— Как вы считаете появление на нашей политической сцене такой фигуры, как Столыпин, было случайным или имело исторические предпосылки?
— С одной стороны, конечно, вспоминая кадровую политику Российской империи того периода времени, чуть позже охарактеризованную, как «министерская чехарда», можно сказать, что вознестись мог кто угодно. Николай II руководствовался ни какими-то идеологическими представлениями, а больше своей интуицией, так что назначения часто носили довольно случайный характер. Был в этих назначениях еще и фактор лоббирования со стороны дворцовых группировок, усиливаемый слабостью императора.
Но вместе с тем в фигуре Столыпина есть и латентно проявляемая закономерность, и это отчасти, с моей точки зрения, объясняет, почему его образ стал очень популярен уже в постсоветской России. Он олицетворяет собой идею капитализма. Но капитализма не либерального, а насаждаемого жесткой рукой. Образ Столыпина являлся выражением запроса на «русского Пиночета», рассуждения о необходимости которого для России были одно время очень популярны в нашей стране. И понятно, что суть-то Пиночета — это сохранить капитализм и подавлять при этом народ. И Столыпин был как раз тем, кто мог бы для сохранения нарождающегося капитализма применить жесткую силу.
— А могли ли преобразования Столыпина предотвратить революцию?
— Вопрос, прежде всего, в том, что такое революция. Я, в общем, стою на позициях цивилизационного подхода. Если посмотреть с этой точки зрения, то революцией, как, может быть, это ни парадоксально прозвучит, оказывается сама столыпинская реформа. Большевики и большевистский вектор развития в значительной степени восстанавливали — не сразу, но со временем, — многие из тех черт, которые существовали до реформ Столыпина. С этой точки зрения Столыпин оказывается революционером, а Ленин и уж тем более Сталин, наоборот, контрреволюционерами, возвратившими страну к основам русского цивилизационного строительства.
Конечно, Столыпин по своему менталитету, по идеям, по воспитанию был человеком западным. Идеальным типом государства для него являлась Германия. Этот западнический подход (хотя сам Столыпин был при этом человеком православным), он и пытался воплотить в своих реформах. И, в общем, эти реформы в значительной степени и катализировали то, что в итоге у нас получило название «революции».
Именно предпринятое им разрушение общинного мира, тех начал, на которых исторически всегда выстраивалась российская цивилизация, и подтолкнуло массы к революции, вызвало у них ощущение торжествующей несправедливости.
— Что воспринималось как «торжествующая несправедливость»? Что в реформах Столыпина создавало наибольшее социальное напряжение?
— Проблема, прежде всего, в разрушении общинного мира. Столыпин, вероятно, не отдавал себе отчета в том, что это не просто экономические решения, что они затрагивают фундаментальные основания нашей цивилизации.
Ведь если для западной культуры человек — это индивидуум, буквально атом, то для русской культуры человек становится человеком только в связке с другими людьми. Для православного мира человек — это собрат во Христе, в советском — уже в более поздней версии — человек — это социальное существо, личность, реализуемая только в коллективе. И этому соответствовало и социальное устройство в виде общины с ее обостренным представление о социальной справедливости. Не только община, но и промышленная артель — ведь она тоже была устроена по общинному принципу, и в великом строительстве железнодорожных магистралей в конце XIX века роль артельного была очень велика.
Столыпин не понимал, по-видимому, эту природу — общинную, русскую — и он по этой природе нанес мощный удар. И ответная реакция на его реформы состояла как раз в поиске новых коллективистских форм. Пусть они уже назывались иначе — не община, а советами, колхозами и так далее. И это определило в конечном итоге то, что оказались популярны именно большевики…. На мой взгляд, это был исторический ответ на вызов, представленный реформами Столыпина.
— Чем вам там не угодил класс крепких, свободных собственников, который хотел создать Столыпин? Ведь это основа гражданского общества.
— Дело не во мне. Существует распространяемое по сей день представление, что развитие возможно только на основе конкуренции, только на основе рынка, что экономический мотив — главный, от него производно все остальное.
Так же рассуждал и Столыпин. Он говорил: ну, давайте создадим класс свободных собственников, и они, поскольку у них будет собственнический интерес, будут и Родину защищать, и обеспечивать ее развитие. Это было рассуждение контекстное теории разумного эгоизма, модели человека «homo economicus». Но это только одно представление и одна парадигма развития.
Есть и другая парадигма развития. Россия – не Запад. Российский человек, в отличие от западного, часто выбирает другие ориентиры, которые оказываются для него более важными, чем ориентиры прибыли и экономического достатка. Для системы основанной на этом типе человека основой развития являются, конечно, не деньги и не собственность. Основой развития является труд. Труд может быть мотивирован экономически, но он может быть мотивирован и иначе. И поэтому для России модель, основанная на приоритетности частной собственности, с моей точки зрения, не работоспособна.
Да и частную собственность-то по большому счету не понимали в том виде, как ее понимали на Западе. Русские крестьяне говорили, что земля Божья, и поэтому ничья в человеческом смысле. Она принадлежит тому, кто на ней трудится. Я исхожу из представления о том, что далеко не для всех культур срабатывает западная рецептура развития — со ставкой на частную собственность и чистую прибыль.
Приведу очень интересную цитату Михаила Осиповича Меньшикова — представителя консервативной мысли начала ХХ века. «На великий акт освобождения от крепостной неволи народ — свободный народ — ответил: первое — быстрым развитием пьянства; второе — быстрым развитием преступности; третье — быстрым развитием разврата; четвертое — быстрым развитием безбожия и охлаждения к церкви; пятое — бегством из деревни в города, прельщавшие притонами и кабаками; шестое — быстрой потерей всех дисциплин — государственной, семейной, нравственной, религиозной и превращением в нигилиста».
А мы, современные российские люди, тоже имеем перед глазами опыт 1990-х годов, когда идеи, связанные с развитием частной собственности, с приватизацией, привели примерно к таким же самым процессам, о которых писал Меньшиков. Таким образом, мы видим, что исторически в России каждый раз, когда предпринимается ставка на рынок, частную собственность и прочие институты, связанные с западной системой жизнеобеспечения, это такой дает сбой, а то и приводит к катастрофе.
— По каким критериям, как вы считаете, следует оценивать реформы Столыпина?
— Я исхожу из представления, что универсальный критерий для оценки государственных деятелей — это жизнеспособность страны. И если страна повышает свою жизнеспособность, уходит от состояния «ноль» ближе к ста процентам, этого государственного деятеля следует оценивать в плюс. Если же страна приближается к нулю или, говоря иначе, к гробовой доске, этого государственного деятеля следует оценивать в минус. Поэтому Николай II — это минус. Будучи монархом, наделенным всей полнотой власти, он привел страну к тому состоянию, что Российская империя перестала существовать.
Что же касается Столыпина, то критерий проверки для его реформ — это то, что последовало затем, насколько жизнеспособными для страны они оказались. А ведь затем произошло самое страшное, что может произойти с государством: поражение в войне и революция. Получается, что та модель, которая начала им реализовывалась и привела к тому и другому.
— Это имеет какое-то цифровое выражение?
— Конечно! Начну даже не с аграрных реформ. Доля России в мировом промышленном производстве действительно несколько возросла, но возросла за весь этот период столыпинских реформ к тринадцатому году всего на 0,3%. В мировом объеме это было 5,3%, что соответствовало пятому месту. При Александре III Россия выходила на четвертое место. При Николае II она законсервировалась на пятом месте после США, Великобритании, Германии, Франции. Причем Россия в этом промышленном соревновании стартовала позже остальных крупных держав, а те, кто стартует с нуля, теоретически должен иметь более высокие показатели. Но нет, за тот же период доля Соединенных Штатов Америки увеличилась на 5,7%.
Возьмем передовые технологические отрасли. Вот, скажем, химическая промышленность. Отставание от Соединенных Штатов Америки в двенадцать раз. От Великобритании и Германии в шесть раз. Первая Мировая война показала, что в оборонной промышленности, в частности, в производстве самолетов и другой техники, существенно отстали.
В общем, необходимой промышленной базы создано не было, и не было предпосылок, что это будет сделано в дальнейшем.
Научную сферу оседлать под задачи развития тоже не смогли. По количеству научных работников — троекратное отставание от Соединенных Штатов Америки.
Большие вопросы и к тому, как осуществлялась макроэкономическая политика. По степени монетизации Россия была наименее монетизированной из всех европейских стран. Российская империя отставала по количеству денежных знаков на одного жителя от Австрии в два раза, от Германии и США в 4,5 раза, от Англии в 5,5 раз, от Франции — в 8,7 раз. Сегодня та же самая болезнь — недостаток денег!
Ставки кредитования в банках. И снова та же самая болезнь, что и сегодня. Они были самые высокие в Европе. Понятно, что крупные промышленники с неохотой при таких ставок брали кредиты у российских банков, зачастую предпочитая кредитоваться за рубежом. В общем, до боли знакомые нам, сегодняшним, проблемы.
— А аграрные реформы?
— Хочу напомнить только одно обстоятельство — голод. В России, как известно, периодически были пандемии голода. Когда? 1891-92, 1897-98, дальше — 1906-1907 и 1911 год — последний. Начинал Столыпин свое премьерство — голод, заканчивал Столыпин — голод. Это, так сказать, чисто хронологический итог. Потом, правда, будет подъем тринадцатого года, но очевидно, что «экономического чуда» явно не произошло.
Демографический рост безусловно был, но это больше всего напоминает «Арабскую весну». Рост ВВП отставал в Российской империи от роста населения, и большое количество молодых бедных людей становятся базой для революции.
Среднее душевое потребление по продуктам питания в Москве. За 100% берем 1900 год. Сравним его с 1912-м — следующим годом после смерти Столыпина. По мясу — 89,6%, по рыбе — 84%, сахар — 72,2%, овощи — 88,1%, крупа (пшено) — 59,3%, картофель — 92,9%, ржаная мука — 87%. Ну и небольшой рост только по пшеничной муке — 103,9%. Таким образом, потреблять население физически в результате реформ стало меньше.
Поэтому, когда преподносят дело так, что якобы при Столыпине был совершен экономический прорыв, тем более — экономическое чудо, — это звучит в свете статистических данных, как минимум, странно. Вот показатели урожайности. В частности, по пшенице. 1906 год — 6 центнеров с десятины, 1907 год — 6,2, 1909 — 8,8. Это пик — 1909 год, а в 1911 — 4,8, то есть ниже, и заметно, чем планка 1906 года. .
— И, тем не менее, были ли, с вашей точки зрения, какие-то успехи в политике Столыпина?
— Попытку решить задачу освоения Сибири и Дальнего Востока, которая стоит она перед Россией и по сей день, я бы назвал наиболее позитивным моментом в деятельности Столыпина. Известно, что она осуществлялась зачастую жесткими мерами, но вызов Русско-Японской войны показал, что если не мы освоим территорию нашего Дальнего Востока, то за это возьмутся другие глобальные игроки.
Это направление политики Столыпина было стратегически правильным и, в общем, соотносилось с имперским видением усиления не только в западном направлении, но и в направлении восточном. Кстати, у него есть образное высказывание о двух головах орла на нашем гербе: «Он не превратится в одноглавого орла, если одну голову орла отрежешь». Столыпин имел в виду образ Запада и Востока: если отрезать одну голову, он в европейского, немецкого орла не превратится — просто погибнет. Поэтому симметричное развитие и западного, и восточного направления, конечно, геостратегически было правильно.
— Первая мировая война началась уже после гибели Столыпина. Но даже и в ее годы аграрная реформа не прекращалась. А если мы просто представим, что России удалось бы избежать вмешательства в этот конфликт?
— Есть известное высказывание Столыпина «Дайте государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешнюю Россию». На мой взгляд, это какая-то утопия. Это когда это в истории России было двадцать лет покоя? А уж тем более в ситуации глобального передела мира!
Двадцать лет покоя — абсолютно несбыточное условие. Если Столыпин исходил из таких условий для осуществления своих реформ, то это политическая близорукость. С угрозой войны на уничтожение Россия, по большому счету, существовала всю свою историю. И игнорировать эту опасность означает рисовать перед собой иллюзорный мир.
Да, Столыпин предотвратил войну в 1909 году, когда Австро-Венгрия, оккупировавшая Боснию и Герцеговину по условиям Берлинского трактата, спустя тридцать лет, захотела прибрать ее себе навечно. И Столыпин настоял, чтобы Россия не вмешивалась. Правильно ли он сделал? С одной стороны, он выиграл время, но, с другой, аппетиты Австро-Венгрии от этого только возросли. Многие современники оценивали российские уступки как «дипломатическую Цусиму»
Кто знает, может быть, война действительно не произошла бы в 1914-ом. Но она произошла бы годом, двумя, пятью позже. Так что риторику про «20 лет покоя» не стоит воспринимать всерьез. Премьер Столыпин любил красное словцо…
(интервью журналу «Историк»)