15.12.2015 Кинорежиссер Михалков Н. не упускает случая подчеркнуть подлости победителей Смуты и творцов Красной эпохи. Вот только нельзя забывать, что в гражданской войне не бывает белых и пушистых. Любая война ужасна, но гражданская война — явление особенно страшное. В целях преодоления однобокости, предвзятости в исследовании Смуты обратимся к академическим работам (сотни тысяч исходных документов и материалов + работы поколений ученых) историков новейшего времени.
10.07.2013 Белое движение в россии: социальный состав и источники комплектования белых армий (1917—1922 гг.)
АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени д.и.наук. Изучение социального состава белых армий, динамики изменения социального состава во взаимосвязи с военным строительством белых правительств. Гагкуев Р.Г.
01.01.2007 Командный состав Красной Армии и Белого движения в годы Гражданской войны :октябрь 1917- конец 1920 года.
Шувалов А.А. кандидат исторических наук. Автореферат
01.01.2012 Человек в условиях гражданской войны: антропология российского вооруженного конфликта. 1917-1920 гг.
Морозова О.М. доктор исторических наук. Автореферат. Итак, правомерен вывод о том, что изучение истории Русской революции и Гражданской войны в историко-антропологическом ключе находится в самом начале своего становления. Большинство поставленных в диссертации вопросов не получали еще своего разрешения в науке.
_______________________________________
Отрывки из статей 1930-х - 1940-х
И вот наступило пробуждение, внезапное и тягостное. Пробуждение в разгар кризиса, в пору сомнений. Сомнений, порожденных войной. Сомнений, испытанных теми, кто вновь принялся за свое мирное ремесло, но уже не мог забыть ни на минуту, что их личная цель стала теперь не совсем такой, какую они преследовали бы, не прокатись над миром смертоносный ураган,— что им предстоит, помимо прочего, взять на себя задачи тех, кого уже нет на свете, задачи двух безжалостно истребленных поколений, от которых остались только обломки, подобные кошмарным обломкам лесов, встречающимся в прифронтовой полосе...
«Заниматься историей; преподавать историю; ворошить груды золы, местами остывшей, местами еще теплой,— любой золы, хранящей мертвые следы чьих-то испепеленных жизней... К чему все это? Разве иные задачи, более насущные и, если говорить напрямик, более полезные, не требуют, чтобы мы отдали им остаток своих сил?»
Постоянно устанавливать новые формы связей между близкими и дальними дисциплинами; сосредоточивать на одном и том же объекте исследования взаимное усилия различных наук — вот наиглавпейшая задача из тех, что стоят перед историей, стремящейся покончить с изолированностью и самоограничением,— задача самая неотложная и самая плодотворная.
Речь идет не только о заимствовании понятий, хотя иногда оно и необходимо. Но прежде всего — о заимствовании методов и духа исследования. Экономической и социальной истории не существует. Существует история как таковая во всей своей целостности. История, которая является социальной в силу самой своей природы. История, которую я считаю научным способом познания различных сторон деятельности людей прошлого и их различных достижений, рассматриваемых в соответствии с определенной эпохой в рамках крайне разнообразных и все-таки сравнимых между собой обществ (это аксиома социологии), заполняющих поверхность земли и последовательность веков. Длинноватое определение, но я не особенно доверяю определениям кратким, чудодейственно кратким, А мое, как мне кажется, посредством самой своей терминологии устраняет много ложных проблем.
И с другой стороны, я не забываю о людях! О людях, единственных подлинных объектах истории — науки, которая вписывается в группу гуманитарных дисциплин всех порядков и всех степеней наряду с антропологией, психологией, лингвистикой и т. д.; науки, которая не интересуется каким-то абстрактным, вечным, неизменным по сути своей человеком, всегда подобным самому себе,— но людьми, рассматриваемыми в рамках общества, членами которого они являются, членами этих обществ в определенную эпоху их развития — людьми, обладающими многочисленными обязанностями, занимающимися всевозможными видами деятельности, отличающимися различными склонностями и привычками, которые перемешиваются, сталкиваются, противоречат одна другой, но в конце концов приходят к компромиссному соглашению, устанавливая некий modus vivendi, который называется Жизнью
Постановка проблемы — это и есть начало и конец всякого исторического исследования. Где нет проблем — там нет и истории, только пустые разглагольствования и компиляции. Что вы хотите? Когда в какой-нибудь из толстенных книг, научная подготовка которых с давних пор отнимает все силы наших лучших профессоров истории, когда в каком-нибудь из этих солидных трудов, тщательно подготовленных, умело составленных, битком набитых фактами, цифрами и датами, перечнями картин, романов и машин, когда в одном из этих фолиантов, украшенных хвастливыми ярлыками Французского института Сорбонны и местных университетов наподобие иного туристического отеля с его кричащими вывесками, встречается по случайности мысль вроде нижеследующей: «Период, который нам предстоит изучить, один из самых интересных в нашей истории, является продолжением периода предыдущего и началом последующего; он замечателен в равной мере тем, чему положил конец, и тем, чему дал начало» и т. д.,— когда нам встречается подобная мысль, мы волей-неволей перестаем удивляться тому, что над историей насмехаются, что от нее открещиваются, что ее порочат и клеймят даже умные люди, с горечью видящие, сколько усилий, сколько денег, сколько отличной бумаги изводится на распространение таких вот идеек, на поддержание этой попугайской и безжизненной истории, в которой ни за что и никогда не почувствуешь (здесь я уступаю слово Полю Валери) «трепета перед неизведанным, одного из самых сильных ощущений великих наций и великих людей: так трепещут целые народы накануне грандиозной битвы, в которой должна решиться их судьба; так содрогается честолюбец, знающий, что следующий час возведет его либо на престол, либо на эшафот; так трепещет художник, готовый сдернуть покров с только что оконченной статуи или дать сигнал к разборке лесов, скрывающих еще никем не виданное здание». Что же удивительного во всех этих яростных нападках на историю, в отвращении, которое питает к ней молодежь, в том последовательном отступлении и подлинном кризисе истории, которые свершались на глазах моего поколения — медленно, неуклонно, неотвратимо...
Впрочем, все это не имеет особенного значения. Ибо историки могут упустить из виду то обстоятельство, что кризис, поразивший их науку, обрушился не только на нее одну. Недуг, постигший историю, явился всего лишь одним из аспектов, а именно историческим аспектом великого кризиса человеческого духа. Или, точнее говоря, недуг этот был одним из признаков и в то же время одним из последствий недавней и весьма ощутимой перемены в отношении ученых к Науке.
Единство мира — мира истерзанного, израненного, взывающего о помощи — не восстановить посредством вмешательства извне. Каждому надлежит восстановить его в самом себе путем гармоничного сочетания глубокой мысли с бескорыстным действием, путем полнейшей самоотдачи: только таким образом сможем мы избавиться от гнетущих нас сомнений, обрести уверенность в своих силах и дать утвердительный ответ на важнейший вопрос, о котором я упомянул в начале моей лекции: «Имею ли я право?»
Прошу извинения за неожиданный оборот, который приняла моя беседа. Я обращаюсь прежде всего к историкам. Но если они сочтут, что такая форма речей историку вовсе не пристала, я заклинаю их хорошенько поразмыслить перед тем, как бросить мне в лицо подобный упрек.
Уже теперь ясно одно: и нам, и нашим детям нужно приспосабливаться — не сегодня, так завтра — к жизни в непрестанно меняющемся, зыбком мире.
Великая работа началась. И она не остановится, сколь бы долгими ни были перерывы и передышки.
Нас ожидают великие опасности. Хныкать и жаловаться бесполезно. Необходимо приспосабливаться. И прежде всего — не теряться. Каждый день заново разбираться в своем положении. Определять свое место во времени и пространстве.
В пространстве, которое иначе мы называем Вселенной. Малюсенький шарик, затерявшийся среди миллионов других в одном из закоулков Млечного Пути, уже становится тесным для наших творческих дерзаний. Мы впервые начинаем осознавать всю его крохотность. Он был велик, пока его мерили туазами. Поубавился в размерах, когда счет пошел на километры А при скорости современных самолетов — обратился почти в ничто.
Итак, существительным является весь Мир. Его страсти. Его потребности. Его прихоти. А при чем тут дипломатия? Она — «сего лишь одно из средств, которыми пользуется этот дикий, неустроенный, бурный, страстный Мир, исполненный столь могучих сил, что они в любой миг могут вырваться из-под контроля тех, кто с величайшей осмотрительностью управляет ими; Мир, чьи основные движущие силы именуются капиталами, кредитом, промышленностью, куплей и продажей,— пользуется для утоления своих страстей, удовлетворения потребностей, исполнения прихотей. Всего лишь одно из средств. Есть и другие: откровенная и грубая военная сила; действующая исподтишка, всеразъедающая сила коррупции и пропаганды.
Закрывать на все это глаза, с безмятежным видом сообщать нам, что «сложная подоплека международных событий и, в частности, соображения, которыми руководствуются правительства, покрыты мраком неизвестности, рассеять который в иных случаях не удастся никогда»; заниматься самогипнозом и пытаться загипнотизировать читателя анекдотическими ссылками на «соображения правительств»; не замечать истинных, глубоких, глобальных причин международных событий, причин явных и неоспоримых,— я имею в виду великие индустриально-технические революции, порожденные великими революциями в науке и, в свою очередь, порождающие революции в мировой экономике,— поступать так — значит заниматься игрой. Опасной игрой.
Если мы хотим узнать, что же в самом деле одушевляет людей, которые в течение шестнадцати лет занимаются нелегким делом — ведут корабль Советского Союза по чудовищно бурным волнам,— людей, которые лавируют, меняют курс, колеблются, а иногда, сталкиваясь друг с другом, занимаются взаимоистреблением, но тем не менее не покидают своего поста и с поразительной энергией месят человеческую массу,— если мы хотим получить ответ на этот вопрос, зададим его десятку наблюдателей — французских, английских, американских и других, которые видели все это воочию, которые (к счастью!) противоречат друг другу по многим пунктам, но сходятся в главном: у них у всех осталось впечатление жизненности, силы, напряженного труда и творческой воли, которая, стоит ли об этом говорить, служит показателем духовного горения, ибо невозможно объяснить историю исходя из ничего, это пустая игра. Но «Историю России» не расспросишь обо всем этом...
Исторические факты — это факты психологические по преимуществу. Поэтому в истории не может быть никаких общих законов, никакой общей причинности. Исторические явления как проявления человеческой воли, индивидуальны и уникальны. Имеем ли мы дело с явлением мира физического или с социальным фактом, в человеческих реакциях нет ничего общего с движением часового механизма, всегда заведенного в одну сторону. Ибо человек по природе своей является прежде всего великой переменной величиной. Если мы полагаем, что интеллектуальная или эмоциональная реакция никогда не является сама собой разумеющейся, то всякий раз, когда она осуществляется, необходимо раскрыть ее причины. Одним словом, причины в истории, как и в любой другой области, нельзя постулировать. Их надо искать....
Люсье́н Февр (фр. Lucien Febvre; 22 июля 1878 — 11 сентября 1956) — французский историк, труды по истории XVI века. Совместно с Марком Блоком основал журнал «Анналы» (1929). Один из основателей одноимённой школы, произведшей переворот в исторической методологии.