временем Сталинграда? Это священное имя осталось неосквернённым, сбережённым, и теперь оно, как солнце, восходит? Сталинград — это огромная, непомерная, живущая в наших недрах сила, которая будет явлена нам в самый грозный и опасный для нас момент, окрылит, спасёт, вдохнёт в нас энергию Победы.

Историки, краеведы, военные исследователи досконально изучили Сталинградскую битву, знают каждый окоп, каждый дот, могут рассказать о каждой дивизии, армии, полке, батальоне, о каждом воздушном таране или контратаке. Создана великолепная летопись Сталинградской битвы, написанная в окопах Сталинграда, есть величественный монумент Мамаева кургана, удивительная Сталинградская военная панорама.

Но кажется, что всего этого мало. Это требует чего-то ещё большего, огромного, могучего — того, что предлагает нам религиозное сознание. Сталинград — явление не просто военной истории, не только схватка идеологий и не только явление мировой истории. Это вселенское явление, это место, где схватились в страшной непримиримой борьбе вселенские силы света и тьмы, ада и рая. Во время сражения Сталинград был не просто городом на Волге, а после Сталинградской победы был не просто одним из центральных городов человечества. Он был и остаётся столицей мироздания, ибо здесь одержана небесная, космическая победа над демоническими силами тьмы, которые готовы были изгнать из человечества свет и создать фашистское человечество. Они были опрокинуты силами света, силами советских огня и стали. Недаром во многих городах мира улицы, площади, посёлки, учебные и культурные центры носят имя Сталинград. Мир признаёт величие Сталинграда как явленное нам в середине двадцатого века небесное чудо.

Я вижу икону "Сталинград" — огромную доску, покрытую левкасом, и на верху этой доски архангел Михаил — архистратиг, ведущий за собой небесное воинство. А вся остальная доска покрыта батальными сценами — такими же, как на Сталинградской панораме, где ведутся рукопашные бои, горят танки, самолёты идут на тараны, горят сталинградские руины, на голубой Волге взлетают взрывы, знаменитый фонтан с безрукими, обезглавленными пионерами, что продолжают вести свой хоровод.

Среди этой кромешной схватки начинают сиять золотые ангелы, их золотые нимбы. Вот нимб золотится в кабине идущего на таран истребителя. Вот нимб загорается под бронёй танка Т-34, что ведёт свой кромешный последний бой. Вот ангел в шлеме с красной звездой, охваченный золотым сиянием, подымает в атаку пехотинцев, и в руке ангела — воздетый к небу пистолет ТТ. А вот среди развалин — незыблемая цитадель — дом Павлова, и в проломе окна, где стрекочет пулемёт, сияет тот же золочёный нимб.

Ясновидец наших дней, богооткровенный художник и историк сможет найти толкование всему произошедшему в Сталинграде через религиозные мистические символы. Знаменитый фонтан, где пионеры ведут хоровод вокруг чудовищного аллигатора — символа зла и тьмы. Эти танцующие пионеры — то молодое, сверкающее человечество, которое должно было народиться. Оно своим кругом замыкает зло, не пускает аллигатора наружу, помещает его в магическое не размыкаемое кольцо, кладущее конец мировому злу и мировой тьме. После самого страшного первого налёта, когда Сталинград испепелили "Юнкерсы", этот фонтан был разрушен, пионерам оторвало руки и головы. Вокруг шли сражения, громоздились горы трупов, но он, этот фонтан, продолжал действовать и во время битвы. Там не было сверкающих струй, но изувеченные пионеры, не разрывая кольцо, продолжали вести хоровод, не выпускать из своих сомкнутых рук замурованное зло — 6‑ю армию Паулюса.

Мой отец погиб под Сталинградом у хутора Бабурки в то время, когда смыкалось это кольцо. И когда я смотрю на этот детский хоровод, я вижу, что в этом хороводе находится и мой отец, и все защитники Сталинграда, и весь советский народ — они ведут свой священный хоровод, закупоривая зло и не выпуская его в мир, в человечество.

Дом Павлова — одно из самых священных мест Сталинграда. Недаром говорят, что Павлов, отстояв этот дом, после войны принял монашеский постриг и стал отцом Кириллом, духовником патриарха. И когда монаха Кирилла спрашивали, он ли — тот самый знаменитый Павлов, он молчал, не говорил ни да, ни нет и опускал глаза. Этот дом Павлова — не дом, а чертог. Это чертог самого Господа, который защищали ангелы, и над головой Павлова, что заслонял этот дом, сиял золотой нимб. Священный Сталинград имеет своих подвижников, мучеников и святых. Среди них — советский солдат Павлов.

Победа стала основой сегодняшней русской идеологии, тем мощным фундаментом, на котором держится государство Российское. Это не только Победа 1945 года. Это Победа Побед, в которую входят все великие русские победы на священных победных полях. Туда входят священные победы и одоления всей великой русской культуры, литературы, весь мистический порыв народа, стремящегося создать среди своих лесов, полей, ледников и зыбучих песков священное царство любви, добра и божественной справедливости, — то, что именуется Царствием Небесным.

Это понимание Победы посетило нас и всё увеличивается и углубляется. И в громадном сияющем победном иконостасе, прославляющем русскую историю и Русскую Мечту, одна из самых огненных и пламенных — это икона "Сталинград".

https://zavtra.ru/blogs/chudo_stalingrada

29.04.2021 Послание к коринфянам

Илл. Геннадий Животов. "А был ли мальчик?"

Отсутствие порыва, отсутствие долгожданного рывка порождает в обществе тоску, смятение

Два призрака бродят по Европе — Петров и Боширов. То появятся в Солсбери, то в Праге, то на курортах Франции, то в Монако… Два таинственных призрака блуждают по Европе. И пусть себе блуждают.

В России блуждает призрак обновления, призрак русского Возрождения, чаяние долгожданного и всё не наступающего русского порыва. Россия напоминает огромное яйцо между трёх океанов, которое снесла птица русской истории. Изнутри этого яйца раздаётся стук: кто-то долбит скорлупу, желает вылупиться. Кто это будет? Орёл или дракон? Почему не наступает развитие? Что сдерживает накопившиеся в народе энергии, устремлённый в будущее народный порыв? Значит ли это, что яйцо — из стали, и тщетно пробить его изнутри клювом? И оно ждёт, когда по нему шарахнет извне бронебойный снаряд?

Мы всё строим и никак не построим скоростную шоссейную дорогу из Петербурга в Екатеринбург. А за это время, пока мы мечтаем её построить, весь Китай пронизали скоростные шоссейные и железнодорожные трассы — с севера на юг и с запада на восток. Мы пускаем скоростной поезд "Ласточка" из Петербурга в Псков, и он идёт чуть ли не семь часов, в то время как в Европе и Китае экспрессы несутся со скоростью 200-300 километров в час.

Американец Илон Маск, бесстрашный фантазёр и мечтатель, обещает перебросить на Марс и Луну миллион землян, выполняя завет благословенного Циолковского, желавшего расселить людей по другим планетам. Почему русская космическая мечта закупорена в Роскосмосе, и в ней нет гагаринского восторга и восхищения, превративших космос в один из основных русских кодов? Как увлекательно выглядит идея космического государства, провозглашённая Игорем Ашурбейли, но не замеченная Роскосмосом!

Национальный рывок, если это не краткосрочная судорога, связанная с раздачей денег, обеспечивается идеологией будущего, идеологической формулой, которая озаряет всю русскую историю, объясняющую наше желанное будущее как реализацию исконной и восхитительной Русской Мечты. Суть этой формулы — один народ, одна судьба, одна Победа. Эта формула не провозглашена с кремлёвского амвона, она является достоянием узких интеллектуальных кружков.

Из идеологии рывка проистекает его технология, его индустриальное и политическое обеспечение, сведённое в мобилизационный проект. Этим рывком мы преодолеем наше цивилизационное отставание и наверстаем упущенное после 2014 года время.

Когда, наконец, прозвучит самый главный национальный проект — проект "Очищение", которым только и может сопровождаться рывок в грядущее? Под тяжестью нашей чудовищной коррупционной системы рухнет любое начинание, любое возвышенное стремление, под этой тяжестью мы не двинемся в будущее ни на миллиметр.

Отсутствие порыва, отсутствие долгожданного рывка порождает в обществе тоску, смятение, у одних — апатию и уныние, у других — ядовитую агрессию. Зародыш орла превращается в зародыш дракона.

Нам не видна глубинная суть политики: тайные переговоры, встречи, договорённости, уступки, компромиссы. Мы не знаем, почему сначала Байден назвал Путина убийцей, а потом пошёл с ним на встречу. Почему все ждали военного взрыва в Донбассе, который мог перейти в термоядерную войну, а теперь войска благополучно возвращаются в казармы, и корабли причаливают к своим пирсам.

Мы слушаем наших телевизионных пророков и готовимся, защищая Крым, мобилизуя весь свой дух, всю свою волю, дойти до Крещатика. А потом этот огромный страшный военный волдырь лопается, и мы оказываемся в дураках, и наша паника выглядит смехотворной среди весенних подснежников и щебета скворцов.

Что значит для русского сердца Киплинг, этот великий пророк англосаксов? Быть может, для Англии Киплинг является национальным кодом, который сделал Британию империей всех часовых поясов и всех полушарий. Но что он значит для русского сердца, в котором звучат другие — русские коды?

Код "Пушкин", который говорит о русской всемирности, о России как о душе мира. Код "Тютчев", что рассматривает Россию как икону, как божественную, дарованную нам благодать. Код "Маяковский" — страстное стремление здесь, на земле, сию минуту основать царствие божественной справедливости. Код "Твардовский", говорящий о непобедимости Русской Мечты в самые страшные, кромешные времена мировой истории.

Пенсионные выплаты, материнский капитал, процентная ставка, туризм, проблемы ЖКХ… А где великая русская литература, такая же великая, как Байкал или Волга? Русская литература — это зеркало русской жизни: зеркало революции, зеркало Победы, зеркало прозябания, зеркало погружения в пропасть, зеркало вселенского возрождения. Властитель должен знать, о чём пишут писатели его страны, знать, что, может быть, есть тот, кто

«на тебя донос ужасный пишет,

И не уйдешь ты от суда мирского,

Как не уйдёшь от Божьего суда».

Вы помните милые, печально прекрасные лица наших ушедших родных в старинных семейных альбомах? Помните лица на фотографиях в огромных рамах в деревенской избе, где под стеклом собрано множество житейских картин крестьянской жизни: свадьба, похороны, уход в солдаты, рождение ребёнка… Как они благородны, как они милы и знакомы. Помните лица предвоенных сталинских энтузиастов, которые взрастали под звуки марша "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью"? Какая энергия, какая радость, какая убеждённость в неизбежной скорой победе! Помните лица солдат Великой Отечественной? Усталые, напряжённые, с глубинным светом лица солдат и генералов — незабываемые лица России.

Какие тяжёлые каменные лица появляются порой на слушаниях президентских посланий. Какая упитанность, самоуверенность, самодовольство и каменное омертвение, словно у них пустые глазницы, залитые оловом, и никто из них ни разу в жизни не прочитал стих:

«Последняя туча рассеянной бури!

Одна ты несёшься по ясной лазури…»

Коммунисты хотят в пику Ельцин-центру создать Сталин-центр. Сталин-центр — это Советский Союз. А сегодняшний Сталин-центр будет университетом с огромным количеством профессоров и учёных, исследующих феноменологию появления такого небывалого, грозного и неповторимого государства, как Советский Союз. Но Сталин неповторим и не разгадан. Его не разгадать ни с помощью пасквилей, ни с помощью плакатных похвал. Его могла бы разгадать квантовая теория и геометрия Лобачевского, ибо Сталин — это не музейный корпус, наполненный экспонатами, а скорость света. Догони его, если сможешь.

Не станем строго судить послание Путина Федеральному Собранию. Оно — в духе и стилистике прежних. Если оно не оправдало чьих-либо ожиданий, не значит, что эти ожидания должны умереть.

Я выслушал послание Путина и пошёл читать послание апостола Павла к коринфянам.

https://zavtra.ru/blogs/poslanie_k_korinfyanam

28.04.2021 Видение «Сталин»

Илл. Александр Проханов, детский рисунок (1945 г.)

Глава из романа

Ночью шумело, громыхало по крышам, било по карнизу, хлестало по стёклам. Вдруг тяжко ухало и катилось, унося с собой зеркальную вспышку. Я просыпался, видел забрызганное, в зеленоватом свете окно, гаснущую лиловую вспышку. Засыпал, чувствуя, как совершаются за окном в весеннем московском ливне таинственные перемены, охватывая комнату, где я спал, шкаф со стеклянными вазами, где продолжала держаться небесная вспышка, чёрный ковёр, на котором вдруг загорались красный и синий узоры. Сквозь молодой сон я чувствовал, как что-то меняется и во мне, взрастает, пользуется ночью, чтобы совершить во сне чудесные перемены.

И утром — счастливое пробуждение, свет в глаза, умытый блеск окна, водянистое пятно солнца на стене, книжный шкаф, где в сумраке горят тусклым золотом кожаные корешки старинных книг, неразборчивые голоса мамы и бабушки в соседней комнате, где готовят завтрак, берегут мой сон в праздничное майское утро, когда не надо через силу вставать, собираясь в школу, а можно нежиться в постели, предвкушая огромный светлый день, распахнувший мне свои объятья.

Боже, как преобразился за окном тополь, вчера нелепый, корявый, с кривыми ветвями, чуть опушённый туманной зеленью, в которой розовели нераспустившиеся почки. А сейчас сплошь изумрудный, сокрывший своим великолепным шатром переулок, фасад соседнего дома с лепниной, старую колокольню, что смотрит из-за тополя сиреневой нежной и печальной красотой, какой светятся старые разорённые церкви.

Быстро встать, ополоснуться водой из медного крана, сесть с мамой и бабушкой за круглый стол, залюбоваться чудесной глазуньей: чёрная сковородка, разлитый млечный белок, яркие, выпуклые, золотые желтки. Свежая булка в деревянной хлебнице с вырезанным снопом, косой и цепом. Сладкий обжигающий чай с крутящимися чаинками. Поцеловать торопливо маму и бабушку, и в новой вельветовой курточке, такой нарядной, свежей, выскочить из дома на улицу. Вдохнуть и опьянеть от густого влажного воздуха с запахами древесных соков, мокрой земли, железных, омытых дождём крыш, с духом тяжёлых булыжников мокрой мостовой. Найти под тополем сбитую ливнем веточку с зелёными листиками, липкими клювиками раскрытых опустевших почек. На пальцах останется клейкое пятнышко, долго пахнущее чудесной горечью громадного дерева.

Наш Тихвинский переулок вымощен булыжником. Ему не хватило асфальта. Ночной ливень смыл с мостовой всю пыль, грязь, зимнюю ржавчину, и камни просияли, как самоцветы. Алые, золотые, голубые, зелёные, таинственно фиолетовые, блестяще серебристые. Они казались глядящими в небо разноцветными глазами. Эти округлые валуны были принесены в переулок древними ледниками с далёких гор, искусством мастера-великана уложены во всю длину переулка, как мозаика. По ним в былые времена цокали подковы лошадей, стучали обода карет и пролёток. Теперь изредка продребезжит грузовик, прошелестит на упругих шинах легковушка.

Эти случившиеся за ночь перемены: распустившийся великолепной зеленью тополь, раскрывшая изумлённые глаза мостовая, колокольня, из серой, изнурённой нищенки ставшая весенней красавицей в сиреневом платье, — все эти перемены случились и со мной. Вчера хмурым вечером печальный, о чём-то неясно горюющий, я ложился в кровать, ночью слышал ливень, озарялся летучими молниями и утром встал радостный, обожающий, с лёгкостью молодого весёлого тела.

В переулке было пусто, просторно, но там, где он вливался в Новослободскую, что-то двигалось, шевелилось, густо темнело, вспыхивало. Раздавался ровный шум, музыка. Первомайская демонстрация вязко тянулась от Савёловского вокзала по Новослободской, по улице Чехова, к Пушкинской площади и там, сливаясь с другими потоками, двигалась к Красной площади, к мавзолею, на котором стоял Сталин. И всё это бессчётное многолюдье терпеливо тянулось к мавзолею, чтобы показаться Сталину, прошествовать перед ним нескончаемой колонной, исполненной силы и радости.

— С вечера стоишь? — мой закадычный друг Владка Лебедев насмешливо окликнул меня, появившись внезапно из туманного солнца влажной зелени, блестевшего самоцветами переулка.

— Тебя дожидаюсь, — я был рад ему, принял дружеский удар кулака в плечо. Видел близко его круглое яркое лицо с мягкими, чуть оттопыренными губами, серые пушистые брови, из-под которых упрямо смотрели голубые, слегка навыкат, глаза с самоцветными искрами. Мы оба оканчивали седьмой класс. Я, Олег Муравьёв, считал Владку другом, признавая в этой дружбе его превосходство, охотно уступал ему первое место в наших увлечениях, восхищался его напором, сообразительностью, лёгкостью, с какой он получал отличные оценки по самым трудным предметам, обгоняя в успеваемости всех в классе.

— Пойдём с народом. – Владка кивнул на мерно шумящую гущу, — Посмотрим Сталина.

— Не далеко ли идти?

— Была бы цель.

Он говорил убеждённо, я с ним соглашался, будто у него были опыт и знание, мне недоступные. Иногда я ему возражал, но очень скоро сдавался, чувствуя в нём уверенность и волю, каких мне недоставало.

Мы поднялись по переулку к Новослободской, и мимо нас густо, ровно плыли лица, флаги, портреты, транспаранты. Вязкая медленная толпа без начала и конца шумела, шаркала по асфальту, затягивала песню, которая тонула в другой, переливалась в третью. Люди были праздничные, надели лучшее. Мужчины казались посвежевшими, молодцеватыми, басили, подмигивали, цепляли женщин, а те хохотали, похорошевшие, озорно откликались. Не было в людях тусклой будничности, угрюмой суровости, какие заметны на улицах, в очередях, в трамваях, во дворах. В первомайской колонне люди светились, радовались своей общности, шли на смотрины, хотели быть красивыми, жизнелюбивыми.

Я смотрел, как проплывает мимо красный транспарант с надписью «Хлебозавод имени Микояна», и другой — «Московский станкоинструментальный институт». Глядя на первый транспарант, я вспомнил запах тёплого хлеба, который всегда доносился из-за железнодорожных путей у Савёловского вокзала. А глядя на второй, представил немецкий танк на внутреннем дворе института, и студентов, залезавших в стальные люки подбитой машины.

— Давай пристроимся, — Владик потянул меня, желая протиснуться вглубь колонны. Но мужчина с красной повязкой преградил нам путь:

— Чужих не пускаем.

— Да мы свои.

— Вот и ищите своих, — и грозно выставил нас из колонны.

— Пошли вперёд. Как черепахи плетутся. Впереди пристроимся.

Мы заскользили по тротуару, обгоняя медлительную колонну.

Небо было синее, весеннее, без облачка. Кирпичная стена Бутырской тюрьмы сочно краснела, нависая над чёрной, тягучей колонной. Я подумал, что узники за этой стеной — грабители, воры, мошенники, — слушают из своих камер музыку, возгласы, ровный, как море, шум толпы.

Обгоняя колонну, миновали Палиху с булочной на углу, где продавали тёплые, с хрустящей корочкой бублики, усыпанные маком.

Остался сзади гастроном, который бабушка называла «Куртников», по имени прежних хозяев. На его закопчённой стене кафелем было выложено: «Бакалея».

Слева осталась Селезнёвка с пожарной каланчой и маленьким прудом, из которого взлетали утки и ярко зелёные, синие, с золотыми головками селезни. Там же, за домами, укрытая в деревьях, пряталась действующая церковь «Новый Пимен», как её называли. Путь к ней указывали смиренные женщины в платочках, несущие веточки вербы, кульки с куличами. Я не был в ней ни разу. Хотя влекло к себе суровое, древнее, из пушкинских поэм, имя «Пимен». Меня останавливала странная запрещающая сила, которая откладывала это посещение на другое время, когда я буду готов к встрече с таинственным и сладко влекущим.

Садовая, через которую валила колонна, была пустой, без машин, просторно и солнечно уходила в обе стороны, блестя окнами высоких домов, изумрудной зеленью скверов. У Садовой заканчивалась часть города, которую я считал своей. Здесь обрывались мои прогулки. Достигнув шумной, блистающей, переполненной машинами и огнями Садовой, я поворачивал вспять, возвращался в свой район, близкий к окраинам. Там дома, переулки, дворы были обжиты, с особым людом, неповторимость которого была трудно выразима, но отличала его от жителей московского центра.

Улица Чехова, по которой мы приближались к Пушкинской площади, не была чужой. Из окна трамвая я любовался красивыми особняками, высоким, с шершавыми колоннами, домом, о котором бабушкин брат, дед Николай, сказал: «Очень недурственная архитектура». Многие годы спустя, проезжая мимо этого дома, я вспоминаю деда Николая, его костлявую укутанную в хлипкое пальто фигуру, впалые щёки и язвительный рот, в котором дымила папироса. Он был офицером на русско-турецкой войне, награждён «золотым оружием», отсидел в лагерях и появился в нашем доме измождённый, полный желчи, затевая частые ненужные ссоры в трамваях, в очередях, давая выход копившемуся в нём ядовитому негодованию.

— Давай встраиваться, дальше будет труднее, — Владка высматривал в колонне прогал, куда было можно скользнуть. Две молодые женщины несли розовые шары, которые болтались на весеннем ветру. Им было хорошо, из-под беретов смотрели свежие лица, бегали шаловливые глаза. Они нравились идущим рядом мужчинам. Подмигнули нам.

— Сюда, — сказал Владка. Мы юркнули в колонну, прятались в её глубине.

Старались поймать шаг, чтобы нам не наступали на пятки.

Перед нами возник мужчина с красной повязкой. Его розовое после недавнего бритья лицо было не строгим, мягким.

— Вы куда, пузыри? Кто такие?

Я был готов послушно покинуть колонну, пугливо поглядывая на начальственную повязку. Но Владка, глядя восторженными синими глазами, вдруг запел: «Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ».

Он искоса взглянул на меня, я понял, что должен делать. «О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные мы грозно, мы смело в бой идём!» — подхватил я. И оба звонкими, истовыми голосами восторженно пропели: «Веди, Будённый, нас смелее в бой! Пусть гром гремит, пускай гроза кругом, гроза кругом. Мы — беззаветные герои все, и вся-то наша жизнь есть борьба».

Мы пели так заливисто, с такой гвардейской удалью, что дежурный с повязкой махнул рукой и оставил нас в колонне.

Мы плыли в могучей, медленной реке. Она казалась тёмной, люди были в неярких одеждах. Отсутствовали цветастые галстуки и платки. Словно никто не хотел выделяться, не желал красоваться, сливаясь в общий послевоенный цвет. Яркими оставались портреты в руках демонстрантов. Лица вождей выглядели молодыми, сочными, ордена у них на груди пламенели. Вокруг портретов особенно густо скопилось алого, сияющего. Рядом со мной плыло лицо Берии с чёрными симпатичными усиками, в очках. Колыхались Молотов, Микоян, Каганович, остекленело глядя поверх толпы, где им что-то виделось. Портрет Сталина был вдвое крупнее. Френч с бриллиантовой звездой, фуражка с нарядной кокардой, знакомое, с седеющими усами лицо, чуть прищуренные глаза. Раму, окружавшую портрет, украшали яркие бумажные розы. Сталин был красивый, родной, седоусый, знакомый по множеству портретов, висевших в детском саду, школе, поликлинике, размещённых в учебниках, газетах. Этот, окружённый розами, походил на другие, но мягкая ткань, на которой он был написан, чуть вздрагивала от ветра, и лицо казалось живым.

Я осматривался. В колонне женщин было гораздо больше мужчин. Молодые, по две, по три, зыркали на шагавших рядом мужчин, громко и беспричинно смеялись, голосисто и воодушевлённо пели. Те, что постарше, среди песен и возгласов, оставались спокойными, молчаливыми, с тихой вдовьей печалью на лицах, так похожих на мамино родное лицо.

Мужчины несли портреты, держали древки транспарантов. Рядом шагал безрукий, с пустым рукавом. У другого лицо рассекал лиловый рубец, делавший рот кривым, так что не закрывался золотой искусственный зуб.

Окружённый взрослыми, сбитыми в колонну, я вдруг почувствовал свою затерянность, незначительность и ненужность. Моя жизнь казалась стиснутой, слиплась со множеством других жизней, потеряла свою неповторимость. Это испугало меня. Но эта же толпа, поглотившая мою жизнь, наделяла меня силой, делала огромным. Я был великан. Толпа принадлежала мне. Её хвост терялся за Савёловским вокзалом среди депо и заводов, а голова выходила на Красную площадь. И всё это был я. Праздник был в мою честь. И хотя среди портретов отсутствовало мое лицо, но это меня славили песни и возгласы. Весь весенний, краснознамённый праздник был устроен ради меня.

Владка шагал поодаль, крепко ступая, поворачивая к соседу плечо. Что-то ему втолковывал, взмахивал рукой. Сосед был взрослый, но слушал внимательно, как если бы Владка рассказывал что-то важное, ему досель неведомое. Владка умел разговаривать с людьми, заинтересовывал их, и мне с моей застенчивостью было до него далеко.

Колонна из улицы Чехова изливалась на Пушкинскую площадь, изгибалась, втягивалась в Пушкинскую улицу, спускаясь к Дому Союзов.

Я увидел другую колонну— чёрную, тяжёлую, изукрашенную флагами и портретами, она текла по улице Горького через площадь вниз, к Манежу. Мы с Владкой перебежали в эту колонну. Она казалась торжественней, сулила скорую встречу с тем, кто стоял на мавзолее среди кристаллических блестящих уступов.

Пушкинская площадь всегда рождала у меня тёплое умиление. Была знакома с детского сада, когда бабушка, держа мою маленькую руку в пёстрой варежке, вела меня к фонтану, полному истоптанного снега, на ёлке качались огромные хлопушки и снежинки, с деревянной, политой водой горки, по чёрной наледи с визгом катились и падали дети и взрослые, а продавщицы мороженого, толстые, со свекольными лицами, замотанные в платки, доставали из сундуков на колёсиках твёрдые, как камень, пачки сливочного.

Мы без приключений проникли в колонну, которая вязко топталась у «Известий» и кинотеатра «Центральный». По фасаду «Известий» бежала игривая строчка из множества мигающих лампочек. На фасаде кинотеатра красовалась реклама нового фильма. Лихой усач взмахивал саблей, хмурил грозные брови, а вокруг рекламы среди бела дня бледно горели лампы.

— Если спросят, кто мы, отвечай: «Отбились от Второго часового завода», — Владка предусмотрел возможные осложнения, проводив глазами удалявшийся транспарант с нарисованными часами.

От Пушкинской улица Горького парадно спускалась вниз, мимо магазина «Армения» с угловой башней, где высилась белая статуя физкультурницы, её парящие в небе крепкие бёдра и алебастровые круглые груди. Отсюда марш колонны становился быстрее, из громкоговорителей неслась громоподобная музыка, гуще краснели флаги, больше становилось портретов Сталина, всё тот же китель с алмазной звездой, седеющие усы, прищуренный взгляд. Цель, к которой стремилась колонна, была близка, торопила. Уставшие за долгое шествие люди приободрились. Громче звучали здравицы. Шире становился шаг.

Я чувствовал эту влекущую силу, таинственную волю, реющую в весеннем небе среди флагов и цветов. Я отдавался этой воле, счастливо повиновался.

Елисеевский гастроном слабо дохнул ванилью и чем-то горьковатым и грустным. Так пахнул наш стеклянный домашний буфет, сохранивший запахи жизни, которой давно не стало. Лишь раз я заглянул в Елисеевский и был поражён сказочными палатами, сусальным золотом, яркими росписями, среди которых вот-вот появятся богатыри, царевны, волшебники, а царские яства – остроносые осетры, разноцветные фазаны, копчёные окорока — уже выставлены в стеклянных витринах.

Москва была прекрасна. Прекрасными казались нарядные дома с балконами. Величаво гарцевал на коне Юрий Долгорукий. Таинственно, как самоцвет, вращался в глазнице на фасаде телеграфа голубой глобус.

Портреты над толпой казались парусами, в них дул весенний ветер, и они несли нас к заветной и уже близкой цели.

Манежная площадь распахнулась ликующе, залитая солнцем, с красной кремлёвской стеной, белым сахарным Манежем, янтарным дворцом, где каждое окно окружено чудесным каменным кружевом.

«Да здравствует наш великий вождь и учитель товарищ Сталин!» — неслось звонко и восторженно над толпой. И колонна радостно откликалась раскатистым «Ура». «Да здравствует отец всех народов земли Иосиф Виссарионович Сталин!». По колонне катилось рокочущее «Ура», как волны, которые ревуще сталкивались, разлетались, угасая вдалеке, и вновь возвращались, вздымались громогласным валом.

Я кричал со всеми. Мог кричать во всё горло, и никого не удивлял мой крик. Он тонул в общем громе, среди раскрытых ртов, блестевших глаз, трепещущих флагов. Какое счастье — вливать свой крик в ликующие, сотрясающие небо возгласы.

Я был со всеми, один из многих, незнакомых и вдруг ставших родными людей. С ними было чудесно. С ними я был готов совершать невероятные подвиги, превозмочь великие труды, идти на бой и умереть, как умер в бою за Сталинград мой отец, посвящая свою жизнь и свою героическую смерть вождю. И вождь, тот, что посылал в бой моего отца, ждёт меня, высматривает в людском море, хочет поведать что-то, предназначенное мне одному.

Владка кричал, как и я. Прикладывал ладони ко рту, чтобы звук был громче. Я заметил его шальной взгляд. Казалось, его восхищала сама возможность безнаказанно кричать.

Мы перетекли Манежную площадь, приближаясь к кирпичному островерхому Историческому музею. Стали омывать его справа, вдоль тенистой кремлёвской стены. Другая колонна от Дома Союзов, как мохнатая гусеница, ползла по Манежной, огибая Исторический музей слева. Обе колонны, попав на Красную площадь, сливались и текли мимо мавзолея во всём кипящем бушующем многолюдье, приветствуя стоящего на трибуне вождя.

Под ногами заблестела брусчатка. В тени Исторического музея чёрная, с металлическим блеском, она походила на чешую огромной каменной рыбы. Я ступал на неё, слыша, как вздрагивает эта рыба. Вместе со мной ступало множество ног, обутых в ботинки, бутсы, сапоги, женские туфли, парусиновые, начищенные мелом тапочки. Я думал, что мои ботинки ступают след в след тем бойцам, что шли парадом сорок первого года и растворялись бесследно во вьюжных полях Подмосковья.

Мы выходили на площадь. Синие ели торжественно темнели вдоль малиновой зубчатой стены. Внезапное солнце ослепило. Площадь, солнечная, бушующая, плескалась, гудела, ахала. Все лица обратились в одну сторону, туда же тянулись руки, флаги, цветы, жадно смотрели глаза. Солдаты с винтовками стояли в ряд, сдерживая натиск толпы. Штыки на винтовках блестели. То один, то другой загорался на солонце. Казалось, на плече у солдата вспыхивает голубая звезда.

Мы достигли мавзолея. Колонна ревела, захлёбывалась, влеклась туда, за блестящую сталь штыков к мавзолею, где стоял вождь. Я стремился его увидеть, но меня оттесняли. Загораживали спинами, затылками, флагами. Я метался, желал пробиться, чувствовал, как меня проносит мимо, и Сталина заслоняет плотная живая стена. И сейчас случится невосполнимое горе, неутешное несчастье, меня унесёт с площади, и я не увижу вождя.

На одно мгновенье толпа разомкнулась. В тонкий исчезающий прогал я увидел мавзолей в розовом блеске, шлифованные уступы, и на верхнем уступе — Сталин. Он был в тёмном френче, драгоценной каплей мерцала звезда, краснела на фуражке кокарда, на бледном лице виднелись серые усы, под которыми улыбался рот. Правая рука была поднята и слабо махала.

Он исчез, заслонённый толпой, но этого было достаточно, чтобы от Сталина ко мне прилетел волшебный луч, высветил меня, словно я был из стекла, и остался во мне навсегда. Тогда на площади Сталин поцеловал меня, и этот поцелуй я чувствую всю жизнь. Сталин присутствует во мне, как огонь в лампе, как чудесный мираж, розовый, голубой, трепещущий на граните мавзолея. Счастливый, я спустился с колонной мимо Василия Блаженного. В синем небе он казался великолепным весенним букетом небывалых цветов и бутонов. Достигнув набережной, колонна рассыпалась, рассосалась, растворялась в солнечной Москве.

Мы с Владкой шли по гранитной набережной, глядя, как по солнечной реке бежит трамвайчик, оставляя серебряный след.

— На портретах он краше, — задумчиво произнёс Владка. Я не ответил. Всё чувствовал сердцем пронзивший меня луч, поцелуй Сталина.

https://zavtra.ru/blogs/videnie_stalin

22.04.2021 Обольщение

Давление на Путина, а вместе с ним и на Россию, непомерно возрастает

Встреча Горбачёва и Рейгана в Рейкьявике — это страшная, роковая для России, грозовая встреча. По её завершении Горбачёв выступил по телевидению, и я увидел его лицо: оно было ужасным, по нему гуляли трупные пятна, губы дрожали, глаза светились каким-то неземным, адским огнём. Было ощущение, что он прикоснулся к раскалённому железному шкворню. Тогда он совершил свой иудин грех — продал государство вместе с миллионами его граждан, с его богатствами, с его исторической судьбой.

Как удалось склонить Горбачёва к предательству? Чем искусили его? Совсем недавно Рейган называл Советский Союз империей зла, Горбачёв был императором этого зла, был убийцей. И вот затравленный, запуганный, униженный советский лидер вдруг получил от американцев высшую аттестацию: нет, он не убийца, он — великий реформатор, он — спаситель России, спаситель всего человечества от ядерного кошмара. О нём как о спасителе мира стала писать вся зарубежная пресса. Не было журнала, на обложке которого не появился бы советский генеральный секретарь с тёмным клеймом на лбу. Горбачёв уверовал в это, его заколдовало не богатство, а предложенное величие — ему сулили роль выдающегося человека Земли, спасителя рода людского. И он сдал своё государство. Россия была отброшена в XVI век, окружена могущественными базами НАТО, стиснута в жёстких американских объятьях. Обольщение кончилось, началось удушение.

Тревожит судьба современной России. По-прежнему Америка называет Россию величайшим злом человечества, более страшным, чем лихорадка Эбола. Американский президент считает российского президента убийцей, и степень давления на него, оскорбления, унижения достигла предельных размеров. Но в самый разгар этой информационной казни — после слов об убийце — Байден приглашает Путина принять участие в международном форуме, говорит о необходимости встречи с ним. Встречи с кем? С убийцей? И становится страшно: не поддастся ли Путин этому искушению, не повторит ли он судьбу Горбачёва? Не станут ли его называть великим миротворцем, лауреатом Нобелевской премии мира, ибо он положил конец жестокому противостоянию России и западного человечества, не дал разгореться военному конфликту в Донбассе, отказался от всех форм российской внешней политики, которую Запад называет новым российским империализмом? И не начнётся ли сейчас новое безумное разоружение, истребление гиперзвуковых ракет? Не вернётся ли в Министерство иностранных дел Козырев? Не случится ли та долгожданная для либералов перестройка-2, в результате которой исчезнет нынешняя Россия, и останется малая Московия, представляющая из себя этнографический заповедник с русскими песнями, плясками и праздничными богослужениями?

Такая опасность есть. Не раз в своей истории Россия теряла государство. Сегодняшняя российская элита ненадёжна, двойственна. Она не является выразителем государственных интересов России. Она — рука, протянутая из-за океана к русскому сердцу и сжимающая это сердце. Американцы грозят российским миллиардерам арестом их счетов, закрытием их зарубежных компаний, высылкой их семей, конфискацией недвижимости. И миллиардеры трепещут, тайно ненавидят, готовы оказать влияние на президента Путина с тем, чтобы он сменил свою внешнюю политику, разгрузил мир от русского присутствия, ушёл из Сирии, Карабаха, снизил число кораблей в Чёрном и Балтийском морях. И наградой им за это будет сбережение их несметных состояний, находящихся на Западе.

Так думают компрадоры. А что главы крупнейших военно-технических корпораций? Не последуют ли они примеру советских "красных директоров", которые были изумительными управленцами, руководили целыми отраслями, но стали тяготиться тем, что взлелеянные и вскормленные ими отрасли принадлежат не им, а государству? Им захотелось перейти из статуса управленцев в статус директоров-собственников. И вся великая криминальная революция, о которой сказал Говорухин, — это переход государственной собственности в руки "красных директоров". Не захотят ли сегодняшние лидеры крупнейших авиастроительных, приборостроительных, судостроительных, моторостроительных, нефтяных и газодобывающих корпораций из управленцев превратиться в их собственников и заплатить за эту возможность такой "малостью", как разрушение государства Российского, как выведение этих корпораций из-под контроля государства?

А что общественное сознание? Готово ли оно к перестройке-2? На протяжении последних лет народная психология подвергалась чудовищному насилию, жутким тотальным ударам. После возвращения Крыма, когда русское сознание охватил восторг, надежда на чудо, на преображение, случился Донбасс — с кровью, со снарядами, с убийством детей и стариков. И два года подряд кремлёвское телевидение держало народ в страшном напряжении, рассказывая о чудовищных злодеяниях в Донбассе. Народ лил слёзы, глядя на всё это, сострадал и рыдал.

Такому же страшному давлению и удару подверглось народное сознание в период эпидемии. Дни и ночи по всем каналам раздавались устрашающие прогнозы, связанные с пандемией. Крупнейшие эпидемиологи говорили о вакцинации: одни превозносили её до небес, другие обращали её в прах. Одни говорили об ужасных последствиях вакцинации, другие требовали, чтобы вакцинировали младенцев чуть ли не в утробе матери. И вот, наконец, недавнее нагнетание апокалиптического кошмара, когда людей заставляли ждать ракетных пусков, огромного, поднявшегося над всем человечеством ядерного гриба.

Народное сознание изуродовано, искалечено, оно бессильно, не в состоянии ориентироваться, его можно катать, как футбольный мяч по полю. Если в народное сознание, как в период перестройки, вбросить искусительные идеи о новом мышлении, о свободе, о красоте, о великом союзе земных народов, об Америке, что так похожа на Россию, о двух народах — американском и российском, которым нечего делить и которые являются народами-лидерами всего человечества, народное сознание легко попадётся на эти уловки — ему хочется отдохнуть, отдышаться от страшных чёрных ударов.

Холодная война, или гибридная война, как её называют, связана с воздействием на соперника, на различные слои враждебного общества не с помощью оружия и грохочущих гусениц, с воздействием не военным, а информационным, психологическим, ментальным. И одним из приёмов, который был прекрасно опробован в советские времена, является приём искушения и обольщения. Писателей обольщают возможностью издавать их книги за рубежом. Либеральным политикам говорят, что они являются выразителями истинных интересов России.

Президент России, выдержав за эти двадцать с лишним лет колоссальное давление враждебного России мира, выстояв, создав государство, является примером политического стоицизма. И есть предчувствие, что он будет подвергнут новому воздействию, имя которому — обольщение. Обольщение — это инструмент гибридной войны, это мощнейшее средство, связанное с пониманием психологии лидера, исследования его недостатков, стремлений, слабостей, мечтаний. Сегодня президент Путин — мишень номер один, на которую направлены не просто космические лазеры, не просто диверсионные группы, мечтающие о его физическом истреблении. На него направлены все невидимые и загадочные для нас орудийные стволы, готовые выпустить в его сторону проверенный историческим временем снаряд "обольщение".

Давление на Путина, а вместе с ним и на Россию, непомерно возрастает. До крупномасштабной войны на Украине осталось пять минут. Белорусы предотвратили государственный переворот и покушение на президента Лукашенко, обвиняют в злом умысле Соединённые Штаты Америки и Байдена. Чехия винит Россию в диверсии на складе боеприпасов, куда тайком прокрались пресловутые Петров и Боширов, эти два призрака, которые бродят по Европе уже несколько лет. Практически прерваны дипломатические отношения между Москвой и Прагой. Америка вводит очередной пакет санкций против России, намекая на то, что Вашингтон сможет заморозить капиталы, которые Россия держит в иностранных банках. Россию приговорили к казни. И как ослепительно за минуту до гильотины прозвучит помилование! С какой радостью и благодарностью кинется помилованный в объятия к своим палачам! На этом построен военно-психологический приём "обольщение".

https://zavtra.ru/blogs/obol_shenie

15.04.2021 Топор в спине

Сегодняшняя российская идеология ущербна, она дребезжит, как дребезжит крыло самолёта, готовое отвалиться

Донбасс — как сжатый в судороге бицепс. Будет удар или нет, будет прорыв украинской армии на границе России или ополченцы Донбасса дойдут до Мариуполя и Харькова? Придут ли русские военные части на помощь горящим Донецку и Луганску, и придут ли военные части НАТО на помощь Украине? Сойдутся ли в воздушных боях над Донбассом американские и русские истребители? Как скоро после первых залпов установок "Град" и "Ураган" будут запущены баллистические гиперзвуковые ракеты? Или всё, что сейчас происходит в Донбассе, — это очередной пропагандистский пузырь, который лопнет, и всё успокоится? Мы достроим "Северный поток — 2", Европа закупит нашу вакцину, Байден подтвердит свою репутацию крупного политического лидера.

Но война на пороге. Трудно дышать от выхлопов танковых двигателей, железнодорожные узлы забиты воинскими эшелонами. Здравствуй, предвоенное время! Прощай, ток-шоу "Пусть говорят".

Какова Россия предвоенного времени? Вдоль границ России достраивается санитарный кордон от Балтики до Чёрного моря, насыщенный отборными войсками НАТО. Потеря огромных территорий в 1991 году приблизила рубежи НАТО к самому центру России, сократив до минимума подлётное время американских ракет. Государства, ещё недавно входившие в Варшавский договор, сегодня являются русофобскими, антироссийскими, включая Болгарию, Румынию, Польшу, страны Прибалтики. НАТО рвётся на Украину и в Грузию, Турция пришла в Азербайджан, помогает антироссийской Украине, смотрит на Крым как на свою исконную территорию, использует "мягкую силу" для внедрения в республики Средней Азии, а также на российский Кавказ и в Татарстан.

В России разрушены целые отрасли промышленности. У нас нет своих подшипников, своих станков и своей элементной базы. Огромное количество творцов: физиков, химиков, оружейников, художников, специалистов по социальной инженерии, — уехали на Запад. И одни из них работают в Силиконовой долине, помогая американцам создавать новые системы вооружений, направленные против нашей страны. Другие входят в закрытые центры, которые постоянно изнутри взрывают Россию.

Численность населения современной РФ такова, что её мобилизационный резерв недостаточен для ведения долговременной большой войны. "Пятая колонна" достигает невиданных размеров и всё увеличивает своё влияние, присутствует во всех органах власти, экономических структурах, информационных центрах, культурных подразделениях. Государственная российская пропаганда не стравляется с ползучими технологиями прозападных, проамериканских сил, которые медленно, но неуклонно разрушают Российское государство изнутри.

Уязвимость современной предвоенной России — результат политических реформ Горбачёва и Ельцина. Если Горбачёв в период перестройки, как короед, источил всё огромное древо советского государства, то Ельцин пнул его ногой, и труха развалилась. Кто они сегодня, Горбачёв и Ельцин, в сознании правящей российской элиты? Великие реформаторы, преобразователи, память о которых закрепляется в Горбачёв-фонде и Ельцин-центре? Их обожатели находятся в Кремле на самом верху? И тогда сегодняшнее плачевное состояние России — это желанное положение, и всякая мобилизация российского народа для отпора Западу бессмысленна. Или же эти два политика отождествляются с величайшей в истории России катастрофой, именуются историческими предателями и вымарываются из положительной системы ценностей современных российских представлений. Это позволит идеологию предвоенного времени основать на оборонном сознании, на глубинных кодах, позволявших народу преодолевать исторические катастрофы, пусть ценой великих жертв, но с неизменной победой.

Сегодняшняя российская идеология ущербна, не целостна, в ней множество трещин, она дребезжит, как дребезжит крыло самолёта, готовое отвалиться. Мы идём в наступление с топором в спине. Мы вернули Крым, мы помогаем Донбассу, мы преодолеваем величайшую историческую несправедливость — последствия государственных преступлений Горбачёва и Ельцина.

Тридцать лет после разгрома Советского Союза война медленно, но неуклонно приближалась к нашим порогам. И вот она "при дверях". Какие слова звучат в это роковое время? "Отечество в опасности" или "Вкладывайте деньги в банк Тинькофф"?

Илл. Геннадий Животов

https://zavtra.ru/blogs/topor_v_spine

09.04.2021 Ахиллесова пята государства

Беседа с главным редактором журнала "ВеликороссЪ», поэтом Иваном Голубничим о романе "ЦДЛ"

Иван ГОЛУБНИЧИЙ. Александр Андреевич, сегодняшняя беседа посвящена вашему новому роману "ЦДЛ". Роман очень многослойный, многоплановый, в нём говорится о событиях, которые уже стали достоянием истории нашего Отечества. Но в то же время те события обретают новую актуальность. Вы подняли судьбоносные, роковые для нашей страны темы. Это и перестройка, и военные действия в Афганистане, и путч 1991-го года. А роман называется "ЦДЛ". Почему именно "ЦДЛ"? Может быть, в этом названии есть какой-то посыл, адресованный посвящённому читателю, и в этом заключён ключ к пониманию романа?

Александр ПРОХАНОВ. В моей жизни и в жизни многих моих современников ЦДЛ стал средой обитания — очень интересной, уникальной средой. Вы, Иван Юрьевич, знаете, что ЦДЛ был островом, который находился среди бушующего, во многом печального, моря нашей действительности. Это был элитный клуб, где выступали не только представители литературы, но и политики, да и порой самые странные люди. Это был ковчег. Поэтому слово «ЦДЛ» для меня является даже не аббревиатурой, оно для меня — наскальная надпись, что-то руническое. Иметь под руками текст под названием "ЦДЛ" — было подспорьем для меня, потому что я писал именно ради этих трёх выбитых на скале букв — ЦДЛ.

Иван ГОЛУБНИЧИЙ. Ваш роман охватывает события, которые происходили в период конца 80-х — начала 90-х годов прошлого века. Роман начинается с перестройки, когда неожиданно для многих великое государство — огромный механизм, существовавший семь десятилетий, казавшийся незыблемым, — в одночасье прекратило своё существование. Вдруг началась какая-то суета, непривычная общественная активность, которую многие поначалу не воспринимали всерьёз. Казалось, начинается что-то очень весёлое, и скоро это выльется в нечто хорошее, мы заживём лучше, чем раньше. Но произошло то, что произошло, и что впоследствии, в 1993-м году, закончилось расстрелом Верховного Совета и сопутствующими трагическими обстоятельствами. Известно, что в той ситуации огромную роль сыграла советская литература, конкретные писатели. То есть во многом перестройку готовили именно советские писатели, причём не только те, кого мы сейчас называем либералами (тогда они назывались демократами) — в расшатывании советского государственного строя принимали участие и почвенники, и «православные» писатели. Оказалось, что все как бы устали от советского благополучия, от ясности цели… Проявилась коллективная безответственность писательской братии, за относительно небольшим исключением. Как это могло произойти?

Александр ПРОХАНОВ. В последнее десятилетие советской власти было три основных направления русской литературы. Это деревенская литература с такими звёздами, как Белов, Распутин, Астафьев. Городская, так называемая трифонианская литература. Обе эти литературы в глубине своей были антисоветские, антигосударственные. Деревенщики предъявляли государству счёт за чудовищное разорение российской деревни и вообще — за угнетение русского фактора. Хотя деревенщики награждались советскими орденами, медалями, премиями, они были глубинно антисоветские, и их деятельность, их работа среди огромных толп их почитателей, с точки зрения государства, была деструктивной. То же самое можно сказать о трифонианской, городской литературе. Они печалились по поводу гибели ленинской гвардии, были измучены темой сталинских лагерей и репрессий. Эта тема не затихала, и они явно или неявно и ту, последнюю фазу советской государственности, винили в происшедшем, тоже были антисоветские. Было ещё третье направление, так называемая «секретарская проза». Это несколько крупных писателей: Иванов, Проскурин, ряд других, которые создавали советский партийный эпос. Но их влияние среди интеллигенции не было столь значимо. Перестройку, вы правы, готовили и деревенщики, и трифонианцы.

Хотя не так уж они её и готовили: в обществе тлели эти настроения, и перестройщики, получив в руки власть и управление всеми процессами (военными, политическими, культурными) попросту воспользовались этими настроениями, усилили их. Существовал своеобразный, может быть, неизречённый, но — заказ на произведения, которые винили советский строй в чудовищных злодеяниях. И такие произведения появлялись одно за другим. И точно так же, как "Разгром", "Оптимистическая трагедия", "Как закалялась сталь", как Маяковский открывали советский проект, такие книги, как "Белые одежды", "Дети Арбата", "Архипелаг ГУЛАГ", "Пожар", "Печальный детектив" закрывали советский проект. Все эти книги — и левые, и правые, и демократические, и деревенские — закрывали советскую эру. И мне, человеку литературному, были видны процессы разрушения константы советского строя под напором этих тенденций. Было ещё много и других тенденций, например, национальные тенденции были очень сильны.

Так что процессы перестройки были хорошо видны от ресторанных столиков Дома литераторов.

Иван ГОЛУБНИЧИЙ. В одном из интервью, отвечая на вопрос о ситуации в современной литературе, вы высказали важную мысль о том, что проблемой современной литературы является отсутствие среды, в которой писатели занимались бы и творчеством, и полемикой, и самоидентификацией (эстетической, идейной, мировоззренческой); была бы общая система координат, объединяющая литературу. В романе "ЦДЛ" вы замечательно показали эту существовавшую в ЦДЛ, в советском Союзе писателей среду, в которой в одном творческом пространстве находились все: почвенники, патриоты, демократы... И хотя между ними постоянно «проскакивала искра», тем не менее была единая система координат, это была одна большая литература со своими внутренними крайностями и противоречиями.

На ваш взгляд, Александр Андреевич, актуален ли для нашей дальнейшей истории урок советской литературы как организованной структуры, в которой, как сейчас говорят либералы, был всеобщий контроль, и не было, якобы, пресловутой свободы творчества? Но при этом создавались талантливые произведения, советские писатели так или иначе служили власти, но эта власть была частью народа, и писатели были в основном выходцами из народа, и все мы были единым обществом. Можно ли, нужно ли из этого извлечь урок, говоря о роли писателя в государстве? И насколько сегодня можно говорить о связи и сотрудничестве писателей и государства?

Александр ПРОХАНОВ. Трудно сказать. В советское время Союз писателей был концентрированным выражением господствующей идеологии. Это была очень мощная идеологическая функция. Она и замышлялась Сталиным в своё время как продолжение партийной работы, которая совершалась устами писательских златоустов. Даже в мягкие, рыхлые брежневские времена Союз писателей оставался этаким департаментом идеологии, что обеспечивало управление литературой. Литература управлялась тогда не только тем, что чуть что — в ГУЛаг, как Шаламов или Солженицын. Литература управлялась очень тонко, с соблюдением баланса этих направлений — деревенских и трифонианских, созданием баланса премий, величины тиражей, частоты выхода книг. Это была тонкая индустрия, политическая алхимия, с помощью которой управлялась литература. Наличие общей системы координат и было обусловлено присутствием в литературе государства. Иногда очень жёсткого, как в сталинские времена, иногда более мягкого, изысканного, бархатного, но оно существовало.

Ведь Солженицын, будучи антисоветским писателем, тем не менее был советским. Он был важен и понятен в системе советских координат. Как только рухнули советские координаты, он из них как бы выпал и сразу уменьшился, интерес к нему исчез. А когда он был в недрах очень жёсткой советской системы координат, он был важен как фрондёр, как человек, который выносил приговор системе.

Теперь вряд ли возможны такие взаимоотношения писателя и государства. Хотя ситуацию улучшить можно было бы. Да, люди перестали читать, чтение кажется им изнурительным, обременительным, люди хотят отдохнуть от сумасшедшей политики, им не хочется погружаться в сложные тексты, ведь литература — это сложные тексты. Так что это, видимо, неисправимо, но создание такой элитарной среды, грубо говоря, Клуба любителей литературы, знатоков литературы, возможно. Также возможно создание литературных печатных, телевизионных или Интернет органов, которые поддерживали бы этот баланс, отслеживали литературу, сравнивали, говорили о литературе. Сейчас во всех СМИ литературе практически не уделяется внимания. Но если поставить такую цель и понять, что эта цель не праздная, не во имя писателей, а это цель во имя государства, то можно исправить положение. В литературной среде всегда зарождались течения, тенденции, партии, настроения. Они и теперь зарождаются, но, зарождаясь там, они умирают и не находят выхода, новые зарождаются и тоже не находят выхода...

Сегодняшнее государство использует военно-промышленный комплекс как огромное достижение, как гарант существования государства. Конечно, и армия, полиция очень важны. Но государство должно понять, что и литература ему нужна как нечто очень сильное, мощное, драгоценное, способное вырабатывать эссенцию государственности, идеологию. Государству очень важны СМИ как инструмент воздействия на общество, на общественные взгляды.

Говорят, что у нас нет идеологии. Но она есть. И её может высказать только писатель: он может вычерпать её из сегодняшней турбулентной действительности, может её нащупать, найти ей название, слова; может своей интуицией проникать в сущность явлений. Если государство поймёт, что это так, то возможно появление литературных площадок, которые так или иначе идеологически выходили бы на государственные константы.

Иван ГОЛУБНИЧИЙ. В вашем романе ярко и образно показано, что советская литература обрела свои формы и своё дыхание в сталинскую эпоху, когда она служила государству. Там были свои драмы и трагедии, свои противоречия, тем не менее было единство государства и литературы. Сейчас часто говорят: надо сделать так, чтобы каждый высказывал всё, что у него есть за душой, и в этом многообразии, в «цветении всех цветов» состоит благо для русской литературы. Но, как вы справедливо отметили, без единства цели всё это многообразие становится абсолютно бесплодным. Более того, прикрываясь превратно истолкованной традицией свободомыслия, оно начинает служить не благим целям, а каким-то иным, смутным. Уже давно вместо нормального литературного процесса мы видим литературный шоу-бизнес.

Как вы считаете, нормально ли положение, когда государство не использует возможности современной литературы? Очевидно, что сейчас по объективным причинам государству более просто и выгодно использовать такие средства, как телевидение, Интернет. А с писателями в лучшем случае государство заключает какие-то индивидуальные договоры, не заморачиваясь литературой как общенациональным духовным явлением. Имеет ли перспективы такой подход? Или всё-таки придётся начать создавать вновь литературу в единстве с государством, с едиными государственными целями и задачами?

Александр ПРОХАНОВ. Даже у советской литературы, не говоря уже о русской литературе вообще, были разные времена, когда она по-разному соотносилась с государством. В русской литературе очень сильна протестная волна, если говорить языком грубым — антигосударственная волна. Русские писатели часто были противниками власти, противниками государства настолько, что это, в конце концов, стало хорошим тоном.

Но были времена, когда литература объединялась вокруг государства. Я думаю, что таким временем была Севастопольская, Крымская война. Таким временем была война 1812 года, может быть, Балканские войны. В советское время был период, когда молодая интеллигенция вся устремлялась в тот прорыв, который сделало государство. Это Маяковский, это весь русский конструктивизм. То была пора, когда писателя не надо было уговаривать быть рядом и выполнять государственные заказы. Литература была рядом, шла волной. Некоторые писатели даже опережали политический процесс.

А потом опять возникло внутреннее глубинное отторжение. И хотя литературные массивы контролировались, управлялись, но не могу сказать, что деревенщики были рядом с государством. Да, всё делалось для того, чтобы это так выглядело: они были героями соцтруда, награждались премиями, участвовали в фестивалях. Но их глубинные претензии к государству были страшны. Деревенщики предъявляли государству ужасный счёт в том, что государство покончило с Русью, покончило с русскими людьми, что государство разорило не просто деревню, оно истребило русский фактор, вытолкнуло его из среды.

То же самое и с трифонианской литературой. Поэтому не думаю, что сегодня возможно прямое управление писателями. Мне кажется, что если бы государство затеяло долгожданное развитие, если бы начался мощнейший процесс нового освоения Арктики, Сибири, строительства уникальных заводов, создания новой космической, фармацевтической промышленности, возникновения новых отраслей науки, и об этом всё время говорили не языком пиара, а языком самих творцов, то в это возрождение, в этот прорыв устремилось бы много литературных сил и энергий — тех, которые сегодня враждуют, кажутся непримиримыми по отношению друг к другу. Они бы примирились в этом развитии. Там бы всем нашлось место: и левым, и правым, каждый нашёл бы себе место, потому что этот русский поток, русский рывок необъятен, огромен. Он имеет космическое происхождение, космическое значение. Пока этого рывка нет, трудно ждать момента, когда писатели прильнут к Спасской башне и будут выполнять волю мощных пиар-компаний. Этим занимается Russia Today, телевизионные каналы, и государству пока этого достаточно. А вот воспеть этот прорыв… Ведь прорыв невозможен без того, чтобы о нём не возвестить, чтобы не протрубили трубы о нём, чтобы не было в рядах этих колонн своих трубадуров. А сделать это может только писатель. И когда начнётся реальный прорыв, наряду с существованием телеканалов, всяких ток-шоу появятся певцы этого прорыва, которые найдут метафору для прорыва. Я жду этого момента.

Иван ГОЛУБНИЧИЙ. Сегодня мы наблюдаем общественную активность, напоминающую атмосферу времён перестройки, когда вдруг появились какие-то брожения, которые возникли вроде бы естественным образом, и в то же время многим было ясно, что за ними стоят некие силы — как вне страны, так и внутри неё. И, наверное, все факторы сыграли свою роль. Одним из главных, решающих был фактор усталости от затянувшегося благополучия. Тем не менее, несомненно, разрушение Советского Союза происходило по алгоритмам, свидетельствующим о том, что оно готовилось умными и подготовленными для таких дел людьми, имеющими перед собой ясную цель. Сейчас происходит нечто похожее. Мы видим иногда сборища странной молодёжи, которая неспособна порой даже внятно сформулировать свою позицию: почему выходит на улицы, из-за чего, ради чего, но при всём том эти люди агрессивно настроены против государства. В этом можно усмотреть сходство с событиями, описанными в романе "ЦДЛ". Уже говорят, что, возможно, готовится или уже происходит «перестройка-2». На мой взгляд, есть серьёзные различия между ситуацией конца 80-х годов прошлого века и нынешней. Поскольку в перестройку очень многие люди заблуждались, верили, что выступают за то, чтобы жизнь сделать лучше, чтобы усовершенствовать социализм и, не сворачивая с прежнего пути, идти вперёд. А сегодня мне, например, представляется, что очень многие из тех, кто выходит, условно, на Болотную площадь, вообще не верят в то, что делают, не говоря уже о тех, кто даже и не задаётся этим вопросом. В основе поведения таких людей могут лежать разные факторы: фактор личной выгоды, фактор возраста, отчасти медицинский фактор... Выросло уже несколько поколений, которые не верят ни во что, кроме денег.

А насколько негативную роль это может сыграть в нашей жизни, в дальнейшей судьбе России? Можно ли считать эти поколения потерянными для страны?

Александр ПРОХАНОВ. Советский Союз существовал в условиях постоянной борьбы с Западом: то с фашистским Западом, то с либеральным. Эта борьба то носила чудовищный характер, приближая нас к катастрофе, то умягчалась: появлялись всевозможные разрядки, так называемые перезагрузки. Но враг оставался и ставил целью ослабление, а в идеале — уничтожение Советского Союза. Он изучал Советский Союз, смотрел, где в этом огромном мощном ядерном государстве ахиллесова пята, где есть незащищённые зоны. И в Советском Союзе были три зоны, которые враг использовал в период перестройки. Их было больше, но три — наиболее важные.

Первая — это кости. Огромное количество костей было рассеяно по всей нашей территории за время советской власти. Это кости мучеников, кости ГУЛАГа. Они до поры до времени как бы тихо и смиренно лежали в могилах, но потом вдруг зашевелились, стали подниматься. Эти кости свидетельствовали о чудовищных злодеяниях, и они разрушали советский опыт и советскую страну.

Очень силён был национальный фактор. Советский Союз был Красной империей, то есть симфонией пространств, народов, языков, верований, векторов развития. И Советский Союз мечтал о создании «народа народов» — советского народа, куда бы гармонично вошли все остальные развивающиеся народы. Но развитие народов не привело к созданию народа народов. Наоборот, чем благополучнее становился один из народов, чем больше у него накапливалось исторической памяти, чем интенсивнее становилась его культура, тем он более стремился вон, на свободу из-под имперского купола. Национальный фактор был вторым мощным фактором, разрушившим Советский Союз.

Третьим мощным фактором был фактор перерождения. Советский Союз исходил из того, что может создать новое человечество, создать нового человека. Казалось, после войны, после Победы 1945 года возникло это новое человечество, возник новый народ-великан, окровавленный, но прошедший по миру с победным грохотом. Но постепенно, когда был свёрнут сталинский мобилизационный проект, и кушачок был слегка распущен, началось возникновение традиционных форм человеческого мироощущения. Можно это назвать мещанским перерождением. Людям мало быть потребителями или управляющими собственностью, они хотели владеть этой собственностью: курицей, яблоней, мастерской, парикмахерской, а потом и заводом. Красным директорам, мощным управленцам, захотелось владеть объектами, которыми они управляли. И это был третий фактор: возникновение инстинкта собственности или буржуазного инстинкта. Эти три главных фактора разрушения кодов советского государства использовал противник — в перестройку все они были задействованы. После чего пало государство СССР.

Какие уязвимые зоны есть у сегодняшнего государства, куда направлены удары противника, и что может послужить крушением сегодняшнего государства? По-прежнему национальный фактор. У нас нет стратегии национальной политики. Сравнительно недавно были укрощены национальные суверенитеты: их просто загнали в глубину, они там тлеют; есть целые группы, новые поколения националистов. Это опасный момент, который может разрушить ансамбль сегодняшней остаточной России, которая по-прежнему остаётся империей — столько пространств, столько народов, столько культур, столько верований… Это один из очень опасных факторов.

Ещё один фактор — чудовищное неравенство. Чудовищное неравенство! Нищета одних и ослепительное богатство других. Причём богатство, которым они щеголяют. Они испытывают какой-то садизм по отношению к тем, кто ничего этого не имеет, и показывают людям, как они прекрасно живут, какую едят икру, сколько стоит бутылка шампанского, сколько этажей на их яхте, куда они на самолёте летают. Это неравенство, живущая в народе глухая ненависть к ним, ощущение великой случившейся несправедливости — это второй фактор, который может разрушить страну.

Третий очень важный фактор — то, что большинство нашей элиты уже порвало с Отечеством. Элитарии выбрали другое отечество, и там, в другом отечестве, смысл их существования. Они хотят, чтобы то отечество преуспевало: туда они вложили свои деньги, там разместились, там живут их дети. Здесь они стоят одной ногой, а другой — там, и по существу являются потенциальными врагами и предателями. Они смотрят на Россию не как на Родину, а как на территорию, где могут обогатиться. Такие люди есть везде: они есть в крупном бизнесе, есть среди кремлёвских политиков, среди силовиков, интеллигенции… И это третий фактор, очень удобный для врага.

Три этих фактора — это зоны, куда устремлены удары противника. И всё, что мы сейчас видим, есть проявление этих ударов. Вы говорите — потерянное поколение. Какое потерянное поколение? Это управляемые процессы для того, чтобы эти каверны, эти несовершенства, слабости нынешнего государства были использованы ему во вред, а также использованы с целью полной его смены, истребления, как это было в последние советские годы. Поэтому бороться с уличными беспорядками, конечно, можно с помощью Росгвардии и полиции, с помощью судов и всевозможных процессов. Но, борясь с этим, не бороться с коррупцией — бессмысленно. Существование коррупции — открытое, возвещённое нам — делает неизбежным протестное движение. Потому что людям, особенно молодым, с обострённым чувством справедливости, невыносимо, что они живут в стране, насквозь прогнившей и коррумпированной.

Эти факторы надо преодолевать. Необходимо то, что я называю «великим очищением». Я, постоянно говоря о развитии, имею в виду, что должны быть уничтожены или отодвинуты силы, мешающие развитию: всё, что ему мешает, должно быть отодвинуто, подавлено или направлено в развитие. Это я и называю «великим очищением». Правительство должно затеять великое очищение, которое не является революцией, а является сложной, мощной концептуальной эволюцией нашего общества в процессе развития.

Вот так я смотрю на сегодняшний политический процесс.

Иван ГОЛУБНИЧИЙ. В романе "ЦДЛ" две главные линии: судьба страны и личная судьба главного героя — писателя Виктора Ильича Куравлёва, которая неразрывно связана с событиями, происходящими в стране. Начинается роман с того, что у Куравлёва выходит книга "Небесная подворотня". Она встречает доброжелательное отношение критики, имеет успех у читателей. Куравлёв внутренне уже готов к тому, что его писательская судьба идёт на взлёт. Его приглашают к влиятельному литератору, профессору Андрею Моисеевичу Радковскому, который как бы визирует его новый, более высокий неформальный статус. И тут происходит судьбоносное для главного героя событие — Куравлёву предлагается командировка в Афганистан, где наша страна выполняет, в терминологии той эпохи, интернациональный долг. С этого момента судьба его вступает в противоречие с какими-то ещё не до конца понятными ему процессами и меняется коренным образом. Ведь война в Афганистане — это ключевой момент в идеологическом противостоянии демократов и патриотов. Демократы всегда говорили о том, что это война преступная, что советские молодые люди гибнут на ней бессмысленно и бесславно. То есть понятия об интересах государства, об интернациональном долге, о серьёзных политических обязательствах были в них просто подавлены доведёнными до абсурда интересами личности. Но известно, что даже в самых демократических государствах никогда не было полной гармонии между государством и личностью. Государство всегда помнит о своих обязанностях и при необходимости, так или иначе, ограничивает интересы личности в своих, государственных интересах. Но этот идеологический фетиш имел такие последствия, что ветераны Афганской войны шельмовались, назывались преступниками, фактически подвергались дозволенной травле и, возвратившись домой с войны, встречали отчуждённое, зачастую враждебное отношение. Это, на мой взгляд, одна из травм, нанесённых нашему общенациональному самосознанию, и последствия этой травмы до сих пор в людях моего поколения ощущаются. Нам внушили мысль о том, что наша страна совершила преступное деяние, за которое мы, якобы, и по сей день несём ответственность. Хотя умом мы понимаем, что это не так, но навязанный в эпоху перестройки комплекс неполноценности составляет часть мироощущения многих людей моего поколения. Как к этому нужно относиться сегодня?

Александр ПРОХАНОВ. Я к этому отношусь как человек, который 16 раз был в Афганистане и шёл там со своей армией, — считаю этот период своей жизни одним из важнейших. Я никогда не считал, что эта война преступная или даже ошибочная. Ошибочным был вывод наших войск из Афганистана.

Мы ушли из Афганистана под звуки великолепной песни "Мы уходим, уходим, уходим с Востока…" После ухода из Афганистана мы ушли из Туркменистана, ушли из Таджикистана, из Киргизии, ушли из Казахстана, из Прибалтики, ушли с Украины, ушли из Белоруссии, из Грузии, из Армении, из Азербайджана. Мы едва не ушли из Сибири. Чудом не ушли с Дальнего Востока. Мы почти хотели уйти из Якутии. Началось бегство. Выход из Афганистана — это был удар, который породил всю эту катастрофу. Не война в Афганистане породила эту катастрофу, а уход из Афганистана. Потому что наши военные пришли туда не для того, чтобы набрать себе угодий или создать лазуритовые прииски. Тот фундаментализм, о котором сегодня говорят, он там начинался. И то, что мы сейчас делаем в Сирии, мы хотели сделать в Афганистане — хотели предотвратить это. А Горбачёв отвёл армию, и весь огненный ислам хлынул в эту пробоину. Он хлынул в Афганистан, хлынул в республики Средней Азии, он разразился чудовищной войной в Таджикистане. Вот что такое уход из Афганистана. Я горжусь, что всё это время был с моими войсками. И слава Богу, что сегодняшнее правительство, хотя ещё очень робко, осторожно, но пересмотрело отношение к Афганской войне и к афганцам и считает, что всё это было правильно и необходимо.

Наше сегодняшнее государство стоит на перепутье. У него одна нога в 90-х прошлого, а другая — в 20-х годах нынешнего века. И оно всё делает слабо, двойственно, размыто. Оно постоянно драпирует Мавзолей, боится открыть всю полноту истории, всю мощь и красоту двух мистических Парадов: 41-го и 45-го годов — всё время на Мавзолей надевается антиковидная маска. Это не просто портит дизайн великолепных парадов, потому что исчезает гранёный кристалл Мавзолея со всей его мистикой, а возникает среди металла, штыков и брусчатки нечто тряпичное, связанное с драпировкой. И во всех остальных деяниях сегодняшнее наше государство половинчато. Оно очень медленно, сложно выходит на линию государственного патриотизма. На словах — одно, на деле — другое. На словах мы со всех государственных телеканалов называем Навального предателем, бронебойным снарядом, который пробил броню нашего государства, клеймим его. А по другим государственным каналам, таким, как "Эхо Москвы", всячески поддерживаем Навального, называем его святым, мучеником. И я хочу понять, какой точки зрения должен придерживаться в этой игре. Я должен придерживаться точки зрения государственных телеканалов или точки зрения государственного "Эха Москвы"? Я в это дело не вмешиваюсь. Считаю, что это не моя проблема. Пусть они решают внутри, какая из этих группировок победит и выиграет схватку. Я знаю, что в этой схватке проигрывает только одно — государство, моя Родина. Так во всём. Так и с Афганской войной…

Иван ГОЛУБНИЧИЙ. Совершенно с вами согласен. Эта двойственность власти, которая не позволяет ей установить разумные ограничения в свободе оценок нашей истории, нашего общенационального самосознания, сильно тормозит развитие. Пока государство чётко и твёрдо не скажет, что вся наша история со всеми её трагедиями, драмами и перегибами служила великим целям, это будет непреодолимым препятствием на пути к развитию.

Значительная часть вашего романа посвящена событиям августовского путча 1991 года. Ваш главный герой по воле судьбы общается с членами ГКЧП, ведёт с ними содержательные разговоры о судьбе страны, в ходе этих взаимоотношений приходит понимание случившегося, что и отражено в романе. Вот прошло три десятка лет, и то, что тогда происходило, участникам тех событий в то время виделось как нечто новое, за этим была неизвестность. Сейчас мы смотрим на те события через призму своего жизненного опыта и новейшей истории. А были у явления, которое называлось «путч», какие-то шансы на успех? Или оно было обречено по причинам, которые на тот момент уже было поздно устранять?

Александр ПРОХАНОВ. Я был очень глубоко включён во всё не как сторонний наблюдатель, а как товарищ этих последних лидеров советской власти. Я был внутри до самого последнего момента: и в момент, и после момента. Провожал под арест своих старших товарищей: и Бакланова, и Шенина, и остальных. И то, что мы называем путчем и думаем, были ли какие-нибудь шансы… Не было никаких шансов! Потому что ГКЧП был последним аккордом перестройки. Он не мешал перестройке, он не возвращал государство на доперестроечные рельсы — он завершал перестройку. Сама четырёхлетняя перестройка — это сложнейшая спецоперация по истреблению всех кодов, на которых держалось советское государство. К 1991 году эти коды были устранены, раздавлены, разрушены — государства уже практически не было. Было название, иллюзия, а государство уже напоминало горшок, который падает, просто сохраняя форму горшка. И разбивается.

Но стояла одна важнейшая задача по передаче полномочий от Горбачёва Ельцину: через разрушение общесоюзного центра передача их к региональному российскому центру. Как-то надо было передать эти полномочия, что-то сделать, чтобы окончательно завершить историю СССР. Задуманное ГКЧП и было тем инструментом, о чём не знали сами ГКЧПисты. Кроме Крючкова, с помощью которого эти полномочия были переданы. А именно: на 2 или 3 дня была создана ситуация конституционного вакуума: уехал Горбачёв, возникло как бы безвластие, мнимая ГКЧП-кая власть. И за эти три дня Ельцин перехватил полномочия. Он стал командовать армией, разведкой, финансами, политическими инструментами. А ГКЧП только создал этот момент. Внутри ГКЧП был Крючков, который по замыслу ГКЧП, моих доверчивых друзей, должен был арестовать Ельцина на подъезде того к Москве. Но он не выполнил этой задачи и, не арестовав Ельцина, по существу, не устранил этот параллельный центр. И ГКЧП оказался повисшим в воздухе, эти люди были обмануты, растерянны.

Список ГКЧП создавался с помощью Горбачёва, он курировал весь этот процесс. Мои друзья в ГКЧП рассказывали, что этот список просматривался Горбачёвым, туда вносились новые имена, в частности, имя Стародубцева внесено Горбачёвым. И он знал, что в недрах ГКЧП находится Крючков, который не выполнит этого приказания, знал, что, не выполнив приказания, он допустит Ельцина к танку, к Белому дому, и ГКЧПисты будут ненужной шелухой, которую ветер истории погонит прочь. И когда ГКЧПисты, почувствовав, как они обмануты, кинулись к Горбачёву, прося его вернуться, тот их выкинул прочь, отдал на растерзание толпе и Ельцину.

Вы говорите о шансах ГКЧП, но при этих условиях шанса не было. Потому что ГКЧП не был инструментом восстановления Советского Союза. Такого инструмента уже не было — всё находилось в руках врагов: Горбачёва, Яковлева, Ельцина. Генералы были беспомощны, трусливы или бездеятельны. Госбезопасность готовила ГКЧП, перестройку, распад Советского Союза. В этом смысле страна была обречена. Спасти её уже ничего не могло: не было центра, который был бы готов её спасти — ни в разведке, ни в армии, ни в партии, ни в интеллигенции.

Иван ГОЛУБНИЧИЙ. Александр Андреевич, понятно, что в романе есть элементы автобиографичности. Но жизнь и творчество — разные вещи, у жизни и у творчества разные законы. Некоторые вообще считают, что у жизни нет никаких законов, они только потом выявляются, задним числом. Скажите, в какой степени главный герой идентичен автору? А если он отличается, если Виктор Куравлёв — более широкий художественный образ, то в какой степени? Когда мы читаем о командировке в Афганистан, о работе в "Литературной газете", об обстоятельствах писательской жизни, то понимаем, что за этим стоит образ автора. Полное ли это соответствие, или в какой-то степени Куравлёв — вымышленный герой?

Александр ПРОХАНОВ. Это, конечно, автобиографическая работа. Я ставил себе задачу зафиксировать грандиозный опыт, который мне достался. В своё время я зафиксировал колоссальный опыт, который позволил мне познать весь советский строй, советскую техносферу: великие станции, великие заводы, их создание. У меня также был опыт, который позволил изучить и познать советскую ядерную триаду. Я летал на самолётах, ходил в автономное плавание на ядерных подводных лодках и двигался по контуру на самоходных ракетных установках. Мне довелось участвовать практически во всех локальных конфликтах, которые вёл Советский Союз на всех континентах. Довелось пережить и завершающую эру. И важно было это всё запечатлеть. И как я запечатлел в своих романах все предшествующие фазы, так я запечатлел в романе "ЦДЛ" эту фазу, моё виденье. А мне открывался очень большой обзор, потому что я видел и литературную среду, то есть идеологию, видел и высшие эшелоны власти, общался с ГКЧПистами, был вместе с ними в поездках. У меня уже был достаточный литературный статус, он позволял мне находиться в верхушке литературного аппарата. Этот роман, конечно, автобиографический. Там есть моменты, которые не являются буквальным воспроизведением, например, мои романтические истории были несколько другими. Но всё, что касается фактологии — автобиографично. И было сладостью всё это воспроизводить, переносить всё виденное на бумагу, в текст. Была задача не дать этому погибнуть, исчезнуть из памяти людской, потому что многие вещи, о которых я писал, уже оказались забытыми, их накрыла волна следующих исторических эпох, в частности, волна 1993 года. Так что этот роман очень личный, это моя "Одиссея" тех лет.

Иван ГОЛУБНИЧИЙ. Роман в значительной степени о литературе. Что вы думаете о роли писателя в наше время? В советское время писатели имели всё необходимое для жизни и творчества, их статус давал им духовную власть, они творили максимально свободно, насколько это могло позволить им государство для того, чтобы исполнять свою миссию, свои функции. Но при этом многие из них таили камень за пазухой, которым воспользовались, как только государство дало слабину. Есть ли сейчас у российских писателей хотя бы призрачный шанс утвердить себя в качестве активных участников истории России? Или надо в большей степени сосредоточиться внутренне и следовать своему долгу, не рассчитывая на большее?

Александр ПРОХАНОВ. У писателя, мне кажется, нет никакой другой задачи, кроме как быть свидетелем процессов, которые вокруг него происходят, свидетелем той жизни, в которую его поместила судьба, и из которой она его извлечёт очень скоро. Задача писателя — попробовать зафиксировать эту жизнь, зафиксировать этот период истории. Потому что предшествующий период истории уже зафиксирован, и предшествующий, предшествующий зафиксированы… Не зафиксирован только нынешний. Эта быстротечная история — она такая же восхитительная и ужасная, как и во все века. И писатель незаменим как сберегающий события от смерти. И как тогда, как сегодня, как завтра эта миссия не изменится. Меня огорчает, что многие современные писатели пишут исторические романы, биографии великих предшественников... Они боятся современности, не понимают современности, уходят от неё. А современность — это раскалённый докрасна шкворень, который надо схватить, даже если он сожжёт твою руку. Поэтому роман, о котором мы сегодня говорим, конечно, исторический, но это свидетельство сиюминутной истории. Этот роман фиксирует современную историю так, как она дана была мне в понимании, в восприятии. Но кроме истории — это роман о жизни, о смерти, о любви, об измене, о предательстве, о мгновениях человеческих слабостей, о прозрении, о богоискательстве. Это роман о человеческой душе. В данном случае — о моей душе, которая в ту пору была ищущей, заблуждалась, оказывалась на огромных перепутьях, испытывала великие поражения, крушения и восстания — восстания из ада. И хотя конец романа метафоричный — весь этот писательский мир, то есть ЦДЛ, сгорает и испепеляется, но впереди лично у меня другая мощная эра — эра создания газеты "День". И следующая моя работа, которая вот-вот выйдет, так и называется — "День". Эта борьба продолжается. Это ещё один очень мощный исторический период России, связанный с 1993 годом, в котором все современные персонажи и ваш покорный слуга, облачённый в некие ризы другого имени, другой судьбы, остаётся прежним. Я очень дорожу этими двумя романами, которые как бы ждали меня на протяжении всей моей жизни. Я не решался их трогать. А сейчас такой момент, когда я нашёл в себе силы, волю написать эти два столпа.

Иван ГОЛУБНИЧИЙ. Роман "ЦДЛ" написан в традиционной реалистической манере, но завершается он фантасмагорией: ЦДЛ сгорает, его покидают тени прошлого. Понятно, что это, как вы сказали, метафора: ЦДЛ как здание стоял и стоит на своём прежнем месте, там и сейчас протекает своеобразная творческая жизнь, которая с советской литературой имеет чисто формальную связь, или не имеет никакой. Но в романе ЦДЛ сгорел, исчез мистически, как прекратил своё существование Советский Союз. Началась другая жизнь, в которой писателю приходится нащупывать и завоёвывать для себя другую роль. Но роман "ЦДЛ" возвращает нас к тому важному, что в нашей стране и в нашей литературе происходило сравнительно недавно, чему мы были свидетелями и что начинаем понимать, может быть, только сейчас. Александр Андреевич, спасибо за интересную беседу.

Александр ПРОХАНОВ. Иван Юрьевич, вы действительно очень внимательный читатель. Я очень благодарен за эту встречу, я ею дорожу, и я в ней очень нуждался. Спасибо вам.

https://zavtra.ru/blogs/zadacha_pisatelya_zafiksirovat_etu_zhizn_

05.04.2021 Свеча Куняева

Ты — чудесный поэт, русский мыслитель, литературный забияка, правдолюб, рыбак

Дорогой друг Станислав Юрьевич! Думаю о тебе, и на душе тепло. Она полнится нежностью, любовью, возвышенными чувствами. Ты — кормчий великого корабля, имя которому — "Наш современник". Ты — Ной, который пускал на борт своего ковчега Распутина и Белова, Астафьева и Носова. Среди шторма и грохота волн на этом ковчеге раздавались стихи Кузнецова, Тряпкина, Рубцова. Ты — чудесный поэт, русский мыслитель, литературный забияка, правдолюб, рыбак, и нет в России таких рек, из которых ты не выхватывал бы тайменя или хариуса. Одним из таких хариусов был я, кого ты выловил когда-то и посадил на кукан. С тех пор все мои романы я печатаю в журнале "Наш современник" с твоего высокого благословения.

Помнишь, как во время оно ты провёл в ЦДЛ свой блистательный полемический вечер «Классика и мы»? Ты дал первый открытый бой шестидесятникам, будущим перестройщикам, нынешним либералам. Я сидел в это время в Дубовом зале, бражничал с друзьями, и ты явился огненный, восхищённый, грозный, рассказал мне о свершившемся деянии, а я бросил тогда необдуманно: «Мы пойдём другим путём». Ты всё удивлялся, каким другим путём можно идти, сражаясь с этой тьмой. Ты был прав — нет другого пути, и на этом пути горят не только рукописи, но и стреляют танки, рушатся русские империи.

Помню, как мы с тобой волею судьбы оказались в Риме, ходили вокруг Колизея, и ты, исполненный славянофильства, поклонник Аксакова, Хомякова, Данилевского, глядя на развалины Рима, вещал о «священных камнях Европы», которую мы, русские, прижмём к своему сердцу. А потом в крохотной гостинице на юге, вкусив удивительного итальянского вина, мы ночью пошли плавать в бассейн, оглашая весь юг Италии своими русскими криками. И я обогнал тебя в бассейне, выиграв бутылку коньяка, которую мы с тобой до сих пор распиваем.

На космодроме Плесецк поздней осенью мы были званы ракетчиками на ракетный пуск, а перед этим отправились в лесную баню. Ты закидывал в чёрную бездонную реку спиннинг, а я смотрел на маленькое озеро, на которое падал мороз, и оно замерзало, шелестело, звенело, становилось ледяным, сверкающим. Потом был взлёт ракеты, и мы казались непобедимыми. Наивные, мы думали, что опасности, которые нависли над Родиной, устранимы и не смертельны. Но вот танки Язова робко покинули Москву, и наш Союз писателей России на Комсомольском стал осаждённой крепостью. Мы ждали атаки шестидесятников с их победившими вождями, закрылись в нашем писательском чертоге, пели песни, пили водку и готовились принять мученическую смерть.

Мученическую смерть русские люди приняли позже, в 1993 году, и ты, громогласный поэт и вития, с балкона Дома Советов читал свои прекрасные стихи, и баррикадники рукоплескали тебе. Быть может, это были самые благодарные твои почитатели, которых через день смели с земли пулемёты.

Как восхитительна была наша поездка в твою родовую вотчину, сельскую больницу, где по сей день висит портрет твоего благородного деда, земского врача. В окрестностях этой нижегородской больницы, в сосняках и дубравах был скит, куда удалялся от мирских сует преподобный Серафим Саровский. В лесах оставались гранитные валуны, «малые камушки», как их называли, где молился отец Серафим. Мы на закате дня отправились в эти леса искать те драгоценные камни. Нас застигли сумерки. Чудом, уже перед самой тьмой мы добрались до лесной часовенки, у которой стояли два огромных тёмных валуна, на одном из них были две лунки, две выемки, истёртые коленями великого молитвенника. Дул вечерний студёный ветер, ты взял в часовне тонкую церковную свечу, возжёг её и поставил на камушек. Помню, как горела эта свеча, твои ладони защищали её от ветра и были розовыми от огня. Ты убрал ладони, и ветер задул свечу, она погасла. Мне было страшно, что это недобрый знак, худое знамение. Ты приблизил свои ладони, и свеча опять воспылала. И так несколько раз — в твоих ладонях свеча чудодейственно возгоралась. Я вспомнил тогда чудесные слова одного из московских князей: «Чтобы свеча не погасла». Чтобы не погасло Государство Российское, чтобы не погасла русская словесность, не погас русский космический дух. Журнал «Наш современник» был тем журналом, который ты своими ладонями и своим сердцем закрывал от злых веяний, и эта свеча не погасла.

Как огромна прожитая нами с тобой жизнь! Сколько прекрасных людей, чудесных лиц, сколько восхитительных стихов, благородных возвышенных слов мы слышали! Скольким нашим друзьям мы тихо закрывали глаза. Ты по-прежнему в схватке, в борьбе, пишешь свой огромный и вещий труд, в котором вскрываешь тайну беззакония, тайные грибницы, которые существовали в советской культуре и погубили её. Шестидесятники, о которых ты пишешь, — это тот мох-людоед, что, поселившись на теле Государства Российского, съедает его, оставляя один скелет.

Стасик, друг ситный, а что, если нам с тобой сложить наши перья — те, которыми мы пишем, и распушить те, на которых мы летаем? И не отправиться ли нам на чудесное Белое море, на реку Варзуга, где стоит божественный деревянный храм XVI века? Ты забросишь в блестящую хрустальную воду свой спиннинг, и к тебе приплывут все хариусы и таймени мира. Они будут говорить человеческими голосами, и мы с тобой, как и они, никогда не умрём.

https://zavtra.ru/blogs/svecha_kunyaeva

01.04.2021 Русский код "Ермак"

Смысл ментальной войны — в разрушении глубинных представлений русского народа о себе

Советник министра обороны России Андрей Ильницкий заявил, что Запад ведёт против России войну нового типа — ментальную. Задача этой войны — одолеть Россию без единого выстрела, без единого ракетного пуска, свести на нет превосходство России в ракетно-ядерном вооружении. Смысл такой войны — в разрушении глубинных представлений русского народа о себе, о своих литературе, истории, о государственных деятелях и о самом государстве. Если противнику удастся уничтожить глубинные представления народа, которые определяют место этого народа в истории, то исчезнет народ, исчезнет его национальная история. Останутся пространства, богатые недрами и населённые дешёвой рабочей силой.

Русская Мечта о могучем, справедливом, благом государстве есть то глубинное, светоносное, великое, что определяет суть русской истории. Стремясь к своей мечте, преодолевая страшные преграды, перенося великие потрясения и одерживая священные победы, русский народ для достижения этой мечты использует множество накопленных навыков, представлений, умений, которые сложились в проверенную временем систему ценностей. Задача ментальной войны, о которой идёт речь, — разрушение этих ценностей, внесение путаницы в их стройную систему, замена подлинных ценностей мнимыми. Эта страшная война на уничтожение ведётся с помощью изощрённых технологий, стратегических центров, включающих в себя политиков, экономистов, информационных технологов, историков, художников, специалистов по социальной психологии, метафизиков, религиозных деятелей, знатоков русского характера — того, как русский человек ведёт себя в праздничном застолье или на мученической дыбе.

Атаки, которые противник предпринимает против русских ценностей — русских кодов, не выглядят, как ревущие стратегические бомбардировщики, не похожи на ракеты, летящие в космос. Эти действия часто переносятся вовнутрь России, их исполнителями являются граждане России, вольно или невольно становящиеся инструментом чужой, смертоносной для их Родины политики.

Один из главных русских кодов — это код "Пушкин". Пушкин в 1937 году по велению Сталина стал самым главным советским поэтом, и советское государство противопоставило его гитлеровскому Аненербе, "Зигфриду", Нибелунгам и "Золоту Рейна". Ксения Собчак со своим благоверным, режиссёром Богомоловым, легли в гроб, подкатили к храму, где венчался Пушкин с Натальей Гончаровой, и произвели свой обряд венчания, похожий на чёрную мессу, нанеся удар по базовому коду русского сознания — коду "Пушкин". Она, Ксения Собчак, дочка великого лукавца, разрушавшего Советский Союз, продолжает дело отца в современной России. Она взяла интервью у чудовищного злодея, скопинского маньяка, который, выйдя из тюрьмы, вновь помышляет о жертвах, внося в сегодняшнее травмированное русское сознание весь кошмар своих изуверств.

Русский код благоговения перед жизнью, обожествления камня, цветка, птицы и, конечно же, человека, этот код был подвергнут беспощадной атаке, предпринятой Ксенией Собчак, этой истребительницей русских кодов.

Один из величайших русских кодов — код "Пересвет", код героического самопожертвования, когда Пересвет, насаживая себя на копьё врага, нанёс ему сокрушительный смертельный удар. Русский народ — это народ-Пересвет. Александр Матросов — это Пересвет, 28 гвардейцев-панфиловцев — это Пересвет, лётчик Талалихин, пошедший на смертельный таран — это Пересвет. Предпринятые в недавнее время атаки на героев Великой войны — панфиловцев, Космодемьянскую, Матросова — это атаки на сокровенные русские коды. Их зачинатели подобны тем немецким офицерам, которые выбивали из-под Зои Космодемьянской табуретку.

Главный русский код — код "Ермак". Россия создала величайшее в мире государство, состоящее из множества пространств, народов, верований, чувствований — эту симфонию земель и народов. Ермак Тимофеевич, таинственный русский богатырь и мечтатель, является мишенью для истребителей русских кодов.

Советские люди построили в Северном Казахстане громадную теплоэлектростанцию, работающую на бурых углях, и эту станцию, которая несёт тепло и энергию колоссальным пространствам казахстанских степей, назвали "Ермак". И первое, что сделали лидеры суверенного Казахстана, — они отняли у этой станции её великое имя. Имени нет, а станция продолжает одаривать казахстанские земли своей благодатной мощью.

Чудесный русский подвижник Аркадий Елфимов, живущий в Тобольске, водил меня на берег Иртыша — туда, где состоялось одоление Ермаком местного князька Кучума, одоления, после которого вся Сибирь вплоть до Тихого океана стала частью русского государства. Елфимов хотел поставить обетный крест на берегу Иртыша, где произошла битва. Но местная татарская общественность воспрепятствовала этой установке, видя в Ермаке угнетателя татарского населения Сибири. В Тобольске, этой древней сибирской столице, строится современный аэропорт, ему собирались дать имя Ермака, но всё та же националистическая общественность заблокировала это решение. И не назовут ли аэропорт в честь побитого Ермаком князька, Кучумом?

В Конституции сказано, что русские являются государствообразующим народом. Великое русское государство образовано не одними молитвами. Оно создавалось непомерными трудами, ратными подвигами, смешанными браками, вовлечением в государственное строительство множества культур и народов. У создателей русского государства есть свои имена, свои образы, и такое деяние, как создание небывалого — между трёх океанов — государства, не может быть анонимным. Среди славных создателей государства Российского одно из первых мест занимает Ермак Тимофеевич.

"На диком бреге Иртыша

Сидел Ермак, объятый думой".

Может быть, он предчувствовал будущие гонения, что обрушатся на его казацкую голову.

Сегодняшние русские историки, философы, литераторы, патриотические политики начинают проект: они хотят повторить путь Ермака из его родных донских земель, от Старочеркасска до Урала и дальше — до Тобольска на иртышском берегу. Они проделают этот маршрут, сопровождая его историческими лекциями, философскими диспутами, художественными выступлениями, вовлекая в эту грандиозную культурную программу жителей сёл и городов, лежащих на пути великого Ермаковского похода.

Ментальная война в разгаре. Русские коды сражаются за своё государство. Это сражение ведётся среди диверсий и взрывов.

https://zavtra.ru/blogs/russkij_kod_ermak

31.03.2021 Псков земной и небесный

На фото: Борис Скобельцын и Всеволод Смирнов (Из архива Михаила Семёнова)

Заветные люди

Я рос без отца, сложившего голову под Сталинградом. И без братьев — мама и бабушка взращивали меня среди голода, разрухи, не давая погаснуть последнему огоньку нашего побитого рода. Псковские друзья были мне отцами и старшими братьями. Теперь, когда их нет на земле, я чувствую их присутствие в себе постоянно, как тайные слёзы, любовь, сокровенную веру в бессмертие, в грядущую, нам уготованную встречу. Под стенами Изборской крепости с каменными крестами, бойницами, крохотными, растущими из развалин берёзами. Или на Труворовом городище, на каменных ступенях маленькой, драгоценно-белой Никольской церкви, куда в жару приходили овцы, и мы, окружённые их пыльными горячими телами, библейскими глазами, смотрели на озеро с плавающим лебедем.

Иногда просыпаюсь и вижу себя молодым в разрушенном коробе мальского храма. Старательно прикладываю рулетку к щербатым стенам, обмеряю апсиду, проём окна, остатки каменных шершавых столпов. Бережно заношу контуры храма на неумелый чертёж, выполняя поручение любимого друга, реставратора Бориса Степановича Скобельцына, для меня — просто Бори. И он сам вдалеке приближается ко мне по цветущей горе, машет ржаным колоском. Не дойдя до церкви, делает несколько снимков, прицеливаясь в меня стареньким "Киевом", изгибаясь в странный иероглиф, похожий на большого журавля. Выхватывает из сияющего пространства исчезающую секунду, которая ныне, как засушенный цветок, лежит в моей коллекции фотографий, сделанных замечательным художником.

Говорят, что Андрей Рублёв внёс в русское средневековье, в пору Московской Руси, лучистый свет Возрождения. Утверждают, что Пушкин под угрюмые своды тяжеловесной Российской империи привнёс ослепительную радость Ренессанса. Быть может, в «красной» советской империи, в её северо-западном уголке, во Пскове, явилось краткое чудо Возрождения, привнесённое в железную музыку жестокого века горсткой ликующих, гениальных людей, к которым принадлежал Скобельцын.

Они вернулись живыми с самой жестокой войны: иные — израненные, другие — сотрясённые ужасом потерь и страданий. Вырвались опалённые из огнища, не веря в чудо спасения, обожествлённые великой Победой, страстно желая восполнить бессчётные смерти. Из окопа — в аудитории ленинградских институтов, а оттуда — во Псков, на закопчённые руины церквей, на изглоданные башни монастырей и крепостей, на которых ещё виднелось: «мин нет». Вся их страсть и любовь, запоздалое ожидание чуда раскрылись в работе по воссозданию храмов, среди восхитительной псковской природы. Намоленные, с блёклыми фресками стены, их живая неостывшая древность, и Ангел Победы, витавший над русской порубежной землёй, возвысили этих людей, многократно умножили их таланты и знания, поместили в них светоносные силы, сделали людьми Возрождения.

Скобельцын неутомимо ходил по псковской земле, исхаживая её, как землемер. Мерил её вдоль и поперёк длинными, не знавшими устали ногами, словно высчитывал шагами расстояние от церкви до церкви, от горы до горы, от озера до озера, отыскивая спрятанный клад, обозначенный на каком-то, ему одному ведомом чертеже. Я едва поспевал за ним. Глядел, как он шагает, увешанный аппаратами, с полевой военной сумкой, где хранились обмеры дворянской усадьбы или монастырского погоста. Видя, как я устал, он оборачивался красивым, глазастым, загорелым лицом. Белозубо хохотал, бодрил, трунил, звал в цветущее поле, на травяное ветряное городище, в красные сосняки, уверяя, что клад будет найден. И клад открывался.

Часовенка "Ильи Мокрого" на Печёрском тракте, у блестящей струйки ручья, который мелко вилял по равнине, а потом опрокидывался вниз, с кручи, к озеру, питаясь по пути ключами, родниками, донными струями. Наливался, шумел, бурно гремел водопадами, вращал на своём пути пять водяных мельниц с зубастыми сырыми колёсами, стуком каменных жерновов, белой ржаной пудрой на спине потного мельника. В часовне — тёплый сумрак, аляповатый образ Ильи Пророка, вянущий букетик цветов, и Боря, наступив на блестящую воду, фотографирует нашу спутницу, прелестную женщину, выходящую из часовни на свет.

Усадьба Волышово под Порховом, старинный обветшалый дворец без дверей и окон, с крапивой посреди гостиной, с лопухами, заполонившими кабинеты и спальные, с ласточками, проносящимися сквозь танцевальный зал, где когда-то блистательные офицеры и дамы, заезжие петербургские гости и соседские румяные барышни танцевали котильон и мазурку. Боря фотографирует грифонов среди золотых одуванчиков, на которых пасутся белые козы.

Мы идём по аллеям с дуплистыми расщеплёнными липами. И такая сладость и боль, чувство исчезнувшей, испепелённой жизни, которая никогда не воскреснет. И в просторных весенних полях, среди розовых пашен — озеро, круглое, ярко-синее, наполненное небесной лазурью, и по берегу — разноцветный, как на иконе Флора и Лавра, ходит табун лошадей.
Никольская церковь в Устье, там, где река Великая впадает в Псковское озеро. Белая обветшалая главка выступает из высоких бурьянов. Мы пришли к ней по жаркой низине, где, сложенные из камней, с продырявленными крыльями, стоят ветряные мельницы, похожие на летательные аппараты древности, так и не взлетевшие со своих аэродромов. Сидим с Борей в причаленной длинной ладье. На мокром днище — сорванная сырая кувшинка. Он читает мне сонеты Шекспира о смуглой леди, о чьей-то мучительной безответной любви. И больная сладкая мысль: неужели когда-нибудь, утомлённый и старый, я приду к этой церкви и буду вспоминать кувшинку, маленькую книжицу в Бориных загорелых руках, его звучное страстное декламирование, и на синей озёрной воде — медлительные длинные лодки, на которых крестьяне везут с островов накошенные зелёные копны, и лица гребцов — красные при свете низкого солнца.

Мы подымаемся по крутым ступеням в каменной толще псковского Троицкого собора. Ступень за ступенью — под кровлю, под толстенные деревянные балки, пугая голубей, по шатким деревянным лестницам, под самые купола в горячем смуглом сумраке. Он хочет сделать снимок из-под крестов, из неба, и мы совершаем долгое мучительное восхождение, задыхаясь, хватаясь за сердце, страшась падения в душную мглу, сквозь трескучее дерево ветхих перекрытий и лестниц. Попадаем в накалённый шар жестяного мрачного купола. Открываем оконце в обшивке. И сияющий ветряный мир врывается в сумрак — блестят озёра и реки, белеют храмы, вьются в полях дороги. Мы под крестами, среди свиста стрижей, тугого ароматного ветра. Возносимся на золотых куполах, как на воздушных шарах, ликующие, пережившие внезапное, небывалое счастье, любовь к этой неоглядной родной земле, над которой летят наши любящие бессмертные души.

Земля, по которой ходил Скобельцын, открывала ему свои сокровенные долины, ручейки, небывалые просторы, разноцветные каменья, придорожные кресты, заросшие лесом, брошенные монастыри и погосты, тускло-золотые иконостасы, шумные ливни, падающие в цветущие льны, сахарно-белые льдины, плывущие по Великой вдоль стен Мирожской обители, бесконечную красоту облаков над шатрами кремля, над крестьянскими избами, над разливами вод у Залита, когда из облака вдруг падает прозрачно-синий шатёр лучей, шевелит лопастями, как божьими перстами, словно ищет кого-то, пока не загорится ослепительно белый, на зелёной горе, псковский храм.

Земля искала своего певца, своего художника — и нашла его в моём друге. И он сам, ленинградец, горожанин, уроженец иной культуры, иной имперской идеи, неустанно пылил по псковским просёлкам, отдыхал на сеновалах, пил из ручьёв и колодцев, покрываясь смуглым загаром, белёсой пылью, тусклой сединой. С каждым походом, с каждым рисунком и фотоснимком, с каждой обмерянной и отреставрированной усадьбой и церковью становился сыном этой земли, ею самой. Питался её тайными животворными силами, говорил её таинственным живым языком.

Когда я смотрю на писанную на мальских горах картину Рериха "Пантелеймон Целитель", где чудный старец идёт над озером среди разноцветных трав и камней, я вижу Борю: прислонился к огромному нагретому солнцем камню, с которого вспорхнула малая бесшумная птичка.

Во Псков, полюбоваться на храмы, приезжали из других городов ревнители старины — архитекторы, писатели, студенты. Скобельцын водил их по городу, как проповедник, открывая их жаждущим, наивным душам таинство веры. Вёл по Запсковью, Завеличью, увозил в Изборск и Печоры. Из его уст они слышали имена церквей как имена псковских посадских. "Василий на горке", "Никола со Усохи", "Илья Мокрый", "Никола на городище". Он говорил о церквях, как говорят о людях, — о живых, одушевлённых, неповторимо-разных, со своими нравом, характером и судьбой, проживших долгий век среди озёр, облаков и зелёных нагорий.

В первые годы нашей дружбы он не был религиозным. Не веровал в канонического Бога. Не трактовал храм как образ мироздания, вместилище божественной идеи, чувствилища, через которое вставшие на молитву люди познают Бога Живого. Он рассматривал церковь как техническое, архитектурное сооружение. Оценивал его геометрию, конструкцию столпов и сводов, крепость замковых камней, прочность и надёжность барабана, устойчивость апсид, гармонию закомар. Он видел в храме акустический прибор в виде голосников — вмурованных в стены глиняных сосудов-резонаторов, усиливающих глас поющих. Исследовал оптику храма, когда в оконца, на разных высотах, в разное время дня, проникал в церковь луч солнца — на восходе, на закате, в сияющий полдень. В подклети он искал валуны, не подверженные действию грунтовых вод и подземных ключей. В звонницах, много раз перестроенных, отыскивал первооснову, созвучную с изначальным замыслом.

Инженер, архитектор, любивший в институте рисовать самолёты и корабли — он был и художником, ощущавшим красоту храма. Чудо его появления. Божественную простоту, рукотворность. Теплоту слепленных руками стен, напоминающих белёные русские печи. Человекоподобие — выпуклые груди апсид, округлая шея, крепкая ладная голова, мягкие складки одежд, которые у земли соединяются с зелёной травой. Он ощущал абсолютную точность, с какой был поставлен храм, соединяющий гору, реку и небо. Необходимость, неизбежность, с какой архитекторы древности завершали сотворённый природой ландшафт.

Он реставрировал церковь. Возвращал ей первозданный облик. Перед этим просиживал в архивах, рылся в церковных книгах, перелистывал летописи и воспоминания земских краеведов. Мерил, делал чертежи, рисовал, фотографировал, прежде чем позвать каменщиков, плотников, кровельщиков, возвести вокруг развалин строительные леса и начать реставрацию. Каждая воссозданная им церковь — это Лазарь Воскрешённый, к которому прикоснулись любящие, чудодейственные руки Скобельцына. И, повторяя работу своих верящих, религиозных предтеч, благоговея перед ними, перед их созданием, перед божественной природой, он, храмоздатель, испытывал религиозное благоговение перед жизнью, в которой через Истину, Красоту и Добро проявляется Божество.

Через много лет его отпевали на старом псковском кладбище. Сквозь синий кадильный дым я смотрел на его строгое неживое лицо, на бумажный венчик с поминальным напутствием, что обрамлял его холодный лоб. И было в нём странное сходство с церковной главой, по которой неведомый псковский мастер пропустил бегущую строчку орнамента.
Скобельцын был из древнего дворянского рода. Генеалогическое древо, начертанное его острым витиеватым пером, выводило род Скобельцыных из постельничих или сокольничих Алексея Михайловича. Он был племянником известного физика Скобельцына, открывателя элементарных частиц, обласканного Сталиным. Борин аристократизм, как у многих родовитых русских людей, проявлялся в глубоко почтительном, любовно-сердечном отношении к народу, с которым вместе своевал страшную войну, где не раз закрывал глаза молодым крестьянским парням и усталым деревенским мужикам. Народ был для него такой же основополагающей, божественной категорией, что и Природа, Архитектура, История. Его любили в деревнях, открывали перед ним двери, пускали на постой, подносили крынку молока и ломоть хлеба, охотно отвечали на его выспрашивания, вешали на стену его фотографии, где хозяева были изображены в своих садах и огородах, у сельских храмов, в окружении деревенской родни. В его коллекции снимков вслед за крепостями и монастырями следовали псковские люди, потомки тех, кто строил Псков из крепкого известняка и песчаника.

Рыбаки, вернувшиеся из озера со снетковой путины, чёрные от солнца, выволакивают на берег влажные огромные сети, развешивают по заборам, кольям, кустам, и тогда весь остров Залит становится похожим на рыбину, попавшую в прозрачную сеть, вместе с избами, кручами, остриём колокольни. Рыбачки, счастливые, дождавшиеся мужей, топят бани, достают белое мужичье бельё, ставят на стол бутылку водки.

Кузнецы — бородатые, блестящие, потные, в фартуках, с перевязями на лбах. Один клещами держит на наковальне сияющую, прозрачно-белую подкову. Другой бьёт её точным коротким ударом. Даже на снимке слышен звенящий звук, видны пернатые искры. В полукружье каменной кузни, на свету виден привязанный жеребец, тревожно навостривший уши, и бескрайняя, как на картинах итальянцев, даль с озёрами, реками, темнеющими на воде челноками.

Косари в вольных, навыпуск, рубахах, по пояс в цветущих бурьянах. Художник уловил моментальную силу взмаха, напряженье выставленного крутого плеча, шелест падающих стеблей, мокрый блеск косы, влажную сочную кипу, в которую погрузилось железо. И крестьянское лицо, одновременно удалое и усталое, яростное и смиренное, как у пехотинца, у ратника, в извечных трудах и сраженьях.

Пожалуй, таких лиц теперь не сыскать — кажутся мельче, суетней и нервозней. Или это мастер осветил их своим благоговением и обожанием. Нарисовал их просветлённой оптикой. Донёс до наших дней исчезнувшее, одухотворённое время.

Мы останавливались в Малах у кузнеца Василия Егоровича. Целый день гремел железом, краснел лицом над горном, раздувал сиплые, дующие пламенем меха. Жена его Екатерина Алексеевна — на колхозных полях, на сенокосах, на комариных болотах, где резали на зиму торф, выкладывали его сырыми ковригами. Мы с Борей обмеряли развалины мальской церкви — шелушащийся каменный свод, поросший сладкой, растущей на камнях земляникой. К вечеру кузнец усаживался в саду под яблонями и мастерил большой жестяной крест, заказанный ему в соседнем селе, где случились недавние похороны. Крест собирался из витых полосок, завитков, жестяных цветков, сваривался, спаивался, свинчивался. Был похож на узорный прозрачный куст, увитый вьюнками, горошком, повиликой, с бутонами и побегами. Такими крестами, изделиями кузнеца, были уставлены окрестные погосты, напоминавшие кустистые заросли.

Василий Егорович, простукивая молоточком, рассказывал нам о своём житье-бытье, расспрашивал о разных разностях. И почему-то каждый раз сводил разговор к Индии. Он мало где побывал, разве что во Пскове да в Тарту, и никогда — в Москве. Но мечтал побывать в Индии, как мечтали наши предки посетить сказочное Беловодье. Должно быть, в этом мальском кузнеце жил Афанасий Никитин или Марко Поло, или Васко Да Гама. Поневоле привязанный к крохотному кусочку псковской земли, свою мечту, своё сказочное упование он воплощал в чудесном изделии, в железном кресте, одухотворяя его, превращая из железа в растение. Мы отдыхали от дневных трудов, говорили об Индии, сквозь прозрачный крест синело мальское озеро, за чёрной рыбацкой долблёнкой тянулся стеклянный след, и яблоки над каменным колодцем были золотые, как в райском саду.

Борис Скобельцын. Автопортрет

Спустя тридцать лет я побывал в Малах. Нашёл на церковном кладбище могилы кузнеца и его доброй жены. Помянул горькой чаркой. Поставил свечу. И крест над могилой был — как серебряный куст, в повители вьюнков и горошков, и озеро с тёмной лодочкой голубело сквозь витые узоры.

Не один Скобельцын был певцом и ревнителем псковской земли. Но и его друг — реставратор Всеволод Петрович Смирнов, воссоздатель Кремля и Печор, отковавший медный прапор, что гремит на ветру под стенами Довмонтова города, отчеканивший образ преподобномученика Корнилия, что вмурован в стену Печор, — мудрец, весельчак, труженик, своей могучей статью похожий на Покровскую башню — его любимое детище на берегу Великой. И конечно же, Семён Степанович Гейченко — кудесник, ревнитель, поднявший из праха Михайловское и Тригорское, однорукий инвалид Великой войны, озарённый Пушкиным, как Ангел Хранитель с одним крылом, выросшим на месте оторванной руки, витавший над Соротью и городищем Воронич. И Олег Викторович Творогов — собиратель рукописей, хранитель усадебных библиотек, знаток старины, склонявший свои пыльно-серебряные тяжёлые кудри над рукописными житиями. И археолог Григорий Павлович Гроздилов, приезжавший каждое лето из Эрмитажа копать древний Псков, его полуистлевшие деревянные мостовые, полусгоревшие чёрные срубы, каменные фундаменты исчезнувших храмов, мечтавший, вслед за новгородцами, найти берестяную грамоту, — нашёл, наконец, под слоем вековых отложений начертанное на берёсте послание. И Лев Павлович Катаев — московский архитектор, друживший, как и я, со Скобельцыным и Смирновым. И ленинградский писатель Радий Погодин. И московский художник Пётр Оссовский, попавший однажды на остров Залит и всю жизнь рисовавший его камни, кручи, лодки, небесные знамения, неведомые, встающие над островом светила, загадочные письмена, всплывающие на неоглядных водах. Сюда приезжал Лев Гумилёв, войдя в псковское братство, здесь, во Пскове, проверявший свою теорию пассионарности, когда вдруг из Космоса упал прозрачный таинственный луч на обгорелые руины и унылые пепелища и явил на свет когорту неистовых, неутомимых творцов, создавших заново чудный град.

Псков тех лет был центром притяжения для всей культурной России. Всяк, побывавший здесь, встречался с чудом. Словно огромный голубой мотылёк легко касался его крылом, и он, преображённый, уносил легчайшую пыльцу, делавшую его человеком «не от мира сего». И я, постаревший, на своём утомлённом лице несу драгоценные пылинки, оставленные псковским голубым мотыльком.

Это была удивительная пора в истории Родины, когда страна, исцелившись от огромных хворей и бед, отдохнув от надрывных трудов, вдруг расширилась в высоту и глубину. Устремилась в пространственный космос, строя космодромы, ракеты, космические корабли, научая первых своих космонавтов. И одновременно, сделав глубокий вздох, устремилась в Космос духовный, в свою историю, веру и красоту. Два эти Космоса готовились встретиться: ракеты, похожие на белые колокольни, и соборы, стремящие в лазурь свои кресты и маковки, сулили стране небывалое будущее. Гагарин, Леонов, Титов были космонавтами материальной Вселенной. Скобельцын, Смирнов, Гейченко были космонавтами духовной России, выразителями высшего смысла русской истории.

Люди эпохи Возрождения — это не святоши, не схимники, не унылые книжники, а страстные деятели, дуэлянты, творцы. Кисть сменяла кинжал, философский трактат приходил на смену политическому воззванию, любовные истории перемежались с путешествиями, опыты в лабораториях не мешали мистическим религиозным прозрениям. «Псковское возрождение» не было исключением. Среди лазурных озёр, крепостных стен, богооткровенных икон мои друзья яростно и неутомимо работали, любили прекрасных женщин, состязались, ревновали, схватывались в жестоких спорах, ссорились насмерть. Снова мирились, устраивали пиры на деревянных столах при горящих чадных светильниках, напивались допьяна, издевались над партийными самодурами, не щадили монастырских лицемеров. И всё их бытие было нескончаемым творчеством, неусыпным трудом, после которого оставались возрождённые храмы, чудесные картины, кованые светильники, фотовыставки, напоминавшие развешенные по стенам скрижали, где языком фотографии были начертаны заветы и заповеди псковской земли.

«Не спи, не спи, художник, не предавайся сну, ты времени заложник, у вечности в плену!» — будил меня по утрам Боря, подымая из зелёного душистого сена на каком-нибудь деревенском сеновале, и начинался наш огромный, светоносный, похожий на подсолнух, день, когда мы вновь пускались в странствия, пили из ручьёв студёную воду, пробирались по болотам, пугая журавлей, к развалинам Крыпецкого монастыря, по пути читая стихи, споря до крика, приходя к согласию над розовой полевой геранькой, у каменного придорожного креста, под тёмным небом с белыми лучистыми звёздами.

Два друга и единомышленника, Скобельцын и Смирнов, два художника, соседи по дому, сослуживцы по реставрационным мастерским, почётные граждане города Пскова, окружённые поклонниками и поклонницами, принимавшие оба в своих домах паломников из обеих столиц, пример для творческого подражания, образец бескорыстного служения и братского единения, — оба они вдруг поссорились вдрызг, так, что не переносили друг друга на дух, не разговаривали, перебегали при встрече на другую сторону улицы, приходили в ярость, когда остальные друзья хотели их примирить, за глаза осыпали друг друга беспощадными, без выбора слов, упрёками.

Природа этой ссоры была неясна, поводы её были пустяшны. Быть может, она гнездилась в стремлении каждого быть единственным выразителем «псковской идеи», в единственном числе представлять её перед миром. Двум художникам и творцам было тесно в одном городе, в одном историческом времени, и они, повторяя горький опыт предшественников, впали в желчное, изъедающее неприятие друг друга.

Мы, их друзья, горевали. Поклонники, создавшие миф о «псковской гармонии», о «райском бытии», о мудрецах и философах «псковского братства», кручинились, сетовали. Кончилась гармония, кончился Ренессанс. Наступили сумерки. Всё затмили близкие неизбежные беды, надвинувшиеся на страну. Оба старились, болели, тускнели лицами, погружались вместе со всей остальной страной во мглу.

Так было угодно Кому-то, Кто вывел их живыми из кромешной войны, привёл обоих во Псков, указал перстом на святые руины, простёр над ними благословляющую длань, сделал творцами, счастливцами, обладателями богооткровенных истин, а потом разлучил, разделил, поставил между ними стену повыше стены Довмонтова города.

Так было угодно судьбе, чтобы оба в одно время оказались в одной больнице, на разных этажах, сражённые одной и той же болезнью.

Боря умирал, впадал в забытьё. В краткие минуты просветления тужил о незаконченной выставке, о жене и детях. Снова, усыплённый наркотиком, погружался в сумеречность, не узнавал никого. За полчаса до кончины к нему спустился Смирнов. Уселся на край кровати, глядя на бредящего, отходящего друга. На краткий миг Боря пришёл в себя. Узнал Смирнова. Не имея сил говорить, протянул ему руку. Тот принял её. Держал в ладони, пока Боря не испустил дух. Они примирились в последние минуты перед Бориной смертью, за которой следом пришёл черёд и Смирнова. И это тоже было угодно Богу, в этом было назидание, притча о жизни и смерти, которую мы, покуда живые, непрерывно разгадываем.
Эпоха псковского Ренессанса кончалась вместе с другой, огромной эпохой. Два Космоса, в которых отыскивала себя страна, — Космос материальной Вселенной и Космос бесконечного духа — не встретились. Перестройка, перестраивающая рай в ад, мощь в бессилие, державу в мусорную яму истории, подходила к своему триумфальному завершению. Боря мучился физически и душевно, объясняя свой телесный недуг болезнью страны. Работал, как никогда, готовил выставку за выставкой, систематизировал свой огромный фотоархив, записи, письма. «Прибирал горницу» перед тем, как уйти.

С Лёвой Катаевым мы приехали к нему во Псков и втроём отправились в Устье, где на круче, сияющими очами в Псковское озеро, стояла белоснежная Никольская церковь, любимое творение Бори. Длинная старая лодка лежала на берегу носом в бурьяне, ветхой кормой — в голубом мелководье. Быть может, в ней много лет назад мы сидели с Борей, и я слушал сонеты Шекспира, и мимо краснолицые гребцы везли в ладьях копны зелёного сена.

Мы сели втроём в лодку. Мимо проходил случайный прохожий. Боря передал ему аппарат, попросил сделать снимок. «Ладья отплывающая» — так называю я этот снимок, где двое из нас уже уплыли в бесконечный разлив, и только я задержался, терпеливо жду перевозчика, всматриваюсь в блеск вод, где исчезли мои друзья.

Борю хоронили поздней морозной осенью на старом псковском кладбище. Гроб стоял у открытой могилы. Священник служил панихиду. Мерцала в стаканчиках поминальная водка. Боря лежал среди кипы замёрзших пышных цветов, строгий, с серебряной бородой, отчуждённый от нас. Внезапно сквозь кадильный дым, песнопения, колыханье толпы из неба прянул голубь. Слетел прямо в гроб. Встал на груди у Бори. И это было чудо, это было знамение, продолжение притчи о Жизни и Смерти и о грядущем Воскресении. «Святой дух», — тихо сказала женщина.

Через много лет я явился в Псково-Печерский монастырь. Прошёл сквозь надвратную церковь Николы, столь любимую художником Рерихом, где сейчас, в тёплом сумраке, мягко пылают лампады перед образами иконописца Зинона. Спустился по брусчатке «кровавой дорогой», по которой Грозный Царь нёс на руках тело Корнилия, обагряясь кровью, ужасаясь своему злодеянию. Монастырь поместился на дне глубокой промоины, на ручье, и стены его и башни, подымаясь на обе стороны вверх, образуют подобие могучих крыльев. Сама же птица — разноцветная, перламутровая, сидит внизу, на гнезде. Готовая взлететь, тянет к солнцу сияющие купола, волна за волной, дышит белизной, синевой, золотыми звёздами, прозрачными, как лучистый дождь, крестами. Ликование, радость. Яблоки наливаются в высоком монастырском саду. По лестнице вниз спускается процессия монахов: чёрные клобуки, мантии, тяжёлые бороды. Настоятель несёт впереди золочёный потир. Шествуют, словно спускаются с небес. Погружаются в зелень густых деревьев. Исчезают, словно проходят сквозь монастырские стены в окрестные поля и леса, в бесконечность, не касаясь земли, неся перед собой золочёный лучик света.

Звонница — белый каменный великан, держит в могучих руках гремящие колокола. Монахи с земли тянут верви, раскачивают тяжёлую медь. Действуют ногами, вставляя стопу в ременную петлю. Бьют руками, натягивая кручёный канат. Качаются огромные, редко ухающие кампаны. Им вторят средние, в зелёной патине, с отлитыми надписями, образами, заполняя ровным гулом промежутки грозных ударов. Часто, радостно, посылая к солнцу счастливые звоны, торопятся те, что помельче. И совсем уже малые, как бубенцы, развешенные на слегах и перекладинах, рассыпаются под ударами молоточков, коими ловко играет монах. И всё это расплывается густыми волнами звука, воспаряет сочными фонтанами, летит брызгами, сыпет сверкающей пылью, повергая дух в счастливое изумление, в ликование. Молодой синеглазый монах подоткнул рясу, давит ногой в ременную петлю. Воздел к небу счастливое молодое лицо.

Из-под этих звонов, золотых куполов, солнечных ликующих деревьев вхожу в пещеры. Погружаюсь в гору, во тьму, сырость, хлад, неся перед собой тонкую робкую свечку. «Богом зданные пещеры», катакомбы первохристиан, источили гору, изъели песок, изветвились потаёнными ходами. Сюда много лет назад мы спускались с Борей, чтобы исследовать подземные кладбища, братские погребения, могильные опочивальни в песчаных стенах, куда укладывалось тело воина, погибшего при осаде монастыря, прах почившего монаха, бездыханная плоть усопшего князя или поместного дворянина. Долблёную нишу прикрывали песчаной плитой с выточенными письменами или глиняной керамидой с зелёной глазурью. Боря неутомимо, сотня за сотней, фотографировал надгробья, чтобы потом знатоки церковно-славянских текстов расшифровали надписи, составили опись уникального некрополя. А я уходил в глубину пещер. Подносил свечу к провалу в стене, где от пола до потолка один на одном стояли гробы. Верхние, ещё сохранившие древесный цвет, плющили своей тяжестью нижние, чёрные. Эти горы гробов, наполненные прахом и костями живших до меня поколений, среди которых под спудом лежали Адам и Ева, вызывали не страх, а таинственное волнение. Как на иконе "Сошествие во Ад", сюда, на эти гробы, сквозь толщу горы спустится светоносный Христос. Протянет руку, подымая из праха мертвецов, возвращая в пустые глазницы радостный блеск глаз, одевая голые черепа пышным шёлком волос, покрывая чёрные кости живой нежной плотью.

Теперь, перед приездом в Печоры, я совершил поминальное странствие по Псковщине. Поклонился могиле Пушкина. Печально полюбовался на остатки усадьбы Кутузова. Побывал в местечке Чернушки, где Матросов кинулся грудью на дот. Проплыл на моторке у Вороньего камня, где на льду сражался с тевтонами Святой Александр. В десантной дивизии постоял у памятника Шестой героической роте. На могилах друзей осушил поминальную чарку. Купался у Устья, смотрел с воды на чудный, воссозданный Борей храм.

Псков стал иным, порубежным. Чужие дивизии вот-вот подойдут под Изборск. Страна уменьшилась, ослабела. Горемычный, тающий народ приуныл. Только Москва, как ночная танцовщица, бросает в русские сумерки разноцветное павлинье зарево, которое из провинции смотрится, как сполох беды. У Москвы нет идеологии, нет заботы о России, нет слов для народа. Но они есть тут, во Пскове.

На псковских землях жили два православных старца — Иоанн Крестьянкин и Никола Залитский. Здесь, в глухой деревушке, удалившись от мира, писал дивные иконы монах Зинон. Здесь живут и работают талантливые художники, умные литераторы, помнящие Скобельцына и Смирнова. Кому, как не им, осмысливая древнюю и недавнюю историю Пскова, его жертвенность, стоицизм, радостное миросознание, кому, как не им, возгласить слово Русской Победы, идею Русского Воскрешения? Это слово — на устах, вот-вот разразится.

Я стою один глубоко под землёй. Свечка моя погасла. Вижу, как вдалеке, на перекрёстке ходов, монах ведёт богомольцев. Слышится негромкое пение. Загораются огоньки и гаснут. Кажется, под землёй один за другим летят тихие светляки.

Смотрю на вереницу огоньков, протекающих в царстве пещер. Слабо озаряются лица. Крестьяне соседних селений. Богомольцы с дальних приходов. Кузнец Василий Егорович держит свечку в большой тяжёлой руке. Жена его Екатерина Алексеевна с лёгкой птичьей походкой. Монахи, что убиты на стенах, отражая Стефана Батория. Пушкин наклонил к огоньку кудрявую голову. Князь Александр Невский в плаще и доспехах. И князь Михаил Кутузов с перевязью на правом глазу. В этой веренице, коей нет конца, среди ратников и пехотинцев вижу Александра Матросова в изорванном пулями бушлате. Вижу «красного» ополченца, разбившего наступавшее воинство кайзера. И Шестая десантная рота, строгие, истовые, с автоматами, в бинтах, в камуфляже. Проходят Боря, Сева и Лёва, три одинаковые, мягко проплывшие свечки. И мой отец, лейтенант, павший в Сталинградском сражении. Экипаж погибшего "Курска", все как один, с лёгким свечением лиц. И я сам, молодой, почти отрок, иду среди них, боясь загасить свечу. И ведёт нас ангел с голубыми крылами, прохожий на лазурного мотылька. Лицо ангела, прекрасное, чудное, кажется мне знакомым. Где я видел его? На рублёвской "Троице"? На картине Чимабуэ? Или это тот самый прохожий, что набрёл на нас, сидящих в старой ладье, сделавший снимок на память?

Погибший моряк "Курска" написал в предсмертной записке: «Не надо отчаиваться».

Я не отчаиваюсь. Мне не страшно в русской святой катакомбе. Нас ведёт ангел с голубыми очами. Не в подземный Ад, а в небесный Рай, где в саду поспевают яблоки, золотятся главы соборов и звучит немолчное колокольное пение.

https://zavtra.ru/blogs/zavetnie_lyudi

25.03.2021 Цветок "Новороссия"

История двигает континентами

Недавнее заявление американского президента Байдена о том, что Владимир Путин убийца, — это грозная веха российско-американской конфронтации. После бесконечных санкций, тонких и грубых оскорблений, разрыва стратегических договоров, натовских кораблей в Чёрном море и самолётов-разведчиков над Балтикой, Россию уже называли в числе главных врагов Америки, приравнивая её к лихорадке Эбола. Теперь "повесили" бесчисленные отравления, использование химического оружия, арест "мученика" Навального. Россию демонизировали год от года всё больше, и это заявление Байдена выглядит радикальнее, чем заявление Рейгана, утверждавшего, что Советский Союз — это империя зла. Утверждения, после которого на СССР обрушилась вся мощь западного мира с его экономикой, разведслужбами, информационным могуществом.

Как отреагируют Россия и президент Путин на это вопиющее оскорбление? Можно отшутиться, назвать Байдена стареющим олухом, можно вообще не заметить. Кремль не заметит, но Россия заметила, русское сознание оскорблено, русская мысль ищет ответа: что же дальше?

"Северный поток–2" — ахиллесова пята России, её слабое место. Страх потерять "Северный поток" удерживает Россию от жёстких мер по отношению к Западу. Россия остро нуждается в этом подводном газопроводе, который сделает транзит российских нефти и газа независимым от геополитических экспромтов, будь то Украина или Белоруссия.

Сможет ли Россия в этих условиях удержать себя от ответных резких решений? Если удержит, то Америка в полной мере ощутит слабость России и продолжит наступление. Этим наступлением, похоже, может стать новая война на Украине. Всё чаще наши государственные телеканалы поговаривают о большой войне в Донбассе. Несколько лет подряд эти каналы оглушительно день и ночь пугали Россию украинским фашизмом, возможной украинской атакой на Донбасс и на Крым. А потом вдруг умолкли. Так внезапно умолкают цикады: секунду назад громыхающие в саду, а потом по взмаху невидимого капельмейстера мгновенно умолкающие. И вот молчание прервано, опять приближается угрожающий звон. Это звенят не российские телеведущие, а украинские танки: война с ополченцами Донбасса с последующим втягиванием в эту войну России — это почти неизбежный шаг американцев в ответ на русское молчание.

Каким победоносно мощным могло быть наступление ополченцев после дебальцевского котла, когда разгромленная украинская армия откатывалась на запад, и опустевший Мариуполь ждал своих освободителей! Их ждали в Харькове, Николаеве, Одессе, в Херсоне, Запорожье, их ждало Приднестровье. Казалось, карта Украины может стремительно измениться, и восхитительный проект "Новороссия" получит своё реальное воплощение. Это чудесный проект, с которым работали не только лучшие русские и украинские умы, не только философы, историки, мистики, военнослужащие, экономисты, но, казалось, работала сама история. Проект, который должен был последовать сразу за проектом, имя которому — Крым, этот проект был остановлен, затоптан, не поддержан Кремлём, признан несвоевременным и опасным. Теперь, если начнётся война, её придётся вести с обновлённой украинской армией, с её новейшим вооружением, новой структурой, с советниками, которые сумели отточить стратегию и тактику украинских военных. Украинская армия сосредоточивает свои контингенты на стыке Донецка и Луганска. Если начнётся война, смогут ли Луганск и Донецк воскресить великолепный проект "Новороссия"? Не слишком ли поздно? Не слишком ли велико разочарование тех, кто посвятил этому проекту жизнь, а теперь или лежат в могилах, взорванные неизвестными боевиками, или уныло прозябают в университетских аудиториях и библиотеках?

Политики двигают контингентами войск, километрами газопроводов, потоками денег. История двигает континентами. Что готовит нам история в ближайшие месяцы? Распустит ли свои лепестки волшебный цветок "Новороссия"?

https://zavtra.ru/blogs/tcvetok_novorossiya

22.03.2021 Перепончатое крыло Березовского

Он сгорел, превратился в горстку пепла, но этот пепел по-прежнему витает в российском воздухе

С Березовским меня познакомил Невзоров, который в то время работал у Березовского на канале ОРТ. Березовский принял меня в своём знаменитом Доме приёмов ЛогоВАЗа, что на Новокузнецкой, в том самом, где по его машине отстрелялся гранатомётчик, убил шофёра и оглушил Березовского.

Березовский угощал меня обедом. Официанты в белых перчатках ставили перед нами изысканные блюда, деликатесы, Борис Абрамович рассуждал. Его рассуждения миллиардера, имевшего колоссальное влияние в России, близкого друга «семьи» и президента Ельцина, эти суждения были мне крайне интересны. Березовский рассуждал о том, что миллиардеры – это лучшие люди, ибо судьба вручила им миллиарды, поставив задачу управлять государством. Он сказал, что миллиардеры никогда не станут делиться своими богатствами с простолюдинами – они не намерены кормить лентяев и лодырей.

Ещё он размышлял о нерентабельности некоторых регионов России, в частности, Дальнего Востока. И я понял его так, что он не возражал бы, если бы эти регионы получили другой статус – вне суверенитета России.

Ещё он утверждал, что такие государственные монополии, как Газпром, неэффективны, их нужно раздробить на части. Мне это казалось недопустимым, ибо Газпром в то время был едва ли не единственной оставшейся от Советского Союза системой, скрепляющей гигантские расползающиеся пространства России.

Вторая моя встреча с Березовским состоялась в Лондоне, к этому моменту он уже стал опальным олигархом, гонимым Путиным, покинул Россию и из Лондона посылал гневные реляции в адрес своего обидчика. В то время вышла моя книга "Господин Гексоген", где рассказывалось о взрывах домов в Москве. Я отправился к Березовскому в Лондон с намерением взять у него интервью для моей газеты "Завтра". И он дал мне это, во многом сенсационное, интервью, за которое мне досталось от моих патриотических соратников, ибо Березовский был демон, и как посмел я напечатать интервью с ним в газете "Завтра", громившей олигархов?

В этом интервью Березовский сказал, что смысл человеческого существования – в экспансии, его, Березовского, жизнь – это экспансия, постоянное расширение своего влияния, своего присутствия в мире. Когда он, математик, член-корреспондент Российской Академии наук достиг профессионально предела и понял, что ему не подняться выше, он бросил математику и направился в бизнес. Когда в бизнесе он стал обладателем несметных богатств и понял, что увеличивать эти богатства бессмысленно, он перешёл в политику. Достигнув в политике небывалых высот, он потерпел фиаско от Путина и вынужден был бежать. Ещё он признался мне, что крещён в православие и раскаивается за зло, которое причинил русским людям.

Когда он говорил о Путине, я увидел в его фиолетовых глазах огонь преисподней – огонь ненависти.

Он прочитал мой роман «Господин Гексоген» и спросил: как я считаю, кто взорвал дома в Москве? Мы сидели на балконе его великолепного замка в предместьях Лондона, перед нами расстилался огромный зелёный английский газон с небольшим прудиком, в котором жили золотогрудые казарки. Я помедлил с ответом, а потом, глядя в его глаза, сказал: «Взорвали вы, Борис Абрамович». Он вспыхнул, отшатнулся и сказал: «Нет-нет, был другой центр, скорее всего, это был центр, управляемый силовиками».

Через несколько месяцев состоялась моя новая встреча с Березовским всё в том же предместье Лондона. Он был одержим идеей реванша, желал опрокинуть Путина и вернуться триумфатором в Москву. Он был поразительно изобретателен, его ум генерировал экстравагантные идеи, которые не пришли бы в голову обычному человеку. Например, он собирался создать в России партию сталинистов, видя, как популярен Сталин в народе. Поделился со мною планом создания этой партии: он хотел в каждом регионе России найти человека, который за немалые деньги согласился бы отступиться от своего имени и взять себе имя «Сталин», вокруг этого человека создавать партийное ядро, а потом развёртывать его в партию сталинистов. Я спросил его, не слишком ли курьёзно будет звучать такое имя, как Марк Сталин или Абдулла Сталин? Он сказал, что Сталин не имеет национальности.

Мы шли с ним по лондонским бульварам, беседуя, а сзади нас на расстоянии двадцати шагов следовал его телохранитель – могучий мускулистый араб, и Березовский рассказывал мне, как он ненавидит Путина. Но курьёз был в том, что в те дни в Лондон с официальным визитом приехал президент Владимир Путин. Когда мы шли по бульвару, и Березовский рассказывал мне о планах свержения Путина, мимо нас промчался роскошный кортеж, в котором Путин спешил нанести визит королеве Великобритании.

Я понимал, что интерес Березовского ко мне был не просто обычным человеческим интересом. Он хотел использовать моё влияние в патриотических кругах для реализации своих планов предстоящей президентской кампании.

Помню, мы сидели в его дворце в гостиной вместе с другими гостями, он встал и позвал меня за собой. Мы прошли в каминную, и он сделал ошеломляющее предложение. Он хотел, чтобы я стал кандидатом в президенты России на предстоящих выборах. А для гарантии в этом опасном мероприятии предложил миллион долларов в мой личный карман. Я смотрел на его длинное бледное лицо, в его фиолетовые глаза, и в этих глазах сгустилась жуткая тьма. Эта тьма была моей смертью: предложением выдвинуться на пост президента он готовил мне смерть. Я ответил: «Борис Абрамович, наши с вами отношения исключают меркантильность, и поэтому я отклоняю ваше предложение».

Мои опасения были справедливы. Бедный Иван Рыбкин, родня Березовского, пал жертвой этой затеи. Выдвинувшись на пост президента, он подвергался смертельному риску и едва не был умерщвлён, чудом выжив. Загадочным образом погибали известные политики, которых Березовский ангажировал в свои фантастические партийные проекты.

Когда Березовского нашли мёртвым в ванной с шарфом на шее, многие считали и по сей день считают, что его убили, что он был неугоден Кремлю, что он написал Путину какое-то загадочное письмо, в котором шантажировал президента.

Не думаю, что это было убийство. Я видел, как он мучился, тосковал, как он был бессилен, как его съедала ненависть. Он был израсходован. Исчерпав себя в математике, отказавшись от участи могущественного миллиардера, перенеся все свои интересы в политику, он и здесь потерпел сокрушительное поражение. Тяжба, которую он проиграл Абрамовичу, и был вынужден выплатить немалую сумму денег, окончательно подкосила его. Если раньше он называл Великобританию самой совершенной, прекрасной страной, то теперь разразился проклятиями в адрес английского правосудия. Он сгорел, превратился в горстку пепла, но этот пепел по-прежнему витает в российском воздухе, нет-нет, да и осядет на чью-нибудь голову, одержимую гордыней.

https://zavtra.ru/blogs/pereponchatoe_krilo_berezovskogo

19.03.2021 Мастер от Бога

Клыков был грандиозной фигурой

Со скульптором Вячеславом Михайловичем Клыковым меня познакомил мой друг – отец Лев Лебедев. Помню, как мне сразу понравилось его худощавое, с заострённым носом лицо, красивые усы и зоркие, острые, точные глаза, словно они постоянно к чему-то прицеливались. Его крепкие, большие натруженные руки, привыкшие к молотку, стамеске, зубилу, мешавшие глину, гипс, руки, перевитые сильными жилами, с чуткими, нежными подушечками пальцев, которыми он оглаживал лица своих скульптур, стоя на стремянке в своей мастерской на Ордынке. Я любовался тем, как из коричневой мокрой глины под его руками вдруг появляются надбровные дуги, переносицы, губы...

Клыков, любимец русских патриотов, обласканный властями, приходил на помощь моей крамольной газете в самые тяжёлые и острые минуты нашего существования. Он ставил свои подписи под нашими воззваниями, под нашими гневными обращениями к власть имущим, хотя, видит Бог, в те годы это было очень рискованно: он мог поплатиться своей репутацией и навлечь на себя немилость властей.

Я познакомился с ним в ту пору, когда он создал восхитительного Гермеса перед зданием Торгового центра. Удивительная парящая скульптура, где древнегреческий бог одной ногой отталкивается от земного шара, а другую уже занёс над всем звёздным мирозданием. Каждый раз, проезжая мимо Хаммер-центра, я любуюсь этой эллинской скульптурой Клыкова.

Тогда он был вдохновлён огромным, на всю жизнь, проектом: мечтал поставить на Руси памятники всем русским святым и подвижникам, всем русским радетелям и богатырям, которые делали Русь могучей и благодатной. Это был не просто художественный проект, это был духовный мистический план: воздвигнуть на Руси стражей, которые не пускали бы на Россию тёмные силы, разгоняли бы скопившуюся над Родиной тьму, служили обороной и преградой всем надвигающимся на страну напастям. Уже был поставлен памятник императору Николаю II, который тут же был взорван нашими красными радикалами и вновь восстановлен. Был поставлен бесподобный памятник Сергию Радонежскому. Впереди были памятники Илье Муромцу, равноапостольной княгине Ольге и, конечно, благословенному маршалу Жукову, которого он, как и все русские люди, боготворил. Он считал Жукова, тайно поведав мне об этом, родоначальником новой российской династии.

Клыков был монархист и верил в возможность возвращения в Россию монархического строя. Он на дух не выносил Кирилловичей – тех, живших в Испании потомков романовского рода, которые, приезжая в Россию, присматривались к Зимнему дворцу как к своей будущей императорской резиденции. Клыкова не огорчало, что прервалась романовская династия, и он часто цитировал мне библейскую фразу: «Изберите царя из народа своего». Он считал, что царь может быть избран всероссийским сходом, вселенским собором из народной среды и полагал, что таким избранником может стать внук Георгия Жукова – молодой Георгий.

Клыков ездил по губерниям, готовя земские сходы, земские соборы, и я помню, как ладно сидел на нём генеральский мундир донского казака, и как браво, бодро взглядывал он на своих соратников и обожателей. Он был монархист, но не из тех, что требовали монархического реванша и кипели негодованием при слове «советский». Он не был антисоветчиком, напротив, он выполнял наставление и завет владыки Иоанна, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского, завет, согласно которому нет ни белых, ни красных, а есть русские.

Стоя на берегу Ангары, я любовался его памятником Колчаку. На этом памятнике Колчак не выглядел мучеником, жертвой, которая требовала возмездия, не выглядел грозным диктатором Сибири, перед которым трепетали крестьяне-сибиряки, вполне хлебнувшие колчаковского террора. Колчак стоял печальный, задумчивый, а у его подножия – два воина: белый и красный, один – в эполетах, другой – в краснозвёздном шлеме. Исполненные смирения и раскаяния, они воткнули в землю штыки. Этот памятник не прославлял Колчака и не лил по нему слёзы. Это был памятник великому примирению и прекращению кровавой гражданской розни, которая и по сей день продолжает терзать наши души.

Великолепны его барельефы на белоснежной церкви вблизи Прохоровского поля, где древние русские витязи и советские пехотинцы являют собой единое русское воинство, слагавшее свои головы на этом священном поле брани.

Клыков был грандиозной фигурой, быть может, последней среди тех русско-советских художников и мыслителей, которые явили свои таланты в поздние советские и в первые российские годы. Его уход был огромной потерей. После него возникла пустота, которая по сей день не заполнена. И эту пустоту вместо великих вдохновенных памятников наполняют странные изуверские уродцы, в которых трудно признать Петра Великого, Есенина или Высоцкого. Время великих скульптур прошло и ещё не наступило.

Моя последняя встреча с Клыковым состоялась, когда Вячеслава Михайловича уже не стало. Странствуя по Руси-матушке, я попал в одну глухую новгородскую деревню. У кладбищенского входа стояла церковь – деревянная, старая, развалившаяся, с рухнувшим куполом и осевшей кровлей. Она напоминала деревянный корабль, который сел на мель и медленно разрушался под напором волн и ветров.

Я прошёл мимо этой печальной руины на кладбище, бродил среди утлых могил, и мой провожатый показал мне среди железных оградок и покосившихся крестов могилу, в которой упокоился Велимир Хлебников – великий скиталец, ясновидец, человек будущего, «будетлянин», как он себя называл. Могила его была под высокой одинокой сосной, и на могиле стоял маленький каменный памятник, почти валун, на котором нежно туманилось чьё-то лицо, похожее на лицо младенца. Этот памятник на забытом Богом кладбище сделал Вячеслав Клыков: в чёрном огромном камне теплится тихая лампада, созревает чудо-младенец, обещая в грядущем восхитительное Рождество.

https://zavtra.ru/blogs/master_ot_boga

18.03.2021 Референдум – опиум для народа

Когда я слышу это слово, я вижу страшное лиловое клеймо на лбу Горбачёва и хрипящий звериный рот Ельцина

Удивительны эти информационные кампании. Какой-нибудь казус, обычно связанный с прошлым, вбрасывается в общество, и этот вброс – тотальный. По всем каналам, сайтам, газетам, радиостанциям этот вброс муссируется, вытесняя все остальные явления быстротекущей жизни. Погружает современного человека в мутное море, которое поглощает его целиком и потом высыхает, оставляя человека – одуревшего, облепленного водорослями и ракушками.

Таков же вброс относительно референдума, который состоялся в 1991 году, когда советский народ спрашивали, желает ли он сохранить своё Красное государство. Важна ли для нас эта тема, не отвлекает ли она нас от таких тем, как украинская война, кибератаки, которыми готовы обменяться Россия и Америка, дыры в оболочке международной космической станции, через которые утекает воздух, что грозит гибелью космонавтам?

Впрочем, тема того референдума – не такая уж пустая. Бытует мнение, что Борис Ельцин, не вняв решению референдума, который поддержал идею сохранения Союза, своевольно разгромил Советский Союз. Но так ли это? Тогда советским гражданам был предложен вопрос: готовы ли они поддержать обновлённый Союз? Народ, искусившись на слово «обновлённый», решил безоговорочно поддержать такой Союз. Но ведь Союз был обновлён перестройкой, когда в течение четырёх лет планомерно устранялись все константы, на которых держалось советское государство. Были перечёркнуты все представления о героях Гражданской и Великой Отечественной войн, была осквернена Победа, был охаян военно-промышленный комплекс и вся советская техносфера. Партия, что была скрепляющей арматурой, на которой держались массивы советских республик, была выведена за пределы Конституции. Арматура оказалась разрушенной, и бесформенный Советский Союз превратился в огромный студень, который вяло колебался между трёх океанов. Единое управление экономикой и промышленностью было отвергнуто. Заводам предоставлялось право самостоятельно вести международные операции в обход министерств, и освободившиеся от контроля министерств заводы очень быстро разбазарили весь стратегический запас сырья.

Новое законодательство о заводах позволило коллективам выбирать директоров, что привело к чудовищной хаотизации. При заводах-гигантах были созданы кооперативы – эти маленькие прожорливые хищники, которые сожрали всех неповоротливых старомодных звероящеров.

Армия была деморализована бесконечными внутренними конфликтами, когда её кидали на подавление национальных вспышек, а потом отдавали на растерзание общественности.

Новый Союзный договор превращал советское государство в конфедерацию составлявших его республик, не имел наднациональных органов, трансформировал Советский Союз в Союз независимых государств, как это сделал в последующие годы Ельцин. Поэтому ельцинское разрушение Советского Союза и превращение его в СНГ ничем не отличалось от того обновлённого Советского Союза, который пропихивал Горбачёв через референдум.

ГКЧПисты совершили свой запоздалый демарш накануне заключения Союзного договора, понимая, что этот договор ставит крест на советском государстве. Выброс ГКЧП ничего не менял в судьбе Советского Союза, ибо, не случись ГКЧП, новый Союзный договор оставил бы на месте СССР груду политических, национальных и экономических обломков. Ту же самую груду обломков являл собой Союз независимых государств – ельцинское рукоблудие.

Горбачёв и Ельцин – одна похоронная команда, которая погребла великое Красное государство. А народ был и остаётся не искушён, его ум бывает затуманенным, его опаивают зельями, подвергают внушениям, погружают в огромное море явлений, и тот теряется, ищет наугад важные для себя ценности, и не находит.

Все референдумы таковы. Ельцинский референдум 1993 года, который в народе называют «референдум «да-да-нет-да», позволил Ельцину разгромить Верховный Совет, отменить советскую Конституцию, устроить чудовищную бойню в центре Москвы с танковыми ударами и пожарищами.

Если бы демократы, которые продвигали этот референдум, могли предугадать, чем завершится их деяние, они бы пришли в ужас. Тогда, в 1993 году, когда ельцинский указ 1400, служивший продолжением референдума, был осуществлён, тогда же в пожарище Дома Советов сгорело всё то, что раньше называлось либерализмом. Была насильно истреблена Конституция, был уничтожен самый представительный выборный орган – парламент. Случившаяся после этой катастрофы тотальная приватизация народной собственности породила класс ненасытных олигархов, которые и по сей день пьют кровь из нашего народа. Эти аморальные олигархи коррумпировали весь государственный аппарат, положили начало той чудовищной коррупционной системе, которая сегодня губит нашу страну. Выборы 1996 года были первым примером чудовищной фальсификации, после которой фальсификация выборов стала нормой. Все извращения сегодняшней реальности, будь то в экономике, политике, культуре, истекают из того ельцинского референдума и трагического 1993 года.

Какие уроки мы можем извлечь из губительного референдума 1991 года? Он должен был обмануть народ и использовать волю народа для окончательного завершения перестройки, разрушения советского государства. Все референдумы, которые проводит власть, используются ею для достижения её властных целей. Развитие, которое народ так ожидает и которое всё ещё не наступило, это развитие не нуждается в референдуме. Русская Мечта как идеология современного российского государства есть данность, которая позволяет существовать сегодняшнему государству, и она не нуждается в референдуме.

Сегодня, когда я слышу слово «референдум», я вижу страшное лиловое клеймо на лбу Горбачёва и хрипящий звериный рот Бориса Ельцина.

https://zavtra.ru/blogs/referendum_opium_dlya_naroda

13.03.2021 Александр Проханов: «Или Путин просто раздражает спецслужбы…»

Андрей Караулов

12.03.2021 Перестройка 2.0. Уязвимые зоны России.

Писатель Александр Проханов рассказывает о своей новой книге "ЦДЛ". Как литература открывала и закрывала советский проект. Какова роль писателя в наше время. Почему России необходимо великое очищение. В качестве ведущего выступает главный редактор литературно-исторического журнала "ВЕЛИКОРОССЪ" Иван Голубничий.
Приобрести книги А. А. Проханова http://bit.ly/2YCEnbc
Статья И. Голубничего https://zavtra.ru/blogs/odinokaya_zvezda

Поддержать канал ДеньТВ http://bit.ly/2I9FL1B

Сайт ДеньТВ http://dentv.ru/

11.03.2021 Эх, ухнем!

Илл. Геннадий Животов

Жду, что Россия перестанет вслушиваться в хруст собственных позвонков и рванёт вперёд

Известна испанская казнь, которую широко применяли во времена инквизиции. На шею несчастного надеваются две колодки, скреплённые большим деревянным винтом, винт медленно поворачивается, прижимая колодку. Горло стискивается, приговорённый хрипит, кашляет кровью, у него ломается шейный позвонок, и он в муках умирает.

Сегодня Запад приговорил Россию к удушению на гарроте. На Россию неудержимым потоком, неостановимо, одна за другой наваливаются санкции: за Магнитского, за Крым, за Донбасс, за подавление массовых беспорядков, за арест Навального, за хакеров, за химическое оружие. Выталкиваются из мирового рынка российские компании, банки, замораживаются капиталы, прекращаются поставки в Россию машин, приборов, современных технологий. Россия огрызается, но ей становится хуже и хуже, несноснее. И мы чувствуем, как всё труднее дышать, как трепещет, дрожит в предчувствии беспощадного сжатия шейный позвонок. Эти санкции — как плевки в наше русское лицо, как удары хлыстом на арене цирка, где дрессируют непокорных лошадей, санкции оскорбительны. И кажутся недостаточными осторожные заявления МИДа, шумные, как хлопанье бескрылой птицы, речи Марии Захаровой.

Нет, мне и в голову не приходит мысль радоваться этим санкциям, как радуются им наши либералы, науськивая Запад на Россию, поднося американским сенаторам списки нежелательных бизнесменов, политиков, корпораций. Нет ничего омерзительней этих натравливаний на Россию в надежде увидеть Россию сломленной, принимающей условия Запада, капитулирующей в новой холодной войне.

Я не верю, что эти санкции сломают Россию, приведут к власти тех, кто тридцать лет назад уже сломал шейный позвонок великого советского государства и, придя к власти, пустил по ветру все великие достижения советского двадцатого века. Но я жду, что эти санкции заставят Россию начать долгожданное развитие. Заставят Россию строить новые заводы, открывать лаборатории, выпускать машины, в которых нам отказывает Запад. Создавать свои собственные высокие технологии, с помощью которых летают наши ракеты, самолёты, управляются металлургические компании и фармацевтические предприятия. Жду, что Россия перестанет вслушиваться в хруст собственных позвонков и рванёт вперёд. Вырвется из той чудовищной ловушки, куда её заманили либералы 90-х годов. Поймёт, что её встраивали в мировое хозяйство только потому, что в этом хозяйстве хозяйничала Америка. Встроенная после 1991 года в мировое хозяйство, Россия напоминает гигантского двужильного батрака, что пашет дни и ночи на своего заокеанского хозяина, похожа на изнурённого бурлака, который тащит по мелям и перекатам баржу западной цивилизации. Как прекрасна бурлацкая песня Шаляпина про дубинушку! Как сегодня отзывается в русском сердце её громогласное: "Эх, дубинушка, ухнем!"

Вырываясь из американских колодок и устремляясь в развитие, Российское государство опять сформулирует свою идеологию — идеологию развития, идеологию Русской Мечты о могучем праведном государстве, мечты, за которой устремлялись десятки поколений русских людей во все времена нашей истории.

Эту идеологию стремится сформулировать Изборский клуб, вычерпывая её из бушующего океана русской истории. Пусть никогда не повторится чудовищное ослепление народа, опьянённого сладкозвучными речами наших отечественных либералов, обещающих России молочные реки и кисельные берега, если Россия откажется от Крыма, бросит Донбасс и Приднестровье, разрежет свои баллистические ракеты, утопит свои подводные лодки и приведёт в Кремль тех, кто сидит сегодня в заморских кафе и барах, славит Горбачёва и Ельцина и готовит для сломленной и покорённой России своё правительство.

Американская мечта — этот град на холме, эта крепость с бойницами и башнями, возведённая на вершине горы, Американская Мечта не совместима с Русской Мечтой — с храмом на холме, храмом, который продлевает русскую земную историю в небеса, касается своими лучистыми крестами фаворской лазури, питает этой лазурью нашу земную жизнь.

Россия — ковчег спасения, она принимает на свой борт всех униженных и оскорблённых в той гибнущей цивилизации трансвеститов, гомосексуалистов, трансгуманистов, где остановлено духовное развитие человека, остановлено стремление человека ввысь, в небеса, к возвышенному, и вектор обращён вспять, вниз, к животным инстинктам, в развращённый материализм, в преисподнюю.

В гибридной войне противник, изучивший наши уязвимые места, наносит разящие удары в сокровенные русские коды, одним из которых является код Победы. Защищая этот код, Государственная Дума приняла закон о защите ветеранов, которых всё чаще подвергают оскорблениям, а вместе с ними оскорбляют великую Победу. Закон прекрасен, и он требует от нас понять: что является самым страшным оскорблением ветеранов? Отчего плачут и те из них, кто ещё живёт на земле, и те, кто рыдает в своих могилах? Ветераны сражались и гибли за Советский Союз. Конечно, они гибли за порог родного дома, за родную берёзу, за вечернюю звезду над кровлей отчего дома. Но они гибли за своё государство, это государство отправляло их в бой. Двадцать пять миллионов наших людей положили свои головы за сбережение Советского Союза. И сокрушение Советского Союза, поругание его является самым страшным оскорблением ветеранов. Проклятием, оскорблением для ветеранов являются Горбачёв и Ельцин, совершившие то, что не сумел сделать Адольф Гитлер со своим "планом ОСТ". Оскорблением ветеранов является существование в Екатеринбурге Ельцин-центра, откуда изливается ядовитый гной ельцинизма. Оскорблением ветеранов является чествование Михаила Горбачёва, который передал блоку НАТО социалистические Восточную Германию, Польшу, Болгарию, Румынию, Венгрию, Чехословакию, страшно усилив натовский блок, чьи танки сегодня катаются вдоль границ уменьшенной и ослабленной России.

Будем беречь как зеницу ока нашу священную Победу. Будем охранять честь и покой ветеранов: и тех, кто ещё среди нас, и тех, кто уже в земле. Воздадим должное тому, кто сберёг наше государство и нашу Родину в самые чёрные дни российской истории. Восславим Иосифа Сталина. Пусть в дни торжественных военных парадов 9 мая Мавзолей сбросит с себя матерчатую пелену и предстанет во всей своей грозной и восхитительной красоте, напоминая два священных парада: 1941 и 1945 годов. Сделаем это во славу ветеранов, прошедших мимо Мавзолея в жестоком Сорок первом году и кинувших к подножию Мавзолея фашистские штандарты в сияющем Сорок пятом.

https://zavtra.ru/blogs/eh_uhnem

10.03.2021 Божественный скиталец

Что дало мне общение с Фёдором Конюховым

О Фёдоре Конюхове знает вся страна. Я, как и многие, ещё не будучи знаком с ним, уже его обожал, уже был пленён той его русской чертой, что делает человека очарованным странником. Странником, который не сидел на месте, а отправлялся "за три моря", как Афанасий Никитин. Странником, которого манили дали своей неразгаданностью, своими опасностями, своими препонами. И там, в этих далях, для Конюхова, как и для всех русских странников, скитальцев, паломников, присутствовало что-то огромное, таинственное, о чём я только догадывался.

Мне хотелось из его уст услышать, что оно — это огромное и таинственное? Но не представлялось случая повидаться с ним — он всё время то плыл через океан, то забирался на вершины хребтов, то на лыжах шёл к Северному полюсу. Он был в вечном движении, в вечном странствии. И вот наконец случай представился.

Неподалёку от Плещеева озера, от Переславля-Залесского, есть очень интересное место — Свято-Алексиевская пустынь, православная община, где иеромонах отец Пётр собирает талантливых детей, наставляет их, приглашает для них лучших учителей, отправляется с ними на прогулки в леса и поля. Они изучают травы, цветы, летающих бабочек. Отец Пётр учит их благоговению перед жизнью.

Там создан потрясающий музей — музей всевозможных раритетов, экспозиции камней, раковин… И когда я навещал эту пустынь, случайно узнал, что в обители живёт Фёдор Конюхов, к тому времени уже принявший сан и ставший отцом Фёдором. Мне захотелось с ним повидаться. Он откликнулся на мою просьбу, на моё приглашение о встрече, пришёл, и я записал с ним беседу. Он был сухощавый, весь состоящий из жил, из тонких напряжённых мускулов. Руки у него были большие, какие бывают у плотников. Было такое ощущение, что я оторвал его от дел, и он явился ко мне в своей рясе, в своём подряснике — от какой-нибудь лодки, что он строил, и от него ещё пахло смолой и распиленным лесом.

Я беседовал с ним, и он не сразу объяснил, что зовёт его в странствия, почему он ищет бури, "как будто в бурях есть покой". Что дают ему эти состояния, когда судьба помещает его на грань жизни и смерти? Что влечёт его в омуты, в океанские пучины, в мировые штормы, в ледники бесконечно высоких гор, с которых он может соскользнуть, упасть в пропасть и разбиться?

Он сказал, что в этих странствиях, когда подходит беда и, казалось бы, смерть неминуема, он призывает на помощь своих предков, пращуров, своих родных. И, моля Господа о спасении, одновременно молит, чтоб Господь прислал к нему в виде спасительных ангелов его предков. И они являются к нему, и каждый раз спасают его.

Я хотел представить, как это может выглядеть: когда его одинокий чёлн среди ураганов Атлантики швыряет с волны на волну, к нему сходятся по водам отцы, деды, бабки, прабабки этого странника… И своим появлением укрощают бурю-океан и выносят его, может быть, на своих руках, из смертоносной стихии.

Это было очень понятно, потому что я, живя и старясь, постоянно взываю ко всем любимым и ушедшим от меня, даже к тем, кого я не знаю, а только слышал рассказы о них. В этих моих ночных молитвах, упованиях они встают вокруг моего изголовья, утешают, спасают меня. Они не дают мне стать злодеем, они исцеляют от хворей, как телесных, так и духовных.

Общение с Конюховым дало мне понять, что всем людям во время молитв свойственно прямо или косвенно думать об ушедших. И напротив — помышления об ушедших являются формой молитвы. Поэтому теперь, когда я думаю о своих усопших родных, о своих дедах и прадедах, то испытываю молитвенное восхищение и благоговение. И Фёдор Конюхов если и не научил меня этому, то дал понять, что это сокровенное чувство и есть напоминание человеку, что существует божественное, что есть прекрасное и бессмертное.

Теперь, когда прожита огромная жизнь, проведённая в странствиях, путешествиях, в скитаниях, я хочу понять: что вывело меня однажды из дома и отправило "в путь мой"? Тот путь, что начался сразу за порогом моего юного дома и длится по сей день? Меня манят великие пространства, великие тайны, великое, манящее из этих пространств чудо. Мои странствия по континентам, по джунглям, по сельвам и саваннам — там, где гремела и пылала война… Что влекло меня туда? И почему я оказывался то в ущелье Гиндукуша с горящими наливниками, то в рыжих дождях Кампучии с мерцающим, как огромный чёрный метеорит, Ангкором, то в розово-фиолетовом воздухе Никарагуа с божественно прекрасным вулканом Сан-Кристобаль? То на границе с Намибией в провинции Кунене, где чернолицые намибийские партизаны снаряжали свои отряды, уходили в тыл врага и возвращались оттуда израненные, неся на плечах убитых товарищей. Или на белых бесконечных пляжах Мозамбика, где я шёл по кромке океана. Или возле гончарно красного эфиопского храма в Лалибэле, подле которого были лагеря для беженцев, пылала африканская жара, и мертвецов не хоронили, а просто помещали на земле, обкладывая их плоскими камнями. Трупы медленно испарялись под этим жаром, и над каждой грудой камней стекленел мираж излетающей души.

Я двигался по миру то с блокнотом, то с автоматом, то с сачком, куда ловил волшебных бабочек. И теперь мне кажется, что повсюду я искал встречи с тем же, что и Конюхов во время своих странствий: ждал, когда откроются небеса, и горний грохочущий голос объяснит мне, зачем я здесь, зачем вызван в этот сияющий мир, и что ждёт меня после того, как я его неизбежно покину?

Те риски, которым подвергал себя Конюхов, — это не желание взбодриться, не желание ощутить пьянящий аромат смерти. Это таинственные приёмы, с помощью которых Конюхов встречался со своими пращурами, воскрешал их "из мертвых".

В Каракумах я совершил безумный поступок: уйдя в барханы среди полдневного жара, я едва не сгорел там, находясь среди кварцевого блеска, который проникал в кровь и сжигал мои кровяные частички. Там, в Каракумах, я был Фёдором Конюховым. В Хибинах, где я водил караваны туристов, мы с группой преодолели перевал, наблюдая восхитительную светомузыку горного заката. Спускаясь с горы, мы сломали лыжи и брели в снегах, покрываясь коростой льда, выбиваясь из сил. И когда казалось, что смерть неизбежна, на нашем пути появилось дерево — старая сосна, которая дала нам огонь и сберегла жизнь. Там я тоже был Фёдором Конюховым.

Под Горисом, в армянских горах, которые напоминали островерхие веретёна, отточенные солнцем, дождём и ветром, я попробовал подняться на одну из этих гор, но сорвался. И сыпучий склон повлёк меня вниз, в пропасть. Напоровшись ребром на твёрдый камень, поранив бок, я чудом уцелел. Медленно выбравшись и пережив мгновение близкой, почти неизбежной смерти, я был Фёдором Конюховым.

Я был одержим тем таинственным зовом, что подымает нас с одра и отправляет в странствие, которое, кончаясь на земле, продолжается в звёздных небесах. И это подтвердили мои беседы с Конюховым.

https://zavtra.ru/blogs/bozhestvennij_skitaletc

07.03.2021 Башня псковского Кремля

Ушёл Валентин Яковлевич Курбатов - последний из великолепной плеяды псковских творцов

Ушёл Валентин Яковлевич Курбатов - последний из той великолепной плеяды псковских творцов, которые в шестидесятых годах превратили Псков в духовную столицу России, в своеобразный русский Афон, обожавших псковскую землю с её белоснежными церквами, с синими озёрами, с туманными сосняками, с её придорожными крестами, с аистами на высоких гнёздах.

Курбатов был самый младший из этих исполинов: Всеволод Смирнов, Борис Скобельцын, поднявшие из руин белоснежные храмы и каменные монастыри. Семён Гейченко, который, как весталка, сберегал огонь пушкинской усадьбы в Михайловском. Григорий Гроздилов, копавший в Довмонтовом городе в поисках псковских берестяных грамот. Леонид Творогов – седовласый ведун, стряхивающий с хартий пыль веков.

К этой когорте принадлежал Валентин Курбатов. Он был утончённый, вдохновенный, великий знаток, великий обожатель псковских красот, псковской молви, псковских художников, кузнецов, монахов. Он, как странник, ходил по псковской земле, истоптав не одну пару сапог. Его русская душа была слышна и видна во всех русских столицах, в великих русских городах, где ценится русский слог, русская красота.

На берегу Псковского озера, в Устье, есть чудесная божественная церковь Николы. Там лежала большая деревянная лодка, в которую когда-то уселись все мы: и Борис Скобельцын, и Всеволод Смирнов, и я, и Курбатов, и псковский кузнец, и каменщик. И эта лодка уплывала в бесконечное, бескрайнее Псковское озеро. Эта была «ладья отплывающая». С нею вместе уплывало то чудесное время. И Валентин Курбатов, такой молодой, стройный и вдохновенный, рассказывал мне о поэмах старого Изборска. Незабвенный Валентин Яковлевич, ты - башня псковского Кремля. И каждый раз, проходя мимо этой башни, я буду низко кланяться.

https://zavtra.ru/blogs/bashnya_pskovskogo_kremlya

05.03.2021 Идеология как откровение

Сакральная триада русского государства

В России объявлен сезон охоты. Охоты на идеологию. Либералы и патриоты, "кремлёвские мудрецы" и "яйцеголовые" интеллектуалы спустили борзых и гончих и ринулись в "отъезжие поля с охотою своей", полагая найти в полях желанного зверя, затравить и вернуться с добычей. "И страждут озими от бешеной забавы, и будит лай собак уснувшие дубравы". Дубравы нашей сонной историософской мысли.

Идеологию нельзя придумать в угоду заказчику. Она не рождается за круглыми столами. Её не провозгласит красноречивый вития. Идеология государства обнаружит себя на полях сражений, в непочатых народных трудах, в великих поражениях и светоносных победах. Не поверим тем, кто утверждает, будто у сегодняшней России нет идеологии. Если есть государство, значит, есть идеология. Ибо государство без идеологии невозможно. Идеология — здесь, в нас, вокруг нас. Надо приглядеться, прислушаться. Перечитать скрижали русской философии, романы и поэмы "золотого" и "серебряного" веков. Прошагать с Бессмертным полком. Промчаться по Крымскому мосту через керченскую лазурь. Увидеть, как в Северодвинске спускают на воду тысячетонный "Борей". Схватиться в яростном споре с врагами Государства Российского.

И тебе откроется идеология "континента Россия".

История русского государства — это история сменяющих одна другую империй. Симфония пространств, народов, языков, культур, верований — это и есть империя, есть Россия. Русская история — таинственная синусоида, по которой движутся царства. Зарождаются, достигают цветения, опрокидываются в чёрную дыру, как в гроб, чтобы снова воскреснуть.

Киево-Новгородская Русь — Первая империя. Московское царство — Вторая империя. Романовская Россия — Третья империя. Сталинский Советский Союз — Четвёртая империя. Мы пребываем в Пятой империи в период её становления.

Россия повторяет земной путь Христа с праздничным въездом в Иерусалим, крестным страданием, Голгофой, схождением во гроб и чудесным Воскресением. История России пасхальная.

В многоязыкой империи народы образуют симфонический имперский народ. Народ народов. В нём составляющие его народы обретают цветение, творят мировую историю, совершают всемирно-исторические деяния, непосильные отдельному народу. Увеличиваются под имперской линзой, становятся видны остальному миру. Имперский сгусток обладает колоссальным запасом исторической энергии, наделяет этой энергией все составляющие сгусток народы.

В государстве, достигшем симфонизма, каждый народ, даже самый малый, даже тот, что состоит из двух или трёх человек, — драгоценен. Является государствообразующим, поддерживает каждый на своём месте свод государства. Народ — это столп, подпирающий небо империи. Исчезает народ — рушится столп, падает свод государства. Есть империя — есть Россия. Империя распадается — исчезает Россия, исчезает Народ народов, а вместе с ним сиротеют все его составляющие. Существование единого симфонического народа есть незыблемое условие существования России. Этот симфонический народ сберегается при переходе одной империи в другую. Он неизменен при всех изменениях внешних имперских форм. Отдельные народы могут уходить из империи, вновь возвращаться. При этом имперский народ остаётся незыблем. Важнейший идеологический постулат Государства Российского — "Один Народ".

Народ, двигаясь в историческом времени, из империи в империю, из одной государственной формы в другую, сберегает глубинный идеал, Мечту об идеальном бытии, идеальном царстве, где исчезают несправедливость, дисгармония, человеческое несовершенство. Об этой Мечте говорили сказочники и волхвы, православные мистики, русские космисты, вся великая русская литература, большевистские теоретики. Разным языком, созвучным эпохе, провозглашалась эта Мечта. Сберегать её, нести как путеводную звезду — было судьбой народа, и народ переносил эту Мечту через все "чёрные дыры" истории, и эта Мечта была воскрешающей силой, сотворяла из праха новое государство. Продлевала русский путь, чтобы "свеча не погасла". Мечта сращивала исторические разрывы, сберегала единый световод русской истории. В этом световоде драгоценен любой его фрагмент. Попробуй исключить этот фрагмент, сочти его ненужным, безобразным, безбожным, вырежи его из световода, и распадётся связь русских времён, сольётся в никуда историческая энергия, исчезнет пасхальное чудо.

Судьба — проносить свою мечту через все невзгоды, судьба — принимать историю всю целиком, с её победами и поражениями, плахами и космическим взлётом. Всё это наше, неотъемлемо для всех и во все века. Таков второй идеологический постулат государства — "Одна Судьба".

Мечта недостижима. Возможно лишь вечное к ней приближение. Приближение к идеальному бытию, к Царствию Небесному. Мечта — это Победа. Царствие Небесное — это Победа. Недаром на Распятии, попирающем ад, греческими буквами выведено слово "Победа". Христос — Победитель. Свершилось очищение от земных грехов, одоление тьмы. Мир стал прозрачен для света. Человек стал прозрачен для света. Случилась Победа побед. Венец всех побед, одержанных народом в его стремлении к Мечте. Наступило Царствие Небесное. Конец истории, конец времён.

Эта высшая Победа, Победа побед, складывается из бесчисленных одолений, из побед, одержанных народом на пути к Мечте. Это военные победы, самые малые, уже забытые. И великие победы на священных полях России. Ледовая сеча. Куликовская битва. Бородино. Сталинград. Прохоровское поле. Но и не только военные победы. Победы духовные. Несравненная русская иконопись. Несравненная русская архитектура — северная деревянная готика. Это "золотой" и "серебряный" века русской литературы. Это труды, которых не знал мир. Освоение льдов и пустынь, строительство великой цивилизации: заводов, городов, космодромов, научных центров. Это создание "ядерного щита", вакцины "Спутник". Это победы, которые одерживает отдельный человек, одолевая в себе зверя, запечатывая тьму, открывая дорогу к свету, побеждая в "невидимой брани". Преподобный Сергий Радонежский, Лев Толстой, Доктор Лиза, все они — победители.

Все победы вливаются в Победу побед, становятся одной лучезарной Победой. Третий постулат русской идеологии — "Одна Победа".

Так возникает сакральная триада русской идеологии. "Один Народ, одна Судьба, одна Победа".

Идеологию Государства Российского в его современном исполнении невозможно выразить без понятия "Русские коды". "Русские коды" — это навыки, уменья, духовные приёмы, определяющие неповторимость русского человека. Эти коды позволяют народу не изменить своей Мечте, превозмогать напасти и бездны в заповедном стремлении к божественному идеалу. Годовые кольца в стволе дерева показывают, как взрастало дерево, одолевая засухи, пожары, затопления. Русские коды помогают понять, как взрастало древо русской государственности, древо Русской Мечты. Этих кодов множество, очевидных и потаённых. Мудрый правитель, опираясь на эти коды, запуская их, может направить народ на великие свершения, на великие стояния. Если же кодами овладеет враг, он может погасить, подавить народ, остановить и разорвать русское время. Знание этих кодов есть сокровенное знание, путь к управлению русской историей.

Мы называем обретение Русской Мечты Победой. Стремление к мистической Победе, влечение к Мечте, поиск "обетованной земли", где Победа одержана, есть "Код Взыскания". Тот таинственный зов, побуждающий русского человека искать райскую обитель в Беловодье, уходить "за три моря", в полярные льды, в космические выси. Этот зов погружает "очарованного странника" не только в бесконечность пространств, но и в бесконечность души. В ней он отыскивает райское, Божье, ищет его в человеке, в птице, цветке, в снегопаде, в вешних водах. "Благоговение перед жизнью" определяется в русском человеке "Кодом Взыскания".

"Код Труда Священного" делает русского человека самым трудолюбивым человеком земли. Труд — священный. Большевики, атеисты, замыслив Царство Божье на земле, обожествили труд. Он занял место Бога. "Владыкой мира станет труд". Трудами, великими, надрывными, слёзными, создавалось это земное советское царство. Труды возводили плотины и заводы, прокладывали дороги, распахивали пустоши. Русским судьба вручила огромный континент, и русские непомерными трудами очеловечивают, одухотворяют эти топи, льды и пески. Господь изгнал согрешивших людей из рая, повелев им трудиться в поте лица своего, чтобы искупить грех. Труд — это Божья воля, Божье наказание, но и ключ к спасению, к возвращению в небесный чертог. Великий памятник Мухиной "Рабочий и Колхозница" — это Адам и Ева, завершившие земные труды. Они показывают Господу орудия своего труда — молот и серп, и возвращаются в рай. "Труды праведные" — так говорит народ о своих земных трудах.

Но труды преображают не только землю, но и душу. "Царствие Небесное усилиями берётся", то есть трудами. Великие труды совершает человек, добиваясь духовного совершенства. Об этих духовных трудах повествует русская литература.

Создание Государства Российского, возведение его среди внешней тьмы и тьмы внутренней, одоление этой тьмы и построение могучего, праведного государства — есть плод великих трудов многонационального народа России, Народа народов. "Труд Священный" — важнейший код, приближающий русского человека к Победе.

"Код Воскрешения" объясняет череду русских империй, где каждая воскресает после смерти предшествующей. Смерти, после которой разверзается "чёрная дыра" русской истории, и в этой дыре исчезает государство, народ, историческое время. Кажется, что во веки не быть Государству Российскому. Но из "чёрной дыры" возникает новое государство в блеске военных побед и духовных свершений. Пасхальное воскрешение после схождения во гроб. Россия каждый раз выходит из огней и пожаров в новом обличии, оставаясь верной своему историческому предначертанию. Так в сказке Иван Царевич ныряет из котла в котёл, вылетает из кипятка в новом кафтане, краше прежнего.

Используя "Код Воскрешения", Сталин извлёк Россию из кровавого месива Гражданской войны и создал могучее "красное государство". Это государство закрасило в красный цвет половину мира и часть космического пространства. Этот же код побудил народ в кратчайшие сроки восстановить истреблённое войной народное хозяйство. Этот же код украсил русскую землю монастырями и храмами на фундаментах поруганных и разорённых. Этот же код возводит сегодняшнее Государство Российское, Пятую Империю, среди бурь современного мира.

"Код Русского Чуда". Русский человек верит в чудо, знает, что оно случится. Когда, кажется, нет больше сил, чтобы бороться, когда опускаются руки, когда враг одолевает, когда смерть неизбежна, — тогда случается Чудо. Тьма отступает, силы прибывают, смерть минует, и продолжаются непрерывные труды. "Русское авось" — это глубинное верование русского человека в чудо. Русскую историю не понять без категории Чуда. Необъяснимы возрождения павших русских империй, канувших в "чёрные дыры". Возникновение новой империи необъяснимо поведением вождей, разумением элит, новыми экономическими укладами. Всё это присутствует, и всего этого мало. Есть что-то ещё — чудесное, не оставляющее народ в годины великих напастей. Вся русская история наполнена чудесами. Сколько раз на поле брани являлась Богородица и отводила нашествия. Сколько раз убитые и погребённые появлялись в здравии на пороге родного дома. "Чудо под Москвой" в сорок первом: когда у русских не осталось войск, Москва стояла беззащитной, и немецкие мотоциклисты разъезжали в Химках, случилось Чудо, и немцы без видимой причины побежали, оставляя на подмосковных дорогах заглохшие танки и броневики. Оттого парад сорок первого года невозможно смотреть без слёз. Солдаты, пройдя по брусчатке, уходят в бой и оттуда — в небо. Русская история божественна и чудесна. Русская Мечта угодна Творцу. Когда у народа не хватает сил, и он начинает клониться, его подхватывает чудесная сила и ведёт дальше к Священной Победе.

"Код Общего дела". Сотворение совершенного государства невозможно в одиночку, а только сообща. Государство, которое дорого всем, создаётся всеми. Солидарное общество, в котором справедливо учтены интересы всех групп, сословий, вероисповеданий, возрастов, профессий, — такое солидарное общество воплощается в солидарном государстве. Оно — результат Общего дела. Артель, батальон, община, собор — всё это формы солидарности, они позволяют совершать невозможное. "Общим делом" выигрывается война. Сибирь осваивается сообща. В Космос летим сообща, и пусть в кабине корабля один космонавт, но ученики малочисленной сельской школы со старенькой учительницей участвуют в этом полёте. Советский Союз создавался проектами, и каждый — Ликвидация неграмотности, Индустриализация, Великая Отечественная, Создание ядерного оружия — примеры "Общего дела". Недостижимое становится достижимым. Сегодняшняя Россия, Пятая империя, обнаружила свою общность, свою исконную солидарность в дни возвращения Крыма. Тогда президент и крохотный фермер ощутили свою общность, соединились вокруг Херсонеса, откуда повелось Государство Российское, где ослепительно воссияла Русская Мечта.

"Код Оборонного сознания" поднимает русский народ на защиту своего государства, божественного идеала, что таится в Государстве Российском с момента его сотворения, идеала Херсонеса, Русской Мечты, во имя которой и было сотворено государство. На этот идеал, волна за волной, идут нашествия. Тьма нападает на свет. Демоны сражаются с ангелами. Все войны, что вела Россия, заслоняли Русскую Мечту. Враг зарится на русские земли, на русские сокровища, но пуще всего желает затоптать Русскую Мечту. Разрушить Храм на Холме, что является для врага невыносимой укоризной. Россия, обращаясь к заносчивой Европе, говорит: "Ты, Европа, живёшь не по правде. Такая, какая ты есть, ты неугодна Богу". Чтобы не слышать укоризны, Европа насылает нашествия. То Стефана Батория, то Наполеона, то Гитлера. Оборонное сознание делает русских народом-воином, народом-Пересветом.

Но тьма приходит не только извне, но из глубин бытия. Тьма присутствует в каждой душе, плодит грехи и искушения, мешает стать государству праведным. С этой тьмой сражаются праведники, русские святые. Если у народа есть святые и полководцы, значит, у народа есть государство. К концу двадцатого века, после крушения "красного царства", у русских не было государства. Но были живы два праведника — старцы Иван Крестьянкин и Николай Гурьянов. Возникли полководцы Владимир Шаманов и Геннадий Трошев — и появилось государство. Началось сотворение Пятой Империи.

Код "Россия — душа мира" — это русская всемирность, о которой говорил Достоевский в "Пушкинской речи". Этот код позволяет создавать небывалые по сложности и красоте империи. Сотни народов, языков, культур складываются в чудесный букет цветов, растущих на клумбах Русского рая. Храм Василия Блаженного — это образ Небесной империи, русского рая, где обитают народы. Россия открыта миру, любит мир, делится с миром своим добром. Спасает мир в годину тьмы, даёт приют мировым святыням, когда те попираются в их исконных землях. Аркаим, что на Южном Урале, — чаша, из которой излились предтечи индусов, иранцев, европейских народов. Пуповина, соединяющая эти народы с их российской прародиной, жива, по-прежнему питает великие цивилизации мира.

Сакральная триада русской государственной идеологии содержит три постулата. "Один Народ. Одна Судьба. Одна Победа". К каждому из постулатов восходят коды, побуждающие народ к государственному строительству. "Один Народ" создаётся кодами "Россия — душа мира", "Общее дело", "Труд священный". Постулат "Одна Судьба" взращивается кодами "Взыскание", "Воскрешение", "Русское чудо". Постулат "Одна Победа" соединяет все упомянутые коды и код "Оборонного сознания".

Каким же выглядит совершенное для данной эпохи государство, имеющее идеалом Царствие Небесное? Это многонациональное имперское государство, в котором все народы составляют симфоническое целое, — Народ народов. Это государство, пребывающее в общем потоке русской судьбы, несущее в себе исторические энергии и смыслы прежних эпох и судеб, всех без исключения. Судьба судеб.

Это государство содержит в себе элемент, способствующий постоянному улучшению, постоянному очищению, удалению из своей природы несовершенных форм, усилению духовной составляющей. Этим духовным чистилищем служат церковь, культура, семья и школа. Всё это направляет государство к идеалу, к Русской Мечте, к Победе Побед.

Государство Российское является продуктом неповторимой русской цивилизации, способной защитить свою неповторимость.

Цифровой характер эпохи, "искусственный интеллект" будут способствовать гармонизации всех элементов государства, избавят управление от ошибок, вносящих в государственную и общественную жизнь дисгармонию.

Конкретные формы управления, экономики, иных институтов будут подсказаны обстоятельствами, в которых созидается государство. Пятая империя русских.

https://zavtra.ru/blogs/ideologiya_kak_otkrovenie

04.03.2021 Чижик-пыжик

Дискуссия вокруг Лубянки, так внезапно оборванная, имеет свои историософские результаты

Вот и кончилась история с памятником Дзержинскому на Лубянке. Власть, заставив народ выбирать между Феликсом Дзержинским и Александром Невским, довела народ до остервенения. Месяц люди не думали ни о пенсионной реформе, ни о Навальном, ни об автозаках, ни о падении доходов, ни об увеличении смертности. Не пытались понять, почему нет долгожданного развития и что в действительности происходит в Белоруссии. Все рвали на себе рубахи: Дзержинский или Александр Невский.

Что ж, теперь народ на время успокоится — до апреля, когда власти предложат людям решать: вынести тело Ленина из Мавзолея или оставить его там. И тридцать лет подряд народ снова будет рвать на себе рубахи, красные будут грызться с белыми, ни о каком примирении не будет и речи, а сознание будет харкать кровью.

Но и тема выноса Ленина из Мавзолея не вечна. Она в конце концов угаснет, и ей на смену придёт тема переименования городов и улиц: оставить ли станцию метро называться Войковской или переименовать её в станцию Андрея Первозванного? А город Тутаев на Волге так и будет Тутаевым или вернуть ему старое название — Романов-Борисоглебск?

Вы слышите, как чёрт потирает свои когтистые лапки? Эти трюки ему удаются десятилетия подряд, и он считает, что русский народ — это народ-шалопай.

И всё-таки дискуссия вокруг Лубянки, так внезапно оборванная, имеет свои историософские результаты.Что общего между Дзержинским и Александром Невским, и почему либералы, предложившие поставить на Лубянке памятник Чижику-пыжику, проиграли и не получили желаемого? Дзержинский стоял у истоков нового советского государства, того государства, что построило на пустошах и неудобицах множество городов, проложило дороги и возвело великие плотины, одержало Победу в 1945 году, запустило первый в мире ядерный реактор и взлетело в космос. Об этом грезило красное государство в самые первые мгновения своего рождения. Дзержинский был повивальной бабкой этого государства. Он принимал у истории роды. История отправила в морг империю Романовых и ждала нового младенца. Как всякий младенец, он рождался в крови. И акушер истории Феликс Дзержинский был обрызган кровью этого рождения, ибо одна русская империя уступала место другой, и время хлюпало кровью.

Александр Невский велик. Время его княжения — это безвременье. Канула в прошлое великолепная Киево-Новгородская Русь, Московское царство ещё не народилось, и длилось мучительное столетие, когда решалось: быть или не быть новой империи русских.

Все русские империи, начиная от древних языческих и включая сталинскую, грезили возвышенным идеалом совершенного государства, благодатного общества — грезили Царствием Небесным. Тевтоны, наступая на Русь, отнимали у русских не только землю, не только угодья, они затаптывали русскую веру — это православное Небесное Царство. Александр Невский из двух мучительных зол — Тевтонского ордена и Орды — выбрал Орду, ибо Орда не требовала от русских отказа от веры, а довольствовалась данью. Отстояв веру, разгромив тевтонов, Александр Невский открыл путь новому русскому царству. Его дело завершил Дмитрий Донской, освободив Русь от Орды. Оба князя — Александр Невский и Дмитрий Донской — святые, ибо они в период безвременья сберегли драгоценную Русскую Мечту — мечту о небесной обители.

Но почему теперь православной церкви не затеять общенародную дискуссию, кому поставить памятник: Льву Толстому или Иоанну Кронштадтскому? Или был ли Иосиф Виссарионович Сталин гонителем церкви? Ведь он вернул в русскую жизнь церковь — уже не ту, тучную, пресыщенную, что распивала чаи в Мытищах и отказала государю-императору в прибежище. А церковь, исполненную страдания, исполненную новомучеников, церковь, в которую вернулся Христос-мученик.

Эти дискуссии актуальны и сулят нашему обществу прозрение после десятилетий слепоты.

P.S. Возмущённые толпы Санкт-Петербурга с революционными матросами и вооружёнными солдатами во главе снесли памятник Чижику-пыжику. Но опомнились, решили вернуть его на место — на Фонтанку. И стали решать: следует ли воздвигнуть на прежнем месте монументальный памятник Чижику-пыжику или поставить там памятник Александру Глебовичу Невзорову? Состоялся плебисцит. Петербургское общество разделилось почти надвое. Но всё же решили вернуть на это место Чижика-пыжика.

https://zavtra.ru/blogs/chizhik-pizhik

03.03.2021 Это ты, Эдичка?

Я счастлив, что был свидетелем взлёта Лимонова

Лимонов ворвался в нашу литературную и политическую жизнь, как метеорит. Он летал на каких-то неведомых нам орбитах, где люди разговаривают на английском, на французском языках, где они танцуют в кабаре, учатся в Сорбоннах, а иногда кидают в эту Сорбонну бутылки с горючей смесью. И он принёс сюда, в нашу оппозиционную патриотическую, слегка архаичную, но очень духовную среду свой западный авангард, своё беспокойство, свою взрывную тревогу, своё вечное раздражение. Он напоминал жеребца, на котором дрожит кожа.

Сначала он приехал и присматривался. Появился в нашей редакции тогда ещё газеты "День" напряжённый, сдержанный, не позволял себе серьёзных сентенций, высказываний, а только слушал, слушал. Это был целый период его присутствия здесь, когда он лишь слушал. Напечатал несколько своих работ, эссе в нашей газете.

Он хотел найти себе место, искал, где можно было бы ему угнездиться с его опытом, со страстью западного революционера. Он много чего перепробовал: не только газету, но и партию Жириновского, какие-то экзотические организации. И нигде не находил себе места.

Он всегда приходил, как взрыв, оставляя после себя поломанные табуретки. Он был хотя и сторонний, но участник событий 1993 года: был в наших толпах, расхаживал по баррикадам. Он присматривался. Я не знаю, что происходило в его душе, но мне кажется, он соизмерял европейский революционный опыт с нашим, который, как все бунты, был в чём-то схож, а в чём-то — абсолютно русским.

Он печатал прекрасные рассказы. Особенно мне понравились рассказы из его югославско-сербской истории: он писал о том, как воевал вместе с сербами. Это были очень правдивые, отважные рассказы человека, который прошёл не только пикники у Гудзона в Нью-Йорке, но и горящую, пылающую Сербию.

Он ждал своего момента: как птица, сидел на ветке и ждал, когда же можно взлететь. То и дело убирал голову в плечи, говорил, что вот-вот взлетит… И не взлетал.

Я присутствовал в тот момент, когда эта птица начала хлопать крыльями, снялась с ветки и полетела. Это был удивительный вечер в "пёстром зале" ЦДЛ, когда наша газета "День" чествовала ГКЧП-истов. Не помню, кто там был из ГКЧП-истов, по какому поводу мы там собрались, но помню лицо Крючкова, сидящего за столом в "пёстром зале"; был кто-то ещё из тех величественных стариков.

Были Лимонов и Дугин: сидели в сторонке, перешёптывались, шушукались. Они выделялись из нашего общества. И пока мы произносили спичи, тосты, пьянели и хмелели, у них возникал заговор, их осенила идея. Эта идея называлась национал-большевизм. Философию национал-большевизма придумал Дугин. Он полагал, что вокруг этой философии можно создать партию. И такую партию Лимонов создал. Это была абсолютно необычная партия, непохожая на все политические, да и не только политические, организации, существовавшие в ту пору в России: партия творческого взрыва, партия экзистенциального лимоновского начала, которое привлекало к себе соскучившуюся по активному политическому действию молодёжь. Та увидела в Лимонове своего духовного пастыря, отца, увидела в нём пример для подражания. И этот пример для подражания, то бишь Лимонов, посылал их Бог знает на какие авантюры. Они высаживались на каких-то крышах, спускались на канатах перед окнами дворцов, штурмовали администрацию президента, забрасывали тортами неугодных им политиков.

Тогда же стала выходить газета "Лимонка". У меня даже ощущение, что это я придумал название. И "Лимонка" стала кидать свои гранаты, или "лимонки", во всех, кто им не нравился. В том числе и в меня. Потому что я в ту пору отказывался баллотироваться в президенты. А кто-то из наших, среди них и Дугин, считали, что это моя роль, что всё человечество ждёт, когда я выступлю, вынесу своё знамя. И была "Лимонка", брошенная в Проханова. Они довольно жёстко по мне прошлись. Но меня это не огорчило и не обидело. Я с большим интересом наблюдал за "лимоновским" движением, за их маршами, манифестациями, за их "бункером", за восхитительными безобразиями, которые они творили. Я был в стороне от этого, но чувствовал, что назревает внутренний неврастенический, а может быть, истерический взрыв лимоновского движения.

Этот взрыв произошёл, когда Лимонов был арестован. Он хотел поднять революцию в России, но начать её с революции русских меньшинств, оставшихся за пределами России и брошенных на растерзание подымавшимся местным национальным русофобским элитам. Русские, в данном случае в Казахстане, освоившие весь казахский север, построившие великие города, заводы, индустрию, создавшие особую среду, оказались брошены Москвой, брошены победившей ельцинской демократией, и бунтовали, роптали. Лимонов решил пойти туда и поднять революцию.

Но ему не удалось перейти границу. Его взяли на переходе, нашли оружие и судили. Суд и сидение в тюрьме были для него мощным творческим этапом, как и для многих русских художников, ибо какой же русский художник не является мучеником? Какого русского поэта или художника, бывало, либо не застрелят, либо не замучают в каземате, либо не выставят из России? Лимонов прошёл эту стадию. И своей мученической тюрьмой, он, может быть, искупил вину, которую ему вменяли посторонние люди. Эту вину видели в том, что он бросает молодых людей на амбразуру, превращает их в жертвы: их терзают, бьют, дают им тюремные сроки… А сам он как бы стоял в стороне. Нет, он не стоял в стороне, он вместе с ними прошёл всё это. И это делает его равным тем, кто поплатился свободой, сражаясь в удивительной Национал-Большевистской партии*.

Мне казалось и продолжает казаться, что партия национал-большевизма во многом является художественным проектом. Ведь художественными являются и проекты, связанные со штыковыми атаками, с рукопашными в окопах. Лимонов писал свои работы либо напрямую о событиях в его политической жизни, в его судьбе, либо в его книгах косвенно присутствовали политические взрывы. В этом смысле политическая судьба питала писательскую энергию, питала творчество. А книги Лимонова расценивались его соратниками, сподвижниками как иконы движения, как манифесты. И то, и другое питало друг друга, создавало удивительную среду, атмосферу русской политической и культурной жизни.

Я приехал в Саратов, где судили Лимонова, чтобы поддержать его. Мне казалось, что ему важно видеть там тех, кто встречался с ним ещё на воле. Я стоял в здании саратовского суда, ждал. И вот показались конвойные, появились овчарки. Вот повели Лимонова, руки у него были "за спину", может быть, уже в наручниках. И он маленький, сухонький шёл среди громил-конвоиров, а вокруг них увивались огромные, с высунутыми языками, овчарки. Зрелище было потрясающим. Я тогда подумал, что это — величие русского писателя: явиться на суд в окружении могучих истязателей с грозными овчарками, которые то ли лижут его, то ли грызут зубами.

Когда мне присудили премию "Национальный бестселлер", я передал деньги Лимонову, сидящему в тюрьме, и всей партии. Лимонов написал мне небольшое письмо, где были такие слова: «Саша, спасибо, это благородно». Вообще он был довольно скуп на похвалы. Он был эгоцентричным человеком: замыкал мир на себя, замыкал на себя Вселенную. "Вселенная — это я, Лимонов", — так он, по-видимому, считал.

И когда регулярно, раз в месяц выходил штурмовать Триумфальную площадь, он попадал в автозак. Хватавшие его милиционеры сначала награждали его тумаками, но с каждым разом всё больше привыкали к нему, и почти подружились с ним, чуть ли не говорили: «Товарищ Лимонов, пожалуйте в автозак». Он шёл в сопровождении людей с дубинками, и в этом была какая-то насмешка, потому что, желая сокрушить кумиров, монументы, желая прослыть горланом-главарём, как ещё Маяковский на Триумфальной площади, он не вызывал адекватного ответа власти. Власть как бы не воспринимала его слишком всерьёз.

Его шествия постепенно становились дизайном Москвы, его триумфальные атаки становились московской достопримечательностью, посмотреть на них едва ли не стекались иностранные туристы, журналисты. Им очень нравился Лимонов, который эпатировал их своими высказываниями, своими фотографиями: он фотографировался голым, раскинув руки, как это делал человек Леонардо да Винчи, заключённый в круг. О Лимонове писали в газетах, издавались книги.

Когда наступили грозные времена 2011 года, когда началась Болотная площадь, забурлила вся либеральная среда, а вместе с ней — часть националистов, часть радикально настроенных коммунистов, забурлила партия Лимонова. Всё это выливалось на площадь, двигалось, шумело. Каждый нёс свои знамёна, на трибунах находилось место и Навальному, и Немцову, и Лимонову. Эта кипящая магма дышала и пузырилась вокруг Маркса на площади Революции. Казалось, вот-вот наступит момент, когда толпа достигнет критических размеров и переплеснётся, хлынет за пределы чаши площади и двинется выше — к Старой площади в администрацию президента и чуть не в Кремль…

А произошло абсолютно неожиданное для Лимонова: часть оппозиции, может быть, большая часть оппозиционной толпы, была уведена Немцовым с революционной площади на Болотную: с площади, которая называется площадь Революции, люди ушли в какое-то болото, тупик. Для Лимонова сами эти названия были символическими и трагическими. Он тогда возопил, обвиняя Немцова, что у него, Лимонова, украли революцию. Это было немножко комично, как будто революция — это портмоне, которое можно украсть из кармана и присвоить. Но с тех пор произошёл надрыв, мне кажется, во всей стратегии.

Возбуждённо пройдя лагеря и колонии, лимоновцы вышли смирёнными, кто куда: кто-то в личную жизнь, некоторые ушли в церковь. Последние годы Лимонова были связаны и с хворью, и с тем, что появилось новое поколение, новая молодёжь. В новой молодёжи огонь восстания, огонь творчества сменился другими, более спокойными формами: нигилизмом, скептицизмом, желанием участвовать в политических процессах со стороны — через социальные сети.

Мне кажется, он тосковал. От него стали удаляться его прежние соратники, как, например, Прилепин, который, мне думается, был выношен в чреве Лимонова. И до сих пор Прилепин и как художник — "лимоновец", и как протестант — "лимоновец", и как партийный строитель — "лимоновец", в чём он и признаётся.

Лимонов ушёл тихо и незаметно — не как Жанна д’Арк или Джордано Бруно. Но он ушёл, и вдруг обнаружилась пустота. В кладке политической стены, политического фундамента Лимонов занимал очень важное место. Он был если не замковым камнем, то, может быть, камнем краеугольным, а может — камнем преткновения. И когда его не стало, обнаружилась скважина, которую сейчас ничем не заполнить. И мы, кто был близок к Лимонову, или сначала близок, а потом удалился от него, чувствуем эту скважину.

Думаю, что газета "День", а потом "Завтра", сделала для Лимонова немало. Она включила его — прежде всего его статьи, работы, стихи, прозу — в контекст оппозиционной, протестной русской культуры. Газета "Завтра", так или иначе, ввела его ещё и в политическую среду: через газету он познакомился со множеством ведущих политиков тех времён. А когда Лимонову было особенно худо, когда он был в узилище, я своими протестами, выступлениями всячески содействовал его освобождению, был в качестве народного защитника на процессах "лимоновцев", которые были рады тому, что их поддерживают не только нанятые адвокаты, не только замечательный Дима Аграновский.

Но когда у меня было 80-летие, и коллектив газеты "Завтра", пожелав отметить мой юбилей, обратился ко всем уцелевшим к той поре людям с просьбой написать суждения о моей персоне, и все, даже те, кто уже удалился от меня и кому я был чужд, откликнулись, Эдуард Вениаминович кратко написал:«Саша, меня с тобой ничего никогда не связывало». Меня поразила эта фраза. Меня-то с Лимоновым связывало и продолжает связывать очень многое. Но его со мной — ничего. Что это значит? Может, это значит, что Лимонов действительно был метеоритом, который прилетел на Землю из других космических миров, и многих обжёг, иных ослепил, но не связал себя с сегодняшней русской жизнью? И многие из его современников, в том числе ваш покорный слуга, казались ему чуждыми? И он с лимоновской откровенностью в этом признался.

Для меня Лимонов остаётся загадкой, как, впрочем, и все человеческие души. Но я счастлив, что был свидетелем его взлёта, его триумфа, его постепенного ухода. И хотя в последние годы мы редко встречались, мне горько думать, что сейчас уже здесь, на этом свете, мы с ним никогда не встретимся. А на том свете, может быть, встретимся — в зависимости от того, где мы окажемся: кто из нас окажется в раю, а кто в аду. Тогда я увижу прозрачную, плохо узнаваемую тень, подойду и спрошу: «Это ты, Эдичка?»

* организация, запрещённая на территории РФ

https://zavtra.ru/blogs/eto_ti_edichka

26.02.2021 Схватка

Глава новой книги

В издательстве "Наше Завтра" готовится к выпуску новый роман Александра Проханова "День".

Книга повествует о небывалой, неповторимой газете, имя которой — "День". Эта газета появилась в самом начале 1991 года, и её называли органом ГКЧП, ибо в ней публиковались статьи и интервью практически всех последних советских вождей перед их печальным концом в 1991 году. Всё огненное время, "пикирующее", как его называют, 1991—1993 годов, когда формировалась новая российская оппозиция, газета "День" принимала прямое участие в становлении первой волны российских-постсоветских оппозиционеров, соединяя красных и белых, публикуя у себя коммунистов и православных, верующих и язычников, экзотических философов и художников, которые возникли на волне перестройки и наполнили интеллектуальное пространство России своими взглядами, похожими на фантастические видения. Газета "День" формировала Фронт национального спасения, который постепенно, преодолевая сопротивление Хасбулатова, завоевал большинство среди депутатов Верховного Совета и возглавил народное восстание после ельцинского переворота, устранявшего Конституцию и Верховный Совет.

Газета "День" была во всех столкновениях и баталиях, на неё обрушивались дубины милиции и ОМОНа. Она была дискуссионным клубом, местом тайных нелегальных собраний, вербовочным пунктом, отсылавшим добровольцев в воюющее Приднестровье, сама воевала в Приднестровье. А в дни ельцинского переворота была оплотом оппозиции, сражалась на баррикадах, погибала под пулемётами в Останкино, выдерживала танковые удары в горящем Доме Советов и была закрыта Ельциным без суда и следствия после страшного разгрома российского парламента. Роман наполнен героями тех лет, коллизиями тех огненных дней, является свидетельством фантастического периода российской истории, когда заканчивалась одна эра и начиналась другая, в которой "последние стали первыми": последние защитники советского строя вскоре стали первыми государственниками новой России.

Виктор Ильич Куравлёв, главный редактор оппозиционной газеты "День", двигался в толпе среди гула, песен, мегафонного рокота, колокольного звона. Перед ним два парня в спортивных куртках несли кумачовый транспарант с надписью "Трудовая Россия". Справа шла пожилая женщина в линялом берете. Держала на палке портретик Сталина, старалась поднять его так, чтобы он не затерялся среди красных флагов и транспарантов. Слева пружинно и нетерпеливо вышагивал парень в кепке с красным бантом на пиджаке. Ему было тесно в толпе, недостаточно песен и лозунгов. Хотелось дать волю играющим мускулам. Сзади две девушки несли букетики алых тюльпанов. Свежими голосами подхватывали советские песни, а когда из мегафона раздавались призывы, радостно вскидывали головы, вторили: «Советский Союз! Советский Союз!». Среди толпы, огромный, похожий на чудовищную ящерицу, катил ракетовоз. Его толстые колёса медленно вращались. Толпа облепила его. Ракетовоз осторожно двигался, стараясь не подмять идущих рядом людей. На спине ракетовоза стояла перекладина с колоколом. Звонарь, счастливый, неистовый, бил что есть мочи в колокол. Удары погружались в гущу песен, выкриков, мегафонного голошения, сбивали их в жаркое варево. Над кабиной ракетовоза возвышалась трибуна. На ней, расставив ноги, Виктор Анпилов прижимал к губам микрофон. Яростно, захлёбываясь, взмахивал кулаком. Его лицо от возбуждения дёргалось. Перекрикивая песни, удары колокола, он бросал в толпу лозунги. Они падали, как головни, поджигая толпу, и по ней катилось валом грозное и восторженное: «Советский Союз! Советский Союз!». От этого гула сотрясались фасады улицы Горького, волновалось синее майское небо, солнечная площадь с пылающей клумбой тюльпанов. Памятник Горькому, костлявый, с клюкой, морщил бронзовый лоб, слушал Анпилова, буревестника новой русской революции.

Куравлёв счастливо пьянел от гула, от сверкания стёкол в кабине ракетовоза, от обилия красного цвета, от мощного движения толпы.

«Хорошо! Мне хорошо! Люблю их всех! И Анпилова, и эту пожилую сталинистку, и молодца, мечтающего об автомате, и звонаря, бьющего в набат! Советский Союз! Советский Союз!»

Он шёл с народом в едином марше, в едином походе. Дышал единой силой, восхищённо повторял: «Советский Союз»! Как и все, верил, что народ отобьёт у захватчиков великое государство. Под натиском грозной народной лавины захватчики отступят, разбегутся, и вновь оживёт красное государство, которое было Куравлёву Родиной.

«Без него мне не жить! Не жить! И ему без меня! Оно взывает, и я иду! Мы идём! Идём спасать государство!»

Все эти годы он задыхался от дыма, в котором сгорало Отечество. Погибал среди вражеских ликующих кликов. Теперь эти клики глохли среди громогласного: «Советский Союз!»

В толпе мелькали сотрудники "Дня". В ближайшем номере появится описание народного шествия. Худой, длинноногий, похожий на журавля, вышагивал Анисин с красным бантом на чёрной рубахе. Маленький, сияющий Нефёдов с упоением подхватывал песни, то и дело заслоняемый красным флагом. Бондаренко ненасытно смотрел шальными глазами. Газета "День" шагала в народном шествии, вливала в него свою непреклонную веру, питалась его могучей волей. Куравлёв любил их братской любовью. Они были малым мобильным отрядом, незаменимым в бою.

Анпилов с крыши ракетовоза, оседлав железного дракона, царил над толпой. Управлял огромной лавиной, будил в ней ярость, восторг, веселье.

— «Трудовая Россия», сожми кулак! Пусть буржуи видят рабочую руку, привыкшую сжимать не только серп и молот, но и винтовку! Долой захватчиков! Отстоим нашу социалистическую Родину! Пашни — крестьянам! Заводы — рабочим! Гайдару — кол в зад! Банду Ельцина под суд! — он дёргал кулаком, срывал голос, тянулся вверх. Казалось, оттолкнётся и полетит. Толпа жадно глотала его слова, счастливо отзывалась: «Под суд! Под суд!» «Долой! Долой!»

Анпилов передал микрофон долговязому лысому рабочему. Раздувая жилы на горле, тот захрипел, забурлил.

— Слышь меня, кровосос! А булыжник в лоб не хочешь? Ты, Гайдар, чмо слюнявое! Жопа с ушами! Хочешь в рожу мой рабочий кулак? — он показывал толпе тёмный кулачище, и толпа ревела, хохотала, была готова разбирать булыжные мостовые, — Ни шагу назад! Это наш Сталинград! Ни шагу назад!

Толпа бушевала. «Сталинград! Сталинград!»

Микрофон перехватила бойкая старушка. Платочек, седые прядки, утиный нос, озорные глазки. Тяжёлые башмаки топотали по крыше ракетовоза.

Пропою я вам частушки.

У Шахрая из волос

Вылетают вошки, мушки.

Вот и чешется, как пес.

Эх, ма! Эх, ма!

Царь Борис наполовину

Человек и бегемот.

Зафигачил он в Наину,

Пьяный, банку из-под шпрот.

Эх, ма! Эх, ма!

Эту задницу с ушами

Мне не надо даром.

Подарите мне собаку,

Назову Гайдаром.

Эх, ма! Эх, ма!

Старушка приплясывала, зыркала синими глазками. Народ хохотал. Подпевал: «Эх, ма! Эх, ма!»

Шагавший рядом с Куравлёвым парень в кепке зло произнес:

— Мне бы автомат! Всё хахоньки, да хохоньки. Дайте народу автоматы! У тебя, часом, нет автомата? — спросил он зло у Куравлёва.

— Пока нет. Как тебя звать?

— Бирюков. Просто Бирюк. Достать автомат, вот и будет «Эх, ма!»

На ракетовозе появился взъерошенный человек в шутовском колпаке. Держал палку с надетым чучелом Ельцина.

Тот был в белой хламиде с длинными рукавами, напоминавшей смирительную рубаху. Голова с тяжелой челюстью, мочалка вместо волос. Человек в колпаке крутился, приседал и подскакивал. Чучело болтало руками, смешно трясло головой. Народ потешался, свистел. Раздавалось: «Под суд! Долой!». Человек достал бутылку, сунул в рот чучелу.

Чучело глотало, проливало на хламиду. Человек достал зажигалку и поджёг чучело. Оно жарко вспыхнуло. Хламида сгорела, обнажился проволочный каркас. Горела тряпичная голова, мочалка. Летела копоть. Народ улюлюкал, свистел. Чучело сгорело, лохмотья упали на спину ракетовоза. Человек в колпаке затаптывал пламя.

Куравлёва веселило пёстрое многолюдье. Оно напоминало уличный театр. Наивная бутафорская трибуна, домашнего изготовления транспаранты, нелепый и радостный колокол, невесть из какого гарнизона угнанный ракетовоз, старушка с частушками, хохочущие лица.

«Какой же народ весельчак! Но не дай Бог его оскорбить! Сегодня театр народный, завтра война народная, священная война!»

Шествие было грозным, но и праздничным. Людям было хорошо вместе. Они были непобедимы, обрели вождя, верили ему. Любили его мятый пиджак, яростный, орлиный клёкот. И Куравлёв любил, ликовал среди песен, гармошек, колокольного уханья.

«Эх, ма! Эх, ма!» — повторял, пританцовывая.

Он заметил Терехова, главу Союза офицеров. Бледное, с усиками, лицо, офицерская форма, золотые погоны. В нём дрожала страсть, которая жгла его. Он был поневоле в этой мирной толпе. Организация офицеров, как жёсткие прожилки, пронизывала рыхлую мякоть толпы.

Рядом с Тереховым вышагивал полковник Алкснис, «красный латыш», мешковатый, похожий на пуму. Издалека обменялся с Куравлёвым поклонами. Среди флагов и песен шли сыновья Куравлёва, Олег и Степан. Дома с вечера они рисовали плакат и крепили на палочки флажки. Куравлёву было радостно видеть рядом с собой сыновей. «Генерал Раевский и сыновья», — усмехнулся он.

Демонстрация медленно вплывала в площадь Маяковского. Бронзовый поэт, как глыба застывшей лавы, казалось, приветствует колонну стихами о «товарище маузере».

Куравлёв посмотрел на парня по имени Бирюк, мысленно вложил ему в руку оружие.

Садовая ныряла в туннель под площадь, осыпала колонну солнечным мельканьем машин. До «сталинского» дома, где жил Куравлёв, оставался квартал. Там, среди гранёных фонарей, окружённый бронзовой цепью, высился Пушкин. Куравлёв подумал, — жена Вера слышит гул демонстрации, стоит на краю тротуара, всматривается в чёрную, расцвеченную красным лавину, ищет в этой лавине мужа, детей, крестится, пугаясь колокола на восьмиколесной колокольне. Колокол бьёт всё надсадней, сзывая людей на пожар, и жена испуганно крестится.

«Милая, милая Вера, ну оставь, оставь свои страхи!»

Куравлёв протиснулся во главу колонны и увидел знаменосца. Женщина несла на плече древко, волновалось алое знамя. Знамя было столь велико, что ветер окутывал знаменосца алым шёлком, и женщина становилась невидимой. Казалось, знамя само плывёт впереди колонны. Ветер сдувал знамя в сторону, и становился виден знаменосец. Женщина шла плавно, как по волнам. Над ней раздувался алый парус. Знамя, наполненное ветром, взмоет, и женщина полетит, ухватившись за древко.

Она была стройная, высокая, с длинными ногами на высоких каблуках, в белой блузке и тёмной юбке. Лица не было видно, но Куравлёв видел сильную гибкую спину, золотистые, связанные в пучок волосы. Куравлёва восхитило это алое знамя в руках чудесного знаменосца. Вся огромная лавина людей, угрюмая махина ракетовоза послушно следовали за огненным знаменем, за чудесным знаменосцем. Знамя, как поводырь, вело, знало путь, направляло к заветной цели. Колонна преданно и послушно следовала за знаменем, верила знаменосцу. Пустое пространство отделяло колонну от знамени. Люди не приближались к нему, оставляли в прекрасном одиночестве.

Куравлёв верил знамени, верил знаменосцу, который проведёт всё тысячное толпище по улице Горького до Манежа, мимо гостиницы «Москва» на брусчатку Красной площади. В весеннем солнце, как букет цветов, засияет Василий Блаженный, заблестит гранит мавзолея, зажелтеет из-за кремлёвской стены дворец. Знамя воспарит, сметёт своей алой силой чужеродный полосатый флаг, взовьётся над Кремлём, и Советский Союз воскреснет.

Так думал Куравлёв, глядя на знаменосца. Алое полотнище плыло воскрешать Советский Союз.

В толпе незримо двигались те, кто вручил им знамя. «Все здесь, все с нами. Никто не забыт», Куравлёв представлял предшественников, вручивших знамя. Лихие конники Будённого с пулемётными тачанками. Строители Днепрогэса с мастерками и отбойными молотками. Гвардейцы-панфиловцы, обвязанные гранатами. Юрий Гагарин с лучезарной улыбкой. Прежде они представлялись скульптурами на фасадах сталинских зданий, но теперь, окроплённые алой росой, они ожили. Совершилось таинство воскрешения. Мёртвые восстали из могил, обнялись с живыми, идут за священным знаменем. Куравлёв, не приближаясь, целовал знамя, целовал знаменосца, целовал своего деда, сражённого под Сталинградом и теперь идущего рядом, краснея лейтенантскими ромбиками.

Впереди, где светлела площадь, и улица Горького начинала спускаться вниз, мимо магазина «Армения», к Кремлю — там возникло туманное, тёмное. Медленно надвигалось в тусклом железном свечении. Куравлёв различал сдвинутые щиты, каски, плотный строй солдат, перекрывших улицу. Веяло тупым упорством, угрюмой силой. Солдаты внутренних войск встречали народ. Газета "День" рассказывала, как Дивизию Дзержинского тренируют бороться с демонстрантами. Изображают толпу с красными флагами. В неё врезаются железные клинья солдат. Теперь толпа была настоящая, красные флаги настоящие, железные щиты и каски, готовые врезаться в демонстрантов, были настоящие.

Шествие замедлило ход, уплотнилось. Люди вглядывались в железный заслон, который медленно занимал площадь.

— Товарищи, не сдаемся! — захлёбывался Анпилов, — Москва — наш город! Улицы наши! Дома наши! Пушкин наш! Захватчики будут разбиты! Победа будет за нами!

Куравлёв чувствовал лбом давление щитов. Пространство, разделявшее две силы, сдвигалось. Столкновение было неизбежно. Он не желал столкновения, робел, но и торопил, хотел, чтобы скорее сошлись две силы. С грохотом столкнутся, ракетовоз тараном ударит в щиты, расщепит, расслоит сомкнутый строй.

«Ну, давай, давай, подходи!» — торопил Куравлёв.

Демонстранты перестраивались. Женщину-знаменосца увели вглубь толпы. Красное знамя колыхалось над дальними рядами. Вперёд вышли крепкие парни, сцепились локтями. Куравлёв оказался в первом ряду, между Алкснисом и Тереховым. Все трое крепко схватились локтями. Мимо проплыли каменные львы на воротах музея Революции. Появился гранитный цоколь дома, где жил Куравлёв.

Солдаты были близко. Они колотили дубинками в щиты, издавая грозный рокот, будивший первобытный страх. Ракетовоз выдвинулся из толпы, нацелил тупую голову. Анпилов врубил «Марш артиллеристов». «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой», и «Артиллеристы, Сталин дал приказ»! Колокол бил, дубины грохотали. Две рати, две первобытные силы сошлись.

Треснуло, грохнуло. Ракетовоз пробил строй солдат и завяз. Анпилов успел крикнуть: «Народ, держись!», и его стянули с трибуны. Куравлёв увидел близко клёпанный щит, летающую дубинку, полоску лица между щитом и каской. Повис на локтях Терехова и Алксниса и ногами, что есть силы, ударил в щит. Слышал, как грохнул металл, удар вернулся к нему, тупо шарахнул в грудь. «А ещё не хотите? А вот так! Вот так!»

Солдаты прорубались вглубь демонстрации. Летали дубины, реяли флаги, гремела музыка, ухал колокол. Рубились в рукопашной, насмерть. Нельзя было понять, где солдаты, а где демонстранты. Всё распалось на хрипящие, визжащие клубки. Куравлёв бил кулаками, ногами. Получал удары дубинок. Испытывал слепую ненависть, жаркую ярость. Был готов убить. Получил дубинкой в голову, удар рассёк ему бровь и ухо. Кровь заливала глаза, слепила. Он выбрался из гущи на тротуар. Отирал кровь рукавом, наблюдая схватку.

Старушка в платочке, что пела частушки, повисла на рослом солдате. Тот пытался её стряхнуть, как медведь таксу, но старушка вцепилась накрепко, что-то кричала, быть может, «Эх, ма»! Парень по имени Бирюк в боксёрской стойке норовил достать кулаком челюсть солдата, но тот увёртывался, заслонялся щитом, старался садануть парня дубинкой. Двое солдат яростно лупили упавшего отставника-офицера, охаживали дубинками по погонам, по кителю. Озверев, придавили его щитом, а один вспрыгнул на щит, оглушив офицера. Тот так и остался лежать среди бегущих людей.

Куравлёв увидел, как на женщину-знаменосца напали двое, вырывают древко, сдирают знамя. Женщина отбивалась, тянула к себе полотнище. Волосы её распались, рот чернел в крике, из-под бровей горели глаза, казавшиеся золотыми.

Уже не было музыки, колокольных ударов. Только выли сирены, гремели щиты, хрустели кости, раздавались вопли и ругань. Из соседних улиц ударили железные клинья, рассекли толпу, обратили вспять. Площадь опустела. На асфальте валялась обувь, разорванные транспаранты, несколько щитов. Катила милицейская машина с ядовитой мигалкой. Пушкин, склонив голову, печально смотрел на осквернённую площадь.

Куравлёв почувствовал слабость, сел на край тротуара. Кровь продолжала сочиться. Кто-то тронул его за плечо.

— Вам плохо? — к нему склонилась женщина-знаменосец. Волосы распались, лицо исцарапано, на груди фотоаппарат. И глаза золотые. Она выглядела бодро, почти весело, — Здорово досталось?

— А где знамя?

— А вот оно, — женщина распахнула блузку. Под блузкой полыхнул красный шёлк. Она обмоталась знаменем. Из-под шёлка выступала плотная грудь.

— Давайте, я вытру кровь, — она достала платок и осторожно отёрла ему лицо. Он уловил запах разгорячённого тела, видел у самых глаз перетянутую красным шёлком грудь.

— Я вас знаю. Вы Куравлёв, редактор «Дня».

— А вы кто?

— Я Зоя.

— Космодемьянская? — вяло пошутил Куравлёв.

— Нет, Кострова. Дайте я вас сфотографирую.

Она отошла на шаг. Подняла аппарат, присела и сделала несколько снимков. Куравлёв заметил, что она босая.

— Вижу, вы всё это снимали. Принесите снимки в газету.

— Принесу, — сказала она, — Мы делаем революцию. Я снимаю революцию, — и ушла, ступая босиком по асфальту.

….

Явились товарищи по борьбе, «спецназ», оснащённый орудиями боя — плакатиками, бенгальскими палочками. У Куравлёва и Нефёдова были машины. Все погрузились и отправились на улицу Воровского. Там, в чудесном ампирном дворце за чугунной решёткой, помещалось Министерство информации.

Вышли у дворца, развернули плакатики, повесили их себе на грудь. Выстроились у ворот. Смущались, посмеивались, ловили удивлённые взгляды прохожих.

— Как партизаны, с дощечками, — хмыкнул Нефёдов. У него на груди висел плакатик: «Что у трезвого на уме, у Полторанина на языке».

Бондаренко храбрился, выпячивал грудь с плакатом: «Не тронь "День" — ударит током». Анисин, худой, длиннорукий, держал над головой лист с корявым начертанием: «Нас остановит только пуля». Шурыгин прижимал к груди надпись: «Закроешь "День" — настанет ночь» У Куравлёва на шнурке висело: "День" — газета духовной оппозиции».

— Полторанин, должно быть, смотрит в окно и бухает, — сказал Шурыгин.

— Одного литра мало. Полтора в самый раз, — съязвил Султанов.

— "День" закрыть — не поле перейти, — произнёс Анисин.

— Отсиживается, боится выйти, — Нефёдов посмотрел на дворец и скорчил гримасу.

Они стояли, переминались. Прохожие читали надписи. Один недовольно качал головой. Другой в знак одобрения поднимал большой палец. Третий равнодушно проходил мимо. Куравлёв смотрел на окна дворца.

«Пусть видят, что "День" не сдаётся. Духовная оппозиция не имеет танков и орудий, но «дух дышит, где хочет». Найдёт врага в бронированном бункере».

Стали скапливаться почитатели "Дня". Бог весть откуда узнали о пикете. Несколько телекамер уже стояло на треногах. Журналисты достали блокноты, рассматривали надписи. Когда операторы припадали к камерам, народ кричал: «Позор! Позор!»

Появлялись активисты, не пропускавшие ни одного митинга. Лишь бы пошуметь, пообщаться, побранить Гайдара и Ельцина.

Пришла вездесущая старушка в платочке, похожая на крепкий пенёк. Частушки вырастали на ней, как опята.

Я свинину не люблю,

А люблю баранину.

Не ходите вы, девчата,

В гости к Полторанину.

Эх, ма!

Полторанина штаны

От натуги лопнули.

Он хотел прихлопнуть «День»,

Самого прихлопнули.

Эх, ма!

Старушка топотала изношенными башмаками. Она красовалась перед телекамерами, надеялась снова попасть в передачу.

Молодой язычник, похожий на Леля, в белой, навыпуск, рубахе, подпоясанной красным кушачком, затеял разговор с Анисиным. Язычник носил на лбу золотую ленту. Она закрывала лобное око. Он излагал Анисину своё языческое учение.

— Древние русичи поклонялись солнцу, ты знаешь. То есть, поклонялись Ра. Русский язык солнечный. «Разум», то есть «Ра у меня», то есть «Я — солнечный», понимаешь? «Разбег» — «Бег солнца», то есть русский космизм». Далее — «Радуга», то есть «Солнечная дуга». Давай, напишу статью «Русское солнце». Учение придёт на смену коммунистической идеологии.

— «Разбойник» — «Побивающий солнце», «Солнцеборец», — поддакивал Анисин, — «Разведчик» — «Ведающий солнце», то есть «Астроном». Ты меня убедил. Пиши статью.

Появилась женщина с бурятским лицом. Нарумяненные щёчки, узкие глазки, подведённые чёрные бровки. На ней было малиновое облачение, усыпанное бисером. В чёрные волосы вплетены цветные ленточки, колокольчики. Она была боса, поднималась на упругих мысках, поводила руками, кружила в танце. Колокольчики звенели, бисер мерцал, подкрашенные губы таинственно улыбались.

— Уле! Уле! — восклицала она, вычерпывая что-то из воздуха. Была похожа на ожившую статую из восточного святилища. Потанцевав перед Куравлёвым, бурятка остановилась.

— Я пришла к тебе от Белой Богини. Она любит тебя и берёт в мужья. Она велела взять тебя за руку и привести к ней. Пойдём к Белой Богине, — бурятка взяла Куравлёва за руку и потянула.

— Брысь, ведьма! — шуганул её Нефёдов, — Пошла бы ты к своей Белой Богине!

Бурятка, мелькая грязными пятками, исчезла.

Вместо неё возник неопрятный, с седыми бакенбардами и безумными глазами человек. Он размахивал перед носом Куравлёва крохотной рукодельной газеткой. Гневно выкликал:

— Читай! Читай, говорю! Вот как надо писать! Меня сам Ельцин читает! И ты давай читай!

— Не хочу, — уклонялся от газетки Куравлёв. Издатель рукописной газеты, по прозвищу Топтыгин, появлялся на всех протестных митингах, совал всем газетку, а когда не брали, сердился. Он и впрямь был похож на Топтыгина, шатуна, что бродит среди людей.

— Топтыгин, давай мне газету, — Нефёдов принял от издателя мятый листок, — Прочитаю и тебе скажу. Ты молодец.

— Почитай, почитай! Вот как надо писать! — и удалился, сердито тряся бакенбардами.

И языческий Лель, и бабуся с частушками, и бурятская ведунья, и сердитый издатель Топтыгин, — все были творцами. Высыпали на улицы, где возбуждённый народ искал правды, проповедовал эту правду на свой народный лад.

К Куравлёву подошёл журналист в клетчатом пиджаке, с диктофоном. На бело-розовом свежем лице красовался загнутый нос, смотрели любезные голубые глаза, краснел маленький сочный рот.

— Я Марк Файн, из "Нью-Йорк таймс". Позвольте вопрос, господин Куравлёв?

Правда ли, что ваша газета антисемитская? Я прочитал в сегодняшнем номере фразу: «На Малой Бронной упало дерево-антисемит». Неужели в России такой уровень антисемитизма, что даже деревья — антисемиты? — журналист улыбался, но в голубых глазах светилась холодная неприязнь. В диктофоне горел красный злой огонёк.

Куравлёв почувствовал опасность. Она была в сладком запахе табака, любезном поклоне, властном носе, презрительно сжатых губах. Американец источал превосходство победителя, наблюдавшего пляски побеждённых.

— Не могут ли в России повториться еврейские погромы?

— Эта фраза не более чем шутка. Я бы сказал, еврейская шутка. Разве мы похожи на погромщиков? Мы наивные простаки, пляшущие на забаву американскому гостю.

— А правда ли, что в России возможен реванш коммунистов? Будет восстановлен Советский Союз?

— Пока существует газета "День", такая возможность сохраняется.

— Спасибо, господин Куравлёв. Скоро выйдет моя статья, и вы проснётесь знаменитым! — журналист отошёл, улыбаясь пунцовыми губками. Куравлёв заметил, как улыбающийся рот сжался в хищный хоботок.

Среди репортёров, телекамер, фотографов Куравлёв увидел Артёма Боровика, издателя молодой, но уже прошумевшей газеты. Артём Боровик был сын известного советского американиста Генриха Боровика. Тот работал корреспондентом в Нью-Йорке, быть может, разведчиком. Писал обличительные статьи об американском империализме. Рассказывал о бедствиях безработных, о расовом неравенстве. Появлялся на телеэкране в обществе бомжей, и даже привёз в Москву негритянскую активистку Анжелу Дэвис с огромным стогом курчавых волос. Фотографировался с ней у Мавзолея. Он оказал протекцию своему одарённому сыну, опекал его первые шаги в журналистике. Отправил юнца в Афганистан, где тот проехал два раза на БТР-е, получив Орден Красной Звезды. Фотографировался в камуфляже с автоматом Калашникова. Вскоре после Афганистана, когда бурно цвела перестройка, поехал в Америку. На военной базе прошёл курс морского пехотинца. Написал восторженный очерк об американской армии. Сфотографировался со скорострельной винтовкой М-16. Тогда ещё шла афганская война. Из М-16 убивали советских солдат. Панегирик Боровика показался Куравлёву отвратительным.

Теперь Артём Боровик подошел к Куравлёву. Он был полный, щекастый, с пухленьким розовым ртом и большими умными глазами. В них пряталась осторожность играющего с огнём человека. Он поздоровался за руку с Куравлёвым.

— Я с вами, Виктор Ильич. Это безобразие — преследовать вашу газету. Пусть я не разделяю ваших убеждений, пусть моя газета утверждает другие ценности, но есть свобода слова, есть журналистская солидарность. Можете на меня рассчитывать, Виктор Ильич.

Куравлёв был благодарен. Он привык к нападкам демократической прессы. Был ожесточён, и в этом ожесточении черпал силы, позволяющие вести неравную схватку. Рукопожатие Боровика было тёплым, мягким. Его лицо, всегда казавшееся неприятным, теперь выглядело привлекательным.

— Спасибо, Артём. Я нуждаюсь в поддержке.

Боровик отошёл, ещё раз протянув Куравлёву мягкую руку.

К Куравлёву подскочил взвинченный человек. Хрипло смеялся, извивался, делал пальцами брызгающие движения, словно прыскал в Куравлёва едкой жидкостью.

— Дождался! Пришлёпнут тебя мухобойкой! По башке, по башке! — это был Щелкунов, захудалый писатель, автор нескольких детских книжиц о белочках, зайчиках, прочих зверушках. Прежде в Доме литераторов он подобострастно подходил к Куравлёву. Его серое лицо напоминало матерчатую куклу, в которую проникла рука и сжала пальцы. Он восхищался романами Куравлёва. В ответ Куравлёв снисходительно посмеивался:

— Какой зайчик? Правильно, трусишка. А стрекоза? Верно, попрыгунья. А сорока? Она белобока. А мышка? Она норушка.

Щелкунов хихикал, смиренно переносил шутки, называл Куравлёва своим учителем.

Теперь, подскочив, Щелкунов хохотал, яростный, ненавидящий.

— Как хорошо, как я рад! Твоя газета хлюпает кровью! Вы все палачи, вертухаи! Попили народной крови! Где та стенка, к которой вы нас ставили? Теперь сами вставайте! Вас не закрыть, вас стрелять надо! Чтобы вашего духа не осталось! Ни ваших книг, ни газет, ни детей! Под корень, под корень! Мы вас каждого вычислим! В норах крысиных! Намордник наденем, тот самый, в котором вы страну держали! Ненавижу!

Щелкунов скакал, извивался. В нём полыхал адский огонь. В бесноватом танце он хотел освободиться и не мог от всех пережитых унижений, обид, согбенного смирения, страхов. Его ненависть была жгучей, как факел огнемёта. Опаляла Куравлёва. Он чувствовал ожоги. Ему казалось, что с пальцев Щелкунова летят брызги кислоты, прожигают пиджак, рубаху, оставляют на коже пузыри.

— Иди вон, — произнёс Куравлёв шёпотом, с такой беспощадной жестокостью, что Щелкунов стих. Скрючился и по-собачьи, боком, затрусил прочь.

Всё ещё горели ожоги. Чужая ненависть была смертоносной. Его ответная ненависть опустошила, наполнила душу кислым дымом. Куравлёв не замечал, что его плакатик перевернулся на другую сторону.

Мерцали вспышки фотоаппаратов. Телеоператоры ходили кругами, водили рыльцами телекамер. Человек, стоящий поодаль, слегка отвернулся, достал из пиджака портативную рацию, что-то забулькал. Лубянка присматривала за пикетом.

Куравлёв вдруг почувствовал слабость, тщету своих маломощных усилий. Беспомощность газетных листков, крохотной горстки пикетчиков перед мощью, погубившей страну, её великую армию, разведку, миллионную компартию, множество оснащённых людей, призванных защищать государство. Что могут самодельные плакатики, танцующие старушки, ряженые язычники перед загадочной, неодолимой, нечеловеческой силой, завладевшей непобедимой страной?

Куравлёв уныло смотрел на гомонящий люд. Это были остатки народа, гонимые бурей, разметавшей народ.

Из бестолковой толпы, рассекая её, вынеслась женщина с букетом алых тюльпанов. Зоя Кострова, стремительная, яркая, с болтавшимся на груди фотоаппаратом, подбежала к пикетчикам. Стала раздавать им цветы. Каждому по тюльпану, а Куравлёву — оставшийся сочный букет. И опять, как недавно на демонстрации, сквозь холодный запах цветов, он уловил жар её тела. И глаза, серо-голубые, стали вдруг золотыми.

— Торопилась! Опоздала! Всегда так! — она отбежала, стала нацеливать аппарат. Снимала, перескакивала с места на место, напоминая лесную белку. Пикетчики приосанились. Достали бенгальские палочки, запалили. Стояли — в одной руке тюльпан, в другой — искристый огонь. Зоя снимала лица, цветы, серебряные искры.

— Едет! Едет! — раздалось.

Из чугунных дворцовых ворот скользнула чёрная машина. За стеклом возникло мутное, сырое лицо Полторанина. Куравлёв успел заглянуть в его угарные глаза. Показал плакатик с надписью: «Духовная оппозиция». Машина умчалась. Люди расходились. Пикетчики снимали плакатики, сыпали в урну обгорелые бенгальские палочки. Собирались в редакцию пить вино.

— Вы с нами? – спросил Куравлёв Зою, — Мы заслужили бокал вина.

— Не могу, тороплюсь. Выпейте за моё здоровье, — убежала, стуча каблуками. Куравлёв поднял с асфальта упавший тюльпан.

https://zavtra.ru/blogs/shvatka_den_

25.02.2021 Железный Феликс, дух изгнанья

Илл. Геннадий Животов

Россия ищет идеологию и не находит её

Железный Феликс, «дух изгнанья, летал над грешною землёй». И вот он навис над Лубянской площадью, его испепеляющий взгляд упал на Соловецкий камень, и мозги московских либералов вскипели от негодования и ужаса, а в мозгах патриотов вспыхнула ослепительная мечта о политическом реванше и возмездии. Медики отмечают, что в течение года то и дело возникает поветрие: распространяются эпидемии гриппа, кишечных и сердечно-сосудистых заболеваний, у нервных больных начинаются психические кризы. Такие же поветрия несколько раз в году происходят и в общественном сознании, когда то всплывает тема переименования улиц, то установки и разрушения памятников, то возникает острейшая проблема: вынести или не вынести тело Ленина из Мавзолея. Общественная мысль бурлит вокруг этих тем, лучшие умы схватываются в непримиримых баталиях, оскорбляют друг друга, ненавидят. Утихшие было распри вновь разгораются, и Россия с остервенением расчёсывает на себе едва зажившие раны.

Эти огненные темы вбрасываются в общественное сознание для того, чтобы отвлечь от накопившихся мучительных, требующих решения проблем. Обществу не предлагают обсудить такую вопиющую проблему, как развитие — обещанное, но так и не наступившее. Не предлагают выяснить, что мешает этому развитию осуществиться, не предлагают рассмотреть или угадать силы, которые его останавливают, и наметить пути долгожданного прорыва.

Общество не обсуждает, являются ли современные российские миллиардеры олигархами? Или их вовсе нет, потому что олигархи исчезли после того, как из политики были устранены Гусинский, Березовский, Ходорковский, Невзлин — те, кто непосредственно влиял на политическое руководство страны. Общество не обсуждает, являются ли сегодняшние миллиардеры, работающие на европейских рынках, противниками современной путинской политики, которая приводит к санкциям и изоляции России от Запада? Не слишком ли опасна та двойственность, которая побуждает Россию всё дальше отдаляться от Запада с его санкциями, с его претензиями влиять на внутрироссийские процессы, и при этом видеть в Западе главного экономического партнёра? Ведь Россия импортирует на Запад нефть, газ, сталь, продовольствие и удобрения. И не является ли эта двойственность источником опасного разлома, наметившегося в российской политике?

Не обсуждаются идеологические модели, появляющиеся в либеральной и патриотической среде. Не обсуждаются общественные конфликты, что вызваны не сиюминутными политическими коллизиями, а глубинным идеологическим мировоззренческим расколом, который кажется непреодолимым и сопутствует всей русской истории.

Серьёзно не обсуждается проблема Навального, который в либеральных СМИ, таких как "Медуза", "Дождь", "Эхо Москвы", "Новая газета", превозносится как мученик и святой, подобно Нельсону Манделе. А правительственные средства информации смешивают его с грязью, и в лучшем случае называют «берлинским пациентом». Как объяснить, что одна часть государственных СМИ, например, крупнейшие телевизионные каналы, беспощадно уничтожают Навального, а другие государственные СМИ, например, "Эхо Москвы", вещающие на деньги Газпрома, поют Навальному осанну? Какова же истинная позиция государства по отношению к Навальному? И в какой части Навального обосновалось Центральное разведывательное управление Соединённых Штатов, а в какой части — Федеральная служба безопасности России?

Россия ищет идеологию. И не находит её. На "Эхе Москвы" вещает блистательный Невзоров. Ему нет равных в современной российской публицистике. Он метафоричен, непревзойдённо владеет языком, поразительно осведомлён. Он работает, как огнемёт, и каждую среду испепеляет все тростниковые и соломенные постройки, которые за неделю возводит государственная пропаганда. Невзоров — звезда "Эха Москвы". Он — всадник тьмы, скачущий по просторам России. Когда он влетает в свет, свет становится тьмой. А когда он влетает в тьму, тьма становится тьмой тьмущею. Вы хотите знать, в чём идеология современной России? Приглядитесь к тому, что истребляет Невзоров своими беспощадными отточенными ударами. Каждая истреблённая Невзоровым цель есть элемент российской идеологии. Соберите обломки, что оставляет проносящийся мимо всадник тьмы, сложите из них целое, и вы получите идеологию государства Российского.

На спине иноходца, на котором мчится всадник тьмы Александр Невзоров, появился другой наездник. Это Феликс Дзержинский. Он сидит в одном седле с Невзоровым, обхватив того за пояс, — они несутся, и стук копыт разносится по кабинетам Лубянки. Там слушают этот цокот и говорят: «Наши скачут».

https://zavtra.ru/blogs/zheleznij_feliks_duh_izgnan_ya

24.02.2021 Пуля для генерала

Жизнь Рохлина была яркой и славной, а смерть загадочной и трагичной

Генерал Лев Яковлевич Рохлин — человек легендарный. Его военный путь через Афганистан и Чечню отмечен множеством ран, подвигами и орденами. Когда ему присвоили звание Героя России за успешные операции в Чечне, он отказался от награды, сказав, что участие в гражданской войне не делает военного героем. Его жизнь была яркой и славной, а смерть загадочной и трагичной, вокруг неё до сих пор витают сумрачные слухи и недомолвки.

Мне не удалось пересечься с Рохлиным в Афганистане, он воевал в Файзабаде и Газни, а мои пути пролегали через Герат, Шинданд, Кандагар. И о Рохлине я услышал только в Чечне во время первой чеченской. Корпус Рохлина участвовал в боях за Грозный, а я находился тогда в тех районах Грозного, которые его корпус штурмовал. Был взят дворец Дудаева — огромный, дымный, смрадный, изрезанный и иссечённый снарядами, похожий на вафлю с водружённым над ним Андреевским флагом, который установили штурмовавшие дворец морские пехотинцы. Ещё шли бои за Сунжей, на земле лежали неубранные трупы, и привокзальный ангар с тяжёлой дверью был полон мертвецов.

Грозный был ужасен. Его стирали с лица земли авиация, артиллерия, танки. Страшнее всего выглядели деревья с расщеплёнными стволами, срезанными ветками, их обрубки поднимались к дымному небу, словно взывали к милосердию. И тогда, в Чечне, я не встречался с Рохлиным. Помню, как на командный пункт батальона привезли убитого солдата. Тот лежал на земле, и мимо него, не обращая внимания, проходили офицеры штаба, поглощённые кровавой рутиной войны.

С Львом Яковлевичем Рохлиным я познакомился позднее, в Москве, когда он, прославленный генерал, был уже депутатом Государственной Думы, и вокруг него собралась вся патриотическая оппозиция. Разгромленная в 1993 году танками Ельцина, она после тех страшных ударов медленно собиралась вокруг генерала Рохлина. Он показался мне очень живым, подвижным, доступным, человечным, без тени чванства, которым тогда грешили многие депутаты Госдумы. Меня познакомил с ним Виктор Илюхин, и в первую же минуту знакомства Рохлин ошарашил меня своими откровениями. Мне, мало ему известному, или не известному совсем человеку, он стал рассказывать о своих намерениях отстранить от власти диктатора Ельцина. Рассказывал, как соберёт в Москве миллионный митинг, этот митинг поддержит армия, и многотысячный народный сход объявит президента Ельцина вне закона. Речь шла о военном перевороте. Мне было странно и неловко выслушивать эти признания, которые требовали глубочайшей конспирации: малейшая неосторожность могла подвести знакомых с этими планами людей. В откровениях Рохлина было нечто наивное или даже болезненное.

Он пригласил меня к себе на дачу в Наро-Фоминский район. Я поехал. Мы обедали. За столом были он, его супруга Тамара и я. Рохлин предлагал мне заниматься информацией в будущем правительстве, которое он намеревался создать. А теперь, накануне этих грозных событий, он хотел, чтобы я помог издавать газету его движения "В поддержку армии, оборонной промышленности и военной науки". Он рассказал, как видит эту газету. Возлагал большие надежды на газету "Завтра", полагая, что она после его победы станет ведущей газетой новой России.

Его жена Тамара устала от наших разговоров, и ей захотелось прочитать мне стихи. Она начала читать сочинённые ею милые женские четверостишия. Рохлин резко, даже грубо её оборвал и отослал из-за стола. Я видел, какое огорчение было на её лице. Ей некому было поведать о самых сокровенных чувствах, переживаниях, излить свою лирическую душу.

Мы несколько раз встречались с Рохлиным, и меня всегда изумляла и пугала его беспечность: мы стояли в думском коридоре, мимо шли депутаты, здоровались с ним, он откликался на рукопожатия и продолжал мне говорить о восстании, об устранении Ельцина, о войсках, которые по его зову погрузятся в эшелоны и прибудут в Москву.

В день рождения Макашова стараниями того был накрыт праздничный стол. Мы сидели рядом с Рохлиным, он был весел, оживлён, шутил, радовался обществу друзей, произносил свободолюбивые тосты. А потом были танцы, я пригласил Тамару Рохлину, мы кружились с ней среди танцующих под музыку сентиментального шлягера, который, кажется, назывался "Погода в доме", где размолвка между влюблёнными, случившаяся посреди осенних дождей, легко решалась «с помощью зонта».

Убийство Рохлина было ошеломляющим. Говорили, что жена Тамара застрелила его ночью из пистолета, и что это — результат семейной драмы, семейной ссоры. Но никто этому не верил. Все полагали, что это политическое убийство, что Рохлин был устранён как опасный заговорщик, вокруг которого сплотилась оппозиция, и он являлся серьёзной угрозой для власти Ельцина. Патриотическое сознание, склонное к мифологиям и тайным версиям, утверждало, что Рохлина убили спецслужбы, что агент спецслужб был приставлен к Рохлину, его семье, что он подверг психологической обработке жену Рохлина, и ею в эти трагические минуты управляла другая воля.

С Рохлиным прощались в Доме офицеров Московского военного округа. Помню его желтоватое, неживое, с большими губами и тяжёлыми закрытыми веками лицо. Там, у гроба Рохлина, я в первый и последний раз взял интервью у Лужкова, который пришёл проститься с Рохлиным, и это говорило об их духовной и политической близости.

Теперь, когда Льва Рохлина давно нет среди нас, я вспоминаю наши встречи. И особенно ту, на дне рождения генерала Макашова, мой танец с Тамарой Рохлиной под сентиментальный шлягер "Погода в доме". В моём сознании всё время всплывает строка, где распря между двумя любящими сердцами в осенний день легко решается с помощью ПМ.

https://zavtra.ru/blogs/pulya_dlya_generala

19.02.2021 Незабвенный Трошев

Моя первая встреча с генералом произошла холодным осенним вечером в аэропорту "Грозный"

После 1991 года в России не было государства — была чёрная дыра, которая разверзлась после крушения Советского Союза. В эту чёрную дыру рухнул народ. Медленно, повинуясь законам русской истории, новое государство Российское возникало из кромешной тьмы. Если в народе являются праведные отцы-пустынники и полководцы, значит, у народа появляется государство. Геннадий Николаевич Трошев был полководцем второй чеченской войны, которая покончила с позорным для России Хасавюртовским миром, и Россия выиграла битву за Кавказ. В этой битве проявился полководческий талант генерала Трошева.

Моя первая встреча с генералом произошла холодным осенним вечером в аэропорту "Грозный". Я возвращался в Москву после изнурительной фронтовой поездки. БТР взял меня в Ханкале, перевёз в аэропорт и оставил там на произвол судьбы. Ещё недавно этот грозненский аэропорт назывался аэродромом имени Шейха Мансура. На поле валялись обломки дудаевских самолётов, а здание аэропорта являло собой груду холодных развалин. Все борта ушли в Моздок, и мне предстояло ночевать среди этой тьмы и холода. Я сунулся со своей бедой к коменданту аэропорта. Тот сказал, что все борта ушли, но на краю взлётной полосы дожидается вертолёт, в нём какой-то припозднившийся генерал отправляется из Грозного в Моздок. Я кинулся стремглав через всё лётное поле к вертолёту, который уже начинал вращать винтами. Вскарабкался на борт и в пустом салоне увидел одинокого пассажира, который притулился на железной лавке. "Товарищ генерал, возьмите с собой в Моздок", — попросил я умоляюще. "А ты кто?" — спросил меня генерал. Я назвался. "О, садись". И мы полетели. Этим генералом был Геннадий Трошев. Так завязалось наше знакомство, которое в дальнейшем переросло в дружбу.

Второй раз я встретился с Трошевым в Ханкале. Я жил в вагоне бронепоезда, который курсировал из Грозного в Гудермес и обратно. От вагона до штаба идти было недалеко, всего метров триста, но передвигаться приходилось по такой грязище, что у некоторых с ног сваливалась обувь, и они продолжали свой путь босиком. Я напомнил Трошеву о нашей встрече, он был рад и взял меня в горы, где шла операция по захвату Басаева. На вертолёте мы с Трошевым пролетели над склонами гор, покрытыми не опавшими за зиму, ржавыми дубами, и на вершине горы опустились на площадку, где находился штаб операции. Вокруг были ущелья, горы и снова ущелья и горы, горы, стоял командирский КУНГ с развёрнутыми антеннами. Генерал из КУНГа командовал операцией: в ущелье, где предположительно находился Басаев, сначала посылал штурмовики, которые бомбили склоны горы, затем вертолёты, что наносили свои воздушные удары, потом шёл спецназ, процеживая ущелье. Но первое, что я увидел, войдя в КУНГ, — это замызганный диван, и на нём — замусоленная, зачитанная до дыр газета "Завтра". Трошев, генералы, офицеры читали "Завтра", и я увидел номер газеты в самом центре боевой операции.

Следующая встреча с Трошевым состоялась всё на том же аэродроме в Грозном, где репетировали военный парад. Трошев устроил смотр войскам — на лётном поле были выстроены батальоны. Он — приветливый, с быстрыми глазами — опять обрадовался нашей встрече. Я попросил у него вертолёт — мне хотелось проследовать тем маршрутом, каким отряды Басаева уходили из Грозного, когда город был окружён правительственными войсками. Басаеву для выхода оставался узкий коридор вдоль реки Сунжа. Когда боевики выходили, то сели на расставленные минные поля и попали под кинжальный пулемётный огонь. Было много убитых. Сам Басаев потерял в этом сражении ногу.

Вертолёт летел вдоль Сунжи, по холодной реке всё ещё плавали нерастаявшие льдины, а вдоль берега валялись ворохи каких-то лохмотьев, разбитые повозки, одеяла, матрасы, рухлядь — всё, что осталось от басаевских частей, разгромленных пулемётами. Казалось, в этом месте по берегу прошёл огромный мусоровоз, и из него выпало всё это окровавленное тряпьё. Садиться было рискованно, потому что там ещё могли оставаться невзорвавшиеся лепестковые мины. И мы прошли над тем маршрутом, где состоялся исход Басаева из Грозного.

И новая встреча с генералом, что готов был выполнить все мои просьбы и направил меня в полк, поставивший свои палатки и боевые машины среди чеченских сёл, по которым прокатилась война. Я спал в палатке на железной кровати, просыпаясь ночью, видел, как сонный солдатик-дневальный машинально кидает щепочки и дровишки в железную печку, и опять засыпал. Вспоминал минувший день, когда наш БТР двигался по горным склонам, по лесной опушке, тяжёлые колёса БТРа выдавливали из земли зелёную тягучую нефть — так много её здесь было. Она растекалась по полям, её не подхватывали нефтепроводы, которые были взорваны. И чёрными глухими ночами горели красные факелы взорванных нефтепроводов.

Помню, как я мчался на одинокой боевой машине пехоты по пережившему недавний штурм Грозному, где не было ни одного уцелевшего дома, ведь танки били по ним прямой наводкой. Деревья — чёрные, обугленные, с разрезанными вершинами — тянули к небу свои почернелые умоляющие руки. Мы с моими товарищами зашли в дом, где размещался штаб Масхадова. Бродили по пустым комнатам среди обломков битого стекла и хвостовиков разорвавшихся мин.

Трошев представил меня своему заместителю — громадному, могучему генералу Булгакову — командовавшему знаменитым вторым штурмом Грозного. Мы сидели с Булгаковым в брезентовой палатке, он угощал меня обедом. Я помню, с каким восхищением и почтением говорил генерал о своём командире Трошеве, и мы пили водку за его здоровье.

Последний раз я видел Трошева в день прощания с ним в Доме Российской армии, где был выставлен обитый красным гроб, к которому тянулась бесконечная вереница — военные, гражданские. Меня поразило, какому количеству людей Трошев был дорог и важен. И тогда, прощаясь с генералом, я вспомнил все наши встречи, его умный, зоркий, весёлый взгляд командира, который своими радениями, неусыпными трудами и подвигами восстанавливал падающее государство Российское.

Мы прорвались к горящему Шатою.

Я жизнью не играл и смерть не выбирал.

Имперский чёрный крест с серебряной каймою

https://zavtra.ru/blogs/nezabvennij_troshev

18.02.2021 Коды Русской Победы

Илл. Геннадий Животов. "Можем повторить"

Россия с трудом вырывается из европейских зубов

Европа — обольстительница. Который раз она обольщает Россию своим комфортом, благополучным укладом, совершенством своих технологий, своими Лувром, Прадо, Уффици… Горбачёвский Советский Союз был обольщён Европой, грезил вхождением в Европу. Либеральные политики разрабатывали теорию вхождения в Европу. Согласно этой теории, гигантский континент "Россия" не мог войти в Европу целиком, одновременно, его следовало разделить на части. Гавриил Попов предлагал разделить Советский Союз на восемьдесят частей. Каждая из этих частей отдельно входит в Европу и там образует своё маленькое цивилизованное государство. Эти вошедшие в Европу микроскопические части континента соединяются в новое проевропейское целое.

Горбачёв провозгласил свой лукавый тезис "Европа — наш общий дом". Там, в этом общем доме, мы должны были на равных сесть за гостеприимный европейский стол. Но когда разъединённые Ельциным части советского государства стали входить в Европу, выяснилось, что та не слишком охотно принимает к себе подселенцев. Многие из этих мини‑государств всё ещё корчатся в европейских объятьях, не в силах вздохнуть.

Россия с трудом вырывается из европейских зубов. Обглоданная, искусанная, она всё ещё хочет верить в Европу: в её возвышенность, благородство, в её государственные институты, в её науку, в её духовные кладези. В ответ на это своё обожание Россия получает от Европы зуботычины. Эти зуботычины следуют одна за другой, всё учащаясь. Европа кулаками молотит доверчивое русское лицо, и Россия не успевает утирать слёзы и кровь после этих ударов.

Возвращая Крым, приветствуя восстание Донбасса, Россия оглядывалась на Европу. Прислушиваясь к европейским голосам, Россия остановила порыв ополченцев Донбасса, которые после Иловайского и Дебальцевского котлов двинулись в наступление, готовы были идти до Мариуполя и дальше. Россия остановила этот порыв, испугавшись окриков и угроз европейских политиков. Мы остановили этот порыв, но санкции продолжаются. Эти санкции унизительны, оскорбительны. Россию выгоняют за европейский порог, плюют в неё, кидают камни, а Россия стыдливо всё топчется на пороге, мечтает вернуться обратно — в тёплый ухоженный европейский чертог. России пора очнуться, пора сменить одежды — сменить костюмы от Гуччи и Ив Сен-Лорана на одежду фабрики "Большевик", а если нужно, то и на бронежилеты.

Народ России, пережив чудо Крыма, погас. Он впал в уныние после трагедии Донбасса, когда на глазах всего мира убивали русских, и каждая похоронка, приходившая в дом донецкого ополченца, воспринималась нашим народом как похоронка, прилетевшая чёрной птицей в его дом.

Россия — наш общий дом. Огромный, омываемый тремя океанами, с несметными богатствами, населённый множеством восхитительных народов, которые сливаются в один симфонический народ России. Русский народ — великий, способный на грандиозные победы, озарения, готовый идти на подвиг и на смерть ради своей вселенской мечты. Он жертвенный, верящий, трудолюбивый, как ни один народ в мире. Русские коды — это клавиши, на которые нажимает история, позволяя нашему народу выжить в самые тяжёлые времена, приложив невероятные усилия, совершить невиданные деяния, добиться грандиозных побед.

Сегодня русские коды дремлют. Наш рояль закрыт. Наш пианист отдыхает. Пускай его разбудят хамские окрики, которые доносятся из Лондона и Парижа. Пусть во всей полноте ощутит он чудовищный таран Америки, который Байден направляет в сердцевину российской государственности. Пусть пианист откроет рояль, нажмёт на чёрно-белые клавиши, оживит вековечные русские коды, и мы всем народом сыграем симфонию Русской Победы.

https://zavtra.ru/blogs/kodi_russkoj_pobedi

16.02.2021 Неистовый Бондаренко

Ты, дорогой Володя, — столпник русской литературы

Владимиру Григорьевичу Бондаренко — 75. Боже мой, милый друг Володя! Где они, твои шальные, весёлые, жадно взирающие на мир глаза? Такие глаза бывают у новорожденного ребёнка, которому важно и интересно всё: и звук, и цвет, и аромат, и любая тень, и любой луч. Таким ты предстал передо мной много-много лет назад, почти юнец, прибывший в Москву из сосновой и синеозёрной Карелии.

Сейчас твои глаза помудрели, в них появилась печаль, разочарование, но на самом их дне всё те же сверкающие искры твоей молитвенной любви, которую ты несёшь через всю свою жизнь и которая, как крылья, несёт тебя в русском небе. Это любовь к русской словесности, к русскому божественному слову, к России, загадки которой отгадывали и отгадывают самые мудрые, самые просветлённые люди нашей земли. Для тебя эта отгадка лежит в сокровенном русском слове. Ты обожаешь русскую литературу. Ты — её жених, ты с ней повенчан. Сколько прекрасных статей, книг написал ты о великом явлении — нашей деревенской литературе. Ты воспел каждого из златоустов: и Распутина, и Белова, и Астафьева, и Носова, и Личутина, и изумительного Рубцова, и Кузнецова, и Тряпкина. Ты, как драгоценный камушек, сверкаешь в этом могучем русском потоке. И все, о ком я говорю, все тебя любили, иногда журили, часто — учили своим художеством, своим великим стоянием.

Ты, дорогой Володя, — столпник русской литературы. Всю жизнь ты простоял на этом столпе. Вокруг тебя бушевали недруги, враги, отъявленные русофобы; они приносили к порогу твоего дома, к основанию этого столпа, мешки с гнилыми костями. Ты был для них «красно-коричневым», был «фашистом», был «изгоем», «нерукопожатным». Но в тебе никогда не было ненависти, ты никогда не хотел мстить. Ты знаешь нечто такое, чего не знают многие из нас, в том числе и я. Твоя неистовость, твоя ярость совместимы с удивительной кротостью, чистотой и добродушием. «Добро должно быть с кулаками», — повторял ты куняевские хрестоматийные строки. Но кулаки должны быть добрые — это твой взгляд, толстовский взгляд, взгляд православных подвижников на мировое зло.

Незабываемы наши литературные посиделки, которые ты устраивал у себя в подмосковном посёлке «Правда», где обитал тогда — молодой, входящий в литературу критик. Как славно собирались мы у тебя — самонадеянные, мечтающие о славе, выпустившие свои первые книги. Это там, на «Правде», образовался литературный кружок, который потом стал называться «Клубом сорокалетних». Ты — его создатель и вдохновитель. Ты, самый молодой из нас, был нашим старостой. Какой это был интересный, важный период не только русской литературы, но и русской исторической мысли.

Русская литература тогда была трёхкрылой. У неё было три крыла, и каждое, казалось, летело отдельно, а все вместе — это и была птица русской литературы. Одно крыло – исконное, глубинное, то, которое искало правду, вынашивало русскую идею и в наши годы именовалось «деревенской литературой». Другое крыло, именуемое «городской литературой», было детищем западников, его пестовали шестидесятники, оно и состояло из литераторов-шестидесятников. И третье крыло — так называемая «секретарская литература». Оно состояло из вельможных, приближённых к Союзу писателей художников, отстаивающих традиционные советские ценности.

Среди этих трёх течений мы хотели создать свой особый литературный мир, отличный от первого, второго и третьего. Тогда в Доме литераторов, в его шумном «пёстром» зале, где гремели чарки, шумели поэты, которые мерились величием, мы собрались за отдельным столиком и решили написать  своеобразный манифест, сформировать своеобразное литературное общество, которое было бы не городским, не деревенским, не секретарским. И ты стремился создать новую литературную идеологию, созвучную настроениям этого кружка.

Но оказалось, что само наше общество эфемерно. Когда страшная пила прошлась по нашей Родине — Советскому Союзу, она разрезала не только пространства, не только судьбы, но и литературные направления. Наш литературный кружок распался: одни примкнули к западникам, другие — к славянофилам, и ты был не в силах удержать две эти разлетающиеся галактики. Конечно, ты был там, где слово «русский» произносилось торжественно и молитвенно, а не там, где это слово подвергалось поруганию и насмешкам. Ты был с нами, с теми, кто потом создавал и питал своими духовными силами газету "День". Ты привёл в наш "День" Эдуарда Лимонова. Тот только что вернулся из эмиграции, был осторожен, осматривался, прислушивался. Ты был его поводырём, ты публиковал его изумительные рассказы в "Дне", а потом привёл на нашу шумную вечеринку. И, боже мой, какие только выкрутасы он не увидел в нашей буйной русской среде едва вернувшихся из воюющего Приднестровья!

Это ты после пожара 1993 года, после разгрома Парламента и закрытия газеты "День" привёл в возрождённую из праха газету — "Завтра" — советских диссидентов  Максимова и Синявского, и они публиковали свои статьи, свои гневные упрёки в адрес демократов, спаливших в костре Дома Советов свою иллюзорную демократию. Они, эти диссиденты, печатались в нашей «красно-коричневой» газете.

Ты — утончённый знаток русской литературы, поэтому тебя приглашают в Китай, и ты в лучших китайских университетах читаешь лекции о русской словесности.  Это ты, побывав в Америке, познакомил меня с удивительным человеком — Григорием Климовым, автором злых, едких, полных сарказма и ненависти книг. Ты ввёл Климова в оборот тех бурных литературных событий.

Ты чувствовал русскую литературу как целое, как огромную галактику и стремился связать две её разорвавшиеся в 1991 году половины. Ты бывал в салоне Александра Солженицына и стремился примирить его с той частью русской культуры, которая была отвергнута демократами и преподносилась как «скопище антисемитов» и «бездарных ксенофобов». А твои замечательные статьи об Иосифе Бродском, имя которого ты пытался вырвать из цепких лапок либеральных критиков! Ты — стоик и подвижник.

Помню, когда ты ложился в клинику, и тебе делали коронарографию, я просил тебя привезти из клиники репортаж. И, лёжа на операционном столе, в минуты, когда в твоих артериях гулял медицинский зонд, вбрызгивая тебе в кровь эмульсию, ты думал о литературе, и твой репортаж с операционного стола был не просто медицинским, он был литературным.

Чем стала бы газета "День", чем стала бы газета "Завтра" без тебя? Какие восхитительные вечера готовил ты, приглашая на них лучших светочей наших грозных лет! И я любовался тобой, когда ты выходил на трибуну, освещённый огнями. Зал приветствовал тебя, и ты наивно и счастливо улыбался, получая это признание. Сколько интересных идей, интересных материалов приносил ты в нашу газету! Как грозно кричал на всех нас, топал на меня ногами, обвиняя в недостатке любви к русской словесности!

В самые страшные годы — в 1991 и в 1993 — ты был на посту. Когда бушевал жуткий пожар в центре Москвы, когда танки стреляли по русскому парламенту, когда ставили крест на том, что тогда называли демократией и свободой, мы, спасаясь от гонений, бежали с тобой в леса, в избушку к Личутину. Мы уходили от погони, меняли машину на машину, электричку на электричку, автобус на автобус и потом, в эту горькую дождливую осень, мы сидели у Личутина, пили водку, плакали, пели, глядя, как арестовывают и ведут на расправу наших друзей. А через несколько дней, когда в мрачной Москве ещё господствовало военное положение и сновали по улицам БТРы, мы были уже дома и приняли решение продолжать выпуск нашей газеты. Мы отпечатали нашу газету в Восточной Сибири, в Красноярске, и потом везли её через эти огромные пространства. Ночью доставили в Москву и, боясь преследования, таскали пачки газет на себе, перенося из вагона в машину. И наутро народ узнал о чудовищных фактах разгрома Дома Советов.

Нас так мало осталось от той поры. И всё меньше и меньше. Быть может, скоро настанет день, когда некому будет сказать: «А помнишь?»

Ты помнишь, Володя, какой прекрасной и восхитительной была наша жизнь? Каких женщин мы любили! Какие букеты дарили нам наши обожатели! Какое чудное вино вкушали мы, сидя за нашим братским столом!

Трогаю множество твоих книг, стоящих на книжной полке. И каждая из них — тёплая и душистая, как русская печка. Я греюсь подле них в ледяные, холодные часы моей жизни. Ты для литературы то же, что журнал "Наш современник". Ты — хранитель великих русских литературных заповедей, весталка, сберегающая священный огонь, ибо ты сам — человек огня. Ты — огненный и светящийся.

Обнимаю тебя, мой друг, целую. Поднимаю за тебя заздравную чашу.

Среди острова Буяна,

Среди горестей и мук,

Среди чёрного бурьяна

Расцветает синий луг.

https://zavtra.ru/blogs/neistovij_bondarenko

11.02.2021 «Дней круговорот»

Илл. Геннадий Животов. "А вы думали — цыплёнок?"

Пропагандистская хула прибавляет Навальному всё больше голов

Вещий Александр Блок писал:

Всё это было, было, было,

Свершился дней круговорот

Курица снесла яйцо — обычное: белое, тёплое. Из него не сделали яичницу, а стали высиживать. Оно созревало, в нём кто-то начал царапаться, скорлупа треснула, и вылупился птенец. Все считали, что это простой цыплёнок, поместили его в инкубатор и стали взращивать. Птенец рос. Вместо перьев у него появилась чешуя, вместо куриных ножек — когтистые лапы, вместо милого куцего хвостика заструился змеиный хвост, и вместо одной головы возникло двенадцать. Он взлетел на перепончатых крыльях, из всех двенадцати голов валили дым и огонь.

Это Навальный. Покуда он жил в яйце как зародыш, никто его не замечал, кроме тех, кто его высиживал. Когда он вылупился из яйца и превратился в странный неведомый плод, его заметили, но не стали о нём говорить. Когда увидели, что у него перепончатые крылья, ему подсыпали отравленное зерно. Он склевал это зерно, и вместо одной головы у него выросло двенадцать. Когда он уже летал над Россией, его не называли по имени: он был то "блогер", то "берлинский пациент"…

И вот теперь вся российская пресса — и либеральная, и правительственная, и телевизионные каналы — день и ночь грохочут: «Навальный, Навальный, Навальный». Мы видим, как он стремительно взбухает в информационном рассоле, и пропагандистская хула прибавляет ему всё больше голов, всё больше перепончатых крыльев и когтистых лап.

Чувствует ли власть, что её наматывают на чудовищное колесо русской истории? Чувствуют ли либералы, что их кости, как и кости представителей власти, будут вращаться в этом кровавом колесе?

Несколько тысяч сторонников Навального, демонстрантов, арестованы, сидят в спецприёмнике в деревне Сахарово. В этом спецприёмнике, в этой исторической деревне Сахарово сидят тысячи революционеров, которые уже прошли период баррикадной борьбы, проходят этап казематов и ссылок, их лица становятся похожи на лица Каракозова, Каляева и Софьи Перовской. «Навальный! Навальный! Навальный!» — кричат все громкоговорители, микроволновки и утюги.

Неужели больше не о чем говорить? Больше не спускается на воду ни один корабль? Не построен через великие русские реки ни один мост? Не летит к звёздам ни одна ракета? Все забыли про "слезу ребёнка". Забыли, "как хороши, как свежи были розы". Забыли Булгакова, Платонова и Твардовского. Навальный, Навальный, Навальный…

Александр Блок, как и многие его современники из Серебряного века, ждал, выкликал революцию. Лишь позднее, когда «сожгли библиотеку в усадьбе», когда в роскошную блоковскую квартиру подселили матроса («Почему не всех двенадцать?» — иронизировала Зинаида Гиппиус), когда он писал свой прощальный стих о Пушкинском доме, он сокрушённо сказал:

«Но не эти дни мы звали, а грядущие века».

И сегодня "грядущие века" вновь отодвигаются. Вновь не говорят о развитии, о русском прорыве. Только дубинки, щиты, санкции, падение валового продукта, коронавирус и скрип огромного русского колеса, который раз совершающего свой круг, перемалывающего русские алмазы в стеклянную труху.

Я сопротивляюсь этому тупому вращению, упираюсь, вставляю в это гигантское — до небес — колесо свою немощную руку, чувствую, как меня затягивает, заматывает вместе с другими. Утешением и надеждой служат мне стихи всё того же вещего Александра Блока:

Пускай заманит и обманет, —

Не пропадёшь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты…

https://zavtra.ru/blogs/dnej_krugovorot

05.02.2021 «Не знавший страха»

Илл. Геннадий Животов. «Не хочу быть дворянкой столбовою, а хочу быть Ротенберга женою…»

Возможна ли в нашем государстве трансформация общества, превращение его из общества неравенства в общество солидарное?

В годы, когда началась перестройка, а вместе с ней — невиданная гибридная война против Советского Союза, враг для нанесения своих ударов использовал тему "костей", на которых, по утверждению врага, было построено Советское государство. Все демократические газеты, журналы, все теле- и радиостанции говорили о костях. О костях ГУЛАГа, которыми засыпаны места великих строек. О костях солдат, которыми "кровожадные полководцы" устлали поля сражений. Не говорилось о великих достижениях советского строя: о полёте в космос, о первом ядерном реакторе, о великих преобразованиях Сибири, о прекрасной советской литературе и музыке. Только кости! Как сказал Блок: "То кости лязгают о кости…"

Уязвимым местом сегодняшней России является чудовищная коррупция, ужасное нарастающее неравенство, богатство одних — с дворцами, яхтами, самолётами, несметными миллиардами — и нищета других, брошенных государством на произвол судьбы. И это уязвимое место, эта "территория дворцов", стала целью гибридных ударов противника. "Дворцы! Дворцы!" — звучит из мегафонов демонстрантов. "Дворцы! Дворцы!" — раздаётся по либеральным радиостанциям и телеканалам. И уже не говорится о достижениях Путина, воссоздавшего государство Российское. Не говорится о возвращении Крыма, о Крымском мосте, о возрождении высокотехнологичной оборонной индустрии, о восстановлении армии, о влиянии России на мировой арене. Не говорится о тех громадных усилиях, что удержали территориальную целостность страны, погасили войну на Кавказе и "парад суверенитетов". Всё это забыто. Только дворцы, дворцы, дворцы.

Противник государства, обладая оснащёнными интеллектуальными группами, безошибочно выбирает уязвимые места и наносит по ним точные беспощадные удары. Эти группы состоят не только из разведчиков, политиков, политологов, политконструкторов, мастеров информационных технологий и искусных устроителей уличных беспорядков. В них — историки, философы, специалисты по православию и исламу, знатоки национальных проблем, метафизики, понимающие тайну русских кодов и знающие, как эти коды заглушить, экстрасенсы и маги. Недаром среди множества приёмов, которыми сегодня пользуется противник государства Российского, мы видим шествие шамана. Этот пресловутый загадочный шаман уже много лет днями и ночами идёт в Москву, и народ подсмеивается над ним, сочувствует, готов ему внимать. И глубинный, связанный с русским язычеством шаманизм, который присутствует в нашем народе, откликается на этот изощрённый гибридный приём.

Есть ли у современной российской власти ответ на приёмы тотальной войны? Сделает ли она миллиардера Ротенберга владельцем этого дворца? Или передаст чертог детям-сиротам? Или расселит в нём обездоленных, сгорающих в своих странноприимных домах пенсионеров и ветеранов? Чем ответит власть на нарастающее недовольство народа, который наблюдает из своих утлых посёлков полёты великолепных лайнеров и плавающие по лазурным морям яхты? Слышит имена Абрамовича, Ротенберга, Фридмана, любуется на Константиновский дворец в Стрельне, построенный благодетелем Алишером Усмановым? Эти вопросы не могут остаться без ответа. Их не заглушить лязгом щитов и стуком дубинок. От того, как ответит государство на эти вопросы, зависит его будущее.

В своей Давосской речи Путин отметил нарастающее во всём мире чудовищное неравенство, при котором мировое богатство находится в руках одного процента, а всё остальное население нищает и проваливается в бездну нищеты. Он говорил о мире в целом. Но, быть может, и о России?

Заявленное когда-то развитие так и не состоялось, не было рывка ввысь, а только непрерывное скольжение вниз. Мы ждали, что Крымская весна охватит не только Донбасс, но и всю Новороссию, однако атака ополченцев была остановлена, и мы годами смотрим, как население Донбасса посыпается бомбами и танковыми снарядами, и текут гробы, текут слёзы. В этой тоске народ забыл о солнце Крыма.

Возможна ли в нашем государстве трансформация общества, превращение его из общества неравенства в общество солидарное? Способна ли власть запустить процесс очищения, без которого мы всё больше и больше превращаемся в пустынную территорию, через которую проходит газовая труба, а вокруг танцуют ансамбли песни и пляски, да строятся на потеху иностранным туристам этнические заповедники?

Царская власть расстреливала и вешала революционеров в 1905 и 1917 годах. Победившие революционеры расстреляли царя, его окружение, дворянство и церковь. Были гонимы фрондёры и диссиденты. И на улице Горького советская дивизия Дзержинского лупила дубинками колонны перестройщиков. Когда победили перестройщики, они разогнали всё советское, а в 1993 году из танков стреляли по "красно-коричневым". Сегодняшняя власть разгоняет бунтующую молодёжь и сторонников Навального. И не хочется думать, что произойдёт, если нынешние либералы придут к власти, какая лютая ненависть и кровь изольются из их кремлёвских кабинетов.

Как прекратить череду насилий, сопровождающих нашу историю? Кто остановит колесо, которое скачет по ухабам и рытвинам русского времени?

В эти дни уличных демонстраций и стука дубинок завершается целый период русской истории. Начинается другой. Как откликнется власть на вызовы русской истории?

В своей поэме "Возмездие" Александр Блок писал: "Кто меч скуёт? — Не знавший страха".

https://zavtra.ru/blogs/ne_znavshij_straha

04.02.2021 Человек боевых разворотов

Звезда Александра Руцкого

Впервые я увидел Александра Владимировича Руцкого в Афганистане, на аэродроме Баграм. Там базировался полк штурмовиков, которым командовал Руцкой. Я видел его издали, вместе с другими пилотами: они шли к их самолётам среди розовых гор, неся свои шлемы, как носят чаши.

В Афганистане Руцкой слыл отважным. Он бесстрашно пикировал на цели, прорываясь сквозь стальные ливни зенитных установок, лавировал в ущельях между вершинами гор, и однажды был сбит, катапультировался на низкой высоте, с тяжёлым ударом приземлился в расположении моджахедов. Его чудом отбил наш БТР, отгоняя пулемётами наседавшего противника.  

Руцкой лежал в гипсе с повреждённым позвоночником, передвигался в инвалидной коляске. Но его страсть, воля, желание сражаться одолели болезнь, и он, подобно героям классических советских книг, вновь сел за штурвал.

 Он получил специальное задание отправиться на самолёте к самой границе с Пакистаном, где находился огромный склад вооружений. Отсюда это вооружение караванами, на "Тойотах", на верблюдах расползалось по всему Афганистану. Руцкой дошёл до цели, сделал боевой разворот и стал пикировать, при этом задев крылом невидимую границу между Афганистаном и Пакистаном. Ф-16 пакистанских ВВС выпустил по Руцкому ракету и сбил его самолёт. Руцкой вновь катапультировался, приземлился в пустыне, там, где проходили караваны моджахедов. Его стали преследовать. Без воды и пищи он уходил от погони, умирая от жажды. Когда враги окружили его, он отстреливался до последнего патрона.

Он попал в плен к полевому командиру, и тот пытал его. Руцкой сидел в яме, а потом висел на дыбе. Из него выбивали секретные сведения. Руцкой  не сказал ни слова. Тогда его передали пакистанской разведке. И мучения его продолжились.

Из плена его вызволили комитетчики, обменяв на захваченных пакистанских агентов. Из рук председателя Комитета госбезопасности Крючкова он получил Золотую Звезду Героя и Орден Ленина. Он был блестящий герой, рыцарь без страха и упрёка.

Он пошёл в политику. Когда начались времена перестройки, Руцкой баллотировался в депутаты. Я участвовал в его первой выборной кампании. Она проходила при поддержке националистов и церкви. Я познакомил его с моим другом отцом Львом Лебедевым. Помню их выступление перед народом, когда на трибуне стояли блестящий военный герой и священник.

Ставка на националистов оказалась неудачной, и Руцкой проиграл выборы. Тогда он обратился к коммунистам и при поддержке курского обкома выиграл выборы, стал российским депутатом. Политические вихри тех дней закрутили Руцкого и мотали из стороны в сторону: от националистов к коммунистам, от коммунистов к церковникам, от церковников к демократам. Он сблизился с Ельциным и помог тому стать президентом России. За это Ельцин дал ему должность вице-президента.

Я встречался с Руцким в тот период. Он был возбуждённым, полным энтузиазма, говорил о новом проекте, который затевает – проекте очищения рек и озёр. Говорил, что выловленный со дна озёр и рек металлолом способен создать целую индустрию переработки, и это сулит огромные деньги. Планам Руцкого не суждено было сбыться – к этому времени случился ГКЧП. Руцкой арестовал Крючкова, своего благодетеля, отправил его в Матросскую тишину.

Но союз с Ельциным был недолговечен: несовместимы были эти два характера  – тяжеловесного, угрюмого, огромного и злого, как вепрь, Ельцина и изысканного, бурного героического лётчика Руцкого. Они повздорили. Ельцин изгнал Руцкого из Кремля, и тот перенёс свой кабинет в Дом Советов, в Белый дом, как впоследствии его называли.

Назревал конфликт между Хасбулатовым и Ельциным, а после пресловутого указа 1400, прекращавшего  действие российской Конституции и упразднявшего Верховный Совет, началось открытое противостояние. Руцкой был с Хасбулатовым, был в Верховном Совете.

В эти дни я был у Руцкого. Помню наши встречи в его кабинете: Руцкой, взвинченный, огорчённый, взволнованный, бегал по кабинету от окна к дальней стене, рассказывая мне, что из американского посольства идёт прослушивание его разговоров, показывал маленький приборчик со стрелкой, которая, в самом деле, отклонялась по мере того, как Руцкой приближался к окну или отдалялся от  него.

Он и Макашов призывали народ идти на Останкино,  заставить телевизионное руководство открыть доступ на экраны Верховному Совету.

Верховный Совет не выдержал танковой осады и вынужден был сдаться. Руцкой с Хасбулатовым, Макашовым, Ачаловым были отправлены в «Лефортово». И это была третья тюрьма, через которую проходил Александр Руцкой.

Газета "Завтра" ратовала за скорейшее освобождение героев 1993 года из темницы. И мы встречали Александра Руцкого, когда он  выходил из тюрьмы. Он был с огромной бородой, в долгополой шинели и ничем не напоминал того  изящного, легконогого лётчика, который в стратосферном костюме, неся шлем, как чашу, шёл к своему серебристому штурмовику. Мы чествовали  узников "Лефортово", пили с Руцким водку и обнимались.

Его не сломили прежние политические неудачи, не сломила тюрьма. Он снова пошёл в политику. Мы ездили с ним в Красноярск, где нас принимали местные коммунисты, он выступал на митингах и собраниях трудящихся. Я не помню, о чём говорил он в своих выступлениях, но помню, как во время длинных переездов мы остановились на отдых в окрестностях Ачинска, сидели у какого-то забора, перекусывали, выпивали. А в это время на заборе из коконов, которые висели на тёсе, вылуплялись бабочки-боярышницы. Их было тысячи. Они разрезали своими крыльями кокон, медленно выползали наружу, обсыхали, а потом начинали летать: белое громадное облако прозрачных боярышниц кружило над головой Руцкого. И он мне казался божеством, вокруг которого летают небесные  ангелы.

Руцкой стал губернатором Курска. Он оставил после себя возведённую там Триумфальную арку. Фантастическая, помпезная, напоминающая триумфальные арки Древнего Рима, она  казалась нелепой среди бедного, приходящего в упадок Курска. Но таков он был – этот воин, мечтатель, фантастический человек, жизнь которого – роман об огненном периоде нашей русской истории.

Теперь мы время от времени встречаемся на телепередачах. Руцкой по-прежнему красив, статен. Но белый как лунь. Пышные серебряные усы и печальные глаза делают его похожим на полярного моржа. А полярные льды и торосы – это то место, над которым  светит негасимая Полярная звезда – звезда Александра Руцкого.

https://zavtra.ru/blogs/chelovek_boevih_razvorotov

29.01.2021 Красный генерал

Моё знакомство с Альбертом Макашовым произошло весной девяностого

«Россия — рана. Жёсткий шов пускай наложит Макашов». Так говорили в народе накануне 1993 года, когда по всей России бушевали стычки с милицией и солдатами внутренних войск, и во всём своём ужасе стали твориться ельцинские безобразия. Генерал-полковник Альберт Михайлович Макашов, красный генерал, как его называли, — лицо историческое, вокруг него вращались вихри и водовороты того смутного и огненного времени. Он был лидером политической оппозиции, её военным героем, и впоследствии стал красно-коричневой иконой. Человек советский, народный, что называется, из народных глубин, он дослужился до командующего армией в Германии, а потом стал командующим войсками Уральского военного округа и занял тот кабинет, в котором прежде работал Георгий Жуков.

Я слышал об Альберте Михайловиче Макашове и раньше, до 1991 года. Бесстрашный, справедливый, один из немногих советских генералов, который видел злодеяния Горбачёва и не молчал, его хрипловатый голос грозно звучал среди немоты тех генералов и старших офицеров, что не посмели встать на защиту уничтожаемой армии.

Моё знакомство с Альбертом Михайловичем произошло весной девяностого, когда я отправился в Карабах, чтобы написать о той трагической войне, что послужила разрушением Советского Союза. Макашов, в то время служивший в Закавказском военном округе, был командирован в Ереван, где тогда кипели демонстрации и оттуда, из Еревана, влиял на Карабахские события. По его приказу был арестован карабахский комитет «Крунк», выступавший за независимость Карабаха.

Мне нужно было попасть в Степанакерт, куда не летали самолёты, не ходили автобусы. Макашов дал мне «уазик» и, зная, что дорога не безопасна, снабдил в путь своим автоматом. Это было для меня высшим доверием. Я принял из его рук автомат, и до сих пор вижу этот генеральский автомат: не новый, потёртый, с двумя рожками, склеенный синей изоляционной лентой. Сейчас уже плохо помню, как проходили наши с ним встречи в период девяносто первого года. Они были мимолётны и незначительны среди огромных случившихся со страной коллизий. Лишь когда мы поднырнули под тот чудовищный вал девяносто первого года, разрушивший Советский Союз, мы стали с Макашовым встречаться. Он часто приходил в редакцию газеты "День", где всегда было людно. Спорили, пили вино, делали неповторимую газету "День". У Макашова многие брали интервью, и он, сидя за моим рабочим столом, своим сипловатым, чуть ироничным голосом отвечал на вопросы дотошных демократических журналистов.

Шла война в Приднестровье, редакция газеты "День" была участником этой войны. В нашей газете находился перевалочный пункт, отправлявший добровольцев в Приднестровье к нашим друзьям, которые тогда сражались в окопах. По просьбе своих приднестровских друзей я привёз Макашова в Тирасполь. Он осматривал окопы, устанавливал огневые точки, налаживал оборону. Пропадал допоздна, а вечером усталый, перепачканный глиной возвращался в гостиничный номер, и мы пили красное молдавское вино.

Лето девяносто третьего года было раскалённым. В Москве проходили митинги, демонстрации, трещали дубинки, гремели щиты, развевались красные знамёна. Я не раз стоял на одной трибуне с Альбертом Михайловичем Макашовым и слышал его образные, яркие, полные насмешки и гнева выступления. В одном из них под ликование народа, под свист и аплодисменты он очень просто, по-солдатски назвал Егора Гайдара «жопой с ушами». Он не стеснялся в выражениях. Его не раз хотели судить, открывали уголовные дела, которые каждый раз захлёбывались и разваливались, потому что тогда следователи, прокуроры ещё несли в себе советский ген и не были марионетками Ельцина.

После трагического указа 1400, которым Ельцин прекращал действие Конституции и распускал Верховный Совет, Макашов одним из первых вошёл в Дом Советов. Решением съезда Советов он был утверждён заместителем министра обороны, а министром обороны стал Владислав Ачалов.

В кабинете Макашова было многолюдно: приходили отставники-офицеры, добровольцы, записывавшиеся в добровольческий полк имени Верховного Совета. Помню его смуглое лицо, нос с горбинкой, строгие, зоркие, тревожные проницательные глаза, надвинутый на бок чёрный берет и руки — в шрамах от ожогов.

Однажды он сказал мне, что планируется штурм Дома Советов. И мы видели, как к Дому Советов приближаются грузовики, из них выпрыгивают солдаты в касках, бронежилетах, с автоматами, выстраиваются, готовясь к атаке, а потом разворачиваются и уезжают обратно. Это было начало военного давления на Дом Советов. Окольцованный колючей поволокой, окружённый непрерывной цепью солдат внутренних войск, Дом Советов держал осаду, и в нём был Макашов.

3 октября огромная толпа людей хлынула с Октябрьской площади на Садовое кольцо и, набирая бег, совершая свой сокрушительный таран, взбежала на Крымский мост, ударила, разметала редкую цепь солдат и хлынула к Дому Советов. И потом почти голыми руками разорвала спирали Бруно, ворвалась внутрь, где состоялось братание осажденных и освободителей.

Все дни, пока шло сопротивление, жестокую роль играло телевидение. Останкинская башня, как ядовитый шприц, полный смертоносной сыворотки, распыляла по воздуху капли яда, которые отравляли людское сознание, науськивали людей на Дом Советов, делали Дом Советов мишенью, по которой не жалко стрелять.

Поход на телевидение казался победным и триумфальным. Тогда Макашов в своём чёрном, посаженном набекрень берете с балкона Дома Советов призвав людей идти на Останкино, крикнул знаменитое: «Ни мэров, ни пэров, ни хренов». Там, у горящего Останкино, я не разглядел Макашова, который был захвачен чёрными водоворотами этой ночной толпы. Я видел лишь горящий телецентр, кругом грохотали БТРы, и пули срезали людей. Часть толпы была рассеянна, а меньшая часть во главе с Макашовым вернулась в Дом Советов и 4 октября приняла на себя утренний удар БТРов и танков. Макашов, как и другие лидеры сопротивления, был арестован. И в моём архиве хранится небольшой листок в клеточку: Альберт Михайлович из тюрьмы написал мне записку, где он обозначал ромбиками расположение БТРов в ту злосчастную ночь и показал пунктиром, как БТРы стреляли по толпе. Эта записка для меня драгоценна.

Мы часто виделись с Альбертом Михайловичем после его выхода из тюрьмы. Редакция газеты "Завтра" устраивала вечер, на который были приглашены все узники Лефортово, в том числе и Альберт Макашов. Он был любимцем нашей газеты "Завтра", которая сменила закрытый без суда и следствия "День".

Мы по-прежнему часто встречались. Он был членом компартии, занимал в ней видное место, несколько раз баллотировался в депутаты и даже в президенты, и я помогал ему, участвовал в его предвыборных кампаниях. Он был слишком резок, радикален для компартии, которая тогда жила в сложнейших условиях компромисса. Макашова исключили из рядов партии. Но он оставался лидером, героем, вокруг которого постоянно собирались не сдавшиеся патриоты.

Мне не забыть тот день, когда он приехал ко мне в деревню Торговцево вместе со своей замечательной женой Людмилой Максимовной. Мы провели вместе день, они остались ночевать. Я уступил им моё ложе. Помню, когда я вошёл пожелать им доброго утра, из-под стёганого одеяла появилось заспанное, но по-прежнему весёлое, усмешливое лицо Макашова, и он ответил мне: «Здравия желаю».

Прошло много лет, те страсти 1993 года утихли, стали историей, им на смену пришли новые страсти, новые лидеры, новая политика. Но красный генерал Альберт Макашов, его чёрный берет, чем-то напоминающий берет Че Гевары, по-прежнему для меня является символом тех огненных замечательных дней.

Альберт Михайлович, вы дороги всем русским патриотам. Вы — хранитель великого красного огня. Преклоняюсь перед вами и люблю вас. Честь имею.

https://zavtra.ru/blogs/krasnij_general

24.01.2021 «Качает чёрт качели»

Мы не верим, что рыцарь без страха и упрёка Навальный сражается с Левиафаном

Наши знания поверхностны, под этой поверхностью существует другая реальность, недоступная для обыденного сознания. Мы живём в мире эмоций, мифов, ложных умозаключений. Но если разум пытается проникнуть вглубь, нащупать под поверхностным слоем скрытые подземные кабели, коммуникации, прутья арматуры, то подобные попытки клеймятся термином «конспирология», а сами исследователи нарекаются конспирологами, то есть дураками, фантазёрами, чудаками с помутившимся разумом.

Кипят в России страсти. Толпы молодёжи, подростков, почти детей выходят на улицы, лезут под дубины полиции и Росгвардии, громят машины ФСБ, выбивают глаз, «всевидящее око» у сотрудников спецслужб. Ухмыляясь, идут в автозаки, а ОМОН сдирает с улиц и площадей этот кипящий вар. Происходящее — не стихия, а жестокая реальность гибридной войны, её проверенная стратегия.

Был фильм о «путинском дворце», который посмотрело пятьдесят миллионов человек — треть населения страны. Фильм породил в умах смятение, страдание, ненависть, отторжение от власти.

А до этого был приезд и арест Навального, который, улыбаясь, сияя голубыми глазами, как мученик в белых одеждах, под телекамеры восходил на эшафот, сопровождаемый рыданиями обожателей.

А до этого было отравление Навального, физическая смерть, траурные песнопения, а потом и чудесное воскрешение с нимбом святости, когда он восстал из гроба. И не было на его ладонях стигматов, следа от копья на ребре, вокруг него щёлкали фотокамеры бесчисленных мировых агентств.

А до этого в течение многих лет Навальный не успевал публиковать разоблачения, где российская элита была показана без прикрас среди своих дворцов, награбленных миллиардов. Эти разоблачения накапливали глубинную ненависть в народе, отторгая его от власти. А власть, не умея возразить, отмалчивалась и только наращивала своё силовое присутствие в обществе.

Мы не верим, что в случае с Навальным добро борется со злом, что рыцарь без страха и упрёка Навальный сражается с Левиафаном. Граница схватки проходит не здесь. Сражается государство с самим собой. В смертельной схватке сошлись две противоборствующие группировки спецслужб, чьи противоречия обнаружились уже давно, во время перестрелки между офицерами Наркоконтроля и теми, кто присутствовал в компании "Трёх китов" в виде четвёртого — невидимого — кита. Не об этом ли пелось в песне «Братва, не стреляйте друг в друга»? У нас на глазах формируется «параллельный центр». Когда-то этим «параллельным центром» был Ельцин. Теперь это — Навальный. По замыслу сценаристов, к нему станут перетекать энергии ослабленного Кремля.

За Навальным стоит всё та же властная группировка, которая стояла за Борисом Немцовым и Михаилом Ходорковским. Эта группировка действует не только в пределах России. Она завязана на западные либеральные центры, на западные финансовые круги, завязана на демократическую партию Соединённых Штатов Америки и на спецслужбы, финансово-промышленные группы, управляющие этой демократической партией Байдена. За этой группировкой стоит большинство могущественных российских олигархов, для которых Запад, Америка есть грандиозный рынок сбыта, куда закачены активы российских банков и корпораций, где громоздятся их дворцы и виллы. И дети этих миллиардеров уже почти не говорят по-русски, а только с йельским или принстонским акцентом. За другой группировкой стоит военно-промышленный комплекс России, политики имперских традиций, Германия, жадно сосущая русский газ, Китай, нашедший в России союзника против американской либеральной экспансии.

Мы находимся в острой фазе конфликта, разрушительного и смертельно опасного. Напрасно полагают, что Навальный консолидировал вокруг себя только рассеянные массивы либеральной интеллигенции и молодёжи. Недавно олигарх Мордашов сделал потрясающее заявление. Он сказал, что, если продолжатся санкции, Россию ждёт катастрофа. Переведём это на политологический язык и услышим: путинская политика «осаждённой крепости» и конфронтация с Западом неугодна российским миллиардерам, для которых Запад является второй — экономической, политической и духовной — Родиной.

Мы присутствуем при классическом расколе элит, том расколе, который совсем недавно погубил Советский Союз. И там, и здесь реальными игроками являются спецслужбы. На Госбезопасности — на Андропове, на Крючкове — лежит вина за разрушение Варшавского договора, бездарное объединение Германии, расчленение Советского Союза. И теперь, когда элита раскалывается, этот раскол детонирует все остальные слои общества – от подвала до мансард. Когда сотрясаемая схваткой Россия меняет кожу, то есть опасность, что во время этой линьки Россия не досчитается ещё двух третей своих пространств, выйдет обугленной, немощной, безнадёжно зависимой от Запада. Этому не бывать.

Навальный атакует. Инициатива за ним. В пробоину, которую он открыл в бортовине российского государства, хлынули воды извне. Они слились с тем едким кислотным рассолом, который был накоплен в России. Власть выглядит растерянной, она отмалчивается, такое впечатление, что ей нечем ответить, у неё нет аргументов — ни идеологических, ни политических, ни экономических. У противников власти задача — поставить её в положение цугцванга, когда, что бы эта власть ни предприняла, всё будет служить ей во вред, все самые экстравагантные и невозможные предполагаемые её реакции на Навального лишь ухудшат ситуацию. Расчёт — на уязвимость власти, на то, что она трухлява, изъедена грибками, источена жуками-точильщиками, набита злыми личинками. Пихни её посильнее ногой, и она начнёт разваливаться. Особая ставка — на предателей. Этих предателей множество. В ближайшее время мы увидим их ещё больше.

Станем пристально вглядываться в лица тех, кто призывает нас любить Россию и бороться с её врагами. Мы помним советских проповедников, которые после 1991 года наводнили администрацию Ельцина, перешли из КГБ в банки, из комсомола — в нефтяные корпорации. Похоже, что качели русской истории повторяют свои зловещие колебания. Русский поэт Фёдор Сологуб в период русской смуты написал стихотворение "Чёртовы качели".

В тени косматой ели,

Над шумною рекой

Качает чёрт качели

Мохнатою рукой.

Качает и смеется,

Вперёд, назад,

Доска скрипит и гнётся,

О сук тяжелый трётся

Натянутый канат.

Снуёт с протяжным скрипом

Шатучая доска,

И чёрт хохочет с хрипом,

Хватаясь за бока.

Держусь, томлюсь, качаюсь,

Вперёд, назад,

Хватаюсь и мотаюсь,

И отвести стараюсь

От чёрта томный взгляд.

Над верхом тёмной ели

Хохочет голубой:

— Попался на качели,

Качайся, чёрт с тобой! —

В тени косматой ели

Визжат, кружась гурьбой:

— Попался на качели,

Качайся, чёрт с тобой! —

Я знаю, чёрт не бросит

Стремительной доски,

Пока меня не скосит

Грозящий взмах руки,

Пока не перетрётся,

Крутяся, конопля,

Пока не подвернётся

Ко мне моя земля.

Взлечу я выше ели,

И лбом о землю трах!

Качай же, чёрт, качели,

Все выше, выше... ах!

Внимательно прочитаем его сегодня.

https://zavtra.ru/blogs/kachaet_chyort_kacheli

22.01.2021 Башмаки Анпилова

Русский народный, стихийный, творческий революционер

Виктор Иванович Анпилов — русский народный, стихийный, творческий революционер. Эта стихия изначально его, Анпилова, мечтающего о справедливости, о братстве, о человеческой красоте, мечтающего о революции. Эта энергия питалась его пребыванием в Никарагуа в то время, когда Никарагуа была охвачена Сандинистской революцией. Он был корреспондентом Центрального телевидения в Манагуа. Я, недавно вернувшийся из Никарагуа, с восхищением смотрел его репортажи. Это были мои репортажи, моя любовь к Никарагуа. Пожары в Каринто, бои в заливе Фонсека, на границе в Сан-Педро-дель-Норте, в Пуэрто-Кабесес, скольжение в каноэ по бесчисленным протокам сельвы, артиллерийские позиции сандинистов в Нуэва-Сеговия… Он вдохнул этот огненный латиноамериканский ветер. Знаток художника Диего Риверы, Сикейроса, почитатель Маркеса, он был настоящий русак.

Я впервые увидел его ещё издалека, без рукопожатия, во время очередной уличной демонстрации, когда огромная толпа медленно двигалась по улице Горького, и среди этой толпы полз, подобно гигантской медленной ящерице, пятнистый ракетовоз, добытый бог знает с каких военных складов. На ракетовозе была установлена звонница, и колокол бил, грохотал на всю ивановскую, а Анпилов стоял на носу этого звероящера и вещал в микрофон что-то о народе, о революции, о трудовой Москве, о трудовой России. А кругом плыл океан красных знамён. Были песни, были частушки, была восхитительная дурь: то выплясывающие старушенции, то красный поп — завсегдатай народных митингов.

Анпилов умел превращать свои политические радения в огромные уличные праздники, политические карнавалы. И быть может, это тоже шло оттуда, из Латинской Америки.

Не помню, где я впервые пожал Анпилову руку — на каких-то пресс-конференциях, каких-то форумах, конгрессах, во время уличных стычек с внутренними войсками? Может, это было в Останкино, ещё не кровавом — летнем, солнечном, где Анпилов, творец уличных представлений, поставил свои палатки, и я из кузова грузовика, в котором стоял Анпилов, читал свои политические прокламации, тряс в небеса кулаком, и это нравилось Анпилову, он поощрял меня.

Там же, у Останкино, на нашу демонстрацию напали омоновцы и жестоко лупили нас дубинами. А позже, когда Дом Советов, лишённый электричества, горячей воды, телефонной связи, окружённый колючей проволокой, был жертвой для заклания и вокруг этого колючего оцепления шли непрерывные митинги, Анпилов приводил туда сотоварищей, своих сограждан. Однажды я увидел его среди бурлящей толпы, которую рассекали омоновцы в белых шишаках. Я вскарабкался на какой-то КУНГ, где стоял микрофон, и успел в этот микрофон крикнуть: "Народ, держись!" После чего омоновцы стащили меня за ноги, и я испробовал вкус омоновской дубинки.

Это Анпилов собрал огромную массу народа на Октябрьской площади у памятника Ленину в дни того проклятого оцепления и повёл эти толпы на прорыв. Мы бежали вместе с толпой, взлетая на Крымский мост, разбрасывая хлипкое оцепление солдат с их щитами и дубинками, прорывались к Дому Советов, чуть ли не вручную разрывали, растаскивали колючую проволоку, соединялись с нашими братьями, находящимися в окружении.

Я не помню, видел ли я тогда Анпилова. Наверное, да, потому что там, в этом месиве счастливых людей, славящих свободу, перемешались все: и Бабурин, и Макашов, и Ачалов, и Константинов, и Павлов, и, вероятно, Анпилов.

Воочию я увидел Анпилова вечером этого трагического дня, когда народ пошёл на Останкино. Уже горел малый Останкинский корпус, и грузовик застрял под козырьком у входа. Начинали грохотать пулемёты, притаившиеся в тени бэтээров у входа в Останкино. Эти пулемёты косили народ, и трупы ложились один на другой. Бэтээры как бешеные носились среди толпы, давя, расшвыривая народ. И тогда появился Анпилов. Он привёл из Москвы ещё одну лавину людей, и она, эта идущая из Москвы мощная, медленная лавина, столкнулась с бегущими, которые ворвались в неё, разметали, смутили. И среди этих пулемётных грохотов, среди бегущих людей, среди пуль, которые чмокали в деревья, я видел Анпилова: одинокого, потрясённого, стоящего на перекрёстке без соратников, без знамён, без колокольного звона. Я запомнил его потрясённое лицо.

Когда мы с моими товарищами бежали из осаждённой Москвы и скрывались в деревне, там по деревенскому телевизору видели, как арестовывают наших друзей. Я не забуду сюжет, в котором рассказывалось об аресте Анпилова. Он скрывался в какой-то подмосковной деревне, на каком-то чердаке или сеновале. Его выдали. За ним пришли. Его взяли. И оператор, показывая избу, где находился Анпилов, нацелил телекамеру на анпиловские башмаки, стоящие у кровати. Долго, сладострастно и жадно показывал эти башмаки, полагая, что их вид должен внушить отвращение к Анпилову. Это были поношенные, грязные, с растерзанными шнурками башмаки великого ходока, пилигрима, страдальца, который истоптал эти башмаки на народных демонстрациях, на мостовых. И они, эти башмаки, показались мне прекрасными.

После этого мы не раз встречались с Анпиловым. Я слушал его надежды на восстановление, на возобновление его движения. Но этому движению не суждено было возникнуть, потому что пулемёты и танки нанесли такой удар по оппозиции, что она сникла, растаяла, утратила свою энергию, свою театральную красоту, свой восторженный революционный напор.

Анпилов побывал на Кубе, его встречал Фидель Кастро. Они говорили на испанском языке. Я радовался за Анпилова: он окунулся в ту стихию, которая была ему дорога, он окунулся в стихию команданте Че Гевара.

И теперь, спустя много лет, когда уже нет Виктора Ивановича и я не увижу его чудесную улыбку и не услышу его хрипловатый голос, поющий "Бандьера росса", я вспоминаю его башмаки — они для меня драгоценнее любых стильных туфель от Гуччи. Эта пара, стоящая у крестьянской кровати, с замызганными носками врозь, напоминала мне руки Че Гевары. Враги революции отрубили ему руки для того, чтобы они больше никогда не держали автомат. И эти башмаки показывали для того, чтобы дороги России никогда больше не топтали революционеры.

Этому не бывать. Вы слышите, как идут по русским дорогам, как стучат по русским дорогам башмаки Виктора Анпилова?

https://zavtra.ru/blogs/bashmaki_anpilova

21.01.2021 Внимание, внимание, на нас идёт Германия

Илл. Геннадий Животов. "Опознанный летающий объект"

Как Кремль обороняется против этой гибридной войны, имя которой — "Навальный"?

Самолёт с Навальным вылетел из Германии. Тысячная толпа ждала его приземления во Внуково. Журналисты точили языки, рассуждая, в чём величие Навального. Политологи гадали, как отзовётся его прилёт в Россию в русской и мировой судьбе. Во Внуково толпились встречающие, полицейские и автозаки. Кого-то задержали. Кого-то оттеснили. Световое табло до последнего дурачило ожидающих, обещая прибытие самолёта. Самолёт перед Внуково развернулся и ушёл в Шереметьево. Там сел, и Навальный тут же, у выхода с паспортного контроля, был задержан. Теперь начнутся и уже начались бесчисленные разнотолки. Либеральные СМИ получили пищу на многие недели вперёд. Мировые СМИ выходят с портретами Навального, с фотографиями самолёта, со снимком плаката, на котором какой-то угрюмый шутник написал: "Россия принимала немецкие самолёты в сорок первом году, примем их и в двадцать первом".

Но если ты не дотошный журналист, если не наркоман, который вкалывает и вкалывает себе в вену шприц "Эха Москвы", о чём говорить? О чём назидать? Какие эссенции извлекать из случившегося?

Столкнулись две огромные политические машины. Одна из них, под условным названием "Навальный", пошла на таран другой, условно именуемой "государство Российское". Эти машины столкнулись. Не скользнули бортами, а ударили лоб в лоб, как идущие в лобовую атаку самолёты. И никто не может повернуть их назад. Это мощный акт гибридной войны, которую ведёт мир против России. Акт более изощрённый и мощный, чем все предшествующие.

Что такое политическая машина, именуемая "Навальный"? Какому громадному таинственному механизму он дал своё имя? Как из человека превратился в колоссальный механизм, за которым стоят прожжённые западные аналитики, спецслужбы, финансовые структуры, грандиозные медийные корпорации, лидеры западных стран, общественное мнение этих стран, а также инструментарий, позволяющий развивать стратегическое наступление Навального?

Навальный пробил брешь в границе России, и в эту брешь хлынули огромные силы. Вопрос об устройстве этой мегамашины остаётся открытым. Здесь мало досужих разговоров, это проблема глубинной аналитики, прозорливости, суждений такого гиганта, как Александр Зиновьев.

А что такое политическая машина, именуемая "государство Российское"? Это тоже вопрос открытый. Контуры этой машины не ясны. В этой машине существует множество компонентов, множество эшелонов, этажей. В этой машине присутствует Запад как мощная часть либеральных интеллектуалов, либеральной интеллигенции, а также огромной когорты российских чиновников, для которых Запад стал второй родиной, куда устремлены их вожделенные взгляды, где они построили свои дворцы, определили в школы детей и мечтают легализоваться на Западе, что невозможно при нынешнем путинском строе.

Исследование этой российской государственной мегамашины под силу интеллектуалам, обладающим закрытыми источниками в системе безопасности, в кремлёвской администрации, в политическом истеблишменте. Через них в кремлёвский кабинет Путина приходит множество силовых линий, сплетаясь в сложный жгут, через который идут импульсы, подчас уничтожающие друг друга.

Конечно, возвращение Навального — это не смертельный удар по России. Запас государства Российского огромен и прочен. Язвы, которые разъедают наше государство: такие, как воровство, мздоимство, глубинная нелюбовь и пренебрежение к стране со стороны власть имущих, — всем этим язвам ещё предстоит развиться, обнаружить новые источники гниения.

Как Кремль обороняется против этой гибридной войны, имя которой — "Навальный"? Силовыми компонентами? Да. Автозаками и росгвардейцами? Конечно. Законами, ограничивающими Интернет? Ради бога, особенно на фоне непрерывно, денно и нощно действующих либеральных радиостанций и телеканалов. Но этих оборонительных сооружений мало. Гибридная война тем и определяется, что она действует помимо паспортного контроля или таможенных барьеров. Власть должна перехватить инициативу Навального и не предоставлять ему монополию разоблачать казнокрадство, мошенничество и мздоимство. Власть может начать давно ожидаемый обществом проект "Очищение", когда она сама, как бы это ни было трудно, начнёт оздоровление своего организма. Тогда разоблачения Навального и следующие за ними экономические и политические санкции Америки и Европы станут бездейственны.

Навального нужно обнять, приголубить, погладить по его русой головушке и принять в партию "Единая Россия", посадив его не на первые ряды, а куда-нибудь вглубь, на галёрку, откуда ему будет видна хоть и не вся Россия, но уж "Единая" точно.

https://zavtra.ru/blogs/vnimanie_vnimanie_na_nas_idyot_germaniya

14.01.2021 Тайна Крючкова

Какую странную и страшную роль играла Госбезопасность в судьбе Советского Союза

С Владимиром Александровичем Крючковым, председателем Комитета государственной безопасности, мы впервые столкнулись заочно — в самый разгар перестройки, когда я опубликовал свою статью "Трагедия централизма". В этой статье я, как многие говорят, пророчески, предрекал крах Советского Союза со всеми вытекающими из этого последствиями: распадом территории, уничтожением промышленности, армии, культуры, с хаотизацией всех русских пространств, всего русского исторического времени. Мне передавали, что эта статья в "Литературной России" лежала на столе у Крючкова, и тот цветными фломастерами подчёркивал различные её абзацы и тезисы.

Второй раз я встретился и уже познакомился с Владимиром Александровичем на митинге, который проходил, как мне помнится, в 1990 году на Манежной площади — в туманном дождливом пространстве с мучнистым, белым Манежем. Вся площадь была заполнена народом. Тяжеловесные, угрюмые, суровые мужчины стояли плечом к плечу до самого горизонта, и я, прежде чем подняться на трибуну, сколоченную перед гостиницей "Москва", был представлен Крючкову — невысокому, худенькому, с круглой головой, чем-то напоминавшему китайскую фарфоровую статуэтку. Мы пожали друг другу руки, я взгромоздился на трибуну, произнёс речь, после чего митинг был завершён, и вся эта огромная толпа мгновенно растворилась и исчезла, как будто превратилась в пар, в дым. Мне сказали, что всё это были офицеры московских военных академий и училищ, переодетые в гражданское. Они исчезли так же быстро, как исчезла потом вся великая советская армия.

Следующая наша встреча с Крючковым случилась после того, как гэкачеписты были выпущены из тюрьмы, и газета "День" ликующе встретила их освобождение, пригласила на вечер. Это был потрясающий вечер, когда люди славили гэкачепистов: все они стояли на сцене — изумлённые, ошарашенные, прошедшие через казематы, и среди них — Владимир Александрович Крючков. Многократно мы встречались с Крючковым в той или иной компании, часто за столом с обилием вина и закусок. Он никогда не отказывался посещать наши сборища, сидел, посматривая по сторонам своими весёлыми умными глазами, по-прежнему удивительно похожий на китайскую статуэтку.

Мы сблизились с Крючковым настолько, что он часто приглашал меня к своему дому неподалеку от Арбата, и мы, опасаясь прослушки, опасаясь "жучков", которые, по мнению Крючкова, находились в его квартире, прогуливались вокруг его дома, часами вели беседы: политические, культурные, чисто человеческие, и я, чувствуя всю щекотливость темы ГКЧП, не досаждал Крючкову вопросами.

Затем не раз с Владимиром Александровичем мы встречались у Кургиняна, с которым у того были очень доверительные разговоры, и Сергей Ервандович, человек пытливый, исследователь, по-видимому, выспрашивал Крючкова о работе госбезопасности, об устройстве этой великой загадочной, таинственной структуры. Но я не присутствовал при этих разговорах.

Последний раз я слышал голос Крючкова незадолго до его кончины. Тогда он находился в больнице, а в Москве случилась перестрелка между различными подразделениями госбезопасности. Тогда сошлись в нешуточной схватке те подразделения ФСБ, которые контролировали бизнес "Трёх китов", и офицеры службы Наркоконтроля. Эта распря двух подразделений Госбезопасности была очень тревожна, потому что она сулила разрастание конфликта и переход его в конфликт элит в целом, а далее — в расшатывание государства. Мы с Кургиняном решили опубликовать письмо за подписью виднейших представителей Госбезопасности, урезонивающих, укрощающих назревающую распрю. Я позвонил в больницу Крючкову, меня соединили с ним, и он своим уже заплетающимся, невнятным, слабо различимым голосом дал согласие на свою подпись под этим опубликованным затем мной документом.

Теперь, когда Владимира Александровича Крючкова уже нет на земле, я то и дело возвращаюсь мыслями к его роли — той загадочной роли, которую играл КГБ в перестроечные времена. Я убеждён, что сама перестройка проходила под контролем и кураторством Госбезопасности. Впервые проблема перестройки, а быть может, и проблема распада Советского Союза была поставлена Юрием Андроповым — сначала председателем КГБ, а потом и генеральным секретарём ЦК КПСС. Тогда Андропов собирал вокруг себя узкую референтную группу, которая рассматривала рентабельность СССР, дискутировала вопрос о распаде империи, о расчленении её на фрагменты с отделением от основной — коренной — России азиатских и других республик. В дальнейшем этот план был осуществлён Горбачёвым и Ельциным, причём Горбачёв был ставленником Андропова, его любимой креатурой.

Во время перестройки Народные фронты в Прибалтике, в республиках Средней Азии, в Москве создавались с помощью Госбезопасности. Это объяснялось тем, что необходимо было привести в движение косные, застывшие народные массы. Госбезопасность участвовала в том удивительном процессе создания многопартийной структуры, где Крючков, как он сам говорил мне, находился у истоков строительства Либерально-демократической партии Жириновского.

Когда с Олегом Дмитриевичем Баклановым мы были в Германии, то через Бранденбургские ворота уходили в Западный Берлин и смотрели, как ликующие толпы соединяют и сшивают две Германии — Восточную и Западную. У нас были встречи со службой безопасности Восточной Германии — Штази. Офицеры Штази жаловались на то, что кураторы в КГБ принуждают их разоружиться и не мешать сближению, а потом и воссоединению Германии. Воссоединение Германии проходило под контролем Госбезопасности: проект объединения Германии рождался на Лубянке.

И роспуск Варшавского договора, и объединение Германии не могли быть стихийными спонтанными процессами — эти процессы были управляемыми. Эти грандиозные проекты были под силу советской госбезопасности. Есть предположение, что супруги Чаушеску были расстреляны румынскими агентами советского КГБ как последние восточноевропейские лидеры, мешавшие реализации того грандиозного проекта.

ГКЧП — явление по сей день не разгаданное, запутанное, зашифрованное множеством поверхностных суждений. ГКЧП в действительности был заключающим аккордом горбачёвской перестройки, той спецоперации, которая завершала многолетнюю, долговременную кампанию по уничтожению и истреблению всех советских ценностей.

Разбирая всю хронику событий тех последних, завершающих советских дней — дней ГКЧП, я всё больше и больше прихожу к убеждению, что в центре проекта ГКЧП стоял Крючков. На него члены ГКЧП возложили основную задачу — интернирование Ельцина и полутора десятков близких к Ельцину политиков. Горбачёв знал об этом проекте, благословлял его, хотел, чтобы накопившиеся ужасные противоречия перестройки были ликвидированы с помощью ГКЧП, а он после этой грязной работы вернулся бы из Фороса в Москву и занял свой прежний кремлёвский пост.

Крючков должен был арестовать Ельцина, возвращавшегося из Киргизии в Москву. На дороге из аэропорта в засаде сидела группа Карпухина, который ждал от Крючкова приказа на арест. Этот приказ не последовал. Ельцин проехал в Москву и залез на танк, объявив ГКЧП вне закона.

Не дождавшись ареста Ельцина, напуганные члены ГКЧП отправились в Форос к Горбачёву, убеждая его вернуться в Кремль, и были изгнаны Горбачёвым, выброшены через ров на растерзание толпе. Последние советские руководители были ликвидированы, власть перешла к Ельцину, а Крючков, не отдавший тот приказ, был главным шарниром, вокруг которого вращалась эта трагедия.

Есть информация о том, что после крушения ГКЧП Крючков не был арестован, а жил на даче, лишь изредка приезжая в Москву к следователям давать показания.

Многие тайны унесли с собой гэкачеписты. Когда я подступал к ним с расспросами, все они говорили: "Не время, не время". А время съедало их одного за другим. Александр Иванович Тизяков, которому гэкачеписты сулили пост премьер-министра, сказал мне, что списки гэкачепистов утверждал сам Горбачёв, он вносил в эти списки новые имена, в том числе это он внёс в те списки Стародубцева.

Что было в действительности? Как разворачивался этот грандиозный страшный проект Госбезопасности по сокрушению Советского Союза? Об этом, наверное, узнают историки через много лет, вскрывая тайные архивы. Теперь же, вспоминая Крючкова, вспоминая его миловидное стариковское, с моргающими глазками, лицо китайской статуэтки, я думаю: какую странную и страшную роль играла Госбезопасность в судьбе Советского Союза! Какая кровавая, драматическая, стальная и огненная нить протянулась от Дзержинского, Менжинского, через Ягоду, Берию, Семичастного, Андропова, Чебрикова к Владимиру Александровичу Крючкову. Мне мимолётно и бессознательно довелось прикоснуться к этой огненной нити. И я до сих пор чувствую ожог от этого прикосновения.

https://zavtra.ru/blogs/tajna_kryuchkova

13.01.2021 С Америки сдирают шкуру

Илл. Геннадий Животов. "Взятие Капитолия"

Граждане России, кончается время вечеринок, фестивалей, праздничных салютов

Дональд Трамп - белый революционер. Он поднял восстание белых - восстание изначальной традиционной Америки, которая была поругана, затоптана банкирами, глобалистами, беспощадными либералами. Восстание Трампа было восстанием националистов, которые стремились свернуть глобалистский курс, уйти из Европы и НАТО, выйти из мировых договорённостей, будь то иранская сделка, всемирное экологическое соглашение или договор с Россией по разоружению.
Трамп сделал ставку на Америку, которая трудится на заводах, служит в армии, совершает открытия, стремится в космос. Он хотел отринуть паразитарный, медийный, основанный на либеральной мифологии, слой, который истощал Америку, погружал её на историческое дно.
Это белое восстание провалилось. Крупнейшие информационные корпорации Америки, которые контролируются либералами, устроили травлю Трампа, делая его посмешищем и идиотом в глазах американцев. Во время предвыборной кампании они всей своей мощью, всеми своими бульдозерами сгребали избирателей к урнам, убеждая голосовать за Байдена. Грандиозная фальсификация, которую стремился вскрыть Трамп, не нашла отражения в СМИ, а напротив, была зашифрована прессой. И вся технология чудовищной фальсификации - голосование по почте, бесконечные вбросы - оставалась невидимой для большинства американцев.
Либералы, сокрушая белую революцию Трампа, устроили чёрную контрреволюцию, выведя на улицы американских городов чёрных расистов и левых экстремистов троцкистского толка. Уличные беспорядки, погромы и поджоги были интерпретированы прессой как протест чёрного населения, отвергающего белый расизм Трампа. Вина за эти погромы возлагалась на Трампа. Когда состоялся подсчёт голосов и Байдену была вручена победа, Трамп, истерзанный, загнанный в угол, доведённый до психического отчаяния, направил своих сторонников на штурм Капитолия. Этот подавленный штурм был последним аккордом блестяще разыгранной симфонии ниспровержения революции Трампа. Штурм Капитолия напоминал поджог Рейхстага в 1933 году, что позволило Гитлеру разгромить коммунистов и социал-демократов и установить в Германии тотальную нацистскую диктатуру.
Подобное происходит сейчас в Америке. Трамп сокрушён. Его трусливые сторонники предали его и разбежались. У победивших демократов больше нет конкурентов ни в законодательной, ни в исполнительной власти. Наступает пора однопартийной диктатуры. Республиканцам больше никогда не увидеть Белого дома. Они диффамированы, они будут загнаны в свои норы, в тупики. И Америка Байдена обретает форму либеральной, глобалистской, цифровой постковидной диктатуры. Именно с этой диктатурой придётся иметь дело России. Именно эта концентрированная, могучая, несокрушимая мощь направит на Россию все свои удары. И Россия, которая возводит бастионы по периметру своих границ, должна успеть к началу тотального американского наступления.
Граждане России, кончается время вечеринок, фестивалей, праздничных салютов. Слушайте чёрные рупоры громкоговорителей, вещающих с фонарных столбов. Ждите услышать: «Отечество в опасности. Россия, примкнуть штыки!»

https://zavtra.ru/blogs/s_ameriki_sdirayut_shkuru

12.01.2021 Один народ. Одна судьба. Одна победа

Илл. Геннадий Животов

Тридцать лет газете "День—Завтра"

Тридцать лет газете "День—Завтра". Мы родились тридцать лет назад на краю бездны, уцепившись за скалу русской истории, видя, как мимо нас с грохотом падает вниз гигантское советское государство. В этой бездне исчезли великие ценности, громозвучные имена, волшебные начинания. Остались мы. Едва из колыбели — мы вступили в сражение. Мы сражались с разрушителями великого советского царства. Мы были одни. Мы сражались в окружении, нам предлагали сдаться в плен, но мы шли на прорыв. Нас судили, закрывали. Но мы возрождались. Нас били кастетами в череп, подбрасывали под двери гнилые кости. Мы выстояли. В газете "День" печатались все гэкачеписты, все прославленные русские писатели, все чудесные богооткровенные священники.

В 1991-м мы не падали на колени и не каялись, как это делали многие, казавшиеся богатырями. В 1993-м мы сражались на баррикадах и отстаивали Дом Советов, принимая на себя удары ельцинских танков. По тёмным подземельям мы проносили в осаждённый Белый дом пачки нашей газеты. И когда без суда и следствия закрыли газету "День", мы ринулись в Восточную Сибирь и там отпечатали первый тираж газеты "Завтра". Везли её через две Сибири и Урал, чтобы поведать людям о трагедии и преступлении девяносто третьего года.

Мы были в Приднестровье и на двух чеченских войнах. Мы сражались за Родину. И сегодня, через тридцать лет, нам не стыдно смотреть в глаза народу.

Мы похоронили многих наших сподвижников — великих писателей, публицистов. Ушли от нас наши газетные братья. Но мы в строю и, как когда-то, повторяем: "Нас остановит только пуля". В расплавленной магме, среди взрывов, сгорающих ценностей, в безумии погибели, когда царили безверие, уныние, непонимание жизни, когда шайки беспощадных правителей носились по России, забивая народ в молчание, тьму, в безумство и невежество, мы думали, говорили, создавали смыслы. Мы сотворяли и продолжаем творить новую русскую идеологию.

Мы провозгласили союз красных и белых, прекращающий вековечную гражданскую рознь, выполнили завет владыки Иоанна, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского, который говорил: "Нет ни красных, ни белых, а есть русские люди".

Мы создали симфонию Пятой империи, в которой утверждали, что государство Российское, меняя своё обличье, вождей, перетекая из века в век, остаётся империей, и на смену четырём великим русским империям грядёт пятая, нынешняя. Мы видим в сегодняшней России, пусть ослабленной, усечённой, но готовой к развитию, к восстановлению своего величия, многонародную империю.

Мы исповедуем религию Русской Победы, говоря, что Победа в Великой Отечественной войне — это религиозная мистическая Победа, остановившая силы ада силами рая. Этими райскими силами являлся Советский Союз. И советские солдаты с красными звёздами были ангелами, одолевшими демонов и сплясавшими в Берлине на кровле имперской канцелярии русскую кадриль.

Мы говорили о русском чуде — загадочном явлении русской истории, когда очередное государство Российское, очередная русская империя обрушивалась во тьму, в бездну, оставляя после себя чёрную дыру, где не было ни государства, ни народа, ни смысла, но из этой чёрной дыры вновь появлялось государство, создавалась новая великая империя. Это вечное русское возрождение нельзя объяснить никакими законами истории, кроме таинственного, пребывающего в нас русского чуда.

Мы раскрыли смысл православного сталинизма, когда могучее, созданное Сталиным государство обретает черты православного царства, суть которого — преображение ветхозаветного человека, создание богооткровенного народа-победителя, носителя божественной справедливости. Мы объясняли сталинизм как неотъемлемую форму русской государственности, когда каждый взлёт имперской России был связан с деяниями великих правителей.

Первым Сталиным русской истории был Владимир Святой — основатель Киево-Новгородского царства. Вторым Сталиным был Иван Васильевич Грозный, сплотивший под своим скипетром множество народов и земель вплоть до Тихого океана. Третьим Сталиным был Пётр Великий, сделавший Россию непобедимой перед лицом западных нашествий. Четвёртым Сталиным был Сталин, одержавший мистическую победу 1945 года и сложивший на осколках романовской империи новую — красную, сталинскую. И пятый Сталин, создатель пятой империи, неизбежен. Русская история ждёт его, выкликает.

Мы истолковали всю военную историю России как нескончаемую, непрерывную битву за Херсонес, за ту лампаду, которая была зажжена в Крыму. И все последующие сражения, будь то война с половцами или Куликовское сражение, или Ледовое побоище, или Бородинская битва, или битвы Великой Отечественной, — всё это были битвы за Херсонес, сбережение той волшебной лампады, от которой хлынул на русские земли благодатный огонь.

Мы говорили о России как о Ковчеге спасения. Когда мутный поток захлёстывает мир, и в этом потопе исчезают божественные представления о человеке, о природе, о Вселенной, в Россию со всего света бегут спасаться исповедники великих идей, и Россия принимает на борт носителей этих священных ценностей.

Мы говорим: Россия — душа мира. Русская душа открыта всему человечеству, она всемирна. Русская империя — это симфония народов, это великий лес, в котором живут и развиваются все деревья, все травы, все цветы, все мхи и папоротники, это лес, что служит прибежищем медведям, оленям, шмелям и бабочкам.

Мы создали вероучение Русской Мечты, рассматривая Русскую Мечту как действующую в русской истории непрерывную огненную силу, переносящую из империи в империю, из века в век заповедную русскую задачу — сотворение благого, справедливого, могучего государства, в котором человек и государство, человек и машина, машина и природа, цветок и звезда небесная находятся в цветущей гармонии.

Мы создали теорию русских кодов — всех накопленных в народе свойств, которые помогают ему в его великих трудах, великих сражениях, великих терпениях в моменты беды и в минуты величайших светоносных откровений. Учение о русских кодах — это тайные знания, которые мы прячем от врагов и готовы передать великому русскому правителю.

Мы понимаем сакральность русской истории. Сакральным и небесным является для нас слово "народ". Тот, который был и уже почил. Тот, который сегодня живёт, мучится, сражается, верит. И тот, который ещё не народился. Тот великий народ России, в котором сливаются все населяющие наши пространства народы, пусть даже самые малые, те, что живут по кромке Ледовитого океана или в устье Амура. "Народ" — священное, сокровенное слово.

Таким же священным для нас является слово "судьба" — та великая русская доля, которую мы приняли на себя и несём через тысячелетия, не отрекаясь от русской беды и не забывая русских побед, принимая все дыбы и топоры, все великие походы и грандиозные ликования как нашу драгоценную, неповторимую судьбу.

Сакральным и священным для нас является слово "Победа" — это огненное, пылающее, небесное слово. Это и Победа 1945 года, и все прежние победы, и те, что нам ещё предстоит одержать. Ибо Победа есть венец Русской Мечты, есть абсолютное божественное бытие, к которому стремится Россия, сбрасывая с себя всю горькую тьму, все муки и слёзы, все поражения, воздвигая над своей судьбой великий храм на холме.

И сегодня, начиная грозный двадцать первый год двадцать первого столетия, мы провозглашаем формулу существования государства Российского, ту триаду, что собирает в себя все наши идеи, все воспоминания, все наши мечты: "Один Народ. Одна Судьба. Одна Победа".

https://zavtra.ru/blogs/odin_narod_odna_sud_ba_odna_pobeda

04.01.2021 Я заглянул в глаза Березовского и увидел там свою смерть

Разговор с писателем Александром Андреевичем Прохановым о людях, с которыми сводила его жизнь. По мотивам книги А. Проханова "Вопрос в лоб"

День ТВ

14.12.2020 Почему "птица русской истории" покинула Путина

Интервью с писателем, журналистом, общественным и политическим деятелем Александром Прохановым.

Максим Шевченко