Автор: Администратор
Миростроительство Категория: Миростроительство. Сборники
Просмотров: 2790

20.11.2005 Записки (с продолжением)

 

... Определять творчество через его продукт (вроде картины, стиха, научного трактата) – это как-то по-ремесленному. Назвать вид творчества, не имеющего продукта, хотя бы в виде умозрительного объекта усилий, затруднительно. Но если бы нам удалось хоть приблизиться к определению творчества, суть которого многие, как и я, чувствуют, то именно это определение я дал бы и проживанию мгновенья, которое меняет нас навсегда, оставляя едиными...

 

Записки (с продолжением).

 

20 ноября 2005 год

«Однако, прекрасная в Москве нынче осень!..»

Я думал, как начать свои записки, и посчитал эту фразу самой точной для определения того, что я хочу вам здесь предложить. Хотя, глагол предложить – не вполне уместен. От предложения могут отказаться или вообще игнорировать его; предлагая, ты становишься зависимым от абстрактного читателя, о котором не знаешь даже понаслышке; в общем, сам ставишь себя в дурацкое положение. Я предпочитаю другой расклад: публикуемое мной так или иначе – факт действительности (надеюсь, что художественной), и о самодостаточности и праве на существование этого факта я позволил бы спорить только Канту! Другим остается простой выбор: присутствовать при этом или нет.

Иной может принять эти записки за вариацию на «Исповедь сына века». Нет-нет! Поверьте, от такой скукотищи я вас уберегу. К тому же, не мериться же мне мастерством с Мюссе. Я вложу в свои записки нечто невиданное, что может написать лишь человек, который «каждому тайно завидует, и в каждого тайно влюблен»…

Однако, и правда, осень в Москве прекрасная! И с этим не поспорить. Прозрачный морозец и последние, затерявшиеся листья на бульварах. Ворохи листьев, мертвых и так много значащих…Мне хочется собрать их в короба, все до единого, и как один русский философ, составить их полный реестр. Но у того, Розанова, были свои «Опавшие листья», у меня же будут совсем иные!.. Мои мысли, мои ощущения, весь я целиком. Свой гербарий я буду составлять со следующими непреложными правилами.

Отстраненность . Думаю, только с этого может начаться мое подлинное существование в этих записках. Пусть событийная, причинно-следственная протяженность моих дней останется за пределами строчек. Все это, в конечном счете, имеет малое отношение к действительной действительности. Я хочу самой сути, эссенции восприятия окружающей жизни, которая у нас всех до абсурда схожа. И именно эффект публичности (т.е. хотя бы теоретическая пара чужих глаз, скользящая по моим строчкам) поможет мне этого добиться. Ведь как бы то ни было, я безгранично уважаю своего абстрактного читателя, который заставляет меня формулировать и стыдиться пустословия.

Изощренность . Мне всегда казалось, что это как резус-фактор. Изначальная и бесповоротная характеристика человека. Человеку без изощренности в крови мир, наверное, кажется уродливым барахлящим вечным двигателем. В то же время это свойство духовной изощренности нужно развивать, как мускулатуру. Это мышцы, которые позволяют вытягивать из глыбы текущей действительности красоту. И не только красоту Ренуаровских линий, но и красоту первоначальную, первопричинную; разлитую в природе, в человеческих страстях, в судьбах, в истории мысли.

Вольность. В ассоциациях, датах, хронологии. Когда « сейчас» может оказаться двухсотлетней давности, и скандал вокруг Курбе в Парижском художественном салоне стать много важнее предвыборной кампании в Мосгордуму. Если бы акценты сместились иначе, к чему эти записки? « Homere est nouveau ce matin et rien n ' est peut - etre aussi vieux que le journal d ' ajourd ' hui » ( Charles Peguy )1 Видите? Это не поза, это способ мысли ( = существования) некоторых людей. При всем этом сами записки будут появляться в хронологической последовательности, как строчки в моей записной книжке, и всегда будут отмечены действительным числом и месяцем.

Прекрасная осень в Москве, ей-Богу! Задумчивая, смиренная, мудрая. Под лампой лицо горит, хочу выбежать на улицу, обжечься сухим колким ветром, засмеяться во все горло в темноту! Эх, эй-йей!...

Хватит теории, для предисловия уже слишком… Жизни хочу, жизни!..

 

24 ноября 2005

Ко мне подошел официант и механически спросил:

- Что желаете?

Съев и выпив то, что заказал, выкурив кубометры шумного дыма как пассивный курильщик, рассмотрев все лица, сменяющие друг друга за столиками вокруг, я словил себя на мысли, что вопрос официанта – был единственно честным вопросом за весь прошедший вечер, поскольку требовал от меня правды и ничего кроме. Таким же единственно подлинным был мой ответ ему. Я был раздосадован и стал болеть чувством убитого времени, как язвой желудка.

Человек ищет общения: это есть его хлеб насущный, о котором молятся молитвы. Если расслышать: об-ще-ние, как отглагольное существительное, как процесс, выражаемый глаголом «общить»! Именно «обща» свои мысли, свои эмоции, человек пытается вписать себя в реальность, в какую-то твердь. Он обманывается! Тысячу раз, вернее, тысячу минут, убитых на болтовню. Разговаривать об общих вещах – о литературе или политике – значит не более чем празднословить. Разговаривать о себе – не менее чем похабничать.

Я люблю молчать. Как молчал вчера почти весь вечер в своей шумной компании. У человека меньше коммуникативных способностей, чем у инфузорий (если соизмерять потребности тех и других). Выбрасывая из себя слова, незнамо откуда взявшиеся в голове, он, если говорит о сути, ее разоряет. Выброшенные слова – как жалкие подобия Слова – как вся никчемность человека говорящего – как вся пропасть между ним и сутью. Человек «общит» не там, не то, не затем. Но если б он умел «общить»? Т.е. передавать свое духовное состояние в виде какой-то субстанции такому же живому, бесконечному началу, как он сам? О, тогда бы ненужным стало уединение творчества, само искусство!..

So , невозможность об-ще-ния породило искусство. Т.е. искусство как восполнение человеческой ущербности .( sic !)

Я возвращался домой. Шел через площадь, над которой дымились испарения из вентиляционных ходов. У решетки одного из них пристроился человек, обмотанный тряпьем. Напротив него сидела большая собака. Я всматривался и видел, как он, осоловело и благостно покачивая головой, просовывает в пасть собаке веревку, к которой привязан стакан. Она, большая, смирная и тоже почему-то благостная, стакан роняет – он кулачком бьет ее по голове. Они сидят, глядя друг на друга, и он лениво начинает трюк сначала. Я все шел и вдруг понял, что плачу.

На меня сыпал мелкий снег. Мне не было никакого дела до этих двоих, но я плакал. Я был счастлив – вся глупость прошедшего дня осталась далеко. Внутри меня забилось что-то настоящее, сильное, переполняющее! Теперь у меня есть для этого термин – «потребность общить»!..

Немного простыл. Обветрились губы.

________________________________________________

1 «Гомер актуален этим утром, и ничто так не старо, как сегодняшняя газета.»

 

26 ноября 2005

 

Кусок романа. Привожу здесь, поскольку недоумеваю, к чему приведет такой поворот. Может, вымарать?

«Когда прерываешь работу на какой-то период, возвращаешься в текст как гость, а не как хозяин. Все ново, все будто и не нуждается в тебе, само живет. А ты буквально вваливаешься сюда и пытаешься вернуть себе свое право – право на эту реальность. Пытаешься отыскать своих героев, где бы они ни были, всунуть им новые реплики, заставить думать, решать, поступать по-моему. О! Ну почему же они почти никогда не защищаются! Почему позволяют мне мять, лепить, бороздить себя? Или, это мне только кажется? Или – это они играют мной, заставляя вмещать себя в слова – единственное для них пространство существования… Вечный кукловод Ибсена, никчемный без кукол. Так кто же кем водит?..»

 

27 ноября того же года

 

Биомеханика размышлений: Что значит сомневаться? Ведет ли сомнение к главной цели размышлений – познанию истинного? Или же к истине приближает волевая уверенность в каждом движении мысли, центростремительная сила последовательных умозаключений? Наконец, каким путем идут мыслители, создавшие более или менее законченные философские системы?

Ницше, со своим аффектом, не сомневается. Шопенгауэр, со своим скрупулезным унынием, не сомневается. Бердяев, со своей отеческой открытостью, не сомневается. Хайдеггер, с самоотверженным ввинчиванием в самые основы понятий, не сомневается. Представьте сомневающегося Платона, Канта, Гегеля, Бэкона!.. Нет, они могут позволить себе использовать прием диалектики, внутреннего спора. Но они не умеют сомневаться. И поэтому они философы. Поэтому их «биосистемы», в которых сами они совершенно обосновано исполняют роль всеведающих творцов, переживают столетия и с такой же силой, как в первый день создания, способны втянуть в себя ищущий хоть что-то ум.

Как позиция «всеведения» допускает изощренность хода мысли, преломление различных взглядов? Ответ, очевидно, в том, что перед нами не позиция философов (тогда все это было бы невозможно), а самая суть их мироощущения. Может, именно это роднит в нашем восприятии самых разных философов, схожих если не в интонациях, то в едва уловимой атмосфере произведений?!..

So , дар философа – в не сомневающейся натуре ( sic !). Такая натура дает бесконечные возможности сомнений как приема познания, без опасности того, что система даст трещину.

Писатели, в отличие от философов, обычно лишь надевают маску «всеведения», беззастенчиво рассказывая о внутреннем мире своих героев так, как если бы это были они сами. Сомнение не лучший прием писательства. Тогда как дар писателей – в натуре сомневающейся ( sic !). Эта натура дает мысли свободный, прямой, фатальный ход, так подходящий для отображения действительности.

Противоположенность природы писательства и философствования доказывается хотя бы тем, что эти два дара едва ли могут сосуществовать полноценно в одном человеке. Даже сюрреалистичный Сартр остается где-то между , не в силах или не желая разобрать свои интеллектуальные нагромождения.

Шел замерзший по слякотной Большой Никитской. Соблазнился на роскошную витрину изящного театрального кафе, совершенно пустого. Сел на бутафорный диванчик у самого окна, за которым темнота и отблески рекламы в лужах. Заказал кофе погреться. Идет румяный официант. Ставит передо мной фужер, с горкой засыпанный колотым льдом. В фужере кофе.«Фраппе». Я глотаю через трубочку горькие стекляшки и думаю, что только что шел по такому же колотому льду, и что темнота за окном такого же цвета, как ледяной кофе. Мне больно, но я увлеченно пью. Мне кажется, я глотаю собственный преддекабрьский вечер – через трубочку.

И все же чего-то хочется – то ли уехать куда-то, то ли полюбить что-то.

 

Не читайте на ночь Блейка!

 

 

28 ноября

 

«Всякий тщеславный человек считает себя честолюбивым. При этом не каждый честолюбец тщеславен. Честолюбие – естественное в условиях социума выражение природной любви человека к самому себе. Любить тихонько, в уголке, подальше от посторонних глас – выбор слабых и лживых. Поэтому честолюбие - искренно. Оно притягивает.

Неполноценная любовь к себе восполняется тщеславием, а не честолюбием. Тщеславие порочно. Оно отвратительно.»

Она поцеловала меня в губы и сказала, что это все софизмы. Мне хотелось крепко сжать пальцы на ее шее. Вместо этого я неожиданно закончил мысль: тщеславие женщины не имеет ничего общего с человеческим тщеславием, так же, как и многие другие этические понятия сводятся на нет при встрече с ней. Вообще, «вбирательная» энергия женщины настолько сильна, что ее невозможно делить на самолюбие, честолюбие, много-много-любие… «Центричность» женщины бесконечно притягивает и вызывает недоумение.

 

Почему, размышляя о жизни и случайно касаясь темы женщины, возникает ощущение, что ты сбился на «в огороде бузина, в городе тетка»? Все же, бузина и тетка – совершенно непересекающиеся понятия, тогда как женщина, как половая характеристика человека, все же имеет отношения к онтологическим вопросам?..

Если заметить, то русские философы дотрагивались до «женщин», только когда набредали на тему любви (притом характеризуя ее половую ипостась), брака или девства. В первых двух преуспел Соловьев, чье брезгливое мощенье порой чувствуется даже по запятых; в размышлениях по поводу девства до исступления дошел Розанов, еще раз демонстрируя страсть философов к тому, что непостижимо (здесь уж по физиологическим причинам).

На этой мысли она поцеловала меня еще. – Я почувствовал отчетливо, вплоть до синтаксической конструкции, новый кусочек романа, пронизанного ею.

 

Перед сном тайком достал с полки томик Пруста (ревную и боюсь его из-за объемистости). Наугад попал сразу под сень девушек в цвету. Хитрец, хитрец миллион раз! Как же томящее-тонко-изломанно пишет!

Засыпаю с досадой.

 

5 декабря

 

Что я делал все это время, если не писал?! – Стоял в пробках.

Бывают дни, когда в страхе перед собой ты прячешься в такие закрома сознания, которые, по идеи, должны были бы напугать тебя еще больше. Пробки – гораздо более простой и безопасный способ спрятаться от себя.

Я плачу, плачу из-за своей разнузданности! Роман мертвеет: герои скоро вымрут от немоты. Мысли как бродяги, просящие мелочи; стыдные, чумазые сны…

Не хочу писать - не хочу быть - чеховское: «если б не существовать!..» - мандельштамовское: «неужели я настоящий/ и, действительно, смерть прийдет…». Стройнейший ход мысли, приводящий от отрицания к утверждению.

Перебирал старые свои записи. Когда это делаю, всегда чувство диалога – с собой, оставшемся там: на бумаге, в почерке. С тем, который моложе и всегда лучше. Перебирал и, как себе в насмешку, нашел:

«Сейчас думать не могу ни о чем другом – все мысли в прочитанном только что. Удивительная, сильная вещь! Обращение Толстого к юношеству. О, так ведь это ко всем нам, неокрепшим, сбившимся! Разница лишь в том, что у «юношества» есть чистота (иногда). Так вот он пишет, как заклинание повторяет: верьте себе! Верьте, не как Васе, Пете, Маше, а себе, как «благому» началу, которое живет в каждом из нас. Как же это хорошо! Как хорошо, что он умоляет нас верить себе, если чувствуешь, что главное желание души – становится лучше (не самосовершенствоваться – важное различие). Это значит делаться тем, чем хочет Бог; открывать то, что вложено в нас Им, «жить по-Божьи». Как же хорошо, когда он пишет, что в этом великий и радостный смысл всякого человека. Радостный, именно радостный! Я помню то место из Евангелие, где говорится про одного грешника, что у него было веселье, но не было радости. – И все становится ясным. Как же хорошо, что он написал: «единственный радостный смысл!..»

Не знаю, чем был тогда я, что хотел, что делал. Но я читаю свои строчки и верю не себе - а тому.

 

6 декабря

Я хочу понять, могу ли я не думать в действительности, или это промежуточные безотчетные состояния, приходящие на смену интенсивным размышлениям, как расслабление, всегда наступающее после сокращения мышцы? И что тогда есть само «сокращение»? Для пишущего оно всегда будет иметь последствие – формулирование .. Формулируя, человек идет в своих размышлениях дальше, усложняет их, приходит к неожиданным разрешениям. Но все же – это форма размышлений, но не их суть. Такой же формой является образы в живописи, рисунке, музыке… Великий пианист Горовец не играл 12 лет посреди своей карьеры, войдя в глубокую депрессию. Но неужели он не размышлял 12 лет?!..

Где же искать саму ткань размышлений? Возможно ли, что она существует безусловно, даже вне прямой зависимости от воли человека? И что такое, наконец, размышление?

Логически ясно, что любое размышление это последовательность каких-то умственных операций. Они не осуществляются произвольно. В человеке всегда существует нечто, что требует применить к себе усилия размышлений. И это нечто имеет, видимо, двойную природу – внешние импульсы (новые знания, наблюдения и проч.) и внутренние импульсы, определить которые я пока не могу вполне. Именно последние, очевидно, ставят перед человеком, вне зависимости от его опыта и образования, вопросы бытия. Эти внутренние импульсы глубже, первопречиннее даже архетипов человеческого сознания. Я бы назвал их духовной физиологией (NB) .

Итак, духовная физиология - ее мы не можем определить иначе, как через действия, которое она оказывает на наше сознание (так же как загадочное магнитное поле определяется только по воздействию на окружающие тела). Духовная физиология, познавая которую, человек обращается к источникам всех своих подлинных размышлений. В познавании ее и заключается само размышление. Игнорируемая, «непознаваемая» духовная физиология давит на повседневное сознание, навевая на нас чувство отчаянной беспричинной тоски или апатии. Она жаждет наших умственных усилий и наказывает нас, если мы отлыниваем!..

 

Морозы явно не способствуют игривости мыслей. Неласково на улице.

 

 

6 / 7 декабря

Мысль – это вожделение к вечности. Мысль о Вечности – профанация.

 

 

…декабрь

 

«Я так стар, что могу позволить себе забыть, какое сегодня число.
Я стар, смертельно. Где моя молодость? Где радость моя?
Неужели в таком унынии и всевариантной безысходности я хочу жить?»..

 

- в таком духе я бы писал, если б сдался. Кому? чему? – самому себе и своему убожеству. Бороться! В том числе и с отвращением, которое вызывает у меня писательство.

Я понимаю, почему так физически тяжко оно мне дается. Я будто тереблю рубцующиеся раны. То, что незаметно вживается в меня, что начинает постепенно быть моей сущностью – я, случайно обнаружив, пытаюсь вновь вычленить, чтобы изучить, составить видовое описание. То, что вычленимо – вполне конкретные соображения по поводу прочитанного, увиденного и пережитого – не так уж интересно описывать. То, что нельзя теперь ни отъединить, ни исследовать отдельно от самого себя – вот это будоражит! Но как же подобраться к этому? Как же хочется описать их пробуждение, их замысел, их красоту!

Я бы не назвал это ни новыми знаниями, ни идеями…Возможно, это свойства , которые лишь кажутся приходящими извне и которые на самом деле есть самые глубинные, но до поры дремлющие?.. Каждое прожитое мгновение мы уже не то, что были до этого мгновенья – и вместе с тем мы бесконечно едины от детского до старческого беспамятства. Вопрос только в том, что считать прожитым мгновеньем, которое проводит черту между тем мной и этим. Когда и почему происходят преломления нашего единства в себе? ..

Разумеется, человек не может существовать как замкнутая экосистема. Любые изменения его духовных свойств имеют внешние поводы, но внутренние причины. Ему остается выбрать путь взаимодействия с внешним миром. Соблазн написать, что этот единственный путь – творчество. Я так думаю, но я в это не верю. Или, по крайней мере, не верю в то, что мы может судить обо всех ипостасях творчества. Я не знаю, что это такое – поскольку ясно осознаю, что границы, в которое обычно втискивают это понятие, очень условны.

Определять творчество через его продукт (вроде картины, стиха, научного трактата) – это как-то по-ремесленному. Назвать вид творчества, не имеющего продукта, хотя бы в виде умозрительного объекта усилий, затруднительно. Но если бы нам удалось хоть приблизиться к определению творчества, суть которого многие, как и я, чувствуют, то именно это определение я дал бы и проживанию мгновенья, которое меняет нас навсегда, оставляя едиными.

Я стискиваю челюсти – до чего мне хочется поймать сокровенность этих преломлений! Внутреннее перерождение – нет – лучше: преображения. Они так же ощутимы, как текущая для меня секунда, но как описать, как?...

  Гулял под снегом. Тепло, белесо. Хлопья налипают на ресницах – и это все что я чувствовал: неудобство. Стыдно.

 Г.Р.

modestclub.ru