«Личность Сталина. Аналитика конфликта интерпретаций» Ч1

Автор: Суть Времени

Марксизм в 21 веке. Инструменты и потенциал Категория: Сталин Иосиф Виссарионович

27.07.2018 Суть Времени. Коллективная монография в двух частях. Часть первая

Творчество Сталина. Юрий Высоков

Сталин и политическая ссылка. Анатасия Бушуева

Голоса противников огульного очернения Иосифа Сталина. Мария Рогозина

Иосиф Сталин — биография или агиография? Мария Рогозина

Аналитическая история как метод исследования личности Сталина. Сергей Кургинян

Творчество Сталина.

Молодой Сталин. 1913

Юношеские стихи

Существует немало примеров крупнейших исторических личностей, писавших стихи, обладавших музыкальным, живописным или другим художественным даром. Известны стихи царя Соломона, Ричарда Львиное Сердце, Фридриха Великого, духовные стихи, написанные Иваном Грозным. На Востоке традиция сочинения стихов правителями сохранилась даже в XX веке. Великолепные произведения принадлежат Мао Цзэдуну. Впечатляют своей искренностью стихи вьетнамского революционера Хо Ши Мина.

В некоторых случаях авторство стихотворений становится предметом серьезных споров. Так, специалисты не прекращают обсуждать единственное известное стихотворение Юлия Цезаря.

Несомненно, все эти политические лидеры, писавшие стихи, являлись личностями, обладавшими, если так можно выразиться, не только выдающимися историко-политическими, но и культурными способностями. И это признается как теми народами, которые считают этих личностей выразителями своего духа, так и мировой общественностью, включая те ее слои, которые должны дать профессиональную оценку качеству художественного творчества тех или иных крупнейших исторических личностей, чьей основной деятельностью является вовсе не такое культурное творчество, а творчество историческое.

Есть одна личность, по отношению к которой это правило не действует. Такой личностью является Сталин. Ни интеллигенция той страны, с которой он связал свою судьбу и которая связала свою судьбу со Сталиным, ни народ этой страны, на разных исторических этапах то поклонявшийся Сталину, то проклинавший его, откликаясь на призывы и суждения своей интеллигенции, ни мировая общественность, включая профессионалов в той сфере, где Сталин проявлял свои параллельные неполитические способности, никогда не признавали очевидного — того, что Сталин обладал и незаурядными художественными способностями, и уникальной памятью, и особыми интеллектуальными данными, и широчайшей образованностью.

Почему это не привлекало настоящего общественного внимания ни в годы, когда Сталина прославляли как самого великого гения всех времен и народов, ни в последующие периоды? Потому что в эпоху апологетики восхваление разносторонней гениальности Сталина носило холуйски-гротескный характер и либо отторгалось теми, кто ухмылялся: «Да-да, конечно, он еще и самый главный зоолог, химик и инженер», либо принималось как нечто естественное: «Разумеется, товарищ Сталин выше Гёте и Моцарта, а также Менделеева, Эйнштейна и всех остальных».

Когда период апологетики завершился, наступило время поношения с его заказом на образ Сталина. Согласно этому заказу Сталин должен быть не только кровавым тираном, но и серой бездарностью. Раболепствовавшая перед ним интеллигенция, помня о своем раболепстве, сводила счеты и выполняла сначала заказ Хрущева, которому до зарезу нужно было и с политической, и с психологической точки зрения показать, что Сталин был ничтожным: а ну как покажешь его в натуральную величину, и тебе скажут: «А ты-то, дядя, кто такой, в чем твои достижения, твой масштаб, твоя широта?»

Потом этот же заказ транслировали в так называемую гуманитарную интеллигенцию Горбачев и Ельцин, которым нужен был ничтожный в интеллектуальном и культурном смысле Сталин — безграмотный серый недоучка-семинарист, — для того чтобы не рушился миф о постыдности сталинщины.

Такой же заказ транслировался с Запада, потому что именно Запад был главным заказчиком мифа о всеобъемлющем ничтожестве и демонизме Сталина. Без этого мифа нельзя было бы демонтировать Советский Союз и развалить его.

В период после развала СССР постсоветской власти и ориентированной на нее интеллигенции нужна была дальнейшая эскалация того же мифа о не только демоничности, но и ничтожности Сталина. Этот миф нужен был для того, чтобы не допускать каких-либо вариантов демонтажа власти со ссылкой на возможность возвращения к благому советскому периоду. Власти надо было доказывать народу, что в советском периоде не было ничего благого, что всё было ничтожно и ужасно одновременно. И что если попытаться вернуть тот период, пересмотрев залоговые аукционы или что-нибудь другое, то мгновенно вернется ужас сталинщины, со всей ее кровавостью и ничтожностью.

Всё это в совокупности не позволило даже через десятилетия после краха СССР осуществить важнейшее и обязательное осмысление определенных сторон личности Сталина — в том числе и оценку тех слагаемых этой личности, которые могут быть простейшим образом объективированы на основе имеющегося материала. А таким материалом, явно не подвергавшимся изуверской деформации и фильтрации, были свидетельства о неполитическом творчестве Сталина. И потому, что этот материал был предъявлен обществу до начала нещадного переделывания образа Сталина под те или иные заказы (ранние стихи Сталина были опубликованы, когда он был совершенно безвестен), и потому что именно и только политическое творчество находилось в центре внимания тех, кто формулировал заказы на ту или иную деформацию образа Сталина. Но почему даже сейчас этот материал не рассмотрен внимательно и объективно? Потому что у Сталина до сих пор нет права на эту объективность. Потому что Сталин до сих пор является не исторической фигурой, а чем-то другим — против него ведется яростная идеологическая война, накал которой свидетельствует о том, что мертвец жив и опасен с политической точки зрения.

Налицо еще и дополнительные обстоятельства, не позволяющие дать объективную оценку того потенциала Сталина, который находится за рамками политики, которой Сталин посвятил свою жизнь. Эти обстоятельства таковы.

Первое. Сталин проявлял себя в сфере неполитического творчества очень недолго — до того, как стал профессиональным революционером. Более поздние проявления тех же творческих способностей были эпизодическими и потому не были предметом рассмотрения. Сталин сам не хотел, чтобы его роль в улучшении переводов поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» не только обсуждалась, но даже признавалась. И в каком-то смысле он был прав, поскольку, однажды выбрав сферу деятельности, надо полностью погрузиться в нее.

Второе. Молодой Сталин писал стихи по-грузински. Поди еще, разберись, хороши они или нет: грузинский язык не английский — его мало кто знает, его специфика непонятна большинству тех, кто способен что-то оценивать. А интеллектуальное грузинское меньшинство очень не любило Сталина за его слишком явную симпатию к русским и недостаточное, как казалось этому меньшинству, покровительство, оказываемое своим. А также за то, что грузинская элита подвергалась сталинским репрессиям как минимум не меньше, чем элиты других народов СССР, — а ведь мог бы помочь своим, поберечь их. Так нет же.

Итак, грузины замалчивали всё, что связано с поэзией Сталина, из-за глубокого возмущения тем, что Сталин недооценивал своих (отсюда, кстати, и настойчивое желание определенной части грузинского общества представить Сталина как осетина, еврея или даже армянина). А негрузинское население СССР или, точнее, культурное меньшинство этого населения, профессионально обязанное оценивать качество творчества того или иного поэта, невзирая на привходящие обстоятельства, отмахивалось, ссылаясь на то, что поди еще там, разберись с этим грузинским языком.

Конечно, это была филологическая уловка, потому что в Советском Союзе были круги, занимавшиеся и древней, и поздней грузинской поэзией. Скажем так, и творчеством Руставели, и творчеством Важи Пшавелы. Переводились, причем с придыханием, очень многие грузинские шедевры: как настоящие, так и искусственно раздуваемые. Но факт этой уловки очевиден.

Третье. Сталин проявлял творческие способности достаточно скупо. Стихов Сталина мало. Его иные творческие способности не стали достоянием широкой общественности, грузинской в том числе.

Четвертое. Эти способности проявлялись в эпоху фактически предреволюционную. Вскоре революционные бури вытеснили из жизни Грузии, да и всей Российской империи то, что касается тех или иных национальных культурных инноваций. Стало как бы не до этого.

Но, конечно же, решающие обстоятельства не в том, что только что перечислено, а в том, что сказано выше. В уникальной антиобъективности по отношению к Сталину, имеющей разные, вышеперечисленные причины. Дополнительные обстоятельства мы указываем только для полноты картины.

Необходимость относительно подробного рассмотрения культурного творчества Сталина вытекает и из морального императива, и из существа нынешней общественной ситуации.

В современном российском обществе запрос на объективную оценку Сталина носит, вопреки всему вышеописанному, скажем так, ненулевой характер. Да, вторичная апологетика Сталина, возникшая как желание противодействия опозорившим себя элитным группам, поносившим Сталина, часто необъективна (засилье информации из интернета, культурный регресс, участие в политической войне не только про-, но и антисталинских групп явно не способствуют объективности). Но внутри этой сталинской неоапологетики можно уловить и нечто, похожее на желание действительно понять, кем же все-таки был этот столь необъективно всеми оцениваемый явно очень крупный политик.

Творчество Сталина позволяет существенно расширить наши возможности объективного ответа на этот вопрос, и потому оно должно быть рассмотрено по возможности тщательно. Притом что, как мы убедимся, и тут объективные данные о творчестве Сталина соседствуют с разного рода мифами.

Важнейшим проявлением творческой одаренности Сталина является его поэтическое сочинительство. С него мы и начнем.

Стихи Сталина, написанные им в период с середины 90-х гг. XIX столетия по 30-е гг. XX века, долго не были широко известны. В большую часть официальных биографий сведения о том, что юный Джугашвили писал стихи, не вошли. Широкая аудитория впервые узнала об этом из биографии, написанной членом Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Емельяном Ярославским и изданной в 1939 г. — к 60-летнему юбилею Сталина. В этой книге, изданной большим тиражом, Ярославский привел строки из стихотворения Сталина «Луне».

Тогда же, к юбилею советского руководителя, 21 декабря 1939 г., в тбилисской газете «Заря Востока» вышла статья некоего Н. Николаишвили «Стихи юного Сталина». Автор этой статьи сообщил о шести стихотворениях, опубликованных Сталиным в молодости. Пять из них были напечатаны в июне-декабре 1895 г. в журнале «Иверия» за подписью И. Дж-швили (И. Джугашвили), а затем — Сосело (уменьшительное от имени Иосиф). Шестое стихотворение «Старец Ниника» было напечатано в газете «Квали» в июле 1896 г.

В 2002 г. в книге «Легион „белой смерти“» — сборнике документальных рассказов, посвященном контрразведке и изданном под редакцией главы Центра общественных связей ФСБ Василия Ставицкого, вышла статья поэта Льва Котюкова «Забытый поэт Иосиф Сталин»¹³⁹. В этой статье сообщалось, что в 1949 г. по инициативе Л. П. Берии была предпринята попытка втайне от Сталина издать его стихи в подарочном оформлении на русском языке. Издание планировалось приурочить к 70-летию Сталина. По сведениям Котюкова, для подготовки такого издания под строжайшим секретом были привлечены лучшие переводчики, в том числе поэты Арсений Тарковский и Борис Пастернак. Биографы Тарковского утверждают, что поэт получил в это время в ЦК несколько десятков стихотворений^¹⁴⁰ для перевода.

В 2004 г. в США в журнале «Вестник русско-американской жизни» вышла статья писателя Виктора Кузнецова «Поэты Тарковский и Джугашвили»¹⁴¹. В этой статье называлось точное количество стихотворений Сталина, полученных Тарковским для перевода, — 22. При этом данные, сообщаемые В. Кузнецовым и биографами Тарковского, не совпадают. По сведениям последних, Тарковский перевел 7 стихотворений, а не «два с половиной»¹⁴². Расходятся не только сведения о количестве стихов, но и сведения по поводу того, как именно Арсений Тарковский получил задание по работе со стихами Сталина. Кузнецов, в отличие от биографов Тарковского, сообщает, что Тарковский получал свое задание не от сухого функционера в кабинете на Старой площади, а от главного редактора «Правды» Петра Поспелова на кремлевском банкете, куда Тарковского специально привезли.

Если в статье Котюкова в качестве предполагаемых переводчиков Сталина указан помимо Тарковского еще Борис Пастернак, то у Кузнецова к ним добавляются поэты Александр Ойслендер и Павел Антокольский. Кузнецов, как бы не обращая внимания на фамилию Пастернака, подчеркивает, что Антокольский был привлечен к переводу, несмотря на «пятый пункт» (еврейскую национальность).

Не прекращаются споры и о том, когда юный Сталин начал писать стихи. Близкий друг детства Сталина, его однокурсник по училищу и Тифлисской духовной семинарии Петр Капанадзе вспоминал, что тот начал писать стихи во втором классе семинарии — то есть в 1895 г., в 16 лет (если считать, что Сталин родился в 1879 году). Другой же друг детства Джугашвили, Георгий Елисабедашвили, рассказывал о том, что Сталин «часто писал экспромтом и товарищам отвечал стихами»¹⁴³. Елисабедашвили приводил письмо-стихотворение, написанное Сталиным для друга в 1894 году. Надо полагать, что юный поэт начал писать за несколько лет до 1895 года, так что к этому году ему уже удалось подготовить ряд стихотворений для публикации.

Как рассказывал Капанадзе, Сталин понес свои стихи в редакцию газеты «Иверия» «по настойчивому требованию товарищей»¹⁴⁴. Главный редактор газеты, крупнейший грузинский поэт и писатель князь Илья Чавчавадзе хорошо принял юношу и с большим одобрением отнесся к его стихам: «Сосо рассказал, что Чавчавадзе принял его приветливо, при нем читал стихи, а когда в конце кончил читать, подошел, дружески положил ему на плечо руки и сказал:

— Вы написали хорошие стихи, молодой человек»¹⁴⁵.

Надо добавить, что Илья Чавчавадзе был тогда кумиром молодого поколения, одним из духовных лидеров Грузии.

Номер газеты «Иверия» от 14 июня 1895 года, в котором впервые опубликовали стихотворение Сталина, семинарские друзья Джугашвили передавали из рук в руки. Стихотворение по-русски звучало бы так:

Раскрылся розовый бутон,
Прильнул к фиалке голубой,
И, легким ветром пробужден,
Склонился ландыш над травой.

Пел жаворонок в синеве,
Взлетая выше облаков,
И сладкозвучный соловей
Пел детям песню из кустов:

«Цвети, о Грузия моя!
Пусть мир царит в родном краю!
А вы учебою, друзья,
Прославьте Родину свою!»

Или так:

Рядом с фиалкой-сестрой
Алая роза раскрылась.
Лилия тоже проснулась
И ветерку поклонилась.

В небе высоко звенели
Жаворонка переливы,
И соловей на опушке
Пел вдохновенно, счастливо:

«Грузия, милая, здравствуй!
Вечной цвети нам отрадой!
Друг мой, учись и Отчизну
Знаньем укрась и обрадуй»¹⁴⁶.

Надо отметить, что на данный момент существует два книжных издания русских переводов сталинских стихов. Одна книга, «Сталин И. В.: Стихи. Переписка с матерью и родными», вышла в 2005 г. в Минске и с тех пор выдержала четыре переиздания. Переводы стихов Сталина также включены в книгу мемуаров его матери Екатерины Джугашвили «Мой сын Иосиф Сталин», вышедшую в 2013 г. в Москве. Лучшие переводы в обеих книгах не подписаны, установить их авторство нам не удалось.

Свои переводы опубликовал и Лев Котюков в уже упоминавшейся статье «Забытый поэт Иосиф Сталин», а также в 2017 году — грузинский филолог Дали Ивериели в своей книге «Литературная деятельность Иосифа Сталина». Переводы Котюкова и Ивериели значительно хуже по качеству, чем те, что были изданы в Минске.

Стихи юного Сталина безусловно являются высокопрофессиональными и талантливыми. Специалисты находят в сталинской лирике отголоски не только собственно грузинской и русской поэзии, но и персидской, и византийской.

Так, «цветочные» образы, такие как в стихотворении «Утро», весьма характерны для персидской поэзии. Фиалка и роза соседствуют в стихах Омара Хайяма:

Фиалка нищая склоняет лик, а роза
Смеется: золотом полна ее сума.

В персидской поэзии роза и соловей также часто оказываются рядом. У того же Хайяма читаем:

...и соловей
На тайном языке взывает к бледной розе:
«Красавица, вина пурпурного испей!»

Добавим, что именно из восточной поэзии в период средневекового арабского завоевания тема розы и соловья перешла в поэзию европейскую. Однако у сталинских стихов явно были и более близкие, восточные, источники.

О благодатности родного края писали и Илья Чавчавадзе, и авторы его круга: Акакий Церетели, Рафаэл Эристави и другие. Вот, например, из Церетели:

Бирюзовый, изумрудный
Край родимый, край живительный!
Я больной к тебе вернулся,
Будь отрадой мне целительной.

Одновременно сталинские строки вызывают в памяти и строки из лермонтовского «Мцыри»:

И божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов...

При этом лирика нужна автору не сама по себе, а для призыва к прославлению родной земли. Стихотворение «Раскрылся розовый бутон...» вошло в грузинский букварь, несколько раз переиздававшийся в советские годы. Обратим внимание на очевидное, но часто игнорируемое обстоятельство, которое состоит в том, что очень высокие оценки стихов Сталина были даны большими ценителями задолго до того, как Сталин стал лидером Советского государства. И потому эти оценки никак нельзя списывать на желание оценщиков понравиться всесильному отцу народов.

Будучи горийскими школьниками, Сталин и его друзья зачитывались книгами Ильи Чавчавадзе, Александра Казбеги, Важи Пшавелы. Эти авторы яро отстаивали самобытность Грузии. Джугашвили прочитал к тому моменту Пушкина и Лермонтова, к которым, по словам Петра Капанадзе, школьная компания относилась восторженно, а также Некрасова и других русских поэтов. В компании юного Сталина особенно любили стихи и поэмы русских классиков о Кавказе: «Мцыри» Лермонтова, «Кавказский пленник», «Обвал» и «Кавказ» Пушкина.

22 сентября 1895 года князь Чавчавадзе напечатал в своей газете «Иверия» стихотворение Джугашвили «Луне», в котором важное место занимает гора Мтацминда — место, где находится некрополь, в котором захоронены грузинские герои:

Плыви, как прежде, неустанно
Над скрытой тучами землей,
Своим серебряным сияньем
Развей тумана мрак густой.

К земле, раскинувшейся сонно,
С улыбкой нежною склонись,
Пой колыбельную Казбеку,
Чьи льды к тебе стремятся ввысь.

Но твердо знай, кто был однажды
Повергнут в прах и угнетен,
Еще сравняется с Мтацминдой,
Своей надеждой окрылен.

Сияй на темном небосводе,
Лучами бледными играй
И, как бывало, ровным светом
Ты озари мне отчий край.

Я грудь свою тебе раскрою,
Навстречу руку протяну
И снова с трепетом душевным
Увижу светлую луну.

Отметим близость этого стихотворения как с лирикой Лермонтова, так и со стихами Чавчавадзе, исполненными сходного патриотического чувства:

В туманном блеске лунного сиянья,
В глубоком сне лежит мой край родной.
Кавказских гор седые изваянья
Стоят вдали, одеты синей мглой.

Какая тишь! Ни шелеста, ни зова...
Безмолвно спит моя отчизна-мать.
Лишь слабый стон средь сумрака ночного
Прорвется вдруг, и стихнет всё опять...

Стою один... И тень от горных кряжей
Лежит внизу, печальна и темна.
О господи! всё сон да сон... Когда же,
Когда же мы воспрянем ото сна?

Стихи Чавчавадзе переводил крупнейший русский поэт Н. Заболоцкий, так что сравнивать поэтический уровень переводов в данном случае не вполне корректно. При этом сложно не отметить, что в стихотворении Сталина сильнее уверенность в грядущем справедливом историческом воздаянии.

Став свидетелем в 1892 году казни двух крестьян в Гори, отомстивших за поругание князем Амилахвари невесты одного из них, Сталин, по воспоминаниям, сказал: «Мы и за них расплатимся»¹⁴⁷. Наверное, в том числе и об этих людях писал он в своем стихотворении, говорившем о признании в будущем героями тех, кто ныне «повержен в прах и угнетен». Опять-таки, лирика здесь существует не сама по себе. Она нужна автору для того, чтобы заявить о своей вере в восстание несправедливо угнетенных.

Уже упоминавшийся однокашник Сталина по училищу и семинарии Петр Капанадзе вспоминал, как легко Сосо находил общий язык с крестьянами. При этом, по воспоминаниям Капанадзе, в юности большое впечатление на Сталина произвела повесть Эгната Ниношвили «Гогия Уишвили»¹⁴⁸, героя которого, бедного крестьянина, избивают за недоимку.

Тяжелая правда крестьянской жизни впечатляла крупнейших мыслителей, таких как Лев Толстой или немецкий философ Мартин Хайдеггер. У крестьян нет времени на отвлеченное — только на труд, необходимый, чтобы обеспечивать свою жизнь. Да и ремесленникам, в окружении которых вырос Сталин, было некогда впадать в задумчивость. Однако именно в этой народной среде таятся великие силы.

О тяжелой участи крестьян Сталин упоминал в другом своем стихотворении — посвящении известному грузинскому поэту, драматургу, этнографу и общественному деятелю князю Рафаэлу Эристави.

Когда крестьянской горькой долей,
Певец, ты тронут был до слез,
С тех пор немало жгучей боли
Тебе увидеть привелось.

Когда ты ликовал, взволнован
Величием своей страны,
Твои звучали песни, словно
Лились с небесной вышины.

Когда, Отчизной вдохновленный,
Заветных струн касался ты,
То, словно юноша влюбленный,
Ей посвящал свои мечты.

С тех пор с народом воедино
Ты связан узами любви,
И в сердце каждого грузина
Ты памятник воздвиг себе.

Певца Отчизны труд упорный
Награда увенчать должна:
Уже пустило семя корни,
Теперь ты жатву пожинай.

Не зря народ тебя прославил,
Перешагнешь ты грань веков,
И пусть подобных Эристави
Страна моя растит сынов.

Особый упор в этом посвящении Эристави, опубликованном 29 октября 1895 года и в целом отсылавшем к пушкинскому «Памятнику», делался на теме служения народу. Отметим, что эта тема весьма часто встречалась и в стихах Чавчавадзе:

...У всевышнего престола
Сердце я зажгу, как факел,
Чтоб всегда служить народу,
Путь торя ему во мраке.

Чтобы стать народу братом,
Другом в счастье и в печали,
Чтобы мне его страданья
Мукой душу обжигали...

Получивший образование в Петербурге Чавчавадзе, последователь Белинского и Чернышевского, написал много подобных стихов, характерных для его круга. Вот, например, стихотворение другого крупного грузинского поэта Акакия Церетели:

Я беру мою чонгури,
Чтобы правде послужила,
Чтоб она, встречая бури,
Мысль на бой вооружила.

. . . . . . . . . . .

Чтобы песня осушила
Слезы тысяч угнетенных,
Угнетателей сразила
Целой тучей стрел каленых.

Отметим, что образный ряд в стихах Сталина гораздо богаче, чем у Чавчавадзе и Церетели. Даже в переводе хорошо ощущается музыкальность сталинских стихов, насыщенных образными эпитетами. При этом лирический сюжет развивается очень драматично.

К примеру, «спокойные» первые два четверостишья в сталинском стихотворении «Луне» сменяются угрожающе-напряженными строками о повергнутых в прах. После чего следует затишье, которое еще сильнее, чем предыдущее, нарушается финальным лирическим выплеском.

«Раскинувшаяся сонно» земля, склоняющаяся «с улыбкой нежной», и играющая «бледными лучами» луна, сломленный «злою сединой» крестьянин... Мы видим у Сталина образный ряд, отсылающий к поэзии Байрона, Пушкина, Лермонтова и других поэтов-романтиков XIX века.

При этом экспрессия в стихах раннего Сталина — «колыбельная» Казбеку, льды, «стремящиеся ввысь», «раскрытая» навстречу луне грудь — напоминает, в частности, лермонтовского «Мцыри»:

...И в лицо огнем
Сама земля дышала мне.
Сверкая быстро в вышине,
Кружились искры; с белых скал
Струился пар.

Можно, конечно, сказать, что Сталину повезло с переводчиком, но, наверное, ничто созвучное великой русской и мировой поэзии не составишь на пустом месте.

В 1899 году сталинское посвящение Эристави вошло в сборник к юбилею поэта. А спустя 8 лет это стихотворение будет опубликовано в книге «Грузинская хрестоматия, или Сборник лучших образцов грузинской словесности», изданной крупнейшим филологом и деятелем грузинской культуры Мелитоном Келенджеридзе. Перед этим Келенджеридзе опубликовал два стихотворения Сталина в своей книге по теории словесности. В этой книге творчество Джугашвили использовалось в качестве примеров стихосложения наряду с работами классиков грузинской литературы от Руставели до Казбеги. «В те давно минувшие годы я и не представлял себе, что эти вполне зрелые стихи написаны 16-летним юношей»¹⁴⁹, — вспоминал позже Келенджеридзе.

25 декабря 1895 г. Илья Чавчавадзе опубликовал в газете «Иверия» пятое стихотворение Сталина:

Ходил он от дома к дому,
Стучась у чужих дверей,
Со старым дубовым пандури,
С нехитрою песней своей.

А в песне его, а в песне –
Как солнечный блеск чиста,
Звучала великая правда,
Возвышенная мечта.

Сердца, превращенные в камень,
Заставить биться сумел,
У многих будил он разум,
Дремавший в глубокой тьме.

Но вместо величья славы
Люди его земли
Отверженному отраву
В чаше преподнесли.

Сказали ему: «Проклятый,
Пей, осуши до дна...
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!»

Существует еще два перевода, в чем-то (но по-разному) более близкие к оригиналу.

Перевод Ф. Чуева¹⁵⁰:

Он бродил от дома к дому,
словно демон отрешенный,
и в задумчивом напеве
правду вещую берег.

Многим разум осенила
эта песня золотая,
и оттаивали люди,
благодарствуя певца.

Но очнулись, пошатнулись,
переполнились испугом,
чашу, ядом налитую,
приподняли над землей

и сказали: — Пей, проклятый,
неразбавленную участь,
не хотим небесной правды,
легче нам земная ложь.

И перевод Л. Котюкова¹⁵⁰:

Шел он от дома к дому,
В двери чужие стучал.
Под старый дубовый пандури
Нехитрый мотив звучал.

В напеве его и в песне,
Как солнечный луч чиста,
Жила великая правда —
Божественная мечта.

Сердца, превращенные в камень,
Будил одинокий напев.
Дремавший в потемках пламень
Взметался выше дерев.

Но люди, забывшие бога,
Хранящие в сердце тьму,
Вместо вина отраву
Налили в чашу ему.

Сказали ему: «Будь проклят!
Чашу испей до дна!..
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!

Сталин, еще будучи 15-летним юношей, хорошо понимал, какова будет неизбежная плата за мечту.

Конечно, тема гонимого пророка существовала и в грузинской, и в мировой (в частности в романтической) поэзии издревле. Сталинское стихотворение напоминает лермонтовского «Пророка». К 9 годам выучивший русский язык и буквально поглощавший русскую классику, любивший Лермонтова Сталин, естественно, знал это стихотворение.

Не меньше параллелей у сталинского стихотворения и с некрасовским «Пророком»:

Его еще покамест не распяли,
Но час придет — он будет на кресте;
Его послал бог Гнева и Печали
Рабам земли напомнить о Христе.

Чаша в сталинском стихотворении явно отсылает к той чаше мученичества, которую принял за человечество Христос. Подобную чашу, в понимании юноши, к тому моменту уже состоявшего в семинаристском марксистском кружке, должен будет испить и борец за народное дело.

Нельзя не отметить, что при всех стихотворных параллелях сталинское стихотворение глубоко самобытно, лирично и исполнено большой внутренней силы.

Публикацию следующего стихотворения юного Сталина «Старик Ниника» 28 июля 1896 года в марксистской газете «Квали», издании идейных противников почвеннической «Иверии», некоторые исследователи связывают с разрывом Джугашвили с Ильей Чавчавадзе. (Предполагается, что Чавчавадзе отказался печатать это стихотворение. Иногда также утверждается, без всяких на то оснований, что разрыву сопутствовало наставление юному поэту перестать писать стихи.) «Квали» издавал писатель и поэт, поклонник Белинского, Добролюбова и Чернышевского Георгий Церетели. Опубликованное в этой газете стихотворение Сталина звучит так:

Постарел наш друг Ниника,
Сломлен злою сединой.
Плечи мощные поникли,
Стал беспомощным герой.

Вот беда! Когда, бывало,
Он с неистовым серпом
Проходил по полю шквалом –
Сноп валился за снопом.

По жнивью шагал он прямо,
Отирая пот с лица,
И тогда веселья пламя
Озаряло молодца.

А теперь не ходят ноги –
Злая старость не щадит...
Все лежит старик убогий,
Внукам сказки говорит.

А когда услышит с нивы
Песню вольного труда,
Сердце, крепкое на диво,
Встрепенется, как всегда.

На костыль свой опираясь,
Приподнимется старик
И, ребятам улыбаясь,
Загорается на миг.

Тут единственным лекарством от беспощадной старости оказывается «песня вольного труда». По всей вероятности, в этом стихотворении уже отразились созревающие марксистские убеждения Сталина. Обращает на себя внимание и недюжинная сила героя — человека из народа: его серп — «неистов», по полю он проходит «шквалом». Соединение в образе Ниники неистовой, почти сверхчеловеческой силы и смиряющей эту силу слабости, особое значение «песни вольного труда» в преодолении старческой слабости — всё это новые для Сталина темы. Они в каком-то смысле скорее созвучны уже не лирике Лермонтова, а поэзии Некрасова.

Наиболее ранним стихам молодого Сталина присущ грузинский почвеннический пафос с его основными лейтмотивами: судьба родины, несправедливость как испытание и восстание против нее, жизнь поэта и героя в народной памяти, сокровенность этой памяти и всего народного бытия. Находится место и для национально-освободительной темы, которая входит в грузинский почвеннический набор актуальных тем. Очевидна также и достаточно быстрая идейная эволюция Сталина от почвенничества к марксизму. Эта эволюция осуществлялась стремительно. Уже в 1904 году в статье Сталина «Как понимает социал-демократия национальный вопрос?» содержался призыв ко всем социалистам империи уничтожить национальные перегородки, а не обеспечивать национальные самобытности.

В упоминавшейся нами статье Л. Котюкова приводится история о том, как одному из вызванных ЦК переводчиков дали почитать сталинские стихи, не сообщив, кто их автор. Переводчик заявил, что эти стихи достойны Сталинской премии. Мнение переводчика Арсения Тарковского приводят его биографы: «Ужаснее всего, что опусы Сталина Арсению понравились. Это были вполне достойные стихи, с романтической окраской, с благородными порывами и нежными признаниями... Стихи юноши, влюбленного в мир»¹⁵⁰.

Западные исследователи в оценке стихов молодого Сталина колеблются между признанием его таланта и поиском каких-то патологий.

Так, британский литературовед и историк Дональд Рейфилд отмечает, что стихотворения Сталина — это произведения «не по годам развитого юноши, стихи, написанные умело, хотя и небезупречно. Они много говорят о темпераменте, побуждениях, культуре молодого Сталина»¹⁵¹. Сталинские стихи «весьма бесхитростно и беззаботно раскрывают его мысли — редкое явление в сталинской речи, устной или письменной», считает ученый. При этом Рейфилд ссылается на неких психиатров, обнаруживших в стихах «символы депрессии и болезненной мнительности, как луна и яд»¹⁵². «Любимые глаголы молодого поэта указывают на склонность к насилию: вешать, разить, схватить, вырвать. В лирике Джугашвили есть интересная вертикальная перспектива — сверху вниз, от «ледников луны» через «распростертые руки» в «ямы» — так он изображает метания от мании к депрессии», — рассуждает Рейфилд. В стихотворении «Пророк» исследователь увидел, как «прежняя тень тревоги становится ... маниакальным убеждением, что великих пророков ожидает лишь травля и убийство»¹⁵³.

Нетрудно убедиться в том, что перечисленные Рейфилдом образы и способы их сопряжения характерны для всех романтиков, которые тогда, наверное, должны быть — в логике Рейфилда — одинаково заподозрены в депрессии и болезненной мнительности. В ней же, в силу этой логики, можно заподозрить и автора «Песен Соломона», и величайших восточных поэтов, таких как Омар Хайям. Так что вряд ли интерпретация Рейфилда может убедить кого-либо из тех, кто знаком с мировой так называемой меланхолической лирикой. Известно также, что характер творческого самовыявления далеко не всегда совпадает с личностным психотипом. Авторы страшных черных романтических стихов иногда и впрямь бывали меланхоликами, а иногда демонстрировали завидное психологическое здоровье.

Тем не менее и Рейфилд, и явно идущий по его стопам известный английский историк Саймон Монтефиоре, признавая образованность и поэтический дар молодого Сталина, навязывают концепцию, согласно которой ранние стихи Сталина объясняют его «навязчивый, разрушительный интерес к литературе в бытность диктатором». И одновременно с этим, скрипя зубами, признают, что, если бы Сталин захотел сделать поэзию делом своей жизни, то он бы многого добился на этом поприще. Следом за таким признанием, конечно же, следуют сожаления по поводу того, что Сталин выбрал другую судьбу. «Поэзия — еще один талант, который мог бы направить его на другой путь и увести от политики и кровопролития»¹⁵⁴, — сетует Монтефиоре.

Существует свидетельство, согласно которому Сталин сказал одному своему другу в последние годы учебы в семинарии: «Я потерял интерес к сочинению стихов, потому что это требует всего внимания человека, дьявольского терпения. А я в те дни был как ртуть»¹⁵⁵. В то же время священник Касьян Гачичеладзе, на которого ссылаются некоторые западные исследователи, упоминал о своей встрече со Сталиным в 1905 году, в ходе которой тот якобы называл себя поэтом и читал ему свои стихи¹⁵⁶.

Исследователи отмечают, что, хотя после семинарии Сталин перестал писать стихи (по крайней мере, публикаций больше не было), он часто использовал в своих речах и статьях литературные образы и поэтизированный стиль. Например, в прокламации ЦК РСДРП, написанной им в апреле 1912 года по случаю Первого мая, говорится, что рабочие отмечают свой праздник, «когда природа просыпается от зимней спячки, леса и горы покрываются зеленью, поля и луга украшаются цветами, солнце начинает теплее согревать, в воздухе чувствуется радость обновления, а природа предается пляске и ликованию»¹⁵⁷.

Поэтический талант Сталина, безусловно, сказался и на специфике его политического языка, и на его политическом мировоззрении. Что же касается того, что этот талант может сообщить нам что-либо по поводу сталинских патологий, то этот тезис и наивен, и тенденциозен. Потому что творчество — это не реализация патологий, а преодоление патологий даже в том случае, если они имеются. Неизвестно, имелись ли они в случае Сталина. Но зато хорошо известно, как преодолевали собственную болезненность в акте творчества такие гении, как Федор Михайлович Достоевский.

Другие юношеские творческие увлечения

Музыкальные способности также отличают некоторых крупных исторических деятелей. Так, Иван Грозный исполнял свои духовные стихи, а Фридрих Великий славился великолепной игрой на флейте. О вокальных способностях Сталина вспоминали многие.

Например, друг детства Сталина Петр Капанадзе, выпустивший свои мемуары в позднюю сталинскую эпоху, что явно придало им сусально-апологетический оттенок, писал: «Во время прогулок Сосо пел, и мы любили слушать его необыкновенно чистый и нежный голос.

Соберемся вокруг него и хором поем наши любимые песни:

«Точу, точу тебя, мой серп железный...»

Или еще:

«Лети, черная ласточка...»¹⁵⁸

Мать Сталина Екатерина (Кеке) Джугашвили в своих воспоминаниях рассказывала, что маленький Иосиф любил музыку. Братья Кеке хорошо играли на грузинском народном духовом инструменте саламури, пели дуэтом. «Сосо радовался безмерно»¹⁵⁹, — вспоминала мать.

О том, что Сосо хорошо поет, знали ребята из соседних селений.

Поступив в духовное училище, юный Сталин стал петь в хоре и делал это блестяще. Благодаря талантливому педагогу Симону Гогличидзе, хор славился на весь уезд. Сосо пел и в хоре, и дуэтом, и соло. При этом он не только пел, но и оказывал воздействие на репертуар хора. Благодаря его настойчивости и убедительности хору разрешили исполнять светский репертуар и, в частности народные песни. Когда Джугашвили окончил училище, руководитель хора, прочивший ему будущее певца, сетовал, что не может найти достойную замену.

Однокурсник по Тифлисской духовной семинарии и друг Сталина, регент хора семинаристов Георгий Елисабедашвили утверждал, что Сосо не просто хорошо пел, но и заменял его, дирижируя хором.

Так получилось, что умение петь позже пригодилось Сталину в политической борьбе. Вот какую историю приводит французский писатель Анри Барбюс в своей биографии Сталина: «В Баку, на похоронах рабочего Хаилира, убитого по указанию администрации завода, оркестр заиграл перед мечетью похоронный марш. Околоточный распорядился прекратить музыку. Тогда товарищ Коба организовал из рабочих два хора, — один шел впереди гроба, другой — позади, и оба пели революционный похоронный марш прямо в лицо, прямо в уши полиции. Ей все-таки удалось остановить пение. Тогда Коба предложил рабочим свистеть, — протяжный, заунывный свист продолжил мелодию песни. Остановить этот новый оркестр уже никому не удалось, и траурная демонстрация приняла грандиозные размеры»¹⁶⁰.

А вот что рассказала Елизавета Тарасева, наблюдавшая Сталина в туруханской ссылке: «Был Иосиф Виссарионович веселым. Как только соберут вечерку, так и его приглашают... и везде он участвовал. Ходит, бывало, по берегу и поет:

Уж я золото хороню, хороню.
Чисто серебро хорошо, хорошо.

И т. д.

А голос у него хороший.

Петра моего учил плясать. Снимет свои сапоги и скажет: «Ну-ка, Петя, попляши у меня»¹⁶¹.

О голосе Сталина сохранились воспоминания его дочери Светланы Аллилуевой и его соратника Вячеслава Молотова. Согласно их сведениям, певческий и речевой голос у Сталина сильно отличались. Аллилуева пишет: «Отец ... пел, у него был отличный слух и высокий, чистый голос (а говорил он, наоборот, почему-то глуховатым и низким негромким голосом)»¹⁶². Молотов рассказал о задушевных застольных песнопениях с участием Сталина, Ворошилова и его самого¹⁶³.

Сталин, написавший в одной из своих ранних статей, что наука не подтвердила существование народного духа, тем не менее всю жизнь провел, сосуществуя с проявлениями этого духа в актах полноценного культурного творчества. Прежде всего, поэтического и музыкального. Но и не только.

Сталин обладал еще и особыми способностями к рисованию. Сохранились воспоминания друзей Сосо по семинарии, в которых говорится, что Сосо поразил их своими портретами. «Иосиф научился отлично рисовать, хотя в те годы в училище рисованию нас не обучали. Помню нарисованные им портреты Шота Руставели и других грузинских писателей»¹⁶⁴, — вспоминал друг детства Сталина, священник из Гори Петр Капанадзе. Хозяину книжного магазина, в который часто ходил Джугашвили, портрет настолько понравился, что тот хотел купить его. Мальчик отдал портрет просто так и получил в ответный дар две книги.

Впоследствии Сталин иногда рисовал во время съездов и заседаний. Вот, например, как он шаржево изобразил Бухарина (?) на XII съезде партии¹⁶⁵ в апреле 1923 г.: (см. рис. внизу)

А вот, предположительно, средневековый испанский профиль, нарисованный зрелым Сталиным в учебном пособии по истории Иловайского (см. рис. справа).

Сталин также обладал актерскими способностями. Знавший Иосифа в детстве Александр Хаханашвили вспоминал: «В одно время мы были увлечены театром и принимали участие в спектаклях, которые устраивались любителями сцены. Я помню Сосо в роли маленького сапожника в водевиле „Ни туда, ни сюда“. Нужно сказать, что 13–14-летний Сосо прекрасно исполнял эту роль. Кружок любителей сцены, состоявший главным образом из учащихся, устраивал спектакли не только в Гори, но и в других местах. Сосо принимал активное участие в устройстве спектаклей в Цхинвалах»¹⁶⁶.

Как мы видим, молодой Джугашвили — человек с разносторонним художественным даром, одаренный в поэзии, живописи, пении, актерской игре. По его стихам и рисункам видно, что он был страстен, умен и одарен.

При этом советский лидер совсем не стремился сделать свое юношеское творчество достоянием широкой общественности. Возможно, под тем же предлогом, под которым он запретил в конце 30-х годов постановку булгаковского «Батума»: «Все дети и все молодые люди одинаковы...»¹⁶⁷Образ молодого Сталина, Сталина-революционера, никогда по-настоящему не транслировался в массы. А в тех случаях, когда он начинал транслироваться, как, например, в воспоминаниях его друзей в 30-е годы, революция, сопровождавшая этот образ, оказывалась выхолощенной, «безопасной». И всё это происходило не без согласия самого Сталина... Возможно, патока и нужна была для того, чтобы реального Сталина перестало быть видно? Очевидно, мудрый «отец народов» безопаснее молодого революционера, мятежный образ которого уже не нужен был позднему Сталину.

Поздние стихи — реальные и приписываемые

Знаменитая поэма Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» сопровождала Сталина всю жизнь. Впервые строки из нее он услышал от отца. В семинарии Сосо тайком доставал и читал «Витязя...» на занятиях. Лучший друг Сталина Камо вспоминал, что, говоря о самоубийстве знакомого революционера и его возлюбленной, тот приводил в пример героев этой поэмы: рыцари Автандил и Тариэл в тяжелых испытаниях преодолевают разлуку с любимыми женщинами, однако любовь не сводит их с ума, а придает сил¹⁶⁸. Сталин позже цитировал поэму Руставели и в своих политических текстах, например в брошюре «Коротко о партийных разногласиях», написанной в 1946 г. Такое отношение объясняет, почему, став советским руководителем, он не оставил без внимания переводы «Витязя...».

На 1937 г. было запланировано празднование 750-летия поэмы, в связи с чем начали готовиться ее русские переводы. «Витязя в тигровой шкуре» переводили поэты Николай Заболоцкий, Георгий Цагарели, Наполеон Петренко (перевод так и не был закончен). Об этих работах с самого начала знали «наверху». Параллельно переводчик Шалва Нуцубидзе начал в 1937 году свою работу, прерванную из-за того, что Нуцубидзе арестовали.

В письме Нуцубидзе к директору Тбилисского института литературы имени Ш. Руставели Александру Барамидзе, в интервью самого Нуцубидзе и в воспоминаниях его супруги находит подтверждение необычная история¹⁶⁹. На одном из допросов у переводчика спросили, не хочет ли он продолжить свою работу. После этого Нуцубидзе начал отдавать листы со своим переводом и... получать их обратно с некоторыми правками. Вскоре его освободили с обязательством завершить работу. Когда она была закончена, Нуцубидзе получил письмо от Сталина:

«До последнего времени я думал, что лучшим переводом Руставели является перевод Петренко. Ознакомившись с переводом Нуцубидзе, я считаю, что он лучше перевода Петренко. Мне не понравилась только строфа 1416. Она должна быть более действенна. Я изменил в ней кое-что, и получилась следующая штука:

Вдруг коней вперед рванули, засвистели плети мигом,
Кони врезались, весь город огласился воем, визгом —
С трех сторон втроем ворвались, понеслися буйно, с гиком,
Гром атаки, бой литавров вмиг смешались с воплем, с криком.

Если Нуцубидзе это подойдет, пусть он ее напечатает. Если нужно, пусть он ее озвучит.

Во всяком случае, хорошее надо заменить лучшим».

Это, пожалуй, единственные известные стихотворные строчки, написанные Сталиным на русском языке. И они достаточно выразительны. Правки, которые получал Нуцубидзе, тоже делал Сталин.

Сталину удалось ухватить манеру Нуцубидзе и сочинить вполне яркую строфу для перевода (была ли эта правка единственной — остается загадкой). При этом промежуток между последним опубликованным стихотворением Сталина и написанием строфы для перевода «Витязя...» составляет более 40 лет... Но, возможно, что в эти годы Сталин все-таки что-то писал? На этот счет имеется свидетельство родственницы поэта Бориса Пастернака Галины Нейгауз¹⁷⁰.

По словам Нейгауз, как-то в 30-е годы Сталин позвонил Пастернаку и попросил оценить некоторые стихотворения, написанные его другом, утаив от него тот факт, что автором стихов является он сам. Пастернак ответил, что стихи плохие, и добавил, что лучше бы его друг занимался своим делом, «если оно у него есть». Помолчав, Сталин сказал: «Спасибо за откровенность, я так и передам!» и больше уже никогда не возвращался к этой теме. Пастернак якобы догадывался, чьи это были стихи и после своего ответа даже ждал, что его посадят, однако ничего подобного не произошло. Переводчик Дали Ивериели предполагает, что речь могла идти о русских переводах Сталина, либо о неких стихах, написанных им по-русски. «В таком случае нужно отдать должное скромности И. Сталина, столь беспрекословно принявшему строгий приговор своему русскому творчеству», — резюмирует исследователь¹⁷¹.

Возможно, что в 30-е годы Сталин и впрямь продолжал испытывать потребность писать стихи и что у него действительно были стихотворные опыты на русском. Заниматься стихотворным творчеством на неродном языке ему могло быть непросто. Однако исправленная Сталиным строфа из Шота Руставели противоречит утверждению Нейгауз о плохом стихоплетстве.

Перевод строфы из «Витязя...» был не единственным известным случаем позднего литературного творчества Сталина. Достаточно достоверная история связана с созданием гимна СССР.

Автор гимна поэт Сергей Михалков рассказал в мемуарах, опубликованных журналом «Огонек», о подробностях своей первой встречи на тему гимна с соратником Сталина Климом Ворошиловым: «Перед маршалом на столе лежит отпечатанная в типографии книга в красной обложке. В ней собраны все варианты будущего Гимна СССР, представленные на конкурс десятками авторов. На 83-й странице закладка: наш текст с пометками Сталина»¹⁷².

По словам Михалкова, маршал ему заявил: «Но вот посмотрите замечания товарища Сталина. Вы пишете: «Свободных народов союз благородный» (видимо, речь о первой строчке гимна — прим. „Огонька“). Товарищ Сталин делает пометку: „Ваше благородие?“ Или вот здесь: „...созданный волей народной“ (третья строчка гимна — прим. „Огонька“). Товарищ Сталин делает пометку: „Народная воля?“ Была такая организация в царское время. В гимне всё должно быть предельно ясно. Товарищ Сталин считает, что называть его в гимне „избранником народа“ не следует, а вот о Ленине сказать, что он был „великим“»¹⁷³.

Михалков вспоминал и о своей личной встрече со Сталиным, на которой присутствовал также соавтор гимна — поэт Габриэль Эль-Регистан. По словам Михалкова, Сталин сделал пометки в первоначальном варианте и попросил составить новый текст гимна непосредственно в Кремле. После доработки Сталин добавил в третий куплет слова о «захватчиках подлых». При этом он явно внес какие-то серьезные коррективы в первоначальный текст авторов, которые Михалков не раскрывает. Однако если сравнить тексты начального и конечного вариантов, то можно убедиться, что Сталин как минимум значительно скорректировал третий куплет.

В воспоминаниях Эль-Регистана говорится о том, что Сталин заменил строку «Нам Ленин в грядущее путь озарил» на «И Ленин великий нам путь озарил» из-за вполне здравого соображения, что слово «грядущее» могут не понять в деревне¹⁷⁴.

В архиве имеется первоначальный текст куплетов Михалкова и Эль-Регистана. Выделим полужирным курсивом слова, совпадающие с утвержденным вариантом, а обычным курсивом — позже измененные:

Свободных народов союз благородный Сплотила навеки великая Русь. Славься созданный волей народной, Единый, могучий Советский Союз!

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы, Нам Ленин в грядущее путь озарил,Сталин— вождь и избранник народа На труд и победы страну вдохновил.

_Мы сами добились великого счастья
В упорном труде и кровавом бою.
Знамя мира в руках нашей власти, Мы все защищаем отчизну свою._

Итоговая версия гимна СССР, передававшаяся по радио в ночь 31 декабря 1943 года, звучала так:

Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки Великая Русь.
Да здравствует созданный волей народов
Единый, могучий Советский Союз!

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
И Ленин великий нам путь озарил:
Нас вырастил Сталин — на верность народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил!

Мы армию нашу растили в сраженьях.
Захватчиков подлых с дороги сметем!
Мы в битвах решаем судьбу поколений,
Мы к славе Отчизну свою поведем!

Как мы видим, Сталин существенно доработал гимн. При этом, как и в случае с переводом «Витязя в тигровой шкуре», отказавшись от указания себя как редактора или соавтора.

А теперь о стихах, очевидным образом приписываемых Сталину.

В 2002 году в уже упоминавшейся нами книге по истории спецслужб «Легион „Белой смерти“» был опубликован свободный перевод стихотворения, предположительно написанного пожилым Сталиным. Этот перевод выполнил уже знакомый нам полковник, глава Центра общественных связей ФСБ Василий Ставицкий. «Лишь одна рукописная страница из архива свободного перевода с грузинского, сделанная кем-то в черновом варианте примерно в 1952 году, позволяет судить о позднем поэтическом творчестве И. Сталина»¹⁷⁵, — утверждал Ставицкий.

Послушники

Поговорим о вечности с тобою:
Конечно, я во многом виноват!
Но кто-то правил и моей судьбою,
Я ощущал тот вездесущий взгляд.

Он не давал ни сна мне, ни покоя,
Он жил во мне и правил свыше мной.
И я, как раб вселенного настроя,
Железной волей управлял страной.

Кем был мой тайный, высший повелитель?
Чего хотел он, управляя мной?
Я словно раб, судья и исполнитель –
Был всем над этой нищею страной.

И было всё тогда непостижимо:
Откуда брались силы, воля, власть.
Моя душа, как колесо машины,
Переминала миллионов страсть.

И лишь потом, весною, в 45-м,
Он прошептал мне тихо на ушко:
«Ты был моим послушником, солдатом
И твой покой уже недалеко!»

Налицо желание приписать Сталину веру в то, что им руководила некая высшая сила. Была ли у Сталина эта вера — непонятно. Может быть, и была. Но несомненно другое — что у определенных элитных советских и постсоветских групп, спецслужбистских в том числе, имело место упорное желание определенным образом трактовать образ Сталина, превращая Сталина из революционера во врага революционеров и чуть ли не в реставратора царской империи.

Ровно такой же образ навязывали Сталину и при жизни, и после смерти самые разные эмигрантские группы: от троцкистских, которые именовали Сталина сразу и русским термидорианцем, и русским Бонапартом, удушителем социалистической революции, — до белоэмигрантских, которые навязывали тот же образ со знаком плюс, восклицая: «Ура, нашелся, наконец, удушитель пакостной революции, реставратор авторитаризма, восстановитель патриархии, тайный белогвардеец и фанатик православия!»

Наличие этой тенденции и явные различия между сталинским стилем, известным по стихам, чьим автором, несомненно, является Сталин, и этим стихотворением, притом что в творческом плане эти различия ну уж никак не свидетельствуют о зрелости имевшегося у Сталина таланта, делают сомнительным сталинское авторство в случае стихотворения «Послушники». Поскольку в случае Сталина очень многое может быть отнесено только к разряду сомнительного, то полностью отвергнуть версию, согласно которой это стихотворение написано Сталиным, нельзя. Но эту версию надо признать крайне маловероятной.

Маловероятной, кстати, ее делает и то, что это стихотворение было написано на грузинском языке. Дочь Сталина Светлана Аллилуева, другие мемуаристы и исследователи отмечают как само собой разумеющееся, что с годами Сталин всё более забывал грузинский язык. Причем настолько, что не только не писал на нем, но и читал, и говорил уже с трудом.

Добавим, что неопределенность с возможными стихотворными черновиками позднего Сталина возникла еще и благодаря неразберихе с его архивами.

Охранники Сталина рассказывали, как на следующий же день после его смерти все его вещи были вывезены с дачи в Кунцево по поручению Берии. Потом обстановку восстанавливали и готовили к открытию музей, так и не открытый до сих пор.

Специалисты также говорят о следах изъятий в сталинском фонде архива Президента РФ¹⁷⁶.

Трудности с поиском сталинских стихотворений понять можно. Однако неразбериха подчас для того и нужна, чтобы ей кто-нибудь воспользовался.

Культурные предпочтения Сталина

Антисталинисты разными способами пытаются выставить Сталина зашоренным, ограниченным, недалеким человеком, за которым шла соответствующая зашоренная, недалекая элита и тупые массы. Кто-то говорит об узости сталинского образования и убогости его культурных предпочтений, кто-то выбирает с целью дискредитации наиболее одиозные проявления сталинской культурной политики. Кто-то, как филолог Михаил Вайскопф, надергивает отдельные вырванные из контекста фразы из его статей и речей и заявляет о его косноязычии.

В реальности высокий уровень культуры советского лидера не вызывает сомнений. При этом сделать выводы о его культурных предпочтениях не так просто. О молодом Сталине в этом смысле очень мало сведений. Когда же он становится крупным политиком, то размышляет о культуре с позиций сначала политической борьбы, а затем — государственного строительства. Здесь его личный вкус и осознаваемый им тот или иной интерес могут либо совпадать, либо частично расходиться, либо же и вовсе — расходиться полностью.

Тем не менее с уверенностью можно сказать, что Сталин не потерял некую тонкость и душевные качества, пройдя тяжелейший путь революционера. Он был чуток к искусству, в его высказываниях чувствуется понимание непростых художественных проблем. Конечно, культурную политику Советского государства во многом определяла личность советского руководителя. И Сталин, по сути, приобщивший народ к дворянской культуре, стремился задавать высокие культурные образцы и противостоять безвкусице и низкопробным тенденциям.

Грузинская
литература

В детстве большое влияние на Иосифа оказал кавказский фольклор. С ним мальчика знакомили родители: не только мать, но и отец, рассказывавший ему о народном герое-разбойнике Арсене. Друг детства Сталина Георгий Елисабедашвили передавал в своих воспоминаниях слова Сосо: «После того, как научился читать и писать, — говорит Сосо, — я кинулся на произведения Ал. Казбеги, Рафаила Эристави, Ильи Чавчавадзе, Лермонтова, Пушкина, я прочел немало книг... Я был еще ребенком, когда отец, любуясь со мной и развлекая меня, рассказал мне о жизни крестьянского героя — Арсена из Марабды. Он народное стихотворение об Арсене знал наизусть, и я неплохо тоже его изучил».

Ребенку, с детства погруженному в стихию народной культуры, легко было увлечься знакомыми мотивами — чести, долга, справедливости — и в художественной литературе.

Любимой поэмой юного Сталина, как уже упоминалось, становится грузинская эпическая поэма «Витязь в тигровой шкуре», написанная Шота Руставели в XII веке. Позже, в семинарии, Сталин в подлиннике познакомится с Платоном, на чьи морально-философские установки ссылается автор «Витязя...». Как говорится в этой поэме:

Рыцарь Автандил завещает своему царю Ростевану:

Как в грузинских народных сказаниях и легендах, так и в «Витязе...», и в грузинских поэмах и романах XIX века славная смерть лучше позорной жизни, а личные заслуги человека — важнее знатного происхождения.

Петр Капанадзе рассказывал, что Сталин в детстве с увлечением читал книги, в том числе героический роман «Караманиани» и другие сказки о героях: «Сосо очень нравились героические сказки, и я думаю, что именно сказки воспитали в нем любовь к книгам»¹⁷⁷.

А сын крестного отца Сталина Михаила Цихитатришвили Александр вспоминал, как Сосо, будучи гораздо более начитанным, чем другие дети, рассказывал им сказки перед сном. Помимо легенд о богатыре Амирани и героях «Караманиани», мальчика особенно впечатляла история выдающегося средневекового грузинского полководца Георгия Саакадзе.

Одним из самых популярных произведений в годы детства Сталина в Гори была поэма Ильи Чавчавадзе «Разбойник Како». Читая эту поэму, ребята сопереживали старику, отцу Како, которого избивал помещик, и испытывали восторг, когда Како убивал этого помещика.

Месть ради восстановления справедливости является и основной темой романа Александра Казбеги «Отцеубийца». Главный герой этой поэмы — честный разбойник Коба. Возлюбленная его побратима Иаго, Нуна, была опорочена коварным злодеем Гирголой. Нуну обманом выдали замуж, превратив в наложницу, а затем ложно обвинили в убийстве отца и казнили. Коба мстит за Нуну. В конце романа он, единственный оставшийся в живых из героев, уходит в вольную Чечню.

Друг детства Сталина в Гори, его одноклассник по духовному училищу Иосиф Иремашвили, рассказывал об отношении Сосо к герою романа Казбеги: «Коба стал для Coco богом, смыслом его жизни. Он хотел бы стать вторым Кобой. <...>

Coco начал именовать себя Кобой и настаивать, чтобы мы именовали его только так. Лицо Coco сияло от гордости и радости, когда мы звали его Кобой»¹⁷⁸.

В 1903 г., находясь в Кутаисской тюрьме, Сталин начнет подписывать псевдонимом «Коба» письма к своим соратникам. После этот же псевдоним будет появляться и под его статьями. Партийная кличка «Коба» продержится за Сталиным 10 лет и станет наиболее известной.

Наряду с романом Александра Казбеги, в круг чтения юного Сталина входили книги других грузинских авторов, близких к Илье Чавчавадзе, — таких, как Акакий Церетели, Яков Гогебашвили, Важа Пшавела. Все они входили в национально-просветительское движение «Пирвели даси» («Первая группа»).

Многие десятилетия спустя в беседе с кинорежиссером Михаилом Чиаурели Сталин прокомментировал то, что в СССР Чавчавадзе был подзабыт: «Ошибка. История, аналогичная с отношением ко Льву Толстому. А Ленин говорил, что до этого графа никто так правдиво не писал о мужике. Не потому ли мы проходим мимо Чавчавадзе, что он из князей? А кто из грузинских писателей дал такие страницы о феодальных взаимоотношениях помещиков и крестьян, как Чавчавадзе? Это была безусловно крупнейшая фигура среди грузинских писателей конца XIX и начала XX века»¹⁷⁹.

Уже став советским руководителем, Сталин внимательно следил за творчеством крупнейших представителей грузинской культуры: например, писателя Константинэ Гамсахурдиа, чей роман «Десница великого мастера» он испещрил пометками, кинорежиссера Михаила Чиаурели, снявшего ряд фильмов с народными сюжетами (в том числе целых две картины об Арсене) и сюжетами на темы грузинской истории.

Святое
Писание

Отец Сталина знал наизусть некоторые стихи из Библии. Мать была набожной женщиной. Священное Писание Сосо отчасти знал еще до поступления в Горийское духовное училище, где он стал одним из лучших учеников. И в семинарии, даже когда его успеваемость упала, и он начал конфликтовать с начальством, молодой Сталин вряд ли относился ко всем занятиям без интереса. В его текстах видно знание Библии. Само сталинское изложение мысли, ее ясность и структурированность, имеет черты богословского стиля. Для Сталина характерно стремление добиваться доверительной, «устной» интонации даже в письменной речи, делить текст на пункты, подавать текст в форме вопросов-ответов. Тяга к политической схоластике у Сталина достаточно очевидна. Это касается, в том числе, его трактовки ленинских текстов, образа Ленина, ленинизма как учения. Во всем этом ощущается нечто, заимствованное из религиозного способа изложения мыслей, религиозного представления об аргументации.

Некоторые исследователи небезосновательно сравнивают сталинскую риторику с риторикой апостола Павла. Павел говорил: «Неужели доброе сделалось смертоносным? Никак. Что же скажем? неужели неправда у Бога? Никак (Рим. 7:7,13; 9:14)». А вот Сталин: «Я вовсе не хочу сказать, что партия наша тождественна с государством. Нисколько»¹⁸⁰(Речь на XII съезде РКП(б), 1923 г.); «Наша задача здесь состоит в том, чтобы организовать борьбу бедноты и руководить этой борьбой против кулачества. Не значит ли это, что мы тем самым беремся разжигать классовую борьбу? Нет, не значит»¹⁸¹ (Речь в Свердловском университете 9 июня 1925 г. — вопросы и ответы).

В «Итогах первой пятилетки» советский руководитель явственно развернул евангельское «И последние станут первыми» (напомним, что к этим же евангельским словам отсылала и строка из «Интернационала»: «Кто был ничем, тот станет всем»):

«В смысле производства электрической энергии мы стояли на самом последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест.

В смысле производства нефтяных продуктов и угля мы стояли на последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест. <...>

Все это привело к тому, что из страны слабой и не подготовленной к обороне Советский Союз превратился в страну могучую в смысле обороноспособности»¹⁸².

Тема веры и неверия — важнейшая для Сталина. К примеру, в докладе «К итогам работы XIV конференции РКП(б)» он говорил о том, что западноевропейские рабочие не верят книгам и приезжают на советские заводы, чтобы «убедиться в способности пролетариата создавать новое общество»¹⁸³. Речь идет об обретении веры через лицезрение некоего чуда, а не через рассказы о нем.

Историческое значение прошедшего в 1925 г. XIV съезда ВКП(б), по Сталину, заключалось в том, что этот съезд «отбросил прочь неверие и хныкание»¹⁸⁴.

А на XV партийной конференции 1926 г. Сталин обращал внимание на то, что некоторые части партии, испугавшись трудностей, «заражаются неверием в творческие силы пролетариата»¹⁸⁵.

В получившем известность выразительном некрологе Георгию Телии Сталин называл соратника по партии «апостолом революционного марксизма»¹⁸⁶ и отмечал у него «апостольский дар»¹⁸⁷. Этот же дар, безусловно, был и у самого Сталина.

Русская и зарубежная литература

В Тифлисе Сталин, уже усвоивший к тому моменту русскую классику, познакомился с современной ему литературой — революционно-демократической и реалистической. Окно в этот новый для него мир открыла ему «дешевая библиотека» бывшего народника Имедашвили.

Одноклассник Сосо по семинарии Георгий Глуржидзе рассказывал, что любимыми русскими авторами молодого Джугашвили были Белинский, Писарев, Толстой, Чехов и Короленко. А друг юности Сталина Георгий Иремашвили, эмигрировавший в 20-х годах в Европу, вспоминал: «Тайно, на занятиях, на молитве и во время богослужения, мы читали „свои“ книги. Библия лежала открытой на столе, а на коленях мы держали Дарвина, Маркса, Плеханова и Ленина...»¹⁸⁸

В тифлисской «дешевой библиотеке» Сталин также мог брать книги Гюго, Золя, Шиллера, Шекспира, Ги де Мопассана, Бальзака, Теккерея.

Говоря со своим другом и соратником Камо о месте любви в жизни революционера, Джугашвили советовал Камо прочитать роман Чернышевского «Что делать?». Герой романа Чернышевского революционер-аскет Рахметов, как и герой романа Виктора Гюго «Девяносто третий год» священник Симурден, оставивший сан ради революции, были персонажами, сильно впечатлившими Сталина.

За чтение «Девяносто третьего года» и романа Эмиля Золя «Жерминаль», призывавшего к восстановлению социальной справедливости, семинарист Сталин был надолго отправлен в карцер. Наказания, конечно же, не могли сломить Сталина, очевидным образом обладавшего крайне сильным и строптивым характером. Но они накладывали определенный отпечаток на его личность.

Организовавший забастовку семинаристов Ладо Кецховели, которого юный Джугашвили считал своим наставником, позже писал о его годах в семинарии, омраченных, в том числе и этими наказаниями: «Он стал задумчивым и, казалось, замкнутым. Отказывался от игр, но зато не расставался с книгами и, найдя какой-нибудь уголок, усердно читал»¹⁸⁹.

Помимо Маркса и Энгельса Джугашвили познакомился в семинарские годы с философией Фейербаха, Бокля, Спинозы и с некоторыми научными трудами, такими как «Происхождение человека» Чарльза Дарвина и «Древность человека» Чарльза Лейлла.

В архиве имеется запись помощника инспектора Мураховского от марта 1897 года: «В 11 часов вечера мною отобрана у Джугашвили Иосифа книга «Литературное развитие народных рас» Летурно, взятая им из «Дешевой библиотеки». В книге и абонементный листок. Читал названную книгу Джугашвили на церковной лестнице. В чтении книг из «Дешевой библиотеки» названный ученик замечается уже в тринадцатый раз»¹⁹⁰.

В будущем в своих выступлениях Сталин будет искусно пользоваться образами из Салтыкова-Щедрина, Гоголя и Чехова.

Так, давая в 1936 г. отповедь немецким журналистам, пренебрежительно отозвавшимся о проекте новой Конституции СССР, Сталин сравнил их с щедринским самодуром из «Сказки о ретивом начальнике...». Этот самодур, наведя в своей области «порядок и тишину», истребив тысячи жителей и спалив десятки городов, обнаружил на горизонте Америку, где есть какие-то свободы. И, возмутившись, выпустил постановление закрыть однажды открытую землю:

«Этим господам СССР давно уже намозолил глаза. <...> Что это за страна, вопят они, на каком основании она существует, и если ее открыли в октябре 1917 года, то почему нельзя ее снова закрыть, чтоб духу ее не было вовсе? <...>

Кладя резолюцию о том, чтобы закрыть снова Америку, щедринский бюрократ, несмотря на всю свою тупость, всё же нашел в себе элементы понимания реального, сказав тут же про себя:

„Но, кажется, сие от меня не зависит“. Я не знаю, хватит ли ума у господ из германского официоза догадаться, что „закрыть“ на бумаге то или иное государство они, конечно, могут, но если говорить серьезно, то „сие от них не зависит“...»¹⁹¹

На собрании избирателей Сталинского округа г. Москвы советский руководитель говорил о плохих кандидатах в депутаты: «О людях такого неопределенного, неоформленного типа довольно метко сказал великий русский писатель Гоголь: „Люди, говорит, неопределенные, ни то, ни сё, не поймешь, что за люди, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан“»¹⁹².

А в своем «Заключительном слове по политическому отчету», прочитанном на XVI съезде партии в 1930 году, Сталин сравнил оппозиционеров с известным чеховским героем: «Особенно смешные формы принимают у них эти черты человека в футляре при появлении трудностей, при появлении малейшей тучки на горизонте. Появились у нас где-нибудь трудности, загвоздки — они уже в тревоге: как бы чего не вышло. Зашуршал где-нибудь таракан, не успев еще как следует вылезти из норы, — а они уже шарахаются назад, приходят в ужас и начинают вопить о катастрофе, о гибели Советской власти»¹⁹³.

Разные исследователи сходятся в том, что любимым писателем Сталина был именно Чехов. Есть воспоминания, подтверждающие это. Так, племянница Сталина Анна Аллилуева вспоминала, как Сталин читал свои любимые произведения ее матери и тете, своей будущей жене: «Хамелеон», «Унтер Пришибеев» и другие рассказы Чехова он очень любил. Он читал, подчеркивая неповторимо смешные реплики действующих лиц «Хамелеона». Все мы громко хохотали и просили почитать еще. Он читал нам часто из Пушкина и из Горького. Очень любил и почти наизусть знал он чеховскую «Душечку»¹⁹⁴.

На одном из совещаний 1940 года, рассуждая о том, как добиться правдивости в советском искусстве, Сталин высказался: «Требуется ли, чтобы произведения показывали нам врага лишь в его главнейшем, отрицательном виде? Это правильно или неправильно? Неправильно. Есть разная манера писать, например, манера Гоголя или Шекспира. У них есть выдающиеся герои — отрицательные и положительные. Когда читаешь Гоголя или Грибоедова, то находишь героя с одними отрицательными чертами. Все отрицательные черты концентрируются в одном лице. Я бы предпочел другую манеру письма — манеру Чехова, у которого нет выдающихся героев, а есть „серые“ люди, но отражающие основной поток жизни»¹⁹⁵.

Влияние сталинского отношения к Чехову заметно в том, что касается празднования 40-летия со дня смерти Чехова в 1944 г. Чехов не был, в отличие от Горького и Маяковского, введен в тот пантеон, который создала советская власть. К нему относились крайне уважительно, но и не более того. И потому можно было ожидать, что относительно скромная юбилейная дата не повлечет за собой каких-либо политических решений, тем более что шла война. Между тем в 1944 году Чехову не только поставили памятник в Таганроге. В Москве, столице СССР, улица Малая Дмитровка была переименована в улицу Чехова (обратное переименование произошло в 1993 г.). Также были введены чеховские стипендии¹⁹⁶.

Интересен Сталину был и Салтыков-Щедрин, что очевидно из пометок советского руководителя на полях его произведений. В книге рассказов «Неизданный Щедрин» (1931 г.) особое внимание Сталина привлек рассказ «Каплуны», обличающий прячущихся от реальности трусливых мечтателей¹⁹⁷.

«Жизнь страшна; на поверхности ее нет места, где нельзя было бы не поскользнуться, не оступиться, не упасть», — выделяет Сталин в тексте Салтыкова-Щедрина. В рассказе «Каплуны» приводится притча, в которой пустынник призывает гору прийти к нему, а когда после трехкратного призыва это не происходит, начинает лишь «прилежнее прежнего совершенствовать себя и воспитывать в своем сердце семена благодати». Сталин выделил далее во фразе: «Это очень благородно и очень покойно; коли хотите, это даже красиво, потому что позволяет принимать позы угнетенной невинности», — слова «позы угнетенной невинности» тремя чертами на полях.

Дальше его внимание привлек фрагмент предложения: «...и там коряги, и там болота, но самая дорога, незаметно для зрения, приобретает такое склонение, что деятель, искренно мечтающий о том, что идет направо, внезапно видит, что он совсем не там, что он, против воли, взял влево и, вместо предполагаемого храма утех (монплезир) и отдохновения (монрепо), со всего размаха разбежался в огромную, дымящуюся кучу навоза...»¹⁹⁷ Сталина волнует, как соотносится происходящее в мыслях человека с его поступками. Он с ранних лет не допускал этого расхождения у себя и не терпел у других. В конце концов, в этом состоит революционное мышление, равно как и русское понимание правды.

«За недостатком героев их место у нас занимают каплуны!» — подчеркнул в книге Сталин¹⁹⁷, для которого совпадение мыслей, слов и дел было принципиальным политическим вопросом.

Но между мыслью и поступком есть еще чувство. Слова о смерти чувств взволновали Сталина во время прочтения дневников супруги писателя Льва Толстого Софьи Андреевны Толстой. Советский руководитель сделал пометки на издании 1936 г.

Сталин выделил: «Люди! обожающие Льва Николаевича, дети! знайте все, что он убил меня, убил духовно и убьет телесно: что в нем огромный ум, громадный талант, большая впечатлительность, но нет сердца. В молодости еще сильнее в нем была эта чувствительность, впечатлительность, а главное страстность; но всё притупилось. И убитая духовно, бог даст умру и телесно. Дай-то господи! Оглянись на терзающие мое сердце страдания!»

И дальше: «Да, если есть бог, ты видишь, господи, мою ненавидящую ложь душу, и мою не умственную, а сердечную любовь к добру и многим людям!»¹⁹⁷

Версия о том, что после смерти первой жены Като Сванидзе Сталин сказал, что теперь тепло к людям его полностью оставило, несколько опровергают эти пометки на полях дневников С. А. Толстой. Переданная женой писателя бессердечность немолодого Толстого явно не вызвала восторга у Сталина.

Сталин презирал декаданс и пошлость. Находясь в вологодской ссылке, он беседовал со своей подругой Пелагеей Онуфриевой. Ей он дал такую оценку модного декадентского писателя-беллетриста Арцыбашева: «Это писатель низменных чувств. Пошлый писатель, о пошлости и пишет»¹⁹⁷.

Познакомившийся со Сталиным в сольвычегодской ссылке большевик Иван Голубев вспоминал, что Сталин «очень критично» относился к декадентам Мережковскому и Пшибышевскому, да и «других не щадил»¹⁹⁷. Но он их читал! А это говорит о достаточно широком круге культурных интересов.

Многочисленные стенограммы заседаний с участием деятелей культуры, переписка Сталина с писателями и поэтами, его статьи и речи говорят о том, что советский лидер предъявлял два основных требования к произведению искусства: высокий профессионализм и наличие «живой жизни» (частое выражение Сталина).

Есть целый ряд свидетельств о реалистических предпочтениях Сталина.

Так, о поставленном в 1925 г. в театре Вахтангова спектакле «Виринея» по повести Лидии Сейфуллиной он сказал: «По-моему, пьеса — выхваченный из живой жизни кусок жизни»¹⁹⁷.

Живописец Исаак Бродский свидетельствовал: «Высшая похвала, которую т. Сталин давал картине, заключалась в двух словах: „Живые люди“»¹⁹⁷.

В путевых заметках Бориса Пильняка о Японии в журнале «Новый мир» в 1933 г. Сталин подчеркнул фразу: «Геологи, как и писатели, должны быть честны, социально чисты, равно как и с женой, и словом не должны блудить...»¹⁹⁷

Югославский политик и писатель Милован Джилас присутствовал на показе кинофильма в личном зале вождя в Кремле. По свидетельству Джиласа, «в течение всего показа Сталин выступал с комментариями, реагировал на происходящее так, как это делают необразованные люди, которые принимают художественную реальность за действительность»¹⁹⁷. Странность этой оценки в том, что отношение к художественной реальности как к действительности отнюдь не обязательно является свойством необразованных людей. В противном случае необразованным человеком надо назвать Александра Сергеевича Пушкина, написавшего: «Над вымыслом слезами обольюсь». Исследователям, стремящимся объективно разобраться в том, что Сталин имел в виду, говоря о живой жизни в художественных произведениях, еще предстоит раскрыть природу этого сталинского подхода. Потому что в нем нашлось место далеко не реалистическому произведению «Девушка и смерть». Скорее всего, сталинское представление о живом творчестве и его отличии от творчества неживого коренится в сталинском представлении о взаимоотношении жизни и смерти. В противном случае многие сталинские предпочтения необъяснимы. Что же касается того, что Сталин отказывался воспринимать искусство эстетически, то в этом есть натяжка, связанная с тем, что эстетика приравнивается к эстетству. Которое и есть полный разрыв между жизнью и творчеством. Разумеется, Сталину было чуждо эстетство Оскара Уайльда, заявлявшего, что всякое искусство совершенно бесполезно. Но как быть с тем, что такая оценка была столь же чужда высокообразованному и талантливому Бертольду Брехту? А также с тем, что сам Оскар Уайльд от этой оценки отказался, написав «Балладу Рэдингской тюрьмы», да и другие далеко не эстетские произведения (тот же «Портрет Дориана Грея», например, где художественная реальность и действительность соединяются напрямую).

Есть много суждений, которые не носят заведомо предвзятый характер, свидетельствующих о том, что Сталин умел ценить актерскую игру и режиссерское мастерство, о чем свидетельствовали кинематографисты. Так, после просмотра американской картины «Большой вальс», с огромным успехом шедшей в СССР, Сталин отклонил список советских кинематографистов, представленных к правительственной награде и призвал их научиться делать такие же качественные продукты, как у американцев.

Известно и об увлеченности зрелого Сталина классической музыкой. В программу правительственных концертов в 30-е годы стали включать отрывки из классических опер и балетов. Это были произведения русских композиторов Чайковского, Глинки, Бородина, Римского-Корсакова, а также западных — Бизе, Верди. Все эти произведения вошли в репертуар Большого театра, который, в отличие от Ленина, Сталин очень ценил.

Основатель Ансамбля им. А. Александрова вспоминал, что Сталин и Ворошилов принимали большое участие в подборе репертуара ансамбля. По личному указанию Сталина ансамбль Александрова начал исполнять песни «Калинушка», «Закувала та сива зозуля» и «Распрягайте, хлопцы, кони». Сталин посоветовал ансамблю ввести народные инструменты в аккомпанирующую группу. «Очень много коррективов внесли товарищи Сталин и Ворошилов в наши танцы, отметая в них всё ненужное, псевдонародное и псевдокрасноармейское», — вспоминал Александров¹⁹⁸.

Известно, что поддержка Сталина сыграла решающую роль в судьбе пианиста Эмиля Гилельса, с чьим творчеством советский лидер впервые ознакомился на всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей в 1933 г. Очевидцы вспоминали, как Сталин аплодировал шестнадцатилетнему Гилельсу после того, как пианист блестяще сыграл «Фигаро» Моцарта–Листа. После этого Гилельс был приглашен к Сталину в ложу, где его расспросили о его жизни и учебе. Вскоре после этого Гилельс переехал в Москву, где был окружен вниманием и заботой¹⁹⁸.

И всё же Сталин был больше человеком книги. Учась в училище, в семинарии, пребывая в ссылке, он постоянно посещал библиотеки. Так, в вологодской ссылке он за 107 дней 17 раз сходил в библиотеку, а в театр — ни разу¹⁹⁹. В Кремле советский лидер составил большую собственную библиотеку. К концу жизни Сталина большая часть этой библиотеки была перевезена на «ближнюю дачу» в Кунцево. Его библиотека насчитывала 20 тысяч томов¹⁹⁹.

По мнению исследователей¹⁹⁹, номера первого советского литературного журнала «Красная новь», издание которого началось в 1921 г., составлялись не без участия Сталина. Во втором номере этого журнала за 1923 г. были напечатаны «Мои университеты» Горького (продолжение), «Аэлита» А. Толстого (окончание), «Перемена» М. Шагинян. В поэтическом разделе журнала были опубликованы стихотворения О. Мандельштама, С. Клычкова, П. Радимова, из западных авторов — В. Гюго в переводе М. Волошина.

О том, как Сталин относился к чтению книг, свидетельствуют, в том числе и подчеркивания им определенных фраз из повести М. Горького «Мать». Внимание Сталина привлек отнюдь не центральный эпизод повести, а тот, в котором Михайло Рыбин в доме у Власовых говорит о книгах: «Давай помощь мне! Давай книг, да таких, чтобы, прочитав, человек покою себе не находил. Ежа колючего под череп посадить надо, ежа колючего». Сталин подчеркнул именно эти фразы¹⁹⁹. И ясно почему. Потому что у него самого была та же потребность, которую он обнаружил у Михаила Рыбина.

Отношение Сталина к Горькому отнюдь не определялось полностью тем, что Горький был сторонником большевиков. Известно позитивное отношение Сталина к творчеству Булгакова, который сторонником большевиков не был.

На встрече с украинскими писателями 12 февраля 1929 г. Сталин отстаивал постановку пьесы Булгакова «Дни Турбиных», несмотря на ее антисоветский характер: «Вы, может быть, читали „Бронепоезд“ Всеволода Иванова, может быть, многие из вас видели eгo, может быть, вы читали или видели „Разлом“ Лавренева, — Лавренев не коммунист, но я вас уверяю, что эти оба писателя своими произведениями «Бронепоезд» и «Разлом» принесли гораздо больше пользы, чем 10–20 или 100 коммунистов-писателей, которые пичкают читателей, ни черта не выходит: не умеют писать, нехудожественно»¹⁹⁹._

Сталин защищал Булгакова в письме к члену Пролеткульта Владимиру Билль-Белоцерковскому в 1929 г. По мнению Сталина, пьесу Булгакова «Бег» «нельзя считать проявлением ни „левой“ ни „правой“ опасности. „Бег“ есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белое дело. „Бег“, в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление. Впрочем, я бы не имел ничего против постановки „Бега“, — пишет Сталин, — если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему „честные“ Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою „честность“), что большевики, изгоняя вон этих „честных“ эксплуататоров, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно»²⁰⁰. И далее в письме к Билль-Белоцерковскому Сталин развивал идею о том, что пролетарская литература должна вытеснить непролетарскую в ходе конкуренции.

Впрочем, отношения Сталина и Булгакова — отдельная тема, не лишенная некой загадочности, с чем согласны самые разные исследователи.

Дальше всех пошел грузинский журналист и исследователь Ника Лашаури, приписавший Сталину восхищение романом «Мастер и Маргарита». По сведениям Лашаури, на личном экземпляре сталинского экземпляра еще неизданного тогда «Мастера и Маргариты» якобы его рукой было написано: «Гениально. Это остроумное умозаключение». А в одной из надписей на страницах этой же книги Сталин усматривал в Коровьеве, Бегемоте и Азазелло собирательный образ Берии. Лашаури отметил, что, несмотря на чуть ли не восторженное отношение к роману, на внутренней стороне обложки книги, как ни удивительно, была сделана надпись красным карандашом: «Запретить, советскому народу пока рано читать эту книгу»²⁰¹.

Ссылок на архивы Лашаури не приводит. Заметки, которые якобы советский руководитель сделал на экземпляре «Мастера», — безусловно, совершенно гротескные. Цели, с которыми грузинский журналист стал «греть руки» на полной мистификаций теме «Сталин и Булгаков», — не до конца ясны. Зато совершенно ясно, что Сталин, находящийся в восхищении от «Мастера и Маргариты», — это в каком-то смысле покруче, чем «Сталин — агент царской охранки». Уж больно антисоветскую книгу написал Булгаков.

Сталин спасал не только постановки Булгакова. Благодаря ему состоялась театральная постановка романа Алексея Толстого «Петр Первый». Толстой вспоминал в своей автобиографии: «Постановка первого варианта „Петра“ во 2-м МХАТе была встречена РАППом в штыки, и ее спас товарищ Сталин, тогда еще, в 1929 году, давший правильную историческую установку петровской эпохе»²⁰². (Российская ассоциация пролетарских писателей, под видом требования соблюдения «партийности» литературы, выступала в разное время также против Маяковского, Горького, Булгакова.)

Воспитанный в значительной степени на произведениях русской культуры, Сталин часто апеллировал к великим писателям и поэтам XIX в. за недостатком качественных современных произведений. Пушкин признавался безусловно. Так, в 1937 г. в СССР широко отмечалось столетие со дня смерти Пушкина.

Маяковским Сталин восхищался. Известно о том, как советский лидер горячо аплодировал поэту 21 января 1930 года на ленинском траурном заседании в Большом театре, когда Маяковский читал третью часть поэмы «Владимир Ильич Ленин»²⁰³.

В 1935 г. Маяковский получил полное официальное признание на страницах «Правды». В статье, посвященной постановлению ЦИК СССР о Пушкинском комитете, писалось: «Пушкина знает и любит наша передовая молодежь. От Пушкина ведут свою родословную лучшие наши поэты. А о значении лучшего поэта нашей советской эпохи, о значении Маяковского сказал недавно товарищ Сталин: „Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи“». И чуть ниже: «постановление ЦИК СССР о Пушкинском комитете продолжает линию, указанную в словах товарища Сталина»²⁰³. Слова о Маяковском были взяты из ответного письма Сталина Лиле Брик о пользе Маяковского для дела революции и советской власти.

Отсутствие у Сталина идеологической предвзятости по отношению к тому, что он считал по-настоящему талантливым, вопиющим образом противоречит создаваемому антисталинистами образу серого бескультурного тирана. Сталин сильно колебался по поводу Мандельштама, пытаясь заручиться помощью Пастернака для того, чтобы смягчить судьбу поэта. И это при том, что Мандельштам очень грубо и далеко не с позиций поэтической мудрости оценивал личность Сталина, включаясь тем самым в политическую борьбу. Сталин высоко ценил Бориса Пастернака и Анну Ахматову. Поздняя критика этих творцов со стороны Жданова и его окружения не привела к репрессированию этих творцов именно благодаря оценке Сталина. И хотя Пастернак и Ахматова, конечно, не были официозно вознесенными поэтами советской эпохи, они были вписаны в тогдашнюю творческую интеллигенцию, что могло произойти только по прямому решению Сталина. Что явно свидетельствует о широте сталинского культурного кругозора и об отсутствии у Сталина тупой антикультурной идеологической предвзятости.

На протяжении достаточно длительного времени, в 20–30-е годы (еще до возвращения Горького в СССР), Горький был главным собеседником Сталина в вопросах культурной политики СССР. Сталину нравились ранние повести Горького «Городок Окуров» и «Фома Гордеев», а также рассказы. Стараниями Максима Горького в СССР появился новый жанр — социалистический реализм.

И всё же, при той политической роли, которая была отведена в сталинском СССР Горькому, — достаточно вспомнить о создании Союза писателей под его руководством, переименовании в 1932 г. МХАТа во МХАТ им. бббъэГорького и города Нижнего Новгорода в Горький, — непохоже, что «буревестник революции» когда-либо мог претендовать на звание любимого автора Сталина. Сталин не принял главную книгу Горького — роман-эпопею «Жизнь Клима Самгина». «Что же касается изображения русской революции в «Климе Самгине», так там очень мало революции и всего один большевик... Революция там показана односторонне и недостаточно, а с литературной точки зрения его ранние произведения лучше»²⁰⁴, — заявил Сталин в беседе с югославом Милованом Джиласом. Важно отметить, что эта фраза была сказана до публикации четвертой части «Клима Самгина», издание которой осуществлялось в Советском Союзе с 1931 по 1936 годы. Если бы давший такую оценку Сталин не дал одновременно распоряжение печатать четвертую часть, то она просто не была бы напечатана.

Сталин постепенно, но последовательно возвращал русских исторических и культурных деятелей, в значительной степени отвергнутых после революции, в государственный «пантеон». По заказу советского руководства перед войной режиссер Сергей Эйзенштейн снял фильм о князе Александре Невском. Окончательно же эта линия оформилась в критический для СССР момент, во время Великой Отечественной войны.

6 ноября 1941 г. на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями Сталин заявил: «И эти люди, лишенные совести и чести, люди с моралью животных (гитлеровцы — прим. Ю. В.) имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации, нации Плеханова и Ленина, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова...»²⁰⁵ Таким образом, был, по сути, озвучен пантеон русской культуры, в котором следующее место после Ленина занял Пушкин.

Аналогично, в своей речи на параде в честь Октябрьской революции 7 ноября того же года Сталин озвучил пантеон русской истории. Помимо Суворова и Кутузова в числе великих полководцев были названы князья Александр Невский и Дмитрий Донской, Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский.

Имена, названные Сталиным в речи 6 ноября, стали символами нации. Цитату из его доклада начали включать в предисловия ко всем изданиям Пушкина и книг о нем. Сотрудники Пушкинского дома Академии наук отправятся на заводы и в воинские части с лекциями о Пушкине и его любви к родине.

Отдельная, весьма значимая, тема — это отношение Сталина к религиозной проблематике в литературе.

Сталин категорически отвергает представление о человеческой ничтожности перед богом и о возможности в этой связи бездействовать. Насмешку на полях толстовского «Воскресения» вызвала у него мысль Нехлюдова о том, что «единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди, состояло только в том, чтобы люди признавали себя всегда виноватыми перед богом и потому неспособными ни наказывать, ни исправлять других людей»²⁰⁵. Также не мог принять Сталин в романе Толстого, что Нагорная проповедь устанавливает новое устройство человеческого общества, царство божие на земле, «само собой».

Сталин был очевидным образом согласен с тем, что человек сам создает религии. В неоконченной книге французского писателя Анатоля Франса «Последние страницы. Диалоги под розой» советского руководителя привлекло высказывание: «Судя по тем сильным чувствам, которые внушает нам христианство, можно было бы подумать, что вы эту религию считаете продуктом сверхъестественного откровения, имеющего целью изменить людей. Успокойтесь. Созданная людьми религия не больше изменяет их, чем платье изменяет тело. Религия может уродовать человека, как платье может уродовать тело»²⁰⁵. Сталин комментирует на полях: «Ха!! Вот и разберись!..»²⁰⁶ Франс пишет: «Мысли, которые мы приписываем ему, исходят от нас самих; мы бы их имели, если бы и не приписывали их ему. И не стали бы от этого лучше»²⁰⁷. «Известная истина!»²⁰⁸— отмечает Сталин.

С большим одобрением Сталин отнесся и к высказыванию французского генерала Гуро (1867–1946) о религии, которую, по его словам, следовало бы выбрать Наполеону: «Если бы ему нужно было выбирать для себя религию, Наполеон избрал бы обожание солнца, которое всё оплодотворяет и является настоящим богом земли»²⁰⁹. Сталин написал рядом: «Хорошо!»²¹⁰. Исследователям еще предстоит разобраться в том, почему Сталина так впечатлило это предложение об обожании Солнца, и является ли эта заметка на полях отражением только культурных или еще и иных, более глубоких предпочтений Сталина.

Отношение к христианскому богу у Сталина было явно неоднозначным. Из слов Франса: «Верить в бога и не верить — разница невелика. Ибо те, которые верят в бога, не постигают его. Они говорят, что бог — всё. Быть всем — всё равно что быть ничем»²¹¹, — он делает вывод: «Следов не знают, не видят. Его для них нет»²¹².

А в ответ на то, что существование бога подсказано чувством, которому не устоять перед разумом, и что в то же время бог — «перекресток всех человеческих противоречий»²¹³, — Сталин иронизирует: «Куды ж податься!»²¹⁴

Как большую трудность в понимании бога Сталин отмечает противоречие «разум — чувства»²¹⁵. Это противоречие для него «ужасно».

Далее Сталин пишет на полях книги:

«Большая разница — думать, что смерть приведет нас к разгневанному богу, или вернет в небытие, из которого мы вышли.

Как вы это понимаете? Есть люди, которые больше боятся небытия, чем ада»²¹⁶.

Тема смерти и противостояния ей любви, безусловно, важна для Сталина.

В последние годы жизни на даче советского руководителя в Кунцево висела копия картины Анатолия Яр-Кравченко «А. Горький читает 11 октября 1931 года товарищам Сталину, Молотову и Ворошилову свою сказку «Девушка и смерть». В этой сказке Горького Смерть всё время преследует Любовь, пытаясь ее уничтожить. В конце концов, Смерть так обращается к Любви:

Что ж, — сказала Смерть, —
пусть будет чудо!
Разрешаю я тебе — живи!
Только я с тобою рядом буду,
Вечно буду около Любви!

Сталин сказал об этой пьесе свои известные слова: «Эта штука сильнее „Фауста“ Гёте (любовь побеждает смерть)»²¹⁷. Это высказывание можно назвать одним из ключевых для Сталина-философа. Не та ли это деятельная любовь, которую Сталин увидел в Арсене и других народных героях?

***

Культурные и политические предпочтения Сталина формировались постепенно.

Сталин в раннем возрасте проникся идеалом борьбы за справедливость. Он впитал его из народных сказаний, из «Витязя в тигровой шкуре».

Стихи молодого Сталина ясно говорят о его личности: в них видна горячая любовь к своей стране, стремление изменить жизнь простого народа, вера в жертвенное служение этой своей мечте. Романтизм и горячность сочетаются с твердостью в следовании по раз избранному пути.

Позже Сталин уже лишь развивал обретенный идеал, черпая для этого духовную пищу из мировой литературы. Рано сформированный идеал сохранился у Сталина на всю жизнь.

Как мы уже убедились, грузинское почвенничество, дань которому отдал Сталин в ранние годы, очень быстро сменилось марксизмом. Помимо почвеннических народных героев, устанавливающих справедливость доступными им способами (таких, как Арсен и Коба), образцами для подражания становятся для Сталина такие революционеры, как Симурден (герой романа Гюго «Девяносто третий год») и Рахметов (герой романа Чернышевского «Что делать?»).

Сталин воспитывался на русской классической литературе. Поэтому не удивительно, что, придя к власти и оказавшись в условиях отсутствия новой синкретической культуры, он вскоре обратился к этой литературе для оформления советской культурной идентичности. Благодаря Сталину русская классика сыграла важнейшую роль в укреплении советской идентичности, в том числе в годы Великой Отечественной войны.

Крайне важное значение для Сталина имели размышления на тему религии, а также о том, как построить новый, совершенный мир. Об этом говорят пометки Сталина на полях различных книг, также ясно свидетельствующие о его личности. Из этих пометок очевидно, что уже немолодой Сталин, сохранял по сути религиозную веру в человека и в обновление общества. При этом он признавал лишь деятельное участие человека в этом обновлении, считая невозможным построение царства божия на земле «само собой».

Знакомство с собственным творчеством Сталина и его кругом культурных интересов, знакомство с тем, как формируется мировоззрение Сталина на стыке романтизма, марксизма и впитанной, но отвергаемой церковной духовной культуры, позволяет нам понять масштаб личности Сталина и осознать, насколько далек от реальности создаваемый антисталинистами образ бездарного, темного и властолюбивого негодяя. Ни о бездарности, ни о безграмотности Сталина нельзя говорить, не встав на путь абсолютной пропагандистской демонизации. Что же касается властолюбия, то вряд ли существует лишенный этого качества крупный политик. Отрицать властолюбие Сталина было бы глупо. Но столь же глупо говорить о каком-то уникальном гиперчестолюбии, имея перед глазами образы таких властителей, как Наполеон, Робеспьер, Кромвель, Черчилль, Рузвельт и другие.

Отстаивание объективности в вопросе о масштабе личности Сталина — лишь одно из направлений исследовательской деятельности, необходимой для того, чтобы вернуть нашему народу правду о нем самом и его истории. Совершенно необходимо раскрыть масштаб сталинской личности, но этого недостаточно. Нужно еще раскрыть тонкую структуру этой личности и выявить ее телеологическую, то есть целевую направленность. Аналитика культурного творчества Сталина, аналитика его взаимоотношений с культурой, религией и духовностью в целом одна только и может, по-видимому, дать более или менее объективный ответ на этот вопрос, столь существенный для нашего общества в связи с особо напряженной войной, ведущейся вокруг образа Сталина.

Notes

1. Ставицкий В. Легион белой смерти. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000.

2. Педиконе П. Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы. М., 2008.

3. «Вестник русско-американской жизни». 07.01.2004. № 1(338).

4. Там же.

5. Елисабедашвили Г. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 665 Л. 17.

6. Капанадзе П. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 669 Л. 47.

7. Там же.

8. Громов Е. С. Сталин: искусство и власть. М.: Эксмо, Алгоритм, 2003. С. 27; РГАСПИ, Ф.558, Д.669, Л. 46–47.

9. Тер-Петросян С. Сталин. Мой товарищ и наставник. 2017.

10. Капанадзе П. Воспоминания

11. Келенджеридзе М. Стихи юного Сталина. // Рассказы о великом Сталине. Т. 2. Тбилиси, 1941. С. 20.

12. Педиконе П., Лаврин А. Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы. М., 2008.

13. PN Review. 1984. Vol. 44. P. 45–47. Рейфилд Д. Сталин-поэт / пер. И. Померанцева // https://www.svoboda.org/a/1797067.html

14. Рейфилд Д. Сталин и его подручные. М., 2008. С. 20

15. PN Review. 1984. Vol. 44. P. 45–47. Рейнфилд Д. Сталин-поэт / пер. И. Померанцева // https://www.svoboda.org/a/1797067.html

16. PN Review. 1984. Vol. 44. P. 45–47. Рейнфилд Д. Сталин-поэт / пер. И. Померанцева // https://www.svoboda.org/a/1797067.html

17. Kun M. Stalin. An unknown portrait. Budapest, 2003. P. 5.

18. Там же. С. 72–73.

19. Сталин И. Да здравствует Первое мая! Cочинения. — Т. 2. — М.: ОГИЗ; Государственное издательство политической литературы, 1946. С. 219–224.

20. Воспоминания Капанадзе П. О детских и юношеских годах Сталина И. В. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 669

21. Джугашвили Е. Мой сын Иосиф Сталин. М., 2013. С. 41.

22. Барбюс А. Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир. М., 1937.

23. ЦХИДНИ КК. Д. 340. Л. 1, 2.

24. Аллилуева С. Двадцать писем к другу. М., 1990. С 28.

25. Чуев Ф. 140 бесед с Молотовым: из дневника Феликса Чуева. М., 1991. С. 64.

26. Капанадзе П. Я должен увидеть Ленина // Рассказы старых рабочих о великом вожде. С. 20.

27. Илизаров Б. С. Иосиф Сталин в личинах и масках человека, вождя, ученого. М.: ОГИЗ, АСТ, 2015.

28. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 665. Л. 212.

29. Соколов Б. Энциклопедия Булгаковская. М., 1996. / https://www.bulgakov.ru/b/batum/

30. Симон Тер-Петросян. Сталин. Мой товарищ и наставник. М., 2013. С. 32.

31. И. Шенгелиа, «Перевод Руставели — залог твоего освобождения» (письмо акад. Ш. Нуцубидзе директору Института Литературы им. Ш. Руставели), Литературули Сакартвело, 1993, № 1 (на грузинском языке); М. Окриашвили, Ш. Нуцубидзе, «Ахалгазрда журналисти», № 5, 1968 (на грузинском языке); К. Нуцубидзе, Шалва Нуцубидзе, Тб.: «Накадули»: 1988 (на грузинском языке).

32. Г. Нейгауз. О Борисе Пастернаке, Литературная Грузия, 1988, № 2, 205.

33. Цит. по: Д. Иверели. Литературная деятельность Иосифа Сталина. Электронная система Ridero, 2017.

34. «Огонёк». 10.03.2007. «Сталин гимн одобрил».

35. Там же.

36. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 3399.

37. Котюков Л. Забытый поэт Иосиф Сталин. В кн. «Легион «Белой смерти». М., 2002.

38. Личный фонд Сталина становится общедоступным. Но почему лишь частично? Известия. 30.10.1999.

39. Капанадзе П. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 669.

40. Казбеги А. Отцеубийца. Тбилиси, 1955.

41. Коллектив авторов. Встречи со Сталиным. М., 1939.

42. Сталин И. Сочинения. — Т. 7. М.: 1947. С. 343.

43. Сталин И. В. Cочинения. — Т. 7. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1952. С. 156–211.

44. Сталин И. Cочинения. — Т. 13. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1951. С. 161–215.

45. Сталин И. Сочинения. — Т. 7. М., 1947. — С. 131.

46. Сталин И. Cочинения. — Т. 8. — М.: ОГИЗ; Государственное издательство политической литературы, 1948. С. 13–90.

47. Сталин И. Сочинения. — Т. 8. — М., 1953. С. 215.

48. Сталин И. Сочинения. — Т. 2. — М., 1954. С. 21.

49. Там же. С. 31.

50. Иремашвили И. Сталин и трагедия Грузии. М., 2008.

51. Цит. по: Такер Р. Сталин. История и личность.

52. Запись (в марте 1897 г.) в кондуитном журнале Тифлисской духовной семинарии. Музей...

53. Сталин И. В. Сталин И. В. Cочинения. — Т. 14. — М.: Издательство «Писатель», 1997. С. 131–132.

54. Речь на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа города Москвы 11 декабря 1937 года в Большом театре. — газета «Правда», 12 декабря 1937 года.

55. И. В. Сталин. Сочинения. М., 1951. Т. 13. С. 14.

56. Аллилуева А. Воспоминания. М., 1946.

57. Сталин И. Полное собрание сочинений. Тверь, 2006. Т. 18. С. 222.

58. ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 1. Д. 230. Л. 310–311.

59. Цит. по: Громов Е. Сталин: искусство и власть. М., 2003. С. 71.

60. Театр. 1939. № 11–12. С. 100–101.

61. РГАСПИ, ф. 558, оп. 1, д. 4490. Л. 12.

62. Сталин И. Соч. Т. 11. С. 327.

63. Лашаури. Н. Почему Сталин запретил «Мастера и Маргариту» Булгакова (на грузинском языке). Тбилиселеби 55, 8 (24 февраля), 2014 (на грузинском языке).

64. Толстой А. Н. Избр. соч .: В 6 т. М., 1950. Т. 1. С. 12.

65. «Правда», 17 декабря 1935 г.

66. Джилас М. Беседы со Сталиным. М., 2017.

67. Там же. С. 60.

68. Там же.

69. Там же.

70. Там же.

71. Там же.

72. Там же.

73. Там же. С. 61.

74. Там же.

75. Там же. С. 62.

76. Там же.

77. Там же.

78. Там же.

79. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 2982. Лист 30. Оборот.

То, что сказано Платоном, не забудь, о Ростеван:
«Вслед за телом губят душу двоедушье и обман».

...

Если друга я забуду, то под бременем стыда
Как лицом к лицу в надмирном мире встречусь с ним тогда?

...

Человек трусливый сходен со старухой, ткущей ткань.

Раздари мои богатства, пусть сойдутся все на зов:
Сделай бедных богачами, отпусти моих рабов,
Обеспечь несчастных сирот, нищих, немощных и вдов.
Будет каждый одаренный помянуть меня готов.

Юрий Высоков

https://rossaprimavera.ru/article/fd830fd4?gazeta=/gazeta/291

Сталин и политическая ссылка.

Авель Левитан. Портрет И. Сталина. 1917

Отдельные эпизоды жизни и деятельности Сталина как профессионального революционера описываются с разной степенью объективности в тех или иных — более или менее предвзятых — исследованиях. Но пока что не было попытки, во-первых, тщательно разобраться со степенью предвзятости, отделяя ее от того, что можно признать по-настоящему объективным. И, во-вторых, проследить весь революционный путь Сталина — не отдельные эпизоды, а именно весь этот путь. Конечно же, есть исследования, где перечисляются все эпизоды хождений Сталина по революционным политическим мукам. Но если они перечисляются все сразу, то в этом перечислении не находится места для принципиально важных деталей, подробностей, для всего того, что придает описанию крайне ценный, как представляется, привкус достоверности.

Между тем только вкусив от этой достоверности, можно вжиться в ту историческую реальность, которая в случае Сталина беспрецедентно искажена. Это касается всего, что делал Сталин на разных этапах своей жизни и деятельности.

Образ Сталина-революционера вызывает у многих современных исследователей, политиков и публицистов особую страсть к искажениям. И понятно, почему. Такой образ Сталина сейчас не просто не нужен — он крайне вреден. Поэтому этот образ нужно искорежить, замазать, поправить, и ради такого «святого» в кавычках дела можно пуститься во все тяжкие, осуществить любые подтасовки, подделки документов, предложить обществу не просто спорные, а тотально сфальсифицированные трактовки и назвать их борьбой с фальсификацией истории. Главное — предложить современному российскому обществу такую систему ценностей, в которой нет и не может быть места для революционного героя — человека, готового на любые трудности и лишения ради реализации своей и общенародной мечты о счастье и справедливости.

Итак, с одной стороны, такие десталинизаторы. А с другой… Увы, приходится признать, что насквозь лживая десталинизация не была бы успешной, если бы образ Сталина не был сконструирован создателями так называемого культа личности и их последователями самым что ни на есть ходульным образом. Десталинизаторы смачно разоблачают «ходульность» сталинизаторов и фактически паразитируют на этой ходульности, которая делает Сталина уязвимым для всех и всяческих нападок. И поэтому ощутимая доля ответственности за то, что мы сегодня находимся в капкане десталинизации, лежит на создателях крайне уязвимого и очень легко разрушающегося мыльного пузыря сусального сталинизма.

Зная, как лопнул этот пузырь, бродя по гниющей свалке, где валяются расколотые на куски помпезные статуи Сталина, и с тоской взирая на просталинские биографические конструкции, искореженные взрывами насквозь лживого разоблачения культа личности на XX съезде и раздробленные чуть ли не в пыль бесконечными истошными воплями о неизбытой сталинщине, задаешься вопросом, не была ли внутри того яростного восхваления Сталина изначально заложена взрывчатка будущей всеразрушающей и всеискажающей ненависти?

Но ведь есть же она, некая минимальная объективность, которая неуязвима и для просталинских лжеапологетов, и для фальшивых десталинизаторов! Никто же не будет отрицать того, что неопровержимо доказано архивами охранки. Уж она-то фиксировала всё с предельно объективной дотошностью. Что же зафиксировано ею? То, что Сталин шел по очень тернистому революционному пути, более тернистому даже, чем те, кто испил до дна чашу горьких эмиграционных унижений.

7 лет в неволе, 6 арестов, 6 ссылок и 5 побегов — это суровое испытание убежденности, силы духа, крепости идеала. Это экзамен, который Сталин сдал. Это цена, которую он заплатил, чтобы стать профессиональным революционером.

Раз так, то нужно всмотреться в тот кусок биографии Сталина, который не могут окончательно искорежить ни лжеапологеты, ни десталинизаторы — в сталинские хождения по тернистому пути гонений, пути, на который он встал с момента, когда его первый раз арестовали жандармы. Тогда ему было чуть больше 20 лет.

«Эра административного произвола»

1 марта 1881 года члены революционной организации «Народная воля» совершили покушение на императора Александра II. Император погиб в результате взрыва бомбы. Руководила покушением Софья Перовская.

Взошедший на престол Александр III не стал продолжать либеральный курс своего убитого отца. По России прокатилась волна «контрреформ», касающихся в том числе работы политической полиции. В августе 1881 года вышло «Положение об усиленной и чрезвычайной охране», позволившее областным и губернским властям вводить режим чрезвычайного управления. Хотя формально эта мера считалась временной, на деле она возобновлялась в некоторых регионах (в том числе в Санкт-Петербурге и в Москве) каждый год и действовала непрерывно вплоть до февраля 1917 года. Режим чрезвычайного управления («исключительное положение») мог быть более мягким («положение усиленной охраны») и более жестким («положение чрезвычайной охраны»). Во время революции 1905–1907 годов вводилось также военное положение.

В том же августе 1881 года Комитет министров утвердил «Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия»⁴⁹. В соответствии с этим документом, власти территорий, на которых был введен режим усиленной или чрезвычайной охраны, получали возможность «высылки отдельных личностей в определенную местность без права выезда оттуда, но не иначе как по предварительному сношению с министром внутренних дел»⁵⁰. Кроме того, местные начальники полиции, начальники жандармских управлений могли арестовывать на таких территориях тех, кто «внушал основательное подозрение» в причастности к государственному преступлению или в принадлежности к «противозаконным обществам», а также санкционировать обыски в любых помещениях, в том числе на фабриках и заводах.

Итак, с августа 1881 года власти на местах получили право отправлять неблагонадежных лиц в ссылку на поселение «по предварительному сношению с министром внутренних дел».

Необходимо отметить, что в «Уставе о ссыльных» от 1822 года ссылка на поселение значится как законодательно принятая мера наказания. Решение о такой ссылке принимал суд. А в вышеупомянутом документе «Положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия» (раздел V) от 1881 года были зафиксированы правила об административной ссылке. Такая ссылка, в отличие от судебной, официально считалась не наказанием, а превентивной мерой для пресечения и предупреждения вероятных будущих преступлений, которые пока не совершены⁵¹. Решение о применении этой меры принимал не суд, а административные властные органы.

«Предварительное сношение с министром внутренних дел» подразумевало, что генерал-губернаторы и губернаторы должны согласовывать ссылку неблагонадежных лиц со специальным органом при министре внутренних дел — «Особым совещанием». В этот орган входили один из товарищей министра в качестве председателя, два представителя Министерства внутренних дел и два представителя Министерства юстиции. Принятое Особым совещанием решение затем утверждал министр внутренних дел.

В так называемом «Протесте ссылки» — обращении на имя императора от лица ущемляемых в правах ссыльных, написанном в 1880-е годы, этой реформе дана следующая оценка: «Русское правительство <…> решило законный суд и им же введенное судопроизводство не применять больше к нам. Оно решило, что гораздо удобнее в своем деле одновременно явиться и потерпевшим, и обвинителем, и судьей! С тех пор в политических делах были обвиняемые, были обвинители, но не стало ни защиты, ни следствия. Началась та эра административного произвола, которая не окончилась до сих пор, которая стоила обществу лучших его представителей и обессилила его до современного позорного уровня»^⁵².

Согласно статье 36 «Положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия», срок ссылки мог быть от одного года до пяти лет. В «Положении» также есть примечание, касающееся предварительного ареста «лиц, предназначенных к высылке». Примечание позволяет по распоряжению министра внутренних дел продлить арест «до разрешения вопроса о высылке». Это примечание давало возможность властям долго держать «подозреваемых» под арестом перед высылкой, что также находит отражение в «Протесте ссылки», где констатируется: «Положением об усиленной охране предусматриваются <…> максимальные сроки предварительного заключения; административное делопроизводство по этому исключительному закону не должно тянуться более 3-х месяцев. <…> В среднем же [оно] продолжается никак не менее 2 лет. <…> Приговоренному приходится сидеть в одиночном заключении несколько месяцев, иногда чуть ли не год»⁵³.

Каждому административно-ссыльному было положено денежное пособие из казны. В зависимости от социального статуса определялся размер пособия: от 2 рублей 40 копеек до 10 рублей 16 копеек. Дополнительно к этому должны были ежегодно выделяться деньги на покупку одежды и обуви.

Такие размеры пособий обрекали ссыльного на настоящее прозябание — притом что пособия далеко не всегда выплачивались полностью. Но даже полная сумма не могла покрыть все необходимые для жизни расходы. А из-за того, что найти работу в связи с множеством ограничений было трудно, актуальной была материальная помощь ссыльным от родственников и знакомых. Профессиональным революционерам могла скрытно оказывать помощь партия.

К административным ссыльным на время их пребывания в ссылке применялся механизм административного полицейского надзора. Юридически он был оформлен в «Положении о полицейском надзоре, учреждаемом по распоряжению административных властей», принятом 12 марта 1882 года. В документе было сказано, что полицейский надзор — это «мера предупреждения преступлений против существующего государственного порядка», и что эта мера «учреждается над лицами, вредными для общественного спокойствия».

Назначался такой надзор тем же порядком, что и административная высылка — решением Особого совещания. Под надзор «неблагонадежных» могли ставить и без высылки — за антиправительственную пропаганду, участие в революционных кружках, подстрекательство к забастовкам, участие в беспорядках на предприятиях, распространение нелегальной литературы.

Существовало еще два вида полицейского надзора, кроме административного: судебный и подследственный. Судебный надзор устанавливался по приговору суда, подследственный — до рассмотрения дела в суде, также по решению суда или Отдельного корпуса жандармов. Официальное название — «особый надзор полиции».

Административный надзор мог осуществляться в двух режимах: секретном (негласном) и гласном. При секретном надзоре поднадзорные — в основном те, кого заподозрили в нарушении «общественного спокойствия», — не знали, что за ними ведется слежка, их свобода не ограничивалась, тайно фиксировались все их перемещения и контакты.

Гласный надзор мог быть обыкновенным и строгим. При строгом гласном надзоре наблюдение велось жестко: были ограничения в месте жительства, поднадзорный был обязан являться в полицию в назначенное время, а полиция могла в любое время нагрянуть по месту жительства ссыльного и произвести у него обыск и выемку.

Кроме того, поднадзорного лишали удостоверяющих личность документов, вместо них ему полагалось свидетельство о проживании в указанной ему властями местности. Выезжать с территории, на которой ему было назначено проживание, он не мог без особого разрешения органов власти. Выдать такое разрешение могли в случае уважительной причины отъезда и хорошего поведения поднадзорного. В случае получения разрешения он получал также «проходное свидетельство» с указанием маршрута и сроков поездки.

Если поднадзорный без разрешения уезжал с места, в котором он обязан был находиться по указанию властей, то полиция организовывала его розыск.

Для состоящих под надзором вводились ограничения по устройству на работу: они не могли работать на государственной и общественной службе, вести педагогическую деятельность, заниматься чтением публичных лекций, участвовать в публичных спектаклях и представлениях (часто даже в качестве зрителей), содержать типографии, фотографические ателье, библиотеки, торговать книгами, содержать трактиры и питейные заведения, торговать спиртным.

После освобождения от надзора власти могли запретить бывшему поднадзорному жить в столицах и Санкт-Петербургской губернии, а могли «дозволить повсеместное жительство». Поднадзорный мог просить власти дать ему разрешение вернуться в родной край или переехать куда-либо.

По решению, утвержденному императором, политических ссыльных могли освободить досрочно.

За осуществление надзора отвечали общая полиция и губернские жандармские управления, а после 1904 года эти обязанности были переданы губернским жандармским управлениям и охранным отделениям. Губернатор, министр внутренних дел, департамент полиции также участвовали в решении вопросов, касающихся поднадзорных.

Действия всех этих ведомств часто были разобщенными из-за того, что не было полноценной единой централизованной и скоординированной системы. Эффективность и оперативность действий полиции страдали из-за слабых средств связи, особенностей делопроизводства. Поскольку в Департамент полиции МВД сообщение о побеге могло прийти спустя несколько месяцев, было введено правило немедленно сообщать о побегах местному начальству, то есть начальнику губернского жандармского управления.

Из-за нехватки кадров и обширности подконтрольной территории полиция не имела возможности выставить за каждым ссыльным постоянное наблюдение.

В целом нормы, прописанные в «положениях», часто не соблюдались. Были как нарушения дисциплины со стороны поднадзорных, так и злоупотребления со стороны полиции и городских властей. В том же воззвании протестующих ссыльных, которое мы уже ранее цитировали, описано возмущение тем, как относится полиция к поднадзорным:

«Условия доставки на место, по этапному пути, являются новым неслыханно возмутительным нарушением законов. <…> Фигурирует ли в секретных циркулярах власть конвойного начальника в качестве верховного закона! Значится ли в них, что избиение прикладами есть законное средство верного доставления на место препровождаемых в ссылку! Числится ли в списке прав конвоиров изнасилование каждой женщины, идущей в партии. <…>

Напомним, что женщины каторжанки насиловались при переводе из Кары в Якутку на поселение, что напр. на Сийском этапе Архангельской губернии покушения на изнасилование каждой проходящей женщины и девушки вошли в обычай. <…>

Воинский начальник г. Вологды перед толпой народа произнес на улице конвоирам речь <…> «Коли что-нибудь, так вяжи его, бей прикладом, коли штыком, изруби и брось в сортир. Это внутренние враги, враги царя и отечества, каждый солдат должен истреблять их, коли убьешь, не только не ответишь, но заслужишь честь и славу. <…>

Требуем восстановления жандармского препровождения, практиковавшегося до 1883 года…»⁵⁴

Приведем мнение Джорджа Кеннана (1845–1924) — не того Кеннана, который написал знаменитую Длинную телеграмму, а американского журналиста и путешественника, автора книг о Сибири и сибирской ссылке, известного своей поддержкой русских революционеров и разоблачениями плохого обращения с политзаключенными. Справедливости ради укажем, что мотивы Кеннана разными исследователями трактуются по-разному и что некоторые исследователи считают, что эти мотивы носили исключительно коммерческий характер. Каковы бы ни были мотивы, объективность Кеннана не вызывает сомнений. Вот что он пишет по поводу Положения о ссыльных: «Что сразу поражает читателя этого „Положения“, это тот факт, что согласно ему ссылка и полицейский надзор представляют собою не наказание за совершение преступления, а меры предупреждения возможных, замышляющихся политических преступлений… Утверждение, что ссылка административным порядком — не наказание, а мера предупреждения — возмутительная игра слов»⁵⁵.

Петр Аркадьевич Столыпин (1862–1911), с 1906 года занимавший должности председателя Совета министров и министра внутренних дел, на заседании Государственный думы 13 марта 1907 года так объяснил необходимость подобных мер: «Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принять самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства. Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядами; когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это, господа, состояние необходимой обороны»⁵⁶.

Внимательно вчитываясь в эту цитату, мы обнаруживаем, что Столыпин, который вроде бы мужественно лепит правду-матку, на самом деле оправдывается, причем достаточно неуверенно. А почему нужны оправдания? Ведь и впрямь в так называемых просвещенных странах того времени со смутьянами обращались достаточно жестко. Столыпин оправдывался потому, что со смутьянами решено было обращаться не жестко, а супержестко. Не так, как везде, а особым образом. Столыпин понимает, что при всей видимой мягкости речь идет о мерах против ссыльных, которые должны этих ссыльных сломать — медленным, но беспощадным раздавливанием в тисках унизительной и горькой ссыльной жизни.

Приведем еще одну выдержку из «Протеста ссылки»: «Для подавления политического движения императорское правительство, слабое и скудное в творческом смысле, как и всякая деспотическая, вне общества стоящая власть, употребляло, надо отдать ему справедливость, самые отчаянные и судорожные усилия. Оно из конца в конец изменило всю организацию полиции, превратив ее из охранительницы благоустройства и общественной безопасности в простое орудие политической борьбы»⁵⁷.

Данное утверждение носит не патетический, а сугубо констатационный характер. Да, именно в этот период, в конце XIX — начале XX века, было положено начало созданию неких орудий политической борьбы, не пытавшихся представляться обществу средствами сохранения его благоустройства. Именно тогда ссылка стала фактически одним из средств ведения политической войны. А на войне как на войне. Принять такой военный подход к обеспечению общественной безопасности в тот период, как ни странно, было даже труднее, чем сейчас. Беспощадность буржуазной эксплуатации надо было чем-то компенсировать. Это «что-то» именовалось неукоснительным соблюдением закона. Встав на путь политической войны, создатели ссылки как орудия ведения такой войны отказались от неукоснительного соблюдения законов как средства смягчения беспощадной буржуазной эксплуатации: в таких случаях сказавший А всегда говорит Б. Но посеявший ветер всегда пожнет бурю. В народе про это говорят «лиха беда начало».

Функции политической полиции распределялись тем или иным образом между тремя ведомствами: Русской императорской армией (в ее состав входил Отдельный корпус жандармов), Министерством внутренних дел (до 1819 года — Министерство полиции) и в период с 1826 года по 1880 год — Собственной Его Императорского Величества канцелярией (см. Рис. 1).

Говоря о неизбежности перехода в «состояние необходимой обороны», вводя сам этот военный образ, Столыпин отбрасывает законодательную логику, заменяя ее логикой ведения войны — в данном случае политической. Но разве всё началось со Столыпина? Переходить в это «состояние необходимой обороны», существенным образом меняя организацию полицейской службы, государственная власть начала не после убийства Александра II, а гораздо раньше — после восстания декабристов.

В 1826 году, через год после восстания, Николай I подписал указы, касающиеся устройства полиции. Сначала он учредил должность шефа жандармов и назначил на нее Александра Христофоровича Бенкендорфа.

Затем, Указом от 3 июля 1826 года, он преобразовал Особую канцелярию Министерства внутренних дел, занимавшуюся политическим розыском, борьбой с революционным движением, в Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии — переведя таким образом ведомство в непосредственное подчинение императору. Руководителем его стал всё тот же Бенкендорф.

Отдельный корпус жандармов таким образом оказался в подчинении одновременно двух ведомств: Третьего отделения Собственной Е. И.В. канцелярии и Императорской армии. По части политического розыска, наблюдения и дознания жандармский корпус стал подчиняться Третьему отделению.

Так было до 1880 года, когда Третье отделение Собственной Е. И.В. канцелярии оказалось упразднено и был создан Департамент полиции в составе Министерства внутренних дел. С этого момента Отдельный корпус жандармов в составе Императорской армии стал подчиняться Департаменту полиции, но его предыдущая экстерриториальность и прямая подведомственность высочайшему повелению продолжали править бал во всем, что касалось практики действий этого ведомства, сформировавшейся за предшествовавший период.

К Департаменту полиции также относились Отделения по охранению общественной безопасности и порядка (они же — Охранные отделения или «охранки»). Первое такое отделение было создано в 1866 году в Санкт-Петербурге, второе — в 1880 году в Москве, третье — в 1900 году в Варшаве. Московская охранка иногда выходила за пределы своего региона и выполняла общероссийские функции.

К 1902 году были организованы охранные отделения еще в 8 городах, среди которых — Тифлис. А к 1907 году в России существовало уже 27 охранных отделений⁵⁸.

Это говорит о том, что рост революционных умонастроений и действий был неким вызовом, ответом на который стало именно разрастание так называемой охранки. Что разрасталась эта охранка стремительно. Что именно ей была поручена раскрутка маховика внесудебных репрессий.

К моменту, когда Сталин начал активно участвовать в революционном движении, этот маховик был уже полностью раскручен. Сталин вошел в революцию в разгар «эры административного произвола». Все сталинские ссылки — это ссылки именно такого, внесудебного, упрощенного порядка.

Конечно же, такая ссылка не равна по тяжести условий политической каторге, которая на тот момент времени также продолжала выполнять свои функции. Но было бы ошибкой считать эти условия ссыльных облегченными. Многие ссыльные погибали от болезней, от голода, случались «эпидемии самоубийств». Ссылка ломала людей, которые не были крепки в своих идеалах, и закаляла стойких. Кто-то после освобождения возвращался к обывательской жизни, а кто-то не мог оставаться в неволе и бежал, рискуя многим, переходя на нелегальное партийное положение.

Некоторые десталинизаторы вслед за Хрущевым говорят, что так много раз удачно сбежать было невозможно и что это мог сделать только агент охранки. Но давайте ознакомимся с составом ЦК РСДРП (б) на 1917 год. Мы увидим, что не у всех его членов опыт ухода от преследований полиции сопоставим с опытом Сталина, но что среди членов ЦК РСДРП (б) есть люди с сопоставимым опытом. Например, Виктор Павлович Ногин был арестован 8 раз, провел в тюрьмах 6 лет и 6 раз бежал⁵⁹. Ему тоже «помогали» царские власти? Почему надо одну логику применять в случае Сталина, а другую — в случае Ногина?

Ознакомление с системой тогдашнего полицейского контроля за ссыльными позволяет сделать вывод об относительной легкости побегов из ссылки. Это не означает, что сбежать было легко. Скорее, надо говорить о том, что сбежать было трудно, но не невозможно, и что власть не очень-то боялась этих побегов, понимая, каковы будут их последствия. Почему же тогда побегов было относительно мало? Потому что беглец должен был впоследствии переходить на нелегальное положение, а среди ссыльных было не так много людей, готовых к профессиональной революционной работе, которая однажды и навсегда закрывает для перешедшего на нее любую возможность вернуться к так называемой нормальной жизни. Для ссыльных бегство было тождественно тому, что называется «окончательно изломать свою жизнь», — многие были к этому не готовы. Многие предпочитали отбыть срок наказания и начать с чистого листа, а не становиться рецидивистами, к которым с каждым разом применяются всё более строгие меры. Такие «рецидивисты» — это и есть профессиональные революционеры, у которых партийная работа была в абсолютном приоритете.

Сталин с самого начала был преисполнен решимости идти именно путем профессионального революционера. Встав на этот путь, он уже с него не сходил.

Хроника арестов, ссылок, побегов

Но сколько же раз на самом деле Сталин был сослан, подвергнут этим самым внесудебным репрессиям, которые Столыпин считал «средством необходимой обороны»?

Увы, приходится констатировать, что на данный момент нет единого, принятого всеми исследователями ответа на вопрос, сколько раз Сталин был арестован, сколько раз его отправляли в ссылку и сколько раз он совершал побеги. Это обстоятельство порождает у некоторых исследователей шквал подозрений. Ведь если даже сам Сталин не приводил верные данные, то это значит, что он старался скрыть некие «темные страницы» своей биографии, считают эти исследователи.

Чтобы разобраться в обозначенном вопросе, нужно начать с рассмотрения того, какие данные приводил в разное время сам Сталин.

В анкете участника IV Всеукраинской конференции КП (б), заполненной Сталиным в марте 1920 года, он написал: «Арестовывался с 1902 г. восемь раз (до 1913 г.), был в ссылке семь раз, бежал шесть раз»⁶⁰.

Исследователи не смогли конкретизировать эту информацию. Так, 16 марта 1946 года сотрудница Института Маркса-Энгельса-Ленина С. М. Познер (она работала в Кабинете произведений И. В. Сталина) констатировала: «До сих пор не удалось установить точных дат всему числу арестов, ссылок и побегов, о которых сказано в анкете 1920 г., заполненной Сталиным»⁶¹. Данный документ, как и вышеупомянутая анкета Сталина, хранится ныне в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ).

11 декабря 1920 года, отвечая на вопросы шведской социал-демократической газеты Folkets Dagblad Politiken, Сталин указал уже другие цифры: «Арестовывался семь раз, высылался (в Иркутскую губ[ернию], Нарымский край, Туруханский край и пр.) шесть раз, убегал из ссылки пять раз. В общей сложности провел в тюрьме семь лет»⁶².

В еще одном документе, которым мы располагаем, — анкете, направленной в Комиссию по изучению истории партии (Истпарт) в декабре 1922 года по согласованию со Сталиным, — упомянуто шесть арестов, шесть ссылок, пять побегов, и даны следующие разъяснения: «Характер репрессий: арест и сидение в Батумской и Кутаисской тюрьмах в 1902–1903 гг., определен под надзор [полиции] на 3 года в Восточную Сибирь в конце 1903 г., откуда бежал в январе 1904 г., в 1908 г. арест в Баку и высылка на 3 года в Вологодскую губернию, откуда бежал в 1909 г. В 1910 г. арест в Баку и высылка на 5 лет в Сольвычегодск, откуда бежал в 1911 г. В том же 1911 г. арест в Петербурге, несколько месяцев тюремного заключения и высылка в Вологодскую губернию на 3 года, откуда в декабре 1911 г. бежал. В апреле 1912 г. снова арестован и выслан летом на 3 года в Нарымский край, откуда в сентябре бежал. В 1913 г. в конце марта арестован в Петербурге и выслан в Туруханский край, в деревушку Курейка за Полярным кругом, где пробыл до февральской революции»⁶³.

Итак, у нас есть три документа, где данные о числе своих арестов, ссылок и побегов дает или сам Сталин, или его секретариат по согласованию с ним (см. Табл. 1).

Теперь рассмотрим данные, которые приводит уже не сам Сталин.

В документе за подписью Лаврентия Павловича Берии, тогда Первого секретаря ЦК КП (б) Грузии, направленном 5 марта 1937 года заведующему Секретариатом Сталина Александру Николаевичу Поскребышеву, содержится «хроника арестов, ссылок и побегов» Сталина⁶⁴.

Согласно данным этой хроники, Сталин был арестован шесть раз, сослан шесть раз и бежал пять раз (см. Табл. 2).

Если сравнить сведения, указанные в анкете в Истпарт от 1922 года, и данные, предоставленные Берией Поскребышеву, то увидим, что они различаются только в одном пункте — в анкете от 1922 года не учитывается, что в 1911 году Сталин выехал из Сольвычегодска по проходному свидетельству, освободившись от надзора по истечении срока ссылки. Выехав легально из Сольвычегодска в Вологду, он должен был оставаться там до особого распоряжения. Но он поехал в Санкт-Петербург, нарушив запрет.

Таким образом, в 1911 году Сталин не совершал побег из Сольвычегодска, побег был из Вологды. Именно это обстоятельство учтено в документе Берии от 1937 года.

В нашем распоряжении также есть хроника арестов, ссылок и побегов, датированная 14 мая 1937 года, составленная по данным жандармских документов, воспоминаний и других источников, а ныне хранящаяся в РГАСПИ⁶⁵ (см. Табл. 3).

Последняя хронология отличается от бериевской тем, что здесь указано три варианта даты побега из Вологды в 1911 году. Но в сумме здесь также 6 арестов, 6 ссылок и 5 побегов (см. Табл. 4).

Наконец, есть такой источник, как официальная «Краткая биография», подготовленная в 1939 году к 60-летию Сталина. Авторы биографии, по-видимому, берут за основу анкету, заполненную самим Сталиным в марта 1920 года (о ней было сказано выше). Они пишут: «Аресты, тюрьмы и ссылки следовали друг за другом. С 1902 по 1913 год Сталин арестовывался восемь раз, был в ссылке семь раз, бежал из ссылки шесть раз. Не успевали царские опричники водворить Сталина на новое место ссылки, как он вновь бежит и снова на „воле“ кует революционную энергию масс. Только из последней ссылки Сталина освободила февральская революция 1917 г.»⁶⁶

Характерно, что в корректурном варианте «Краткой биографии» было указано, что его арестовали шесть раз, отправили в ссылку шесть раз и пять раз он бежал из ссылки⁶⁷. Однако Емельян Ярославский раскритиковал этот первоначальный текст, хотя в нем и указаны цифры, совпадающие с теми, что указаны по согласованию со Сталиным в анкете 1922 года. В итоге и в печать вышла книга с теми цифрами, которые Сталин указал в анкете 1920 года. Но при этом авторы смогли конкретизировать данные только по шести арестам, шести ссылкам и пяти побегам (См. Табл. 5).

Еще один источник данных — письмо директора ИМЭЛ Марка Борисовича Митина Поскребышеву 13 марта 1940 года, в котором он также приводит таблицу арестов, ссылок и побегов.

Данные в этой таблице совпадают с данными хроник 1937 года — за исключением того, что в этом новом документе, наконец, называется 7-й арест Сталина — арест на 3 дня, который состоялся 23 июня 1911 года в Сольвычегодске.

Во второй редакции «Краткой биографии», вышедшей в 1947 году, цифры поменял сам Сталин: арестов стало семь, ссылок шесть и побегов пять⁶⁸. Такие же цифры Сталин называл ранее, в декабре 1920 года, шведской газете Folkets Dagblad Politiken (см. Табл. 6).

Перечисленные выше версии о количестве сталинских арестов и ссылок и нестыковки в их хронологии дают предвзятым исследователям повод говорить о «туманном» дореволюционном прошлом Сталина и задавать вопрос, не стремился ли Сталин скрыть какие-то страницы своей биографии, спутать карты?

Нам кажется, что в приведенных выше подсчетах может быть своя логика. Сложно представить себе, чтобы за этими цифрами не стояло какого-нибудь содержания, и они были расставлены в произвольном порядке.

В получившейся сводной таблице мы видим три комбинации сведений об арестах, ссылках и побегах — 8–7–6, 7–6–5 и 6–6–5.

Можно видеть, что к общеизвестным шести арестам, шести ссылкам и пяти побегам могли добавляться второстепенные даты и события, такие, как трехдневный арест 23 июня 1911 года в Сольвычегодске, легальный выезд из Сольвычегодска в Вологду и нелегальный выезд из Вологды в том же 1911 году и прочее. Впоследствии Сталин не хотел, чтобы кто-то заподозрил его в желании преувеличить количество гонений из-за введения в оборот малозначимых репрессий. Раньше он говорил об этих репрессиях, не задумываясь о том, кто и как может истолковать сообщаемые им данные. Опыт нахождения на политическом Олимпе породил у Сталина особое отношение к любым сведениям, которые он кому-либо сообщал. Став вождем (и даже уже двигаясь по пути к такому статусу), Сталин начал более тщательно продумывать то, как могут быть интерпретированы сообщаемые им сведения.

Начало большого пути. 1900–1902

Вернемся к началу хронологии и рассмотрим ее более подробно.

5 апреля 1902 года — общепринятая дата первого ареста Сталина. Но существует также версия, что его арестовывали уже в 1900 году. В пользу этой версии могут говорить разночтения в описании одной из его ранних фотографий. В изданном в 1936 году сборнике воспоминаний «Рассказы старых рабочих о великом вожде» публикуется фотография молодого Сталина с подписью «Фото тов. Сталина (1900 год), найденное в архиве Тифлисского жандармского управления»⁶⁹.

Год спустя эта фотография появляется в сборнике «Батумская демонстрация 1902 г.» с такой же подписью.

С этой же подписью фотография публикуется в 1939 году в юбилейном альбоме «Сталин».

Значительно позже, в 1947 году, фотография появляется на страницах второго издания «Краткой биографии», но с подписью «И. В. Сталин. Фото 1900 г.». То есть исчезло упоминание о том, что фото найдено в архиве Тифлисского жандармского управления.

А еще через два года та же самая фотография перепечатывается в альбоме «Иосиф Виссарионович Сталин» с таким комментарием: «И. В. Сталин. 1902 г. Снимок Батумского жандармского областного управления»⁷⁰.

В связи с тем, что жандармские управления производили фотографирование только при арестах, существует версия, что первый арест Сталина был не в 1902, а в 1900 году. Но принять эту версию невозможно, поскольку нет никаких архивных документов, подтверждающих ее.

Поэтому в качестве точки отсчета возьмем 21 марта 1901 года — дату, постепенно подводящую нас к официальной дате ареста.

В этот день, спустя примерно два года после исключения из семинарии, состоялся первый обыск на квартире Иосифа Джугашвили при Тифлисской физической обсерватории (метеорологической станции), в которой он тогда работал.

28 марта 1901 года Сталин прекратил работу в обсерватории и перешел на нелегальное положение. В это время он вел активную политическую работу: руководил массовой забастовкой в Главных тифлисских железнодорожных мастерских, организовывал распространение прокламаций среди рабочих. А Тифлисская РСДРП развивалась, создавала нелегальные социал-демократические кружки и переходила к массовой политической агитации.

Переход на нелегальное положение, безусловно, являлся поворотной точкой в судьбе члена партии. Во-первых, это был один из способов избежать ареста при преследовании со стороны полиции. Во-вторых, такой переход был крайне значим для становления члена партии как профессионального революционера.

Нелегал не мог официально зарабатывать себе на жизнь и должен был жить по поддельным документам. Каким? Что было предпочтительно для нелегалов?

В России тогда было три вида паспортов:

1) бессрочная паспортная книжка;

2) годовой паспорт;

3) бланк, выдаваемый на 5 лет.

Все эти документы могли подделываться. Но самым качественным считалась бессрочная паспортная книжка. И ее было труднее всего подделать высококачественно.

Как подделывались документы?

Поддельные документы могли быть действительными или специально изготовленными. Чистые бланки для изготовления документов могли добывать за деньги, в том числе в самих управах.

Самыми качественными поддельными документами считались настоящие, действующие паспорта других людей.

Вторыми по качеству были дубликаты чужих паспортов. Такие дубликаты иногда изготавливались без ведома владельца.

Третьими по качеству считались паспорта уже умерших владельцев.

Наконец, самыми низкокачественными считались подделанные документы с вымышленными данными.

Итак, Сталин стал жить по подложному паспорту, понимая при этом, что любое обнаружение прячущегося от органов нелегала приведет к усугублению наказания. Каковы основные вехи на этом, безусловно, тернистом пути?

11 ноября 1901 года Сталина избрали в состав Тифлисского комитета РСДРП, но вскоре, в этом же месяце или в начале следующего, он направился в Батум. Существует несколько версий касательно причин столь скорого отъезда.

По канонической версии биографии Сталина, Тифлисский комитет отправил своего нового члена в Батум для создания местной организации. В пользу этого говорит документ, полученный тифлисским губернским жандармским управлением от своего агента: «2 декабря вечером снова происходило совещание ЦК в том же доме Окуашвили. На том совещании было решено отправить в Батум для пропаганды Иосифа Джугашвили»⁷¹.

Однако Георгий Леонидович Шидловский, автор первого биографического очерка о Сталине, писал по этому поводу: «В конце 1901 года у него был произведен обыск, после чего он переселился в Батум»⁷². Таким образом, преследование полиции является также одной из возможных причин переезда. Данные архивов — донесения Губернского жандармского управления — подтверждают, что с конца октября 1901 года жандармерия уже установила слежку за Сталиным и знала, что он участвовал в конференции 11 ноября⁷³.

Озвученные выше версии не противоречат друг другу: Сталина могли направить в Батум, исходя, в том числе и из того, что ему надо скрыться с глаз тифлисской полиции.

Еще одной версией отъезда из Тифлиса является исключение Сталина из партийной организации из-за разгоревшегося конфликта с другими членами тифлисской организации⁷⁴. Но исследователи не находят документального подтверждения этого предположения.

В Батуме Сталин создает нелегальную типографию, организует крупные забастовки и демонстрации рабочих заводов Манташева, Ротшильда.

5 апреля 1902 года на заседании батумской руководящей партийной группы Сталина арестовывают (по канонической версии биографии — впервые) и помещают в батумскую тюрьму.

Соратник и друг Сталина Семен Тер-Петросян, он же — Камо, так описывал свой первый арест:

«В тюрьме всё было нелегко, но особенно трудно приходилось тем, кто попадал туда впервые. Это я говорю как опытный арестант. Нигде и никогда больше, даже в суровой Моабитской тюрьме, не было мне так тяжко, как в батумской тюрьме в декабре 1903 года. В небольшой камере, рассчитанной на шестнадцать человек, сидели сорок. Непонятно, кто друг, а кто враг, в каждом, кто со мной заговаривал, я подозревал провокатора. Бесконечные допросы. Тюремная еда, от которой меня с непривычки выворачивало. Неженкой я никогда не был, но я жил в человеческих условиях и ел простую, обычную пищу, а не щи из протухшей капусты с жилами вместо мяса»⁷⁵.

Для Сталина этот батумский арест тоже был первым. Вновь предоставляем слово Камо: «У Иосифа до времени батумского ареста тоже не было опыта. Но уже спустя четыре дня после его ареста батумские товарищи получили от него первую весточку. И то было не простое сообщение „я жив-здоров“, а деловое письмо, касающееся того, как надо уберечь организацию от полного разгрома. Письма Иосиф шифровал при помощи Евангелия. Это был старый революционный прием, которому он заранее научился. Евангелие было единственной книгой, которую в любой тюрьме мог получить любой заключенный. Тюремщики даже радовались, когда политические просили дать им в камеру Евангелие, они считали, что чтение божественной книги поспособствует излечению от „заблуждений“»⁷⁶.

Затем Сталина переводят в кутаисскую тюрьму.

Социал-демократ Григорий Уратадзе, встретивший Сталина в кутаисской тюрьме, писал: «На вид он был невзрачный, оспой изрытое лицо делало его вид не особенно опрятным. Здесь же должен заметить, что все портреты, которые я видел после того, как он стал диктатором, абсолютно непохожи на того Кобу, которого я видел в тюрьме в первый раз, и на того Сталина, которого я знал в продолжении многих лет потом. В тюрьме он носил бороду, длинные волосы, причесанные назад. Походка вкрадчивая, маленькими шагами. Он никогда не смеялся полным открытым ртом, а улыбался только. И размер улыбки зависел от размера эмоции, вызванной в нем тем или иным происшествием, но его улыбка никогда не превращалась в открытый смех полным ртом. Был совершенно невозмутим. Мы прожили вместе в кутаисской тюрьме более чем полгода, и я ни разу не видел его, чтобы он возмущался, выходил из себя, сердился, кричал, ругался, словом, проявлял себя в ином аспекте, чем в совершенном спокойствии. И голос его в точности соответствовал его ледяному характеру, каким его считали близко его знавшие»_⁷⁷.

В хронологии арестов Сталина за этот период есть еще одна «нестыковка». В сборнике «Батумская демонстрация 1902 г.» опубликовано донесение начальника Тифлисского розыскного отделения в Департамент полиции, датированное 9 февраля 1903 года. Согласно канонической версии, Сталин в это время находился в тюрьме. Однако в этом донесении сказано, что активный деятель Батумской организации РСДРП Джугашвили, известный под партийной кличкой Чопур (то есть Рябой), состоит «под особым надзором полиции»⁷⁸. Но выражение «под особым надзором полиции» означает, что человек находился не в тюрьме, а на воле.

Новоудинская ссылка и первый побег. 1903–1904 гг.

Как бы там ни было, в ноябре 1903 года Сталина высылают в село Новая Уда Иркутской губернии. 27 ноября 1903 года он прибывает в Новую Уду — место своей первой ссылки. В газете «Правда» от 1939 года сообщается следующее: «В то время Новая Уда делилась на две части — верхнюю и нижнюю. Нижняя часть называлась Заболотье: на маленьком мысочке, окруженном с трех сторон топкими болотами, стоял десяток домишек, в которых жили крестьяне-бедняки. В верхней части села расположились две купеческие лавки, огромное здание острога, окруженное высоким частоколом, пять кабаков и церковь. Здесь жила новоудинская „знать“. Лучшие дома занимали местные купцы и торговцы… Ссыльные, направлявшиеся в Новую Уду, распределялись группами и в одиночку по крестьянским дворам. Каждый из них обязан был регулярно являться в волостное правление для отметки… Прибыв в Новую Уду, товарищ Сталин поселился в беднейшей части села — в Заболотье — у крестьянки Марфы Ивановны Литвинцевой. Убогий, покосившийся домик Литвинцевой был расположен на краю болота, в нем было две комнаты»⁷⁹.

По официальной биографии Сталина, побег из Новой Уды он совершил 5 января 1904 года.

Существуют воспоминания об этом побеге Доментия Алмасхановича Вадачкории, батумского рабочего завода Манташева. Эти воспоминания опубликованы в сборнике «Батумская демонстрация 1902 г.». Вадачкория сообщает следующее: «Помню рассказ товарища Сосо о его побеге из ссылки. Перед побегом товарищ Сосо сфабриковал удостоверение на имя агента при одном из сибирских исправников»⁸⁰.

В 1936 году более развернутые воспоминания Доментия Вадачкории записал художник Михаил Николаевич Успенский. Вот что Вадачкория сообщил дополнительно о сталинском побеге: «Он [Сталин] мне рассказывал, живя у меня, как он бежал из ссылки. Сделав себе поддельное удостоверение, что он является якобы агентом, он направился в Россию. В пути он заметил шпика, который стал следить за ним. Видя, что положение ухудшается, Сталин обратился на одной из станций к жандарму, показал ему свое удостоверение и указал на шпика как якобы подозрительное лицо, последний был снят с поезда и арестован. Сталин продолжал путь»⁸¹.

Сергей Яковлевич Аллилуев — революционер, социал-демократ, тесть Сталина — утверждал, что Сталин пытался сбежать из Новой Уды не один раз. По словам Аллилуева, первый побег Сталин пытался совершить в середине ноября 1903 года, но данная попытка закончилась неудачей: «Прибыл из Новой Уды в Балаганск с отмороженными ушами и носом, потому что в то время стояли лютые морозы, одет он был по-кавказски, поэтому дальше бежать он не смог и вернулся обратно в Новую Уду»⁸².

Кроме того, по мнению Аллилуева, второй — успешный — побег Сталин осуществил в декабре 1903 года, а не 5 января 1904 года. Но в архивных документах И. В. Джугашвили значится в списках ссыльных Балаганского уезда на 1 января 1904 года⁸³.

Кроме того, 6 января 1904 года уездный исправник посылает из Балаганска в Иркутское охранное отделение телеграмму с описанием примет беглеца:

«Новоудинское волостное правление донесло, что административный Иосиф Джугашвили 5 января бежал. Приметы: 24 лет, 38 вершков, рябой, глаза карие, волосы голове, бороде — черные, движение левой руки ограничено. Розыску приняты меры. Телеграфировано красноярскому начальнику железнодорожной полиции. За исправника — Киренский»⁸⁴.

7 января 1904 года Иркутское Губернское жандармское управление сообщает Департаменту полиции о случившемся.

5 марта начальник Иркутского Губернского жандармского управления подписывает розыскную ведомость.

И только 1 мая в розыскном циркуляре появляется сообщение о И. В. Джугашвили. Причем описание примет в циркуляре отличается от описания, составленного уездным исправником 6 января. Вот что говорится в майском документе: «Приметы: рост 2 аршина 4,5 вершка, телосложения посредственного, производит впечатление обыкновенного человека, волосы на голове темно-каштановые, на усах и бороде каштановые, вид волос прямой, без пробора, глаза темно-карие, средней величины, склад головы обыкновенный, лоб прямой, невысокий, нос прямой, длинный. Лицо длинное, смуглое, покрытое рябинками от оспы, на правой стороне нижней челюсти отсутствует передний коренной зуб, рост умеренный, подбородок острый, голос тихий, уши средние, походка обыкновенная, на левом ухе родинка, на левой ноге второй и третий пальцы сросшиеся»⁸⁵.

Первая ссылка Сталина оказалась совсем непродолжительной — он вскоре бежал. Лев Троцкий пишет по этому поводу следующее: «К началу 1904 года ссылка успела окончательно превратиться в решето. Бежать было, в большинстве случаев, не трудно: во всех губерниях существовали свои тайные „центры“, фальшивые паспорта, деньги, адреса. Коба оставался в селе Новая Уда не больше месяца, т. е. ровно столько, сколько нужно было, чтобы осмотреться, найти необходимые связи и выработать план действий»⁸⁶.

Бывший заведующий Особым отделом Департамента полиции Л. А. Ратаев в оценке состояния ссылки был еще более резок: «Ссылка существовала только на бумаге. Не бежал из ссылки только тот, кто этого не хотел, кому, по личным соображениям, не было надобности бежать».

Нельзя умалять сложности, опасность и риски, которыми сопровождался каждый побег. Но в чем-то Ратаев прав: те, кто хотели, могли бежать — конечно, проявляя соответствующую волю и способности. Но хотели бежать в основном те, кто окончательно оформился в качестве профессионального революционера, осуществляющего побег для того, чтобы продолжить работу в партии.

Арест в Баку и первая ссылка в Сольвычегодск. 1908–1909 гг.

С момента побега Сталина из Новой Уды до его следующего ареста проходит около 4 лет. 25 марта 1908 года Сталина арестовывают в Баку под именем Кайоза Нижерадзе и помещают в Баиловскую тюрьму.

Семен Верещак — не восхваляющий Сталина советский пропагандист. Он — бывший эсер, бежавший из Советской России. Вот что этот эмигрант, имеющий все основания ненавидеть советскую власть, написал в парижской газете «Дни» в 1928 году по поводу поведения Сталина в Баиловской тюрьме: «Когда в 1909 году, на первый день пасхи, 1-я рота Сальянского полка пропускала сквозь строй, избивая, весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы под ударами прикладов, с книжкой в руках»⁸⁷.

Верещак, конечно, рассказывал это не с тем, чтобы Сталиным восхищались. Он просто честно делится воспоминаниями. Позже этот рассказ Верещака был превращен в сусальную притчу о том, что Сталин якобы шел сквозь строй избивающих его солдат с открытым томом «Капитала» и читал им этот «Капитал» вслух. А потом, конечно же, было сказано: «Вот до какой степени изолгались сталинские холуи, а на самом деле ничего героического не было, одни выдумки». Мы имеем дело с наглядным примером использования сусальных искажений сталинской биографии для того, чтобы потом превратить эту сусальность в повод для хулы и издевок. Спрашивается, почему бы не ознакомиться с настоящим текстом Верещака? Ответ понятен. Настоящий текст не нужен апологетам, потому что он для них недостаточен. И не нужен хулителям, потому что он не может быть поводом для издевательств.

9 ноября 1908 года Сталин отправляется в ссылку в Сольвычегодск Вологодской губернии. В губернии до 1905 года было не больше 250 политических ссыльных. Затем, когда в 1905–1907 годах революция всколыхнула широкие народные массы, по всей стране прокатилась волна забастовок на фабриках и заводах, уличных выступлений, количество ссыльных возросло до трех тысяч⁸⁸. Однако состояние большинства из них Эразм Иустинович Павчинский, участник революционного движения, журналист, описывает следующим образом: «В ссылке было много случайного элемента. Речь идет о тех, кто сделался гражданином лишь на четверть часа: 1905 год их взбудоражил, пробудил в них духовные запросы, и они вспыхнули, как яркий фейерверк. Вспыхнули, а затем, очутившись в ссылке, оторванные от родных гнезд и обычных занятий, под влиянием реакции погасли. И, не видя быстрого исхода борьбы, вернулись в первобытное обывательское состояние. А таких тогда было много. И они ныли и метались, ссорились и скучали. И, разумеется, ничего не делали»⁸⁹.

Путь в Сольвычегодск намеренно растягивался по указанию властей. Там, где можно было преодолеть расстояние за несколько дней, этап занимал месяцы. От Вологды до Сольвычегодска через Вятку и Котлас он мог длиться до 2 месяцев. Из Вятки в Котлас нужно было добираться по железной дороге, а от Котласа до Сольвычегодска — только санным путем по замерзшей реке Вычегде. Вологодский губернатор Алексей Николаевич Хвостов, как говорят, по этому поводу усмехался: «Дальше едешь — тише будешь».

На этапе Сталин заболевает возвратным тифом, его помещают в вятскую губернскую больницу на лечение. После выздоровления он продолжает путь и 27 февраля 1909 года прибывает в Сольвычегодск.

Город Сольвычегодск располагается на берегу реки Вычегды. До железнодорожной станции Котлас — 27 километров. Известен город был своей соляной промышленностью — вываркой соли. Шутили также, что в городе занимаются еще и вываркой «соли» другого рода — «обработкой» политических ссыльных. Сольвычегодск назывался тогда «каторгой ссылки»⁹⁰. Местный исправник Цивилев имел печальную славу человека, который «завинтил ссылку, как гайку»⁹¹. Цивилев, получивший прозвище Береговой Петушок за его «ярость при смешном малом росте», установил в городе свои порядки. В архивных воспоминаниях читаем: «Здесь были очень жестокие законы, как например: всем политссыльным воспрещается появляться после 10 часов вечера на улицах; воспрещается ссыльным участвовать в любительских спектаклях и появляться на них, воспрещается ссыльным собираться больше 5 чел. вместе и т. д.»⁹²

«Законы», изданные Цивилевым, запрещали ссыльным также входить в городской сад, появляться на пристани, вести знакомства с местными⁹³.

Считалось, что именно в Сольвычегодск «на исправление Цивилеву» нужно было переводить тех ссыльных из других городов Вологодской губернии, которые совершили какой-либо предосудительный поступок.

Жительница Сольвычегодска Мария Прокопьевна Крапина в своих воспоминаниях описывает такой случай: «В 1909 году был большой разлив реки, а также разлилось и соленое озеро или Солониха, как у нас его зовут, и вот вечером политические собрались, взяли лодки, украсили их красными флагами и с пением революционных песен стали кататься по озеру. На берегу собралось очень много публики, которые с удовольствием слушали пение, а береговой петушок, т. е. исправник, бегал по берегу и ругался, кричал: «Прекратите пение!“ — но полицейские ехать на лодках не смели»⁹⁴.

Татьяна Николаевна Сухова, ссыльная Сольвычегодска, рассказывает о том, что иногда ссыльные снимали не отдельные квартиры, а целый дом и жили в нем «коммуной» человек по десять. Сухова сообщает: «Эти коммуны были отдушинами в нашей жизни. Жизнь там кипела и днем и ночью; туда можно было заходить всегда, не возбуждая подозрений полиции. Вся жизнь этих коммун была построена на самообслуживании, и в этом было спасенье для многих: хоть таким трудом можно было заниматься и расходовать свою энергию. Живя вместе — товарищи поддерживали друг друга материально и морально».

Описываемые Суховой коммуны были для ссыльных не только способом выживания. Они были для них еще и своеобразными университетами. В коммунах с утра до вечера шли занятия кружков по русскому языку, арифметике. «Продвинутые» изучали «Капитал» Маркса, политическую экономию, историю рабочего движения на Западе.

Сама Татьяна Сухова была участницей одной из таких коммун. По ее словам, она и ее товарищи, встретив вновь прибывшего Сталина, предложили ему пойти в коммуну. На что Сталин «охотно согласился»⁹⁵.

Пробыв в Сольвычегодске 5 месяцев, Сталин совершил побег. Деньги на побег были собраны ссыльными и переданы Сталину под видом инспирированного карточного выигрыша. Горожанка Мария Крапина описывает этот эпизод так: «И вот, накануне побега он в клубе сел играть в карты и покрыл кон 70 руб., а за городом в деревне у учительницы был ему приготовлен сарафан, и Иосиф Виссарионович, переодевшись крестьянкой, бежал. Его до берега проводила учительница Мокрецова. Там он на лодке переправился через Вычегду и бежал»⁹⁶.

Сталин не стал пользоваться пароходом, который ходил от Сольвычегодска до Котласа. Необходимо было переправиться через реку на лодке. Что и было сделано утром 24 июня 1909 года в сопровождении трех товарищей. К 17:44 Сталин был уже в вагоне поезда, следовавшего в Вятку, а в 11:25 на следующий день уже пересел на поезд до Петербурга.

Арест в Баку и очередная ссылка в Сольвычегодск. 1910–1911 гг.

Из Петербурга Сталин не позднее 7 июля 1909 года приехал в Баку, где полиция взяла его под наблюдение под кличкой Молочный и только в августе выяснила, что подозреваемого зовут Оганез Вартанович Тотомянц — по такому фальшивому паспорту проживал в Баку Сталин.

На свободе Сталин пробыл меньше девяти месяцев. 23 марта 1910 года его арестовали и снова заключили в Баиловскую тюрьму — на этот раз с паспортом на имя Захара Крикоряна Меликянца. (Ранее, в 1908 году, Сталин попал в Баиловскую тюрьму под именем Кайоза Нижерадзе.) Начальник Бакинского охранного отделения ротмистр П. П. Мартынов посчитал этот арест необходимым, хотя ранее, в октябре 1909 года, он настаивал на нежелательности ареста Кобы «в виду грозящего провала агентуры»⁹⁷. У охранки был план борьбы с бакинской организацией, и арест Сталина срывал его, так как агенты в таком случае обнаруживали себя. Теперь же он говорил следующее: «К необходимости задержания „Молочного“ побуждала совершенная невозможность дальнейшего за ним наблюдения, так как все филеры стали ему известны, и даже назначаемые вновь, приезжие из Тифлиса, немедленно проваливались, причем „Молочный“, успевая каждый раз обмануть наблюдение, указывал на него и встречавшимся с ним товарищам, чем, конечно, уже явно вредил делу»⁹⁸.

Сталин, будучи в заключении, написал полицейским чиновникам письмо, в котором жаловался на плохое здоровье, просил ускорить его дело, смягчить наказание и дать разрешение вступить в брак со Стефанией Петровской, которая в тот момент жила в Баку. Письмо это иногда цитируется, чтобы проиллюстрировать то, что Сталин при нажиме «дал слабину». Но такая трактовка этого письма представляется совершенно неубедительной, учитывая то, какими действиями оно сопровождается.

Революционерка Елизавета Адамовна Есаянц вспоминает эти действия и то, какие усилия она и ее товарищи приложили к тому, чтобы смягчить условия пребывания Сталина в Баиловской тюрьме: «Мы старались сделать всё, чтобы т. Сталина перевели в тюремную больницу, где он был в сравнительно лучших условиях, чем в общей камере тюрьмы. Для этого вот что мы сделали. В тюремной больнице тогда сидел некто Горячев, у которого был туберкулез 3-й степени. Мы взяли его мокроту и сдали в городскую больницу на анализ доктору Нестерову. Этот последний был пьяница и большой взяточник. За деньги мы получили от него листок диагноза туберкулеза 3-й степени на имя т. Сталина. Благодаря этому диагнозу удалось т. Сталина перевести в тюремную больницу»⁹⁹.

Дорога до Сольвычегодска заняла на этот раз меньше месяца. Сталин прибыл на место ссылки 29 октября 1910 года.

Жизнь в этом городе ссыльная Серафима Васильевна Хорошенина описывала как безотрадную: «Плохо живут в нашем Сольвычегодске. Даже внешние природные условия отвратительны. Такая скудная, бедная природа. Только и жить тут мещанам. И верно, городок совсем мещанский. Ничего не коснулось жителей, ничему не научились их жители. Но еще безотраднее жизнь ссыльных. Знаете, полицейские условия довольно сносные, но ссыльные не живут, они умерли. Живет каждый по себе, до другого мало дела. Сойдясь, не находят разговоров. Была когда-то жизнь, и жизнь кипучая. Были и фракции, и колонии, было много кружков, но теперь нет ничего. Только вспоминаем о прежней жизни — осталась библиотечка, но библиотечка так себе. В существующую же земскую библиотеку ссыльные должны вносить 3 руб. залога, а это, конечно, непосильно ссыльным. Даже совместных развлечений нет, и ссыльные топят тоску в вине»¹⁰⁰.

Известно, что Сталин квартировался поочередно в домах у Григорова и Кузаковой.

В официальной биографии Сталина говорится, что из Сольвычегодска Сталин уехал только по окончании ссылки — в конце июня 1911 года. Однако имеется несколько источников, опровергающих это мнение.

Прежде всего, есть письмо самого Сталина в Народный комиссариат внешней торговли СССР, написанное в 1926 году. В нем Сталин описывает такой случай. Через члена партии Иваняна, проживавшего в Вологде, ЦК отправил ему, Сталину, 70 рублей на побег из ссылки. Но Иванян присвоил себе эти деньги и отдал Сталину телеграмму, в которой вытравил несколько слов. В этом же письме Сталин упоминает, что в 1911 году он нелегально жил какое-то время в Вологде¹⁰¹.

В мемуарах Веры Швейцер — члена большевистской партии, отбывавшей ссылку в Туруханском крае в период, когда там же находился Сталин, также существует описание нелегального выезда Сталина из Сольвычегодска: «В конце февраля [1911 года] товарищ Сталин под предлогом лечения выехал из Сольвычегодска в Вологду. По его просьбе ссыльный большевик Саммер, жена которого работала в больнице, получил фиктивную справку о нахождении товарища Сталина в больнице на излечении. А сам товарищ Сталин приехал в Питер»¹⁰².

Сталин пишет из Сольвычегодска в ЦК, что он готов «сняться» в любой момент: «Мне остается 6 месяцев. По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, то я могу сняться немедленно. <…>

С товарищеским приветом К. С.»¹⁰³.

24 января 1911 года Сталин отправляет письмо из Сольвычегодска в Москву на имя большевика Владимира Семеновича Бобровского с тем же посылом: «Пишет Вам кавказец Сосо, — помните в четвертом году в Тифлисе и Баку. <…> Я недавно вернулся в ссылку („обратник“), кончаю в июле этого года. Ильич и Ко. зазывают в один из двух центров, не дожидаясь окончания срока. Мне же хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха), но если нужда острая (жду от них ответа), то, конечно, снимусь. А у нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь. <…> Мой адрес: Сольвычегодск Вологодской губернии, политическому ссыльному Иосифу Джугашвили»¹⁰⁴.

В итоге он дожидается окончания срока ссылки и 27 июня 1911 года освобождается от гласного надзора. По окончании ссылки в Сольвычегодске Сталин переезжает в Вологду, так как проживать на Кавказе, в столицах и фабрично-заводских центрах ему было запрещено. Он получает проходное свидетельство, в котором сказано, что «по сему свидетельству не может проживать нигде, кроме города Вологды, а по приезде в этот город обязан не позднее 24 часов со времени своего приезда лично предъявить его местной полиции»¹⁰⁵. С момента приезда в Вологду Сталин находится под негласным надзором под кодовым именем Кавказец.

Вологодская ссылка. Декабрь 1911 года — февраль 1912 года

В Вологду Сталин приезжает 16 июля 1911 года и остается на свободе до конца года. Фактически сразу он попадает здесь под негласный надзор полиции под кодовым именем Кавказец, к его дому выставляют «шпиков» для слежки.

В Вологде он знакомится с Петром Алексеевичем Чижиковым и его невестой Пелагеей Георгиевной Онуфриевой.

За два месяца 17 раз посещает местную библиотеку.

6 сентября едет в Петербург с документами Чижикова, нарушая запрет на выезд из Вологды. Но его отъезд выслежен, и уже 9 сентября 1911 года Сталина арестовывают и помещают в Петербургский дом предварительного заключения.

25 декабря он снова возвращается в Вологду — уже в качестве ссыльного.

В феврале 1912 года к Сталину в Вологду приезжает революционер Серго Орджоникидзе, чтобы рассказать о результатах VI партийной конференции, которая состоялась в январе в Праге. На конференции был избран новый ЦК партии, и вошедший в его состав Орджоникидзе прибыл к Сталину сообщить о том, что тот также кооптирован в ЦК, и передать деньги для побега. Орджоникидзе, с которым Сталин познакомился еще в 1907 году в камере № 3 Баиловской тюрьмы, примерно через два месяца будет арестован и приговорен к 3 годам каторги в Шлиссельбургской крепости.

29 февраля 1912 года Сталин совершил очередной побег.

Гаврилова, хозяйка квартиры, на которой жил Сталин, вспоминает: «В день побега Джугашвили вернулся домой в 11 часов вечера и сразу же собрался уходить. <…> Заметив, что он в руках держит подушку, завернутую в одеяло, я сразу же догадалась, что он уходит совсем и спросила: «Вы совсем уезжаете?» После некоторого раздумья он ответил: «Да». На мое замечание, что об этом я должна заявить в полицию, Джугашвили сказал: «Когда думаете заявить?» «Завтра утром», — ответила я. И. В. снова спросил: «Так Вы завтра об этом заявите?“ — «Да». «Ну так хорошо, пожалуйста». С этими словами Джугашвили вышел из дому»¹⁰⁶.

Пелагея Онуфриева также оставила воспоминание о побеге Сталина. Но Онуфриевой этот эпизод запомнился прежде всего тем, что Петра Алексеевича Чижикова, близкого ей человека, после побега Сталина часто вызывали в полицию, поскольку Сталин перед отъездом взял паспорт Чижикова. Онуфриева рассказывает: «Он [Петр] мне в Тотьму письмом сообщал: „Вот уехал Иосиф и паспорт мой, чертушко, спер“. Но я знала, что всё это делается, чтобы следы замести. Знала, что не спер Иосиф паспорт, а Петр Алексеевич ему собственноручно его отдал»¹⁰⁷.

Нарымская ссылка. 1912 год

22 апреля 1912 года в Петербурге Сталин снова арестован и помещен в дом предварительного заключения на 2 месяца и 9 дней.

2 июля решением Особой комиссии Сталина высылают в Нарымский край сроком на 3 года.

Нарым с XVII века был центром политической ссылки. Здесь отбывали наказание участники стрелецких бунтов, разинского и пугачевского восстаний. После 1825 года в Нарыме были ссыльными два участника восстания декабристов: Николай Осипович Мозгалевский и Павел Фомич Выгодовский. Последний написал в Нарыме 3,5 тысячи страниц «крамольных идей». Но массовой нарымская ссылка тоже стала после революции 1905–1907 годов.

Туземное население, остяки, в Нарымском крае были оттеснены или к северу, или к притокам Оби. «Нарым» с остякского переводится как «болото». Иван Никитич Смирнов, революционер, побывавший в ссылке в Нарыме, ставший впоследствии одним из лидеров левой оппозиции, так описывал этот край: «Основное в нарымском пейзаже была большая, с версту шириной, холодная река, угрюмая тайга и низкое, серое, всегда облачное небо. Берега низкие, болотистые; на них десятки больших и малых озер, покрытых стаями уток»¹⁰⁸. Фактически единственным занятием населения здесь была рыбная ловля.

Смирнов в своей статье «Нарымская ссылка накануне революции» рассказывает, что сбежать из Нарыма было непросто. До ближайшей железной дороги от самого Нарыма — около 420 километров. «Бежали обычно по реке, летом — пароходом, зимой — на лошадях». Был случай, когда группа ссыльных совершила побег через тайгу (а это тоже около 420 километров)¹⁰⁹.

Таким образом, на сей раз Сталина сослали в место, добраться до которого было нелегко, и побег из которого был существенно затруднен.

Эрнест Озолиньш (1887–1942), член Латвийской Социал-демократической рабочей партии, меньшевик, оставил описание, как вместе со Сталиным шел по этапу в нарымскую ссылку: «Мы со Сталиным проделали путь до Челябинска без остановок. В этот город тогда стекались эшелоны с арестантами со всех концов европейской России. Там комплектовались так называемые «сибирские эшелоны», которые затем уходили в разных направлениях в Восточную и Западную Сибирь. От Челябинска эшелоны шли безостановочно до конечных пунктов. Последний этап от Челябинска был особенно несуразным и тяжелым. Вагоны тесные, неудобные; они напоминали наши летние взморские вагоны, только гораздо хуже. Отделения сидячих мест оборудованы так, чтобы дежурный конвоир мог обозревать весь вагон. И, что самое худшее, вагоны были набиты битком. На двухместных скамьях размещалось самое малое три человека. Хотя вся поездка длилась очень долго, если память мне не изменяет, — дней десять, арестанты обходились почти без сна. О том, чтобы лечь, не было и речи, если и спали, то только сидя. Чтобы дремать в более или менее устойчивом положении, привязывали к крюку вешалки полотенце и обеими руками держались за него. Другое положение для сна было следующее: садились на пол, опираясь головой на край сиденья. Но конвоиры обычно не разрешали спать таким манером, боялись, что так можно подготовиться к побегу. Снова надо было усаживаться на скамью. И вообще разрешалось только сидеть. Разгуливать по вагону запрещалось.

В эшелоне было и несколько женщин, осужденных за уголовные преступления. Конвоиры использовали этих женщин без малейшего стеснения, нисколько не считаясь с окружающими. Но это было настолько привычным делом, что никто особенно не удивлялся. И возмущаться по этому поводу было нельзя. За свои «услуги» женщины получали немного еды.

С питанием вообще дело обстояло плохо. На содержание одного арестанта полагалось десять копеек в день. С собой разрешалось брать очень ограниченное количество продуктов. Своих денег можно было иметь не больше рубля. Все эти строгие ограничения были введены для того, чтобы предотвратить побеги»¹¹⁰.

Путь в Нарым лежал через Томск. Из Томска надзиратель сопроводил Сталина на пароходе «Колпашевец» к месту ссылки.

Нарымская ссылка начала XX века по своему качеству и количеству ссыльных делится на три «волны»: первая — с 1906 года (в связи с революцией 1905 года), вторая — с 1912 года (подъем революционного движения после ленских расстрелов), третья — с 1915 года (связанная с Первой мировой войной). В момент, когда Сталин попал в ссылку в Нарым, она как раз наполнялась второй «волной». Эта волна была немногочисленной, но в ней было больше профессиональных революционеров, и увеличивался процент рабочих. Поэтому к моменту прибытия Сталина в Нарым жизнь ссыльных — в отличие от жизни ссыльных в Сольвычегодске в 1910 году — била ключом.

Смирнов в своей статье рассказывает о том, как это было: «К этому времени относится наиболее интенсивная просветительская работа в ссылке. Организовывались кружки, рабочие усиленно учились как общественным наукам, так и по общеобразовательным предметам. Насколько шли успешно занятия, видно из того, что большинство рабочих по окончании ссылки уже не вернулись к станку, а сделались землемерами, кооператорами, а один даже преподавателем математики и языков, изученных им в ссылке»¹¹¹.

Есть данные о составе Нарымской ссылки от 1913 года — то есть близкие ко времени пребывания Сталина в Нарыме. По этим данным, процент так называемых «обратных» ссыльных — тех, кто бежал из Нарыма, но потом был возвращен сюда обратно, — 14,5%¹¹². Это и есть процент профессиональных революционеров — бежали в основном на партийную работу и, разоблаченные полицией, снова оказывались в ссылке.

Озолиньш вспоминал, что однажды в этапном вагоне Сталин сказал про себя: «Мое счастье в том, что все свои силы и работу ума я мог отдавать только на пользу революции и партии. Работай я в какой-нибудь конторе или где-то еще, я бы неизбежно подвергся мелкобуржуазному влиянию, утратилась бы острота мысли, ослабла революционная энергия, как у той революционной интеллигенции, которая вынуждена зарабатывать на хлеб в конторах и бюро пусть даже либеральной русской буржуазии»¹¹³.

Непривилегированные ссыльные (к которым относился и Сталин) получали в Нарыме 6 рублей в месяц. За этим государственным подаянием каждый ссыльный должен был лично приходить в полицейский участок.

Озолиньш рассказывал, что Сталин проводил время за чтением книг, сидел над книгами до поздней ночи. Но главное отличие Сталина от других ссыльных, по его словам, состояло в том, что обычно «каждый больше всего озабочен тем, как устроиться, чтобы удобнее и лучше провести годы ссылки»¹¹⁴. У Сталина же, напротив, единственной мыслью было то, что необходимо «установить связь с внешним миром, обзавестись фальшивым паспортом, устроить побег, оказаться на судне и добраться до Томска или Тобольска»¹¹⁵. Бытовым же вопросам он не уделял внимания и был непрактичен. Главное, что его занимало, — подготовка к очередному побегу.

Озолиньш описывает этот (уже второй удачный) побег так. Сталина было решено посадить на пароход в самом Нарыме. Далее, чтобы запутать полицейского, десять человек взошло на палубу и все они стали разгуливать в разных направлениях. Потом сошли на берег, потом опять поднялись на палубу. В определенный момент матросы спрятали Сталина так, что полицейский не понял, сколько человек взошло на палубу и сколько сошло обратно на пристань¹¹⁶.

Таким образом 1 сентября 1912 года Сталин сбежал из Нарыма в Петербург.

Арест в Петербурге и высылка в Туруханский край. 1913 год

23 февраля 1913 года Петербургская большевистская организация устроила в зале Калашниковской биржи благотворительный бал-маскарад. Сталин не собирался идти туда, подозревая, что там будут шпики, которые его узнают. Но Роман Малиновский, депутат Госдумы IV созыва, член ЦК РСДРП, который, как позже выяснилось, был провокатором, гарантировал ему безопасность, описал расположение комнат, через которые можно уйти в случае опасности. Сталин согласился прийти на мероприятие. Спустя примерно час после прихода он был арестован.

Участница Гражданской войны, член партии большевиков Татьяна Александровна Словатинская (1879–1957) так описывает этот арест: «Сталин сидел за столиком в одной из комнат и беседовал с депутатом Малиновским, когда заметил, что за ним следят. Он вышел на минутку в артистическую комнату и попросил кого-то из товарищей вызвать меня из буфета. <…> И. В. успел сказать мне, что появилась полиция, уйти невозможно, очевидно, он будет арестован. Он попросил меня сообщить в ПК [Петербургский комитет], что перед концертом он был у Малиновского и думает теперь, что оттуда и следили. Действительно, как только он вернулся на свое место, к столику подошли двое в штатском и попросили его выйти. Сделали они это тихо и деликатно. Публика не обратила внимания, вечер продолжался. О том, что Малиновский провокатор, никто еще не знал…»¹¹⁷

На этот раз Сталин провел в тюрьме больше 4 месяцев, и 2 июля 1913 года его высылают в Туруханский край под гласный надзор полиции на 4 года.

Сурен Спандарян, большевик, приговоренный в 1913 году к пожизненной ссылке в Сибирь, где умер от туберкулеза в 1916 году в возрасте 33 лет, так описывает свой путь в Туруханский край (Сталин проделал аналогичный путь): «Четыре с половиной тысячи верст провезли меня по железной дороге, то есть везли 10 дней подряд до города Красноярска, затем 2 дня везли на пароходе по реке Енисею до города Енисейска и 14 дней ехали без останова на лодках, и за эти 14 дней проехали 1100 верст»¹¹⁸.

27 июля в Польше (Поронино) состоялось партийное совещание, на котором было принято организовать побег Сталину и Свердлову, который тоже был сослан в Туруханский край. Но Малиновский донес об этом плане в Департамент полиции, и побег из-за этого стал невозможен.

10 августа 1913 года Сталин оказывается в Туруханске, а потом — в поселке Костино.

В первой половине марта 1914 года Сталина переводят еще дальше от цивилизации — в поселок Курейка, за Полярный круг.

Глухая деревня Курейка названа по притоку Енисея, реке Курейке. Она располагалась примерно на 20 км севернее полярного круга. Зимовье из двух-трех домов было при впадении речки Курейки в Енисей. Даже во время летней навигации здесь были редкими остановки пароходов. Они заходили в Курейку только для того, чтобы забрать графит, который добывали в 70 километрах¹¹⁹.

В Курейке Сталин разместился в избе под наблюдением специально к нему приставленного надзирателя. Как отмечает Яков Борисович Шумяцкий, участник революции 1905 года, большевик с 1907 года, Сталину здесь пришлось «зажить Робинзоном, приспособляясь к окружающей обстановке».

«Точно заправский челдон полярной Туруханки, он окружил себя таким ворохом сетей, неводов, морд, самоловов, переметов, капканов, плашек и дробовиков, что каждый побывавший у него диву давался»¹²⁰.

Сталин сам заготавливал дрова, ловил рыбу (в том числе подледную осетрину), изготавливал неводы и сети.

С Туруханской ссылкой связан эпизод, чем-то напоминающий попытку вызволения Сталина из Баиловской тюрьмы. Здесь Сталин пишет Малиновскому столь же жалобное письмо, которое теперь приводят как доказательство того, что Сталин был жесток и груб только с теми, кто слабее его, а перед людьми в сильном положении якобы заискивал и унижался. В письме говорится: «Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов мороза), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахара, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью). А без запасов здесь всё дорого: хлеб ржаной 4 копейки фунт, керосин — 15 копеек, мясо — 18 копеек, сахар — 25 копеек. Нужно молоко, нужны дрова, но… деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии»¹²¹.

Позже Сталин пишет совершенно другое по настроению письмо Ольге Евгеньевне Аллилуевой, матери Надежды Аллилуевой, будущей жены Сталина: «Посылку получил. Благодарю. Прошу только об одном — не тратиться больше на меня: вам деньги самим нужны. Я буду доволен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае природа скудна до безобразия — летом река, зимой снег, это всё, что дает здесь природа, — и я до глупости истосковался по видам природы хотя бы на бумаге. <…> Я живу как раньше. Чувствую себя хорошо. Здоров вполне — должно быть привык к здешней природе. А природа у нас суровая: недели три назад мороз дошел до 45 градусов. До следующего письма. Уважающий Вас Иосиф»¹²².

Эти два письма написаны в совершенно противоположном ключе — и понятно почему. После истории с арестом в Петербурге Сталин, конечно, догадывался, что Малиновский — провокатор, неоднократно писал ему с установкой, что из «паршивой овцы» нужно выжать по максимуму.

Здесь вспоминается рассказ Камо о том, как Иосиф учил его брать плату с владельцев заводов за то, что на этих заводах они не будут временно поднимать бунт: «Но пока мы не можем с ними покончить, мы хотя бы их подоим. На благо революции».

Анна Сергеевна Аллилуева, сестра Надежды Аллилуевой писала, что Сталин никогда не жаловался в письмах на тяжелые условия: «Он просил ничего ему не посылать, не тратить денег: „Не забывайте, что у вас большая семья“»¹²³.

Весной 1915 года, в начале войны, в Туруханском крае одновременно оказались большая часть членов и кандидатов в ЦК, выбранных на Пражской конференции 1912 года и находившихся на активной партийной работе в России¹²⁴. Ссыльными «Туруханки» в тот момент, кроме Сталина, были Каменев, Спандарян, Голощекин, Свердлов.

Свердлов так описывал свои впечатления от суровых условий в ссылке: «Оторванность у нас сильная от всего живого, и это самое тяжелое. Надо обладать сильным источником внутренней бодрости, чтобы не подвергнуться воздействию мертвечины. На большинство ссылка действует положительно гибельно, заставляя целиком уходить в мелочные, будничные вопросы. Таков результат отсутствия широких интересов, живых связей с жизнью. Но некоторым удается сохранить „душу живу“»¹²⁵.

Сталин и Свердлов некоторое время жили в одном доме в Курейке, но довольно скоро разъехались из-за конфликта. Нарастание неприязни можно проследить по письмам Свердлова.

«Устроился я на новом месте значительно хуже. Одно то уже, что живу не один в комнате. Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы уже встречались в ссылке другой. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка. На этой почве нервничаю иногда. Но это не так важно»¹²⁶.

Позже Свердлов пишет: «В условиях ссылки, тюрьмы человек перед вами обнажается, проявляется во всех своих мелочах. Хуже всего, что только со стороны „мелочей жизни“ и виден. Нет места для проявления крупных черт. С товарищем теперь на разных квартирах, редко и видимся»¹²⁷.

Еще чуть позже Свердлов дает такую оценку отношениям со Сталиным: «Со своим товарищем мы не сошлись „характером“ и почти не видимся, не ходим друг к другу. Ко мне никто не ходит, ибо ходить некому. Хорошо и дома одному»¹²⁸.

И дополняет это тем, что в Курейке он был »__в гнусных условиях» и что его товарищ «оказался в личных отношениях таким, что [они] не разговаривали и не виделись»¹²⁹.

Как и многие другие эпизоды, этот конфликт стали использовать для создания отрицательного образа Сталина. Вот что писал об этом конфликте в своих мемуарах Никита Сергеевич Хрущев: «Сталин рассказывал: „Мы готовили себе обед сами. Собственно, там и делать-то было нечего, потому что мы не работали, а жили на средства, которые выдавала казна: на три рубля в месяц. Еще партия нам помогала. Главным образом мы промышляли тем, что ловили нельму. Большой специальности для этого не требовалось. На охоту тоже ходили. У меня была собака, я ее назвал Яшкой“. Конечно, это было неприятно Свердлову: он Яшка и собака Яшка. „Так вот, — говорил Сталин, — Свердлов, бывало, после обеда моет ложки и тарелки, а я никогда этого не делал. Поем, поставлю тарелки на земляной пол, собака всё вылижет, и всё чисто. А тот был чистюля“»¹³⁰.

Однако свидетельства Хрущева, создающие образ человека, пренебрежительно и высокомерно относящегося к товарищу, не что иное, как выдумка.

Дочь Сталина Светлана Аллилуева в своей книге «Только один год» писала про собаку, которая была у отца в Сибири, совершенно другое: «Когда-то в молодости он любил рыбную ловлю, охоту, любил собак. В сибирской ссылке у него была собака „Тишка“ или „Тихон Степаныч“, с которой он любил ходить в тайгу на охоту, и просто разговаривать. Он вспоминал иногда этого „Тихона Степаныча“»¹³¹.

Анна Аллилуева и вовсе описывает¹³² этот конфликт Сталина и Свердлова в ссылке как нечто незначительное и бытовое, что можно свести к шутке. Она вспоминает их разговор в 1919 году:

— Сколько раз старался провести тебя, увильнуть от хозяйства. Проснусь, бывало, в свое дежурство и лежу, будто заспался… — говорил Сталин.

— А ты думаешь, что я этого не замечал? — добродушно и весело рассмеялся Свердлов. — Прекрасно замечал.

Существует также история, вызвавшая негодование ссыльных большевиков в Монастырском (в тот момент центр Туруханского края), о том, как Сталин забрал себе из Монастырского в Курейку всю библиотеку Иосифа Федоровича Дубровинского, большевика, умершего в ссылке в Туруханском крае¹³³.

Есть истории о «подвигах» Сталина в Курейке.

Анна Сергеевна Аллилуева, сестра Надежды Аллилуевой, описывает такой эпизод: «Однажды зимой он с рыбаками отправился проверить улов. Путь был не близкий — за несколько километров. На реке разделились. Сталин пошел к своим снастям. Улов был богатый, и, перекинув через плечо тяжелую связку рыбы, Сталин двинулся в обратный путь. Неожиданно завьюжило. Начиналась пурга. Мгла полярной ночи становилась непроницаемой. Крепчал мороз. Ветер хлестал в лицо, сбивал с ног. Связка замерзшей рыбы тяжелее давила на плечи, но Сталин не бросал ношу. Расстаться с ней — значило обречь себя на голод. Не останавливаясь, борясь с ветром, Сталин шел вперед. Вешек не было видно — их давно замело снегом. Сталин шел, но жилье не приближалось. Неужели сбился с пути?

И вдруг, совсем рядом, показались тени, послышались голоса.

— Го-го-го! — закричал он, — Подождите!..

Но тени метнулись в сторону и исчезли. Голоса смолкли. В шуме вьюги он только слышал, как ударялись друг о друга замерзшие рыбы за его плечами. Теряя силы, он всё же продолжал идти вперед. Остановиться — значило погибнуть. Пурга всё бушевала, но он упрямо боролся с ней. И когда казалось — надеяться уже не на что, послышался лай собак. Запахло дымом. Жилье! Ощупью добрался он до первой избы и, ввалившись в нее, без сил опустился на лавку. Хозяева поднялись при его появлении.

— Осип, ты? — Они в страхе жались к стене.

— Конечно, я. Не лешак же!

— А мы встретили тебя и подумали — водяной идет. Испугались и убежали…

И вдруг на пол что-то грохнуло. Это отвалилась ледяная корка, покрывавшая лицо Сталина. Так вот почему шарахнулись рыбаки там, по пути. Обвешанный сосульками, в ледяной коре, он показался им водяным. Да еще рыба, звеневшая за его плечами! Он не мог удержать смеха, глядя на остяков, смущенно окружавших его.

— Я проспал тогда восемнадцать часов подряд, — вспоминал он, рассказывая о пурге»¹³⁴.

Другую историю рассказал советский летчик-испытатель, автор мемуарной литературы Георгий Филиппович Байдуков: «Иосиф Виссарионович рассказал нам, как, будучи в ссылке, он чуть не погиб в Енисее, когда провалился в полынью и вынырнул уже обледеневшим перед глазами собравшихся у проруби женщин. Женщины с испуга побросали коромысла, ведра и убежали в деревню. Долго пришлось уговаривать, чтобы пустили отогреться. Только исключительно крепкий организм спас его тогда от смерти»¹³⁵.

Жители Курейки рассказывали также про то, как дерзко Сталин обращался со стражником Лалетиным, который вел себя бесцеремонно: «Весной 1914 года, к вечеру, население станка было свидетелем невиданной сцены: стражник пятился от избы, где жил Сталин, к Енисею, размахивая перед собой обнаженной шашкой, а ссыльный, необычайно возбужденный, со сжатыми кулаками, наступал на него, теснил к обрыву. В тот день Сталин не выходил из дома: то ли приболел, то ли работал. Стражнику это показалось подозрительным, он решил проверить и без стука ввалился в комнату ссыльного. Тогда Сталин схватил его за шиворот и вывел на улицу…»¹³⁶

На этого Лалетина Сталин отправил жалобу, и вскоре его сменил другой надзиратель — Михаил Мерзляков, с которым у ссыльного установились более дружеские отношения.

В 1916 году был объявлен призыв административно-ссыльных в армию в связи с войной. 14 декабря Сталина направили по этапу в Красноярск как призывника. Но по решению призывной комиссии Сталин был освобожден от службы из-за дефекта руки. Он подал прошение, чтобы остаться до конца ссылки в Ачинске, и получил разрешение.

8 марта 1917 года, после Февральской революции, из Ачинска Сталин направился в Петроград с группой других освобожденных ссыльных.

12 марта он уже был в Петрограде.

Анна Аллилуева встречает Сталина вместе с другими членами семьи: «Да, конечно, он изменился. Я хочу уловить: в чем же то новое, что я замечаю в нем? В одежде? Нет. Он в таком же темном, обычном для него костюме, в синей косоворотке. Странными, пожалуй, кажутся мне его валенки. Он не носил их раньше. Нет, изменилось его лицо. И не только потому, что он осунулся и похудел, — это, должно быть, от усталости. Он так же выбрит, и такие же, как и раньше, недлинные у него усы. Он так же худощав, как прежде. Но лицо его стало старше — да, да, значительно старше! А глаза — те же. Та же насмешливая, не уходящая из них улыбка»¹³⁷.

Емельян Ярославский написал про Сталина: «Это пребывание в ссылке, в тюрьме, эти жесточайшие споры там с меньшевиками, с эсерами, несомненно, также наложили определенный отпечаток на характер тов. Сталина»¹³⁸.

Понимая, что Ярославский является источником исключительно хвалебно-позитивной характеристики Сталина, которая никак не может быть объективной, на которую невозможно опираться, мы должны сказать, что в данном случае он прав, но отчасти.

По характеру трудностей, которые человек преодолевает, действительно что-то можно сказать о личности человека. Но в условиях дефицита информации, когда со всех сторон доносится вой субъективных оценок, а архивы в части своей потеряны, — в такой ситуации корректно применить формулу, обратную формуле Ярославского.

Мы описываем этот период жизни Сталина не для того, чтобы определить отпечаток, который наложили ссылки на характер Сталина. А для того, чтобы понять, какова личность, которая выбирает такую жизнь.

Те условия жизни, тот образ жизни, который следовал из многолетней работы на нелегальном положении, из арестов и ссылок длительностью в общей сложности в 7 лет, — это совершенно особый образ жизни профессионального революционера, посвятившего себя своему идеалу, образ жизни человека, который идет на жертвы ради чего-то большого. Это так вне зависимости от того, как воспринимать этот идеал, — со знаком «плюс» или со знаком «минус», и каким бы сложным и противоречивым ни был обладатель данного идеала.

Злопыхатели будут кричать о двойной игре, подтасовке дат арестов, об измене, об усталости — лишь бы только разрушить этот образ человека-служителя. Поклонники будут рассказывать с придыханием о безмерной справедливости, доброте и богатырской удали. Для нас же главное — очевидная тернистость того пути, которым прошел Сталин, сделавшись профессиональным революционером.

Сталин прошел тяжелейший путь — и ни разу с этого пути не свернул. О чем это говорит? Мог ли пройти этот путь безыдейный властолюбец, циник, рвущийся к власти, каким многие представляют Сталина? Откуда такой циник мог черпать силы, не имея никаких гарантий успеха, прихода к власти собственной партии и уж тем более восхождения на вершину политического олимпа? Ведь никто из большевиков, даже Ленин, который обладал особым даром предвидения, не ждал, что власть будет взята в 1917 году. Ленин был вполне готов к тому, что то поколение революционеров, к которому он принадлежал, не доживет до взятия власти. И Сталин не мог не быть готовым к тому же самому. Так зачем же в этом случае столь последовательно и неуклонно идти именно по тернистому пути? Притом, что каждый следующий шаг по этому пути, как мы видим, был всё более и более трудным и тягостным?

Совершенно очевидно, что такой путь мог пройти только человек, имеющий огромную веру в правоту своего дела, в свою миссию, в необходимость принесения жертв на алтарь борьбы за огненную политическую мечту.

Как именно впоследствии такая вера начинала сплетаться с политическим властолюбием и мастерством ведения игры — отдельный вопрос. А вот то, что на этапе, который мы рассматриваем, Сталиным могла двигать только мощная идейная вера — очевидно для каждого, кто не воспевает и не огульно клевещет на идущего этим путем человека, а всматривается в следы, оставляемые им на столь тернистом пути, и пытается что-то понять в прошлом и будущем своей многострадальной Родины.

Анатасия Бушуева

https://rossaprimavera.ru/article/ad0237dc?gazeta=/gazeta/289-290

Голоса противников огульного очернения Иосифа Сталина.

Битва книг. Иллюстрация к памфлету Джонатана Свифта. 1705

Тем не менее необходимо подчеркнуть, что еще со времен холодной войны некоторые исследователи делали попытки развенчания антисталинских мифов и штампов.

Заслуживающей внимания работой такого рода является книга английского историка Яна Грея «Сталин. Человек истории», изданная в 1978 году. Сама она построена на заочном полемическом сопоставлении двух точек зрения: автора — Яна Грея и политического противника Сталина Льва Троцкого. Тогда многих разозлило, что автор выступает с позиции оправдания Сталина.

Ян Грей начал свою карьеру как адвокат, был членом ассоциации адвокатов Нового Южного Уэльса. В 1941 году он поступил на службу в Королевский австралийский военно-морской флот и был направлен в военно-морское разведывательное управление Адмиралтейства в Лондоне.

Два с половиной года Грей служил на Русском Севере.

С 1966 года и вплоть до своей отставки он служил заместителем Генерального секретаря и редактором изданий штаб-квартиры Секретариата парламентской ассоциации стран Британского Содружества.

В своей книге Ян Грей поставил в один ряд Ивана Грозного, Петра I и Сталина, показывая, что Сталин — всего лишь продолжатель традиции «сильной руки» в деле управления Россией, а также правитель, способный мобилизовать русский народ для воплощения мессианской идеи: «Признав Россию своей страной, Сталин вобрал в себя взгляды и обычаи москвичей и веру в великую судьбу русского народа и государства».

В 1994 году в Бельгии вышла книга коммуниста, основателя Бельгийской партии труда Людо Мартенса «Другой взгляд на Сталина» (в России вышла в 2010 году под названием «Запрещенный Сталин»). В книге весьма кратко даны биографические сведения о молодом Сталине, повторяющие сведения, представленные другим исследователем, Яном Греем. Но, как пишет сам автор, он и не собирался писать очередную биографию. «Она [книга] задумана как прямое противоядие против стандартных нападок на Сталина: „Завещание Ленина“, принудительная коллективизация, власть бюрократии, уничтожение „большевистской гвардии“, Великая чистка, принудительная индустриализация, тайный сговор между Гитлером и Сталиным, его некомпетентность во время Второй мировой войны и так далее. Мы пытались разрушить многие „хорошо известные истины“ о Сталине, которые повторялись и повторяются снова и снова в газетах, исторических книгах, интервью и которые в большей или меньшей степени стали частью нашего подсознания», — пишет Мартенс. Его книга — своеобразный ответ Конквесту, голос, оппонирующий «либеральному» взгляду на фигуру Сталина.

Одной из первых, кому удалось в российских архивах ознакомиться с документами сталинской эпохи, была французский историк, политолог, бывший преподаватель Института политических исследований в Париже Лилли Марку. С 1993 года она изучала в Москве архивы Российского центра хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ), который в 1999 году был объединен с Центром хранения документов молодежных организаций (ЦХДМО) И. В. Сталина в РГАСПИ. В 1996 году во Франции она выпустила книгу «Сталин. Личная жизнь».

Марку призывает к объективному взгляду на Сталина без его восхваления и демонизации, так как, по ее словам, и то, и другое — это проявление «умственной лени». Лилли Марку посвятила тридцать лет изучению биографии Сталина. Называя «научно обоснованными» биографии Сталина, написанные Такером и Дойчером, она тем не менее считает, что они недостаточно убедительно раскрывают его загадочную личность.

Открещиваясь от ожидаемых упреков в обелении Иосифа Сталина, в предисловии к книге автор говорит: «Если нарисованный мною портрет приобретает человеческие пропорции, то только лишь для того, чтобы четче показать черты характера человека, для которого превыше всего были его революционные убеждения, государственные интересы, абсолютная власть и уверенность в том, что его деятельность является благом для всех людей».

В 2002 году выходит подробное, обстоятельное, претендующее на объективность исследование «Кто стоял за спиной Сталина?». Автор — доктор исторических наук Александр Островский — проводит подробный анализ источников, из которых можно почерпнуть информацию о Сталине, вдумчиво, опираясь на архивные материалы (и приводя ссылки на них, которые можно проверить), знакомит читателя с подробностями жизни молодого Джугашвили от раннего возраста до возвращения из туруханской ссылки.

В 2003 году вышла книга Юрия Жукова «Иной Сталин», а также дилогия Юрия Емельянова «Сталин: Путь к власти» и «Сталин: На вершине власти».

Это — сочинения очень компетентных историков, которые никогда не меняли свою позицию и всегда стремились исповедовать взвешенный подход к исследуемым историческим фигурам. И Жуков, и Емельянов, которых либеральные антисталинисты называют оголтелыми сталинистами, являются крайне объективными специалистами высшего класса. Будучи таковыми и понимая все издержки биографического подхода к исследованию личности Сталина, Жуков и Емельянов концентрируют свое внимание на объективных обстоятельствах, в силу которых Сталин пришел к власти. И на объективной роли Сталина, отвечающего в качестве политического лидера на определенные вызовы.

Применяемый авторами метод при всей его убедительности не дает возможности разобраться в том, что можно назвать ролью личности в истории. В сочинениях Жукова и Емельянова, выдающихся исследователей, воспитанных в советской исторической школе, личность Сталина становится совсем уже вторичной по отношению к истории. Главное для авторов — объяснить, почему страна приняла Сталина, почему именно Сталин возглавил страну в годы суровых испытаний. Давая свой ответ на эти вопросы, авторы сознательно уходят от разного рода интерпретаций мотивов Сталина, от анализа тонкой структуры личности Сталина, от выявления особых обстоятельств, сформировавших эту личность.

В 2004 году в России вышел первый том трехтомника «Политическая биография Сталина» за авторством кандидата исторических наук, ведущего научного сотрудника Института мировой экономики и международных отношений Российской Академии наук Николая Капченко. Автор попытался объективно взглянуть на биографию Сталина: постарался максимально полно и объективно описать важные этапы деятельности советского лидера и понять, как формировалось политическое мировоззрение Сталина, его представление о ценностях.

В 2009 году в известной серии «Жизнь замечательных людей» вышла книга российского писателя Святослава Рыбаса «Сталин». Рыбас пытается уйти от рассматривания под микроскопом личности Сталина и представить его как крупного деятеля, ведомого исторической необходимостью. Соответственно, автора больше интересует эта историческая необходимость, чем Сталин. Рыбасовская концепция исторической необходимости основана на органической взаимосвязи различных периодов российской истории. Какова концепция — таков и политический портрет. Для Рыбаса Сталин, по существу, является продолжателем дела русских царей. Степень благоволения Рыбаса к Сталину задается именно тем, насколько Сталин выступает в роли продолжателя благого царского державного дела.

Умеренная комплементарность Рыбаса, для которого Сталин все-таки не только политический последователь русских монархов (то есть фигура со знаком «плюс»), но и русский революционер-большевик (то есть фигура со знаком «минус»), резко контрастирует с безоглядной комплементарностью таких возвеличивающих Сталина биографических, а точнее агиографических сочинений, как книги Елены Прудниковой («Иосиф Джугашвили. Самый человечный человек. Coco из Гори» 2005 года и «Второе убийство Сталина» 2013 года), Арсена Мартиросяна («Сталин: биография вождя» 2007 года), Александра Бушкова («Красный монарх» 2006 года).

Вышеназванные книги представляют собой яростную полемику со всеми очернителями Сталина. Эта волна полемики поднялась в 2000-е годы в связи с тем, что Сталин стал для постсоветского общества в целом фигурой со знаком «плюс». Причем в череде таких фигур он вышел на первое место. Возник общественный запрос на позитивного Сталина. Этот запрос имел и сущностный, и рыночный характер. Поиск исторической правды ушел на второе место у ряда перечисленных выше страстных, искренних, вполне осведомленных авторов, чей патриотизм диктует необходимость не только предоставлять новые сведения, но и разоблачать антисталинские фальшивки прошлого. Даже если в данных произведениях нет прямой полемики с клеветой на Сталина, они проникнуты справедливым полемическим духом. И, как всегда бывает в таких случаях, маятник качается в противоположную сторону, так что место клеветы начинает занимать апологетика, порою дополняемая интересными сведениями, а порою ради полемического успеха переплетающаяся с проблематичной сенсационностью.

Фантастическая литература

Как справедливо заметила одна из исследователей биографии Сталина, француженка Лилли Марку, «рассекречивание советских архивов поспособствовало — больше всего и в первую очередь в России — опубликованию различных трудов, которые отнюдь не отличаются объективностью. Свободу слова — а особенно на тему, ранее считавшуюся запретной, — путали с правом писать всё, что только взбредет в голову. Поэтому появилось множество публикаций, похожих скорее на вымысел: ими теперь буквально завалены книжные лотки на улицах Москвы». Перечислять здесь все в большей или меньшей степени желтые публикации не очень адекватных авторов не стоит. Отдельно хотелось бы отметить разве что книги и публикации Григория Климова. Некоторые из них, например «Протоколы советских мудрецов» (1981) и «Красная каббала» (1987) внесены в Федеральный список экстремистских материалов.

Климов — писатель-перебежчик (сбежал в Западную Германию в 1947 году), антисемит, который рассматривает всю сталинскую политику как «еврейский заговор» против русского народа. В публикациях Климова Сталин (как и в книге Сурена Эрзикяна) — это кавказский полуеврей, а первая жена Сталина Като Сванидзе — кавказская еврейка. Кроме того, Климов поддерживает версию реального существования третьей еврейской жены Сталина — Розы Каганович, что по факту является не более чем мифом. Приводить какие-либо приличные доказательства своих похожих на бред построений Климов не считает нужным.

Тем не менее, что пугает больше всего, те авторы, которым нужно связать Сталина с евреями, опираются на Климова, его книги широко распространены в интернете, их общий тираж превысил миллион экземпляров, у Климова есть почитатели в патриотической среде.

Более мелких писателей, чья адекватность ставится под сомнение, а также любителей дешевых сенсаций, — легион…

Мемуарная литература родных и соратников Сталина

Новые возможности анализа личности Сталина в целом и анализа тех начальных условий, в которых произошло формирование этой личности, предоставляют публикации мемуарной литературы, которая стала достоянием общества лишь в последние годы.

В 2013 году в России вышли мемуары матери Сталина Екатерины Георгиевны Джугашвили (Геладзе) под названиями «Мой Сосо» и «Мой сын — Иосиф Сталин». Фактически речь идет о разных редакциях одних и тех же коротких мемуаров. Мемуары эти не являются плодом отдельного целенаправленного сочинительства. Они представляют собой записи бесед с матерью Сталина, сделанные в 1935 году 23, 25 и 27 августа.

Мемуары «Мой Сосо» вошли в книгу Игоря Оболенского «13 женщин Джугашвили», вышедшую в России в 2013 году. Книга Оболенского интересна тем, что в ней рассказаны истории тех женщин, о которых, в общем, известно довольно мало. Это Наталья Львова, которую называли «ведьмой Сталина», Валентина Истомина — домработница и, по некоторым версиям, последняя жена Сталина. Книга Оболенского содержит также интервью родственников тех людей, которые близко знали Сталина, были его учителями, друзьями и товарищами.

В том же году увидели свет мемуары видного революционера, друга и соратника Сталина Симона Аршаковича Тер-Петросяна (Камо), озаглавленные «Сталин. Мой товарищ и наставник». Как утверждал друг Камо Ираклий Георгиевич Капанадзе, эту рукопись Камо передал ему в 1922 году — незадолго до смерти. После смерти Капанадзе рукопись хранилась в Грузии у его дальней родственницы — Тинатин Давидовны Майсурадзе. Позднее ее нашла «группа энтузиастов-историков», занимающихся историей старого Тифлиса. В Грузии ее опубликовать отказались, зато опубликовали в России.

И мемуары матери Сталина, и мемуары Камо написаны достаточно ярко, живо, интересно. Себаг-Монтефиоре ссылается на мемуары матери как на подлинные. Их переводчик на русский язык Вилли Гогия утверждает, что они сначала находились в архиве ЦК Компартии Грузии, затем в постперестроечное время были переданы в грузинское МВД, где и пролежали до настоящего времени.

Мемуаров, посвященных позднему Сталину, достаточно много. Однако в отличие от мемуаров матери Сталина и мемуаров Камо, они в большинстве своем очень политически окрашены. Мемуары писали уже после смерти Сталина и его родственники, и его соратники. К числу таких мемуаров относятся как малоизвестные мемуары сына Сталина Василия, так и «раскрученные» мемуары дочери Сталина Светланы Аллилуевой.

Мемуары Василия Сталина, подлинность которых подвергается сомнению, якобы написаны в 1960 году в СССР. Затем Василий Сталин якобы передал их в посольство КНР. Редакция российского издательства, опубликовавшего мемуары Василия Сталина под названием «От отца не отрекаюсь!» в 2016 году, утверждает, что они вышли в Пекине в 1962 году — после смерти Василия Сталина, за год до написания знаменитых «Двадцати писем к другу» Светланы Аллилуевой и за пять лет до их публикации в Нью-Йорке. В своих мемуарах Василий Сталин критикует партийное руководство за лицемерие и беспринципность при развенчании культа личности Сталина. Он также критикует свою сестру Светлану Аллилуеву за то, что она отреклась от их отца.

К сожалению, вопрос о подлинности мемуаров Василия Сталина всё еще не решен. Но можно с уверенностью сказать, что позиция Василия по отношению к поведению сестры после смерти Сталина совпадает с той, что он высказывал в беседе с советским военачальником, другом семьи Климентом Ворошиловым 9 апреля 1960 года:

«К. Е. Ворошилов. Как живет сестра? Ты с ней встречаешься?

В. И. Сталин. Не знаю, я у нее не бываю.

К. Е. Ворошилов. Почему? Она любит тебя.

В. И. Сталин. (С раздражением.) Дочь, которая отказалась от отца, мне не сестра. Я никогда не отказывался и не откажусь от отца. Ничего общего у меня с ней не будет».

Мемуары «Двадцать писем к другу» Светланы Аллилуевой были опубликованы в 1967 году после ее эмиграции в США. Именно тогда дочь вождя была превращена в икону международного антисталинизма. После побега из СССР в США она не могла не находиться в поле зрения американских спецслужб. И наверняка ее мемуары написаны и подготовлены к печати не без согласования с ними. В нашей стране мемуары вышли в 1989 году — еще до развала Советского Союза.

Василий и Светлана — родные брат и сестра, оказавшиеся по разные стороны политической баррикады. Перед нами конфликт мемуаров, который как зеркало отражает семейную трагедию.

Достаточно известны также воспоминания приемного сына вождя Артема Сергеева («Беседы о Сталине» и ряд других коротких воспоминаний этого же автора). Артем Сергеев с большим уважением относится к Сталину, который его воспитал. Своими воспоминаниями он постарался развенчать антисталинские мифы (например, о деспотичном отношении Сталина ко второй жене Надежде Аллилуевой и другие).

Кроме вышеназванных лиц, собственными воспоминаниями о Сталине поделились и другие представители семьи Аллилуевых: племянница Сталина Кира Аллилуева, сестра жены Сталина Анна Аллилуева. Интерес представляют также воспоминания Ирины Гогуа — близкой подруги Надежды Аллилуевой.

Поделились своими воспоминаниями и современники Сталина — в их числе соратники и, если можно так выразиться, ренегаты. Среди них близкий к нему, один из самых влиятельных советских политиков, член Политбюро ЦК КПСС с 1935 по 1966 годы — Анастас Микоян; руководитель советского государства в постсталинский период Никита Сергеевич Хрущев, родоначальник политики развенчания «культа личности»; а также не столь крупные, но все же значимые фигуры: личный охранник Сталина Николай Власик и офицер личной охраны Юрий Соловьев.

Все эти воспоминания нередко противоречат друг другу. Но порою сами эти противоречия, например, неоднозначные сведения о смерти второй жены Сталина Надежды Аллилуевой, позволяют выявить нечто существенное.

Кроме того, в воспоминаниях содержатся важные сведения о литературных, музыкальных предпочтениях Сталина, о его привычках, о его отношениях с семьей. Всё это — мелочи, из которых складывается портрет.

Книги, посвященные литературному творчеству Сталина

В 2000 году в России вышел сборник статей «Легион «белой смерти» под редакцией поэта, публициста Василия Ставицкого, до 2002 года занимавшего должность начальника Центра общественных связей Федеральной службы безопасности России. В этой книге были напечатаны ранние стихи Сталина, переведенные на русский язык российским поэтом Львом Котюковым. Эти переводы наиболее известны. В биографиях, написанных до этого времени, о литературном творчестве Сталина в ранние годы упоминалось лишь вскользь, как в книге Емельяна Ярославского «О товарище Сталине». В основном же авторы о поэзии Сталина не говорили.

Помимо ранних стихов Ставицкий опубликовал некое позднее стихотворение Сталина, найденное в архивах ФСБ, которое было написано по-грузински. Про русский текст в сборнике указывается, что он является «обработкой Ставицкого».

В 2001 году израильский славист Михаил Вайскопф попытался проанализировать лексику речей Сталина, его статей и понять, что повлияло на его мировоззрение: кавказский эпос, «язык лозунгов» революции, церковное обучение… Несмотря на то, что автор стоит на антисталинских позициях, книга полезна для исследования личности Сталина: в ней приводится ряд интересных фактов о литературных предпочтениях Сталина, о его манере письма.

Стихи Сталина вошли в небольшой сборник, опубликованный в 2005 году под названием «Сталин. Переписка с матерью и родными», где, помимо стихов, приведены дополнительно его письма к матери и ко второй жене — Надежде Аллилуевой.

Составить некий психологический портрет Сталина, основываясь на его письмах, его карандашных пометках в книгах, попытался доктор исторических наук Борис Илизаров в своей книге «Тайная жизнь Сталина» (2013). Однако подчеркнем, что хотя Илизаров приводит весьма интересные сведения, но выводы его отличаются крайней предвзятостью.

Сообщив нам о том, что Сталин во время совещаний рисовал каракули на бумажках и писал на них «Ленин — учитель — друг», Илизаров делает странный вывод. Мол, Сталин писал эти каракули для того, чтобы его секретари им восхищались. При этом широко известно, что самые разные каракули на разных совещаниях рисовали практически все крупные политические деятели (например, Уинстон Черчилль). Связано это с тем, что совещания всегда крайне утомительны, и мозг политика нуждается в определенной графической подпитке. А также в кратковременных снятиях напряжения. Поэтому каракули — это всегда психологические разрядки, а не работа на публику. И уж тем более на собственный секретариат.

Другие сведения о Сталине (например, сведения о его пометках красным и синим карандашами на полях прочитанных книг), мы рассмотрим отдельно.

Приведенные в этом введении данные нужны для того, чтобы наше исследование не оказалось оторванным от всего того, что сделано другими исследователями, мучительно пытавшимися понять, кто такой Сталин, двигавшимися в русле той или иной конъюнктуры, в разной степени руководимыми полемическими и познавательными мотивами.

Мы внимательно прочитали все эти исследования, сформировали свою оценку каждого из них, с благодарностью относимся к любой крупице сведений, которая в них содержится. Мы твердо уверены в том, что только при таком отношении к тому, что сделано предшественниками, можно сдвинуться дальше в понимании загадки Сталина, разгадывание которой имеет не только исторический, но и судьбоносный политический смысл.

Сноски

1. Грей Я. Сталин. Личность в истории. Троцкий Л. Сталин / Пер. с англ. С. А. Некипелова, В. В. Ходорченко и др.; — М.: «Интердайджест», 1995. С. 7

2. Мартенс Л. Запрещенный Сталин. М.: Яуза, Экмо, 2010. С. 7

3. Марку Л. Сталин. Личная жизнь. Харьков: Книжный Клуб «Клуб семейного досуга»; Белгород: ООО «Книжный клуб „Клуб семейного досуга“», 2014. С.

4. Там же. С.

5. Там же. С.

6. Джугашвили Е. Г. Мой сын — Иосиф Сталин. — М.: Алгоритм, 2013. С. 11

7. Иосиф Сталин в объятиях семьи. Из личного архива. (Сборник документов) / под ред. Мурина Ю. Г. Берлин, Чикаго, Токио, Москва: «Родина», 1993. С.

8. ФБР рассекретило досье дочери Сталина Светланы Аллилуевой https://ria.ru/world/20121120/911380496.html

Мария Рогозина

https://rossaprimavera.ru/article/4fa64a9d?gazeta=/gazeta/287

Иосиф Сталин — биография или агиография?

Уильям Хогарт. Время окуривает картину. Около 1761

Любое исследование возможно в условиях, когда у исследователя есть карта и компас.

Карта — это сведения о том, что сделано уже другими исследователями, что можно задействовать помимо того, что уже использовано ранее. Для историка, например, это свидетельства, добытые из документов, найденных в архивах. А если все архивы многократно сфальсифицированы с разными целями? Что тогда?

Компас — это цель исследования. Нельзя проводить исследования всего, блуждая по всей созданной карте. По этой карте всегда намечается та или иная трасса, и в пути добиваются чего-то, сообразуясь с имеющимися возможностями.

Компасом для нас является попытка собрать крупицы какой-то правды об определенном — раннем — периоде жизни Сталина.

Нас, конечно же, интересует не эта правда сама по себе, а ее возможное влияние на идентичность постсоветского человека. Но, проводя исследование, нельзя все время думать о желанных результатах. Надо идти по определенному маршруту, добиваясь искомой правды. И вот тут-то и встает вопрос о том, что это за правда, какова она, возможна ли она в принципе, каково ее качество, если она возможна.

Когда начинаешь заниматься темой, которой занимались очень многие исследователи, обладавшие и большей компетенцией, и большими возможностями, задаешься вопросом о том, какова должна быть твоя лепта в изучение такой темы. Или, используя строгую научную терминологию, в чем новизна, а заодно и актуальность проводимого исследования. Пытаясь дать ответ на этот вопрос, говоришь себе: «Есть опытные, высококвалифицированные и высокоодаренные следователи — да-да, не исследователи, а следователи, которые поднаторели во всем, что касается обнаружения преступника по оставляемым им следам. Эти следователи блестяще владеют всеми известными методиками расследования, у них есть свои открытия в этой области, к их услугам разного рода лаборатории… Но что они будут делать в том случае, если преступник или не оставляет следов, или стирает их полностью? Если нет следов, то что даст дедукция Шерлока Холмса или суперсовершенная криминологическая лаборатория?»

Это сравнение проводится не потому, что Сталин нами рассматривается как преступник. Для нас Сталин — выдающийся советский политический деятель, Верховный Главнокомандующий армией, победившей нацизм. Но это сравнение необходимо для того, чтобы подчеркнуть разницу между теми, кто ведет расследование чего угодно, исходя из наличия определенных следов, и теми, кто убежден, что все следы или стерты, или носят заведомо ложный характер. Иначе говоря, речь идет о разнице между теми, кто исследует нечто, и теми, кто вдруг обнаруживает, что, по большому счету, им предстоит исследовать ничто.

Мы не хотим сказать, что после Сталина не осталось никакой информации. Какие-то крохи остались, но их так мало, и они настолько раздавлены массивом ложных сведений, что впору говорить о применении особого метода, метода исследования ничто. И что новизной, да и актуальностью заодно может быть именно применение такого метода. _[![[[!«Но весь объят ты будешь пустотою»_, — говорил Мефистофель Фаусту. Когда начинаешь исследовать Сталина, то вдруг понимаешь, что ты объят именно такой пустотой. И удивляешься тому, что другие исследователи этого как бы не ощущают.

Когда удивление проходит, понимаешь причину, по которой это ощущение пустоты, это столкновение с нестандартным объектом по имени ничто отсутствует у других исследователей. Понимаешь, что оно отсутствует у них именно в силу опытности, в силу того, что они обусловлены собственным исследовательским мастерством, зависят от него. А когда зависишь от мастерства, связанного с объектом под названием нечто, то даже видя объект под названием ничто, отмахиваешься от экзотичности нового объекта и говоришь себе: «Я буду с ним работать так, как если бы это было нечто. Потому что по-другому я работать не умею. Да и в принципе по-другому работать нельзя. Поэтому я сделаю вид, что никакой разницы между биографией Наполеона, Черчилля, Рузвельта и Сталина нет. И даже если я буду понимать, что эта разница есть, я всё равно сделаю вид, что ее нет, потому что в противном случае весь набор моих классических профессиональных возможностей должен быть отброшен, а я отождествляю себя с этим набором и на то, чтобы его отбросить, никогда не соглашусь».

Когда всё это понимаешь, то возникает дерзкая мысль: «А что если поработать с объектом под названием ничто, не превращая этот объект в нечто? Что, если начать исследовать пустоту, не делая вид, что она чем-то заполнена? Ведь есть же физики, которые исследуют физический вакуум, не превращая его в физическую субстанцию. Так почему нельзя исследовать исторический вакуум, не превращая его в историческую субстанцию?»

Такая дерзкая мысль не только не отменяет необходимости знакомиться с чужим исследовательским опытом, а, наоборот, требует наиболее тщательного ознакомления. Хотя бы потому, что только наблюдая за тем, как ничто ведет свою игру с теми, кто исследует его как нечто, начинаешь сталкиваться с этим ничто.

Поэтому в данной части исследования будет говориться о том, что представляют собой попытки изучения личности Сталина, осуществленные теми, кто убежден, что оперирует определенным объемом более или менее объективных сведений. Обзор таких попыток даст нам и карту, и возможность обнаружения белых пятен под слоями различных красок, наложенных на сомнительную фактуру различными очень уважаемыми нами исследователями.

Предвижу, что такое указание на своеобразие метода кому-то покажется оправданием собственного произвола. И что нас могут спросить: «Вы что же, хотите опираться не на строгие биографические выкладки блестящих профессионалов, а на данные спиритических сеансов, на которых вызывают дух Сталина?»

Конечно, мы не хотим опираться на данные спиритических сеансов. Но чтобы до конца прояснить наше понимание тупиковости ситуации, ответим на такой иронический вопрос иронически. И скажем: «Если данные спиритических сеансов могут сообщить что-то существенное с вероятностью одна миллиардная, то данные суперпрофессиональных историков из Института марксизма-ленинизма, предлагавшиеся советскому обществу в конце 30-х или начале 50-х годов XX века, отражают правду просто в нулевой степени. Поэтому данные спиритических сеансов правдивее этих данных суперпрофессиональных историков. Историки же эти сообщат по поводу Сталина то, что им приказано. Им прикажут дать одну лживую трактовку роли Сталина (например, в обороне Царицына) — они дадут эту трактовку, прикажут дать обратную — они дадут обратную. Они высокопрофессионально соорудят заказанную им ложь — со знаком „плюс“ или со знаком „минус“. И если мы хотим заниматься личностью Сталина, то должны добывать правду из нескольких модификаций лжи».

Но разве в ином положении находится, например, историк, работающий с архивами инквизиции? Ведь эти архивы дают ценнейший исторический материал. И что с того? Мы будем называть правдивыми все показания, даваемые под пытками? Значит, мы должны специальным образом извлекать правду из того, что правдой заведомо не является. Мы должны становиться не специалистами по данным как таковым, а специалистами по данным, даваемым под пытками. Но работа с такими данными — это другая профессия.

Квантовая механика возникла тогда, когда была произведена философская и методологическая ревизия понятия «точные данные». Творцы квантовой механики отказались от понятия точности как такового, заменив его вероятностным подходом. Это был мучительный отказ, и кое-кто, включая Альберта Эйнштейна, с таким отказом так и не согласился. Между тем на основе этого отказа, осуществленного на основе философских построений Маха и Авенариуса, были получены новые ценнейшие сведения, а на основе этих сведений создана сложнейшая техника. И она не была бы создана, если бы у кого-то не хватило смелости отказаться от понятия объективности в ее классическом понимании.

Для начала мы предлагаем хотя бы классифицировать разновидности лжи, отпечаток которой лежит на тех или иных данных о Сталине. И признать, что есть:

предвзятость эпохи прижизненной апологетики;

предвзятость эпохи хрущевской хулы на Сталина;

предвзятость эпохи брежневских попыток исправить хрущевскую ложь и вернуться к дохрущевской апологетике;

вопиющая перестроечная предвзятость, она же — «разоблачение сталинщины»;

предвзятость постперестроечной эпохи, развивающая перестроечную ложь;

предвзятость борцов с перестроечной и постперестроечной ложью, убежденных, что клеветнический клин надо выбивать апологетическим антиклином;

предвзятость ЦРУ и других спецслужб, ведших холодную войну;

предвзятость с обратным знаком (которая опять же является антиклином, призванным выбить клин), осуществляемая нашими работниками идеологического фронта, искренне считающими, что они так должны участвовать в холодной войне;

предвзятость врагов Сталина, реализовавших свои справедливые и несправедливые претензии к нему в ущерб правде. Таковы, например, Троцкий или жертвы сталинских репрессий;

предвзятость наших спецслужбистских или околоспецслужбистских игроков, готовивших перестройку;

предвзятость рыночного характера, которая требует от авторов сенсационности во имя коммерческого успеха;

предвзятость в духе фэнтези, фейка или конспирологии, в которой глубокая человеческая неадекватность причудливо переплетается с заказом и ориентацией на своего, помешанного в ту или иную сторону читателя.

Мы не должны отказаться от рассмотрения всего предвзятого материала, а признать его предвзятость и начать сложным образом извлекать правду из этой предвзятости.

Мы не должны отвергать принцип вживания в личность, отстаиваемый определенными историческими школами и отвергаемый другими школами, а признать, что в нашем случае он является обязательным.

Мы должны поверять наши сведения этим вживанием, постоянно задавая себе вопрос, как могла и как не могла поступить личность с такими свойствами, личность, безусловно, очень крупная, очень волевая, очень доминантная, очень талантливая, очень аскетичная и так далее.

Мы должны особо ценить крупицы какой-то достоверности, рождаемой неучастием свидетелей в апологетических или дискредитационных играх. А также тем, что даваемые такими людьми свидетельства появились на свет божий очень поздно — тогда, когда основные дискредитационные или апологетические игры уже не были предписаны всем с предельной категоричностью.

Мы должны признать, что в случае Сталина приходится разбираться не только с отличием фальшивок от архивных материалов, но и со всеми видами подчисток и подделок архивов.

Что мы тем самым находимся не в мире классической истории, аналогичном миру классической физики, а в некоем зазеркальном историческом мире, аналогичном квантовому миру, который не зря назвали странным. И что мы должны научиться разговаривать на языке этого зазеркального мира, правильно трактовать сигналы, получаемые оттуда и так далее. Но для того, чтобы это делать, надо, прежде всего, признать сам феномен Зазеркалья, то есть сменить исследовательский подход. Возможно ли это? Мы убеждены, что возможно. Если, например, враги Сталина отвергают определенные негативные сведения о том, кого они ненавидят, то это существенно. Если апологеты пропускают апологетические сведения, то это тоже существенно. Признав, что мир странен, мы начнем странным образом искать в странном мире странную истину.

Вкратце оговорив такие методологические аспекты, перейдем к рассмотрению всего материала, чтобы применить только что заявленный методологический принцип.

Изучением личности Сталина, созданием его психологического и политического портрета, подробным рассмотрением отдельных периодов жизни Сталина занимались многие исследователи. И поэтому можно говорить о том, что Сталин исследовался историками более тщательно и многопланово, чем другие крупные политики, — такие, как Наполеон или Цезарь. Налицо как бы отдельное направление в советологии, она же — политическая история СССР.

Но, во-первых, советология — это не вполне обычная политическая история некоего государства на определенном периоде его существования. Советология — это важнейшее направление стратегии холодной войны. То есть войны, в которой и история советского государства вообще, и история отдельных фигур, сыгравших существенную роль в жизни этого государства, подлежат целенаправленному и последовательному многомерному искажению. Задачей советологии является не понимание СССР, а уничтожение СССР путем создания у советских граждан превратного представления о собственной истории.

Особо важным разделом советологии является сталиноведение, то есть описание личности Сталина, призванное демонизировать этого политика и с помощью этой демонизации нанести беспощадный удар по ценностям советских граждан, по всему, что можно назвать их советской идентичностью.

История всегда была и будет заложницей политики в большей или меньшей степени. Но она никогда не была заложницей политики в такой степени, в какой ее сделали такой заложницей архитекторы холодной войны и те наши соотечественники, которые согласились стать исполнителями планов этих архитекторов.

Казалось бы, Советский Союз распался, и задача архитекторов холодной войны блистательно выполнена. Но все мы видим, что холодная война продолжается и даже ужесточается. Потому что она изначально была замыслена и развязана не только для распада СССР, но и для ликвидации России. Соответственно, и образ Сталина продолжает оставаться заложником ведущейся холодной войны.

Во-вторых, можно обсуждать масштаб кровавости деяний, совершенных Сталиным на посту руководителя советского государства, сопоставлять эти деяния с деяниями других личностей (Наполеона или Мао Цзэдуна). Но то, что Сталин пролил много крови, — несомненно. В силу этого образ Сталина искажается не только воинством холодной войны, но и теми, кто в большей или меньшей степени продолжает мстить человеку, который поломал жизнь той или иной семьи, а значит, и жизнь того, кто вершит это запоздалое отмщение.

В-третьих, Сталин в постсоветской России стал крайне популярен. Эта популярность порождена логикой «от противного»: «Если вы его проклинаете, то мы, ненавидя вас, начинаем им восхищаться потому, что вы его проклинаете». Рост популярности Сталина не может не вызывать тревоги у сил, для которых вопрос об отношении к Сталину тесно сопряжен с вопросом о сохранении существующего постсоветского устройства жизни, то есть того, что можно с натяжкой назвать «постсоветским капитализмом».

В ходе создания этого капитализма сформировались группы, которые воюют со Сталиным не потому, что им приказывает Запад, а потому что таковы их экономические, а значит и политические, интересы.

Но все эти причины, увы, не исчерпывают препятствий, стоящих на пути исследования личности Сталина.

Главными препятствиями являются сам Сталин и его политическая система. Сталин был очень скрытным человеком, и он совершенно не хотел, чтобы кто-то позволял себе копаться в его личной истории. А политическая система, созданная Сталиным, давала возможность наполнить реальным смыслом эту скрытность Сталина, превратить ее в тотальное истребление всего, что как-либо соотносится с такой нежеланной для вождя правдой. Система выкорчевала всё, что позволило бы при проведении исследований личности Сталина опереться на какой-либо фактический материал. Сталин не вел дневников. Его личная переписка тоже дает крайне скудные сведения, потому что он субъективно крайне скрытен и не желает кому-либо в чем-либо исповедоваться. Потому что у него нет тех, кому бы он мог исповедоваться. Потому что он сначала революционер, а потом — властитель. А такие роли одинаково не предполагают исповеди.

При этом всё, что могло бы быть использовано для раскрытия личности, искоренено тщательно и свирепо самим Сталиным и его системой. Нельзя упрекать в этом ни Сталина, ни систему. И Сталин, и система понимали, что любая исповедь будет использована врагами, превращена в деструктивный миф, вывернута наизнанку. Но скрытность Сталина шла дальше: он не хотел не только прикосновений тех или иных врагов к сфере его интимности, к его личному миру, он не хотел и прямо противоположного — того, чтобы подобные вещи начали смаковать дворцовые лизоблюды.

Скрытность Сталина породила скудость материала о его личности, а специфика эпохи привела к тому, что было искоренено и то скудное, что имелось.

В результате мы обречены в существенной степени гадать на кофейной гуще. Для нас проблемно установить даже год рождения Сталина. А также всё, что можно назвать опорными безусловными данными. В случае Сталина ничто не является безусловным, и впору задать себе вопрос, возможно ли вообще создание полноценной, достоверной биографии Сталина, или же мы должны в данном случае говорить не о биографическом, а об агиографическом методе.

В узком смысле слова агиография (от греческого «агио» — «святой» и «графио» — «пишу») — это богословская дисциплина, изучающая жития святых. Но здесь мы используем это слово расширительно, имея в виду, что возможен целый класс исследовательских работ, в которых даются ценные сведения о некоем лице — реальном или легендарном — но эти сведения не всегда относятся к классу тех, которые можно называть историческими в строгом смысле этого слова.

Политическая агиография — это сплав объективных исторических сведений, аналитики конфликтов по поводу тех или иных моментов жизни и деятельности того или иного лица, выявляющая нечто значимое, хотя и проблематичное, и наконец, аналитика всего того легендарного, что имеет под собой определенную политическую почву. Легенды всегда создаются зачем-то, кем-то. И выявление создателя легенд может косвенным путем предоставлять нам определенные параобъективные сведения. Которые, конечно же, намного хуже сведений, получаемых в случае, если ты вдруг заполучил личный дневник Сталина. Но которые приобретают значимость в случае, если личных дневников нет и не может быть, а все материалы, включая архивные, вопиющим образом искажены.

И наконец, агиография является для нас небессмысленной метафорой проводимого исследования (то есть своего рода метафорическим компасом) еще и потому, что она сильнее, чем обычная история, ориентирована на духовность. То есть на то, что можно назвать внутренним мессианским посылом, а можно назвать реальным тонким воздействием на историю, а значит, и на творящую ее личность. И дело тут даже не в том, имеет ли место подобное тонкое воздействие, а в том, верит ли в него та или иная личность. Потому что эта вера становится неотъемлемой частью жития данной личности.

Меньше всего мы хотим говорить о святости Сталина. Хотя известно, что в определенных российских православных церквях уже появились неканонические иконы Сталина, а, как говорят в таких случаях, еще не вечер. Но это не наш путь и не наше представление о ценностях.

Мы всего лишь говорим об особом, житийном жанре исследования личности Сталина — потому что другой, гораздо более желанный для нас строго исторический метод, как нам представляется, невозможен.

Мы сохраняем верность историческому методу и приближаем наше житийственное и в этом смысле агиографическое исследование к биографическому настолько, насколько это возможно. Но мы знаем, что биография невозможна. И что попытка игнорировать эту невозможность удаляет нас от истины дальше, чем ее признание.

Таков наш исследовательский компас.

Теперь о карте — то есть используемой системе того, что в менее сложном случае можно было бы назвать историческими источниками, а в случае Сталина, увы, приходится называть источниками агиографическими (в том расширительном смысле слова, который оговорен выше).

Еще раз подчеркнем, что ни воспоминания его близких и знакомых, хранящиеся в архивах, ни тем более мемуарная литература не могут нам ничего точно сказать о его личности. При жизни Сталина в обществе доминировало то, что потом назвали культом личности. После XX съезда началось так называемое развенчание культа личности. И в первом, и во втором случае объективность приносилась в жертву тому или иному идеологическому заказу.

При жизни Сталина имел место не только идеологический заказ на восхваление отца народов, но и нечто другое. Это «другое» Александр Трифонович Твардовский назвал «славой имени». В поэме Твардовского «За далью даль» говорится о славе имени Сталина, неразрывно связанной с подвигами народа. О том, что

Страна, держава
В суровых буднях трудовых
Ту славу имени держала
На вышках строек мировых.

И русских воинов отвага
Ее от волжских берегов
Несла до черных стен рейхстага
На жарком темени стволов…

По этой причине всё, что связано со Сталиным, не просто подвергалось тенденциозной идеологической переработке, производимой раболепствующим официозом, но и окутывалось туманом стихийного народного почитания. Происходила прижизненная сакрализация образа, различные эпизоды биографии приобретали характер легенд. В итоге создавался причудливый сплав, внутри которого не оставалось никакого места для истины.

В последующие периоды этот же сплав подвергался дальнейшей переработке. Официоз выполнял новый заказ и клеветал на Сталина. А в обществе рождались новые и новые легенды: как со знаком «плюс», так и со знаком «минус».

В итоге реальная жизнь Сталина оказалась превращена в сплав мифов, лживых восхвалений и столь же лживой клеветы. Как прорваться к истине, если она окутана подобным туманом? И можно ли это сделать, не занявшись легендами о Сталине, не сделав их предметом особого рассмотрения?

Легенд о Сталине много.

Существуют легенды о семье «чудесного ребенка» в разных вариациях: или «чудесный ребенок» — сын простых родителей, или некой княжны, или Пржевальского, связанного с Тибетом.

Существует определенная легенда о том, как и когда Сталин «повернул на путь спасения», то есть ушел в революцию, и какие муки (ссылки, каторги) на этом пути претерпел.

Есть легенда о его смерти.

В каком-то смысле определен некий жизнеописательный канон, который обычно соблюдается в житиях святых. Так что говорить о биографии Сталина нельзя. Можно говорить о специфической агиографии.

До сих пор не было и такой — достаточно подробной — агиографии. Мы рассматриваем нашу попытку ее создания как единственно возможный способ продвижения к истине.

При этом мы исходим из того, что вопиющее отсутствие объективности может быть в большей или меньшей степени преодолено только путем классификации необъективного — выделения степеней необъективности, форм необъективности и так далее. Возможно, в этом случае нам что-то откроется. Другого пути к истине в случае биографии Сталина нет и не может быть.

Так каковы же они — формы необъективности, псевдообъективности, апологетики, инсинуаций, мифологизаций и так далее?

Начнем с рассмотрения наиболее объективного.

Прижизненная апологетика

Еще до того, как Сталин в 1929 году пришел к власти, о нем вышел ряд биографических материалов.

Первый биографический очерк о Сталине увидел свет в 1923 году. Его автором стал корреспондент газеты «Правда», большевик Георгий Леонидович Шидловский. Очерк «Джугашвили Иосиф Виссарионович» был напечатан в «Материалах для биографического словаря социал-демократов, вступивших в российское рабочее движение от 1880 до 1905 г.» под редакцией Владимира Ивановича Невского. Тут следует отметить, что словарная статья накладывает на автора определенные ограничения: он не может составить ее со знаком «плюс» или со знаком «минус» — он нейтрален. Но для нас он дает некие первичные представления о жизни Сталина, показывает основные вехи его жизни: рождение, вступление в организацию, перемещения по стране, аресты, ссылки.

Даже в таком достаточно сухом историческом очерке можно найти интересные детали. Шидловский приводит малоизвестный факт, что Сталин одно время работал бухгалтером¹. Упоминание о работе Сталина бухгалтером можно обнаружить и в книге эмигранта Марка Алданова «Убийство Урицкого»², написанной в 1930 году. Правда, где именно он работал бухгалтером, в указанных источниках не говорится. Возможно, как утверждает Лев Троцкий, в Тифлисской обсерватории после исключения из духовной семинарии³.

1925–1927 годы для Сталина — это годы острой политической борьбы с оппозицией: Львом Троцким, Григорием Зиновьевым, Львом Каменевым. Естественно, что материалы, публиковавшиеся в это время, могли носить не апологетический характер, а малейшая зацепка использовалась противниками Сталина для его дискредитации. Например, для запуска слухов о работе Сталина на царскую охранку.

Так, в книге Севастия Талаквадзе «К истории Коммунистической партии Грузии» сказано, что в 1905 году меньшевики называли Сталина _[!«агентом правительства, шпиком-провокатором»_⁴. Этого оказалось достаточно, чтобы заронить в читателях сомнения по принципу «дыма без огня не бывает».

В декабре 1925 г., во время работы XIV съезда ВКП (б), на котором Львом Каменевым был поставлен вопрос о снятии Сталина с поста генерального секретаря ЦК ВКП (б), Закавказский краевой комитет ВКП (б) в газете «Заря Востока» напечатал два весьма специфических документа. Во-первых, это письмо Сталина В. С. Бобровскому от 24 января 1911 г., в котором Сталин называет острую борьбу блоков Ленина–Плеханова и Троцкого–Мартова–Богданова по вопросу о необходимости объединения с меньшевиками «бурей в стакане воды»⁵. В своей книге о Сталине Троцкий язвительно отметил: «Сталин явно льстит настроениям теоретического безразличия и чувству мнимого превосходства близоруких практиков»⁶.

В «Заре Востока» к тому же было опубликовано «Письмо начальника Тифлисского охранного отделения ротмистра Карпова», в котором сообщалось, что И. В. Джугашвили «в 1905 г. был арестован и бежал из тюрьмы»⁷. В очерке Шидловского этот арест не упомянут, что, как и любая недоговоренность, питало слухи о желании Сталина нечто сокрыть.

В 1927 году в энциклопедии Гранат вышел очерк, написанный Иваном Павловичем Товстухой, занимавшим пост первого помощника генерального секретаря ЦК РКП (б) И. В. Сталина. Естественно, этот очерк не мог быть не согласован с начальником Товстухи. В вопросе об арестах и ссылках автор зачем-то следует традиции «напускать туман». Об аресте Сталина в 1905 году в очерке упоминаний нет, точные сроки его ссылок не указаны. В тексте говорится, что из ссылки 1908 года в Вологодскую губернию Сталин бежит «через несколько месяцев», точно так же неопределенное время он пребывает в ссылках 1911 года, 1912 года и 1913 года. Зато в очерке подчеркивается рабочее происхождение Сталина: «По национальности грузин, сын сапожника, рабочего обувной фабрики Адельханова в Тифлисе, по прописке — крестьянина Тифлисской губернии и уезда, села Диди-Лило»⁸. Кроме того, в очерке секретаря Сталина подробнее, чем в описании Шидловского, рассказывается о Тифлисской духовной семинарии, отмечается, что Сталин был исключен из семинарии за «неблагонадежность». Товстуха расписывает огромную работу Сталина в построении организации Закавказья, его заслуги в Гражданскую войну. Перед нами предстает не безликий Джугашвили Шидловского, а оформляющийся герой революции и будущий лидер советского государства — Иосиф Сталин.

К 1929 году Сталин, возглавлявший ВКП (б), окончательно разгромил оппозицию и фактически стал главой государства. С этого времени, соответственно, в советской печати нет и не могло быть ничего порочащего или задевающего его: все биографические сведения тщательно выверялись и согласовывались.

К заслуживающим внимания биографическим материалам этого времени можно отнести доклад первого секретаря Закавказского крайкома Лаврентия Берии «К вопросу об истории большевистской организации Закавказья» от 21 июля 1935 г., с которым он выступил в Тифлисе перед собранием партийного актива. Этот доклад интересует нас с точки зрения официальной информации о товарищах и наставниках Сталина — не только тех, с кем он начинал свою партийную работу, но и тех, с кем впоследствии боролся.

В 1937 году издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» выпустило «агиографический» сборник воспоминаний «Рассказы старых рабочих Закавказья о великом Сталине», в котором друзья детства и юности Сталина, его товарищи по политической борьбе рассказывают о его учебе в духовном училище, о работе Сталина на нелегальном положении в Батуме, Баку, Тифлисе. В книге Сталин предстает идеальным со всех точек зрения: серьезным, умным, бесстрашным, справедливым — настоящим народным героем.

В 1937 году была опубликована книга «Батумская демонстрация 1902 года», состоящая из воспоминаний товарищей Сталина по работе в Батуме — участников Батумской демонстрации на заводе Манташева. Отметим, что данной книгой пользовался и Михаил Булгаков для написания своей известной, весьма апологетической пьесы «Батум»⁹. Участницу Батумской демонстрации 1902 года Наталью Киртава, чьи воспоминания также включены в эту книгу, некоторые биографы называют первой любовью Сталина.

В 1939 году советский партийный деятель, соратник Сталина Емельян Ярославский издал книгу «О товарище Сталине». Книга, надо сказать, примечательна. Она представляет собой краткое обобщение всех предыдущих публикаций, всех известных сведений официального характера, относящихся к политической биографии Сталина. Вдобавок, у Ярославского — пожалуй, впервые в советской печати — можно найти факты о юношеском увлечении Сталина поэзией, о его литературных предпочтениях.

В том же 1939 году, году шестидесятилетия Сталина, появилась его первая официальная краткая биография. Второе издание краткой биографии было опубликовано в 1947 году. Свои правки в макет первого издания краткой биографии Сталин внес лично: в частности, по дореволюционному периоду он сделал порядка 20 исправлений. Бросается в глаза, что Сталин поправил число своих арестов, ссылок и побегов. Так, сначала число арестов равнялось восьми, число ссылок — семи, а число побегов — шести. Во втором издании эти цифры уменьшаются на единицу: «С 1902 до 1913 года Сталин арестовывался семь раз, был в ссылке шесть раз, бежал из ссылки пять раз»¹⁰.

Кроме того, когда речь в биографии шла об организации стачек и демонстраций, о совместной работе, Сталин рядом со своей фамилией добавлял фамилии других организаторов, если у авторов не было о них упоминания.

О личной жизни, о творчестве Сталина в ранние годы в краткой биографии ничего не сказано.

Зато в том же юбилейном 1939 году увидела свет поэма грузинского советского поэта Георгия Леонидзе «Сталин. Детство и отрочество». Леонидзе также получил духовное образование: в 1918 году закончил Тбилисскую духовную семинарию. В 1939–1951 годах Георгий Леонидзе был директором Государственного литературного музея Грузинской ССР. Особенность поэмы Леонидзе в том, что он с большим мастерством показал, как на Сталина с самого раннего детства влияли грузинские легенды и древние предания, в частности о прикованном к скале герое Амирани, похитившем для людей огонь. Леонидзе также рассказывает много подробностей о семье Сталина: о бабушке, дедушке, прадедушке Зазе Джугашвили, поднявшем крестьянское восстание в начале XIX века. Следует отметить, что в 1941 году Георгий Леонидзе за эту поэму был награжден Сталинской премией.

Больше прижизненных биографий Сталина в Советском Союзе не издавалось.

В сегодняшних архивах хранятся различные, безусловно апологетические воспоминания друзей и товарищей Сталина по революционной борьбе, например, Георгия Елисабедашвили, Петра Капанадзе, Сергея Алиллуева. Могут ли они, вычищенные и выхолощенные, пролить свет хоть на что-то? Безусловно. За плотной пеленой восхвалений можно увидеть какие-то крупицы настоящего: любовь маленького Сталина к грузинской культуре, его увлечения. Сопоставив воспоминания, можно нечто понять о его семье, о его учебе в семинарии, о его революционном пути и личной жизни, что особенно ценно.

Апологетические биографии издавались не только в Советском Союзе, но и за рубежом.

Среди апологетических зарубежных биографий важное место занимает книга «Сталин: новый мир, увиденный через человека», написанная Анри Барбюсом — писателем, членом Французской Коммунистической партии. Она была издана в Париже в 1935 году. К тому моменту Анри Барбюс был уже знаменит. Антивоенный роман «Огонь: дневник взвода», основанный на личном опыте Барбюса, воевавшего в Первую мировую войну, получил в 1916 году высшую литературную награду Франции — Гонкуровскую премию.

Октябрьскую революцию в России Анри Барбюс принял с воодушевлением. В 1923 году он стал членом Французской Коммунистической партии.

В 1927 году Барбюс в первый раз побывал в СССР. Посетил Харьков, Ростов-на-Дону, Грузию, Армению, Азербайджан… Анри Барбюс написал несколько книг и ряд статей, в которых показывал западному и советскому читателю достижения советской власти. Писатель искренне восхищался тем, как страна преображается буквально на глазах.

В 1927, 1932, 1933 и 1934 гг. Барбюс встречался и беседовал со Сталиным¹¹. В 20-е и 30-е годы вел с ним оживленную переписку. 8 декабря 1932 года отдел пропаганды направил в секретариат Сталина письмо, где рекомендовал Анри Барбюса в качестве сталинского биографа. Отметим, что биографию планировалось писать под негласным кураторством отдела культуры и пропаганды ЦК ВКП (б). Это косвенно подтверждается фразой из вышеназванного письма: «Тов. Мануильский считает, что Анри Барбюсу это дело поручить можно и стоит, он напишет то, что ему посоветуют, в частности, и о борьбе с троцкизмом»¹². Первая редакция биографии подверглась некоторой критике со стороны заведующего отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП (б) А. И. Стецкого. Высоко оценив работу Барбюса, Стецкий сделал ряд замечаний, касающихся освещения конфликта Сталина и Троцкого, некоторых вопросов идеологического характера¹³. Нельзя в полной мере считать, что эта биография написана «под диктовку в Кремле»¹⁴, как язвительно отметил Троцкий. Но влияние на нее ВКП (б) отрицать невозможно.

Еще, пожалуй, стоит упомянуть об изданной в 1942 году работе английского писателя, общественного деятеля Айвора Монтегю. В качестве издателя выступила Коммунистическая партия Великобритании. К сожалению, книга Монтегю не отличается оригинальностью. Личная жизнь Сталина в ней практически не рассматривается. Приводятся в основном данные из краткой биографии и ранее опубликованных биографических сочинений. Эта книга — скорее ликбез для английских коммунистов.

Понятно, что биографий, восхваляющих Сталина, за рубежом единицы. Гораздо больше писали о Сталине те, кто ненавидел его и Октябрьскую революцию.

Среди зарубежных авторов, претендующих на определенную нейтральность, можно выделить британского писателя Стивена Грэхэма, считавшегося на Западе известным специалистом по России: до Октябрьской революции он много ездил по Российской Империи, был на Украине, в Закавказье, учил русский язык, увлекался русской историей и литературой. Его перу принадлежат исследования по Ивану Грозному, Борису Годунову, Петру I, Александру II. В своей книге, посвященной Сталину (1931), он не просто рассказал о нем, о его политической карьере до 1917 года. Подойдя к исследованию комплексно, Грэхэм разобрал исторический контекст, в котором действовала большевистская организация Закавказья, состояние Российской Империи до 1917 года, описал предпосылки Октябрьской революции.

Зарубежные биографии противников Сталина

Одним из первых свою версию жизнеописания Иосифа Сталина создал в 1931 году известный авантюрист, мистификатор, искатель приключений Лев Нуссимбаум (Курбан Саид, Эссад-Бей), родившийся в 1905 году в семье нефтяного магната. Американский журналист Том Рейсс, долгое время работавший в The New York Times и в The Wall Street Journal, в 2005 году опубликовал книгу о Нуссимбауме. По его словам, мать Льва, покончившая с собой, когда мальчику было 6 лет, симпатизировала революционному движению и, в частности, была связана с Леонидом Красиным и неким «Рябым», «Семинаристом». Том Рейсс утверждает, что «Рябой», вполне вероятно, был Иосифом Джугашвили и что в Баку Лев Нуссимбаум лично общался с ним и даже намекал, что «Семинарист», то есть большевик Джугашвили, стал причиной разлада в семье маленького Льва¹⁵, закончившегося трагедией.

Идеями большевизма Эссад-Бей не проникся. Он считал Сталина своим личным врагом, который довел его мать до самоубийства: «Он отнял у меня мою родину, мой дом, вообще всё»¹⁶.

В 1931 году вышла также книга Исаака Дон Левина «Сталин». Книгу сложно назвать полноценной биографией. Непосредственных дат и биографических подробностей в ней приводится относительно немного, да и те зачастую в довольно расплывчатой форме или с неточностями.

Можно сказать, что фигуру Сталина и его биографию Дон Левин использует лишь как некий довольно схематичный каркас, вокруг которого выстроено субъективное описание истории большевизма. До периода революции материал излагается в целом нейтрально. Затем местами в тексте встречаются отрицательные оценочные эпитеты, приписывающие революции разрушительный и монструозный характер, а Сталину — роль злого таинственного гения, сумевшего узурпировать власть.

Еще одна известная книга о Сталине, которую нельзя обойти вниманием, написана в 1938–1940 годах его политическим оппонентом — Львом Троцким. Книга Троцкого «Сталин» увидела свет в США в 1946 году. В своей книге Троцкий стремился показать Сталина расчетливым, безжалостным властолюбцем. Истоки негативных качеств характера Сталина автор ищет в детстве, предоставляя читателю якобы известные ему биографические подробности. Например, дает портрет семьи, в которой отец жестоко избивает собственного сына, опровергает «пролетарское» происхождение Сталина, довольно желчно высказывается относительно условий, в которых жил маленький Сталин и т. д.

При этом Троцкий, как и многие зарубежные авторы, зачастую опирается на мемуары Иосифа Иремашвили «Сталин и трагедия Грузии», вышедшие в Берлине в 1932 году. Иосиф Иремашвили — близкий друг детства Сталина, ставший впоследствии его политическим оппонентом. Объективность воспоминаний Иремашвили нередко ставится под сомнение историками. Действительно, мог ли правдиво написать о Сталине тот, кто еще с 1903 года стал меньшевиком? Тот, кто был выслан за границу и вел ожесточенную борьбу против большевиков, находясь в Германии?

Далее, интереса заслуживает биография Сталина, написанная невозвращенцем Сергеем Дмитриевским в 1931 году. Хотелось бы отнести ее к данному разделу, несмотря на то, что она специфически апологетична. Как и Анри Барбюс, Дмитриевский рисует близкий к идеальному образ Сталина, попутно обвиняя Троцкого в лживой пропаганде. Это тем более интересно потому, что Дмитриевский не член компартии, более того — он невозвращенец.

В связи с этим нельзя не вспомнить, что Дмитриевский выдвигал собственную теорию национал-коммунизма, достаточно близкую к идеям Гитлера. И для него было важно сделать из Сталина подобную Гитлеру икону своей идеологии. Сталин как «народный монарх» должен был оставаться у власти после ожидаемой Дмитриевским «Великой Национальной Революции Русского народа». Дмитриевский считал, что Сталин вполне отверг западный марксизм. А до него якобы первые шаги в этом направлении сделал сам Владимир Ильич Ленин.

Вот какую характеристику дал Дмитриевскому Троцкий в книге «Сталин»: «Дмитриевский — бывший советский дипломат, шовинист и антисемит, временно присоединившийся к сталинской фракции в период ее борьбы против троцкизма, затем перебежавший за границей на сторону правого крыла белой эмиграции. Замечательно, что и в качестве открытого фашиста Дмитриевский продолжает высоко ставить Сталина, ненавидеть его противников и повторять все кремлевские легенды»¹⁷.

Довольно известна биография Сталина за авторством французского коммуниста-антисталиниста Бориса Суварина, вышедшая в 1935 году. Суварин был троцкистом и ожидаемо написал отнюдь не хвалебную биографию. Сталин предстает у него в образе «тирана», дикого «азиата», выскочки, не способного к теоретическим построениям.

В 1938 году вышла книга невозвращенца Сурена Эрзинкяна «Путь Сталина», в которой приводится довольно экзотическая версия происхождения Сталина. В книге утверждается, что его мать была кавказской еврейкой, и что, следовательно, Сталин был евреем. Эта весьма редкая версия найдет своих последователей в постперестроечной России.

Среди биографий, вышедших в последующие годы, следует отметить работу «Сталин: царь всея Руси» Лайонса Юджина (1940). Ее автор — американский журналист, эмигрировавший с семьей из Российской Империи в США в 1907 году. С 1928 по 1934 гг. он работал журналистом United Press International в Москве. Примечательно, что Лайонс Юджин во время работы в Москве довольно лояльно относился к советской власти. Он стал первым зарубежным журналистом, взявшим у Сталина интервью. Тем не менее, уехав в 1934 году в США, он начал писать резко антисталинские книги, к которым относится и вышеназванная биография. Сам Лайонс отмечает, что его задачей было передать личные впечатления от работы «в тени могущества Сталина» и что в основном он опирался на книги Бориса Суварина и Исаака Дон Левина. Также автор выражал свою признательность Чарльзу Маламуту — переводчику книги Троцкого «Сталин» на английский язык.

В 1949 году в Англии выходит масштабное исследование польского и британского историка, публициста Исаака Дойчера — «Политическая биография Сталина». Исаак Дойчер рассматривает путь становления Сталина в качестве лидера и политического деятеля, начиная с детства, описывает период его работы в революционной организации, войну. Следует отметить, что Дойчер — убежденный троцкист. И, естественно, для него сталинский режим — политическое извращение, отступление от марксизма-ленинизма. Несмотря на это, Дойчер отмечает и заслуги Сталина, а также ставит его в один ряд с такими великими людьми, как Наполеон и Оливер Кромвель.

Интерес представляют для нас немногочисленные интервью Сталина. Например, интервью Сталина журналисту и писателю Эмилю Людвигу от 13 декабря 1931 года. Интервью получилось очень интересным: Людвиг задавал Сталину вопросы о судьбе, истории, о марксистской теории и Ленине. Свой взгляд на внутреннюю и внешнюю политику Сталин изложил в интервью английскому писателю Герберту Уэллсу в 1934 году.

Неапологетические западные биографии (как, впрочем, и апологетические) крайне тенденциозны. Однако они хотя бы не проходили советскую цензуру (хотя, возможно, проходили антисоветскую). Как бы то ни было — в них порой всё же встречаются довольно интересные факты, которые в советских биографиях нельзя было публиковать по цензурным соображениям. Поэтому для нашего исследования они представляют большую ценность.

Биографии Сталина времен холодной войны

После разоблачения культа личности Сталина в СССР никто не брался за написание его биографии. Во времена Хрущева на всё положительное о Сталине было наложено табу. В 1961 году тело Сталина было вынесено из Мавзолея, его имя стиралось из народной памяти, образ Отца и Учителя был разрушен. Это нанесло огромный ущерб морально-психологическому состоянию советских людей.

Во времена Брежнева в СССР происходила мягкая реабилитация Сталина. Образ Верховного Главнокомандующего начал появляться в книгах и кино. Примером тому служит книга Юрия Бондарева «Горячий снег», вышедшая в 1970 году. В этом же году у Кремлевской стены появился памятник Сталину. Однако всерьез исследованием биографии Сталина никто по-прежнему не занимался. Образ Сталина-революционера был не нужен — нужен был образ Сталина-державника, мудрого и спокойного Сталина с трубкой. Революционный огонь угасал.

Зато за рубежом одна за другой появлялись биографии Сталина, написанные людьми, всерьез участвовавшими в холодной войне. Зачастую авторы таких биографий были связаны с английской или американской разведками. Эти авторы как раз понимали, как много значил для советского народа образ Сталина-Отца. И что именно антисталинизм, даже в условиях развенчанного культа личности, сыграет свою роль в разрушении Советского государства.

В 1956 году — в год, когда состоялся знаменитый XX съезд КПСС с его развенчанием культа личности Сталина — вышла книга уже известного нам Исаака Дон Левина «Величайший секрет Сталина». Сначала в журнале «Лайф», а затем в данной книге Дон Левин опубликовал якобы обнаруженное им письмо заведующего Особым отделом департамента полиции Еремина на имя начальника Енисейского охранного отделения А. Ф. Железнякова (так называемое «письмо Еремина»), которое он представил читателям в качестве доказательства работы Сталина на царскую охранку. Однако подлинность этого письма была оспорена не только апологетами Сталина, но и его противниками-меньшевиками. Так, с критикой «письма Еремина» выступили упомянутый выше Борис Суварин¹⁸, а также меньшевик, бундовец, эмигрировавший из Советского Союза в Германию Григорий Аронсон¹⁹.

Несмотря на то, что документ является очевидной подделкой, к нему неоднократно обращались как зарубежные, так и российские авторы во время и после перестройки. В первый раз «письмо» появилось в советской печати 30 марта 1989 года в «Московской правде». Два доктора исторических наук: Георгий Арутюнов и Федор Волков — опубликовали статью «Перед судом истории»²⁰, где предоставили читателю данный документ и «доказали», что Сталин работал на царскую охранку.

Что касается личности самого Дон Левина, то она небезынтересна. Дон Левин родился в 1892 году в Белоруссии. С 1911 года он работал обозревателем в «Канзас-Сити-Стар» и «Нью-Йорк Трибьюн». В 1917 освещал в американской прессе Октябрьскую революцию. В 20-е годы поехал в Россию освещать события Гражданской войны. С самого начала он выступил с резкой критикой советской власти и до своей смерти оставался ее непримиримым врагом.

С 1946 по 1950 гг. Дон Левин был редактором ежемесячного антикоммунистического журнала Plain Talk. В 1951 году был соучредителем Американского комитета по освобождению от большевизма, офис которого находился в Мюнхене. И нельзя не отметить, что данный комитет находился под прямым контролем ЦРУ.

В рамках проекта QKACTIVE²¹ в 1953 году комитетом была основана радиостанция «Освобождение», «чтобы ослабить угрозу мировой безопасности». Впоследствии она была переименована в небезызвестную радиостанцию «Свобода».

В 1967 году появляется примечательная работа Эдварда Эллиса Смита «Молодой Сталин». В краткой биографии Смита, найденной на сайте онлайн-архива Калифорнии, говорится, что он был историком, писателем, сотрудником дипломатической службы и агентом ЦРУ. В 1939 году Смит окончил Университет Западной Вирджинии и был отправлен в Германию для участия во Второй мировой войне. После войны он проходил обучение в школе ВМС США, где выучил русский язык. С 1946 по 1947 год Смит посещал разведшколу Пентагона и школу контрразведки в военном лагере Холаберд²². С 1948 по 1950 год Эдвард Смит служил помощником военного атташе в Москве²³. В сентябре 1950 года он вернулся в США и был откомандирован в ЦРУ.

В 1953 году Смит снова прибыл в Москву, но уже в качестве военного атташе. Историк Александр Колпакиди, занявшийся в постсоветские годы рассмотрением различных спецслужбистских сюжетов, сообщает о том, что в Москве Смит был завербован КГБ и стал двойным агентом. В 1956 году Смит признался в работе на КГБ своему начальству, затем он был отозван в США и уволен из ЦРУ. После увольнения Смит стал директором банка, что явно свидетельствует о том, что его увольнение не было чересчур скандальным. Уволившись из ЦРУ, Смит написал несколько книг, принесших ему известность. Одна из этих книг называется «Молодой Сталин».

Смит вновь воспроизводит миф о том, что молодой Джугашвили работал на царскую охранку. При этом даже ЦРУ было вынуждено признать, что предъявленная Смитом доказательная база является, мягко говоря, очень шаткой. В своем отчете ЦРУ написало, что Смит провел масштабное исследование, но «выводы его неловки и не проистекают из приведенных им фактов»²⁴. В отчете ЦРУ также отмечено, что Смит передергивает факты, пытаясь привязать их к своей гипотезе, и порой там, где доказательств не хватает, сам нечто додумывает и конструирует. Причем конструирует нечто не вполне удачное. «Такой излишний энтузиазм в подходе к фактам… подрывает доверие читателя»²⁵, — говорится в отчете. Всё это в целом, как пишет автор отчета, подрывает доверие даже того читателя, который изначально доверял гипотезе о работе Сталина на царскую охранку.

Более того, пропагандистская двусмысленность данной работы, компрометирующей антисталинизм, заставила американцев откреститься от нее публично. В журнале The American Historical Review в 1968 году был напечатан отзыв на книгу Смита, написанный знаменитым американским дипломатом Джорджем Кеннаном²⁶. В этом отзыве, как и в отчете ЦРУ, говорится о недостаточной обоснованности выводов Смита.

В 1971 году в Нью-Йорке вышло исследование Роя Медведева «К суду истории. О Сталине и сталинизме».

Рой Александрович Медведев — известный советский и российский публицист, педагог, историк, автор многих политических биографий. Он относится к так называемым левым диссидентам, то есть к диссидентам, стремившимся очистить социализм от советских и прежде всего сталинских искажений. В 1969 году Медведев был исключен из КПСС за книгу «К суду истории». В 1989 году (то есть через 18 лет после публикации работы Медведева в Нью-Йорке) Медведев был восстановлен в партии с сохранением партийного стажа. Восстановление Медведева произошло по инициативе так называемого архитектора перестройки А. Н. Яковлева. Рой Медведев, давая оценку своему мировоззрению, написал: «Я никогда не изменял ни своим убеждениям, ни идеалам молодости. В этом я вижу влияние отца, он сумел мне привить свою приверженность к социализму»²⁷.

Отец Роя Александровича — Александр Романович Медведев, советский военный деятель, полковой комиссар, в 30-е годы служил старшим преподавателем кафедры диалектического и исторического материализма Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Был заместителем заведующего кафедрой. В 1938 году был арестован и в 1941 году умер на Колыме. В 1956 году был реабилитирован. По словам Медведева, смерть отца наложила отпечаток на всю его дальнейшую жизнь.

Медведев отмечает, что его позиция сродни позициям зарубежных компартий (итальянской, испанской): он вел борьбу за демократизацию политики партии. Сталинская политика, по его мнению, исказила «социалистическую суть советского государства»²⁸.

Книга Медведева «К суду истории. О Сталине и сталинизме» написана без использования архивных данных, так как у автора не было доступа к архивам. Она представляет собой совокупность личных оценок самого Роя Александровича, который не скрывает своей крайне негативной оценки Сталина, а также неких диалогов Медведева с теми, кто на разных этапах становился собеседниками данного левого диссидента. Сам Медведев так характеризует источники, на которые он опирался, создавая свою биографию Сталина: «Встречался и подробно беседовал с прошедшими сталинские тюрьмы и лагеря старыми большевиками, в том числе с немногими оставшимися в живых участниками оппозиций, а также с чудом выжившими бывшими эсерами, анархистами и меньшевиками, беспартийными техническими специалистами, с бывшими военными, учеными, писателями, журналистами, партийными работниками, простыми рабочими и крестьянами, с теми, кого называли „кулаками“, и теми, кто их „раскулачивал“, со священнослужителями и простыми верующими, с бывшими чекистами, с вернувшимися в Советский Союз эмигрантами и теми, кто собирался уехать из СССР»²⁹.

Если бы книга о самом Медведеве была написана на основе подобных встреч с теми, кто пересекался с Роем Александровичем и имел основания быть на него обиженным, то назвал ли бы Рой Александрович такую книгу объективной?

Оценку рукописи Роя Медведева дал Юрий Андропов: «Оперативным путем получен новый вариант рукописи Медведева Р. А. „Перед судом истории“… Книга… основана на тенденциозно подобранных, но достоверных фактах, снабженных умело сделанным комментарием и броскими демагогическими выводами…» При этом, отмечал Андропов, «не следовало бы исключать возможность привлечения Медведева к написанию работы по интересующему его периоду жизни нашего государства под соответствующим партийным контролем»³⁰.

Юрий Владимирович Андропов никогда не бросал слов на ветер. Его участие в судьбе Медведева достаточно очевидно. В силу этого злопыхатели порой называют Медведева «спецдиссидентом». Связь с Андроповым и Яковлевым не могла не наложить отпечаток на творчество Роя Медведева. Из этого вовсе не вытекает неискренность самого Медведева. Тут скорее следует говорить о «мастерски управляемой» искренности.

В 1973 году в Нью-Йорке вышла книга Роберта Такера «Сталин — революционер, 1879–1929: история и личность», считающаяся одной из самых подробных биографий молодого Сталина.

Такер — известный американский советолог, в 1942–1944 гг. работал в Управлении стратегических служб³¹. В 1944 году Такер начал работать переводчиком в посольстве США в Москве. Женился на советской гражданке Евгении Пестрецовой. В 1953 году, после смерти Сталина, вместе с женой уехал в США.

Роберт Такер отнес свою книгу к жанру «психоистории», стремясь объяснить поступки Сталина личностными качествами, сформировавшимися в детстве и юности. Для этого он обратился к неофрейдистской школе, в частности, к работам Карен Хорни и Эрика Эриксона. «Особенности характера и мотивация не являются неизменными качествами. Они развиваются и меняются в течение всей жизни, в которой обычно присутствуют и критические моменты, и определяющие будущее решения. Более того, сформированная в юности индивидуальность, или (по выражению Эриксона) „психосоциальная идентичность“ обладает перспективным, или программным, измерением. Она содержит не только ощущение индивидуума, кто и что он есть, но также его цели, четкие или зачаточные представления относительно того, чего он должен, может и сумеет достичь»³², — пишет Такер.

Книга Такера, будучи одним из самых масштабных исследований биографии Сталина, заведомо необъективна в силу самого психоисторического подхода, который в принципе исключает объективность и приносит ее в жертву тем или иным интерпретациям мотивов исследуемого героя. При этом всё зависит от того, как выявляются и интерпретируются мотивы: при использовании психологии Эриксона мотивы будут выявляться и интерпретироваться одним способом, при использовании других психологических моделей, коим нет числа, — иначе. Следует также отметить, что идея обнаружения источников сталинской политической мотивации путем погружения в детские и юношеские злоключения героя не нова. И Троцкий, и Иремашвили, и тот же Рой Медведев, на которого, в том числе, опирается Такер, считали, что истоки тирании Сталина следует искать именно в детстве.

Примечательно, что Такер критикует версию Исаака Дон Левина и Эдварда Смита о том, что Сталин был агентом царской охранки, называя письмо Еремина не заслуживающим доверия, а аргументы Эдварда Смита — неубедительными³³.

В 1980 году в Нью-Йорке вышла книга «Сталин: портрет тирана», написанная сыном известного репрессированного большевика Владимира Антонова-Овсеенко — Антоном. Эта книга наполнена антисталинскими штампами, буквально пропитана ненавистью к сталинской эпохе и к Сталину лично.

Мать Антона Владимировича, Розалия Борисовна Кацнельсон, в 1929 году была арестована как враг народа и в 1936 году покончила жизнь самоубийством в Ханты-Мансийской тюрьме. Отец — известный большевик, один из организаторов Октябрьской революции 1917 года, советский дипломат Владимир Александрович Антонов-Овсеенко был арестован в 1937 году за принадлежность к троцкистской организации, в феврале 1938 года расстрелян. Антон Владимирович в 40-е годы сам был арестован. После публикации книги «Сталин. Портрет тирана» Антонов-Овсеенко находился под угрозой ареста, однако в 1982 году Юрий Владимирович Андропов ходатайствовал за автора книги, попросил ограничиться внушением. В 1984 году Антонов-Овсеенко всё же был арестован за антисоветскую пропаганду. Правда, полномасштабным арестом это назвать сложно: выслали из Москвы, забрали архив. Через два года разрешили вернуться. В 1990 году написал ряд антисталинских книг. С 1995 года Антон Владимирович руководил Союзом организаций жертв политических репрессий Московского региона, основал Государственный музей истории ГУЛАГа. С 2001 по 2011 годы был его директором.

Какой объективности можно ждать от человека, сначала заявляющего, что «писать правду о Сталине — это долг каждого честного человека», а затем сказавшего: «Сталинщина — это целая эпоха (не о сталинизме следует говорить — о сталинщине). Эпоха, когда на Земле свершилось самое гнусное, кровавое злодеяние. Сталинщина — политический бандитизм, обращенный в государственную политику»?

Советский и российский историк Виктор Николаевич Земсков, подробно изучивший вопрос о сталинских репрессиях, писал об Антоне Владимировиче: «Нельзя всерьез воспринимать, к примеру, заявления известного публициста А. В. Антонова-Овсеенко, уверявшего в 1991 г. читателей „Литературной газеты“, что после войны в лагерях и колониях ГУЛАГа содержалось 16 млн заключенных. На указанную им дату в лагерях и колониях ГУЛАГа содержалось не 16 млн, а 1,6 млн заключенных. Следует все-таки обращать внимание на запятую между цифрами».

Также отметим, что в 1989 году Антон Владимирович Антонов-Овсеенко в своей статье в журнале «Вопросы истории» заговорил о предполагаемой легкомысленности матери Сталина. Среди возможных отцов он называет некого «зажиточного князя», а также купца, друга семьи Джугашвили Якова Эгнаташвили.

Книга Антонова-Овсеенко «Сталин: портрет тирана» вышла в России в 1994 году. В 1990-е годы он отметился еще рядом антисталинских книг: «Сталин без маски» (1990), «Театр Иосифа Сталина» (1995).

Мы видим, что биографии, написанные людьми, связанными с ЦРУ, работавшими на развал СССР, начинены разного рода негативными оценками, мифами, домыслами. И что эти оценки, мифы и домыслы, созданные еще в эпоху биполярного мира, использовались в перестройку и постперестроечное время, чтобы навязать комплекс вины теперь уже гражданам постсоветской России — ведь их прадеды и деды когда-то боготворили Сталина, с его именем шли в атаку, его имя стойко ассоциируется с победой в Великой Отечественной войне.

Биографии Сталина в перестроечное и постперестроечное время

В годы перестройки и постперестроечное время вышло огромное число книг, явно и умеренно антисталинских. Все они наполнены как достоверными фактами, так и невероятным количеством домыслов. При этом складывается впечатление, что если до перестройки авторы таких книг разоблачали культ личности Сталина, делая акцент именно на его жесткой политике в деревне, на масштабе репрессий, то в перестроечные годы акцент в антисталинских публикациях смещается в интимно-личную сферу: авторы начинают, что называется, копаться в грязном белье, в трагической семейной истории Сталина.

Здесь не стоит, на наш взгляд, делить книги на российские и зарубежные, поскольку в период перестройки любая выпущенная антисталинская книга находила своего читателя в России и за границей.

В 1989 году вышла книга советского историка Дмитрия Волкогонова «Триумф и трагедия. Политический портрет Сталина».

Дмитрий Антонович Волкогонов с 1971 года работал в Главном политическом управлении Советской армии и Военно-морского флота, в начале 1980-х годов он был начальником управления спецпропаганды, а в конце 1980-х годов занимал пост заместителя начальника Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота. В 1990-е годы Волкогонов входил в комиссию по определению перечня документов Архива Президента Российской Федерации и по рассекречиванию документов³⁴. В силу своего положения Волкогонов имел возможность ознакомиться с достаточно важными и интересными материалами. Однако мировоззренческая подвижность Волкогонова, который в 1989 году еще писал о Ленине, что «гений этого человека был велик», а в 1992-м уже характеризовал того же Ленина как «малопривлекательную личность и примитивного философа», — не могла не сказаться на написанной Волкогоновым биографии Сталина. Противники Волкогонова раз за разом приводят весомые доказательства того, что данный автор не чурается компиляций, склонен менять позицию под влиянием конъюнктуры, тяготеет к пропагандистской манере изложения. И что его сочинения носят сугубо публицистический характер, начинены сплетнями, мифами, домыслами и грубыми ошибками.

Сам Волкогонов пишет, что в основу политической биографии Сталина легли не только архивы, но и «личные беседы с людьми, близко знавшими Сталина, анализ документов Ставки и личной переписки»³⁵. Волкогонова интересует политический портрет Сталина после 1917 года.

То есть мы опять, как и в случае Медведева, имеем дело с желанием автора собирать по определению безответственные интервью.

За рубежом в 1990 году увидело свет масштабное исследование известного английского советолога Роберта Конквеста «Сталин — покоритель народов». Конквест, одно время работавший в Отделе исследования информации британского МИД³⁶, созданном для борьбы с советской пропагандой, к тому моменту был известен как автор антисталинских книг, в том числе нашумевших и неоднозначных. К ним относятся книга «Большой террор: сталинские чистки 30-х годов» (1968), в которой рассказывалось о десятках миллионов жертв сталинских репрессий, и «Жатва скорби: советская коллективизация и террор голодом» (1986) о голодоморе на Украине.

В книге «Сталин — покоритель народов» Конквест, как и все его предшественники на Западе, обращается к детству Сталина, стремясь найти в нем истоки сталинского деспотизма. Конквест описывает детские и юношеские переживания Сталина, анализирует его травмы. В книге Конквеста фигурируют альтернативные версии отцовства. В этом произведении, как и у Антонова-Овсеенко, названы имена русского путешественника Николая Пржевальского и богатого купца, друга семьи Джугашвили Якова Эгнаташвили.

В 1990 году в США вышел второй том книги Роберта Такера «Сталин у власти. 1928–1941». Автор, опираясь в том числе на работы уже знакомого нам А. В. Антонова-Овсеенко, обвиняет Сталина в жестокостях коллективизации и индустриализации, желании заключить соглашение с нацистами и убийстве Кирова. Отметим, что в данной книге автор, используя очень сомнительное свидетельство, осторожно намекает на то, что Виссарион Джугашвили не был настоящим отцом Сталина. В качестве возможного отца он называет некого «священника».

В 1992 году вышло Постановление Верховного Совета РФ «О временном порядке доступа к архивным документам и их использовании». Постановление давало доступ к архивным документам всем физическим лицам, независимо от их гражданства. Доступны стали секретные документы, с момента создания которых проходило 30 лет, а также документы личного характера, если с момента их создания проходило 75 лет.

Выходят небольшие сборники документов из личного архива Сталина, вроде «Сталин в объятьях семьи» под редакцией Юрия Мурина, письма публикуются в открытой печати. Биографы получают возможность открыть для себя какие-то совершенно новые грани жизни Сталина. Становится возможным ознакомление с его личными биографическими анкетами³⁷.

В 1997 году в России выходит ставшая очень популярной книга Эдварда Радзинского «Сталин». Автор ее утверждает, что имел доступ к архиву, существовавшему при руководстве Коммунистической партии, при особом Секретном отделе³⁸. Этот архив, по словам Радзинского, составил основу Архива президента РФ, созданного во времена правления Горбачева. Радзинский утверждает, что в своей работе опирался на документы бывшего Центрального партийного архива (сейчас именуется Российским центром хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ)), а также использовал секретные фонды Центрального государственного архива Октябрьской революции (ныне Государственный архив Российской Федерации).

И вновь мы имеем дело с собиранием сведений, относящихся к разряду слухов. Радзинскому по определению недостаточно архивных документов. Потому что — и в этом научный трагизм ситуации — при любой секретности сведений, они представляют собой тщательно отфильтрованный и искаженный массив данных. И сам Сталин, и его окружение, и партия в целом, и антисталинские группы в партии, боящиеся обнаружения того, что и у них рыльце в пушку, — все чистили архивы безжалостно и насыщали их ложными сведениями. Архивные сведения о Сталине представляют собой самую крупную из всех исторических мистификаций. Они одновременно искажены и стерилизованы. И, повторим, степень секретности в данном случае ничего не меняет. Скорее даже наоборот — чем секретнее сведения, тем больше они причесывались, отфильтровывались, искажались, рассматривались через увеличительное стекло с тем, чтобы стерилизация была как можно более тщательной. Поэтому Радзинский сначала создает себе рекламу тем, что он имеет доступ к ужасно секретным сведениям, а затем, поскольку эти сведения неинтересны, начинает интересантничать, собирая разные слухи, излагая непроверенные гипотезы, приводя сомнительные свидетельства.

Миклош Кун — венгерский историк, внук известного венгерского коммуниста, политического деятеля Бела Куна, в 2003 году выпустил в Венгрии книгу «Сталин: неизвестный портрет». Кун исследовал доступные архивы России, а также опубликовал в своей книге ряд писем Сталина к его соратникам и большое интервью с Кирой Аллилуевой — племянницей Сталина — обо всей семье Сванидзе–Аллилуевых–Джугашвили.

В 2007 году в Великобритании выходит книга авторитетного английского историка Саймона Себага-Монтефиоре «Молодой Сталин». На русском языке она появляется в 2014 году. Как пишет сам автор, «эта книга — результат почти десятилетних изысканий о Сталине, проводившихся в двадцати трех городах и девяти странах, в основном в недавно открытых архивах Москвы, Тбилиси и Батуми, но также и в Санкт-Петербурге, Баку, Вологде, Сибири, Берлине, Стокгольме, Лондоне, Париже, Тампере, Хельсинки, Кракове, Вене и Стэнфорде (Калифорния)»³⁹. В предисловии переводчика сказано, что Монтефиоре получил разрешение работать с грузинскими архивами, где находились, в том числе, мемуары матери Сталина.

В предисловии к своей книге Саймон Монтефиоре отмечает, что на Западе есть только две серьезные работы, посвященные Сталину, — это «Молодой Сталин» Смита и «Сталин. Путь к власти. 1879–1928. История и личность» Такера. Кроме этих авторов, Монтефиоре упоминает Куна, сказав, что его книга — «настоящий подвиг исследователя, проникшего в самую суть предмета»⁴⁰.

Книга Монтефиоре содержит в себе много сведений о личной жизни молодого Сталина (что для нас особенно интересно), о его детских и юношеских переживаниях, о версиях его происхождения и становлении в качестве политического деятеля.

Ранее, в 2003 году, Монтефиоре выпустил книгу «Двор Красного монарха: История восхождения Сталина к власти» о зрелых годах Сталина и о его политической карьере, о его окружении. Надо отдать должное автору: он не демонизирует Сталина, как это обычно делают западные авторы, он показывает его хотя и жестоким, суровым и деспотичным, но человеком.

В 2017 г. вышла книга российского историка, профессора «Высшей школы экономики» Олега Хлевнюка «Сталин: жизнь одного вождя». Автор уделяет мало внимания дореволюционной биографии советского лидера. Книга изобилует воспроизводством известных фактов и оценочных суждений, по преимуществу негативных. Красной нитью через всю книгу проходит описание дня смерти Сталина. Видимо, автор, не имея возможности привлечь внимания новыми сведениями, решил создать гибрид биографии и романа в стиле черного гротеска.

Тем не менее книга Хлевнюка получила положительный отзыв Саймона Себаг-Монтефиоре, а также известного журналиста Николая Сванидзе, одного из идеологов новой волны российской десоветизации и десталинизации. А для этой новой волны Конквеста давно уже недостаточно, необходимы свежие работы, соответствующие новому состоянию российского общества, его отчужденности от идейных страстей и склонности к оценке личности через семейно-бытовые детали.

Сноски

1. Невский, Владимир Иванович. Материалы для биографического словаря социал-демократов, вступивших в Российское рабочее движение за период от 1880 до 1905 г. Вып. 1. А-Д / Пг.: Гос. изд-во, 1923. С. 238–239

2. Алданов М. Убийство Урицкого. М.: Правда, 1991

3. Троцкий Л. Д. Сталин. Том I. М.: «ТЕРРА» — «TERRA», 1996. С. 13

4. Островский А. В. Кто стоял за спиной Сталина? М.: ЗАО Центрполиграф, 2004. С. 9

5. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 641. Л. 177

6. Троцкий Л. Д. Сталин. Том I. М.: «ТЕРРА» — «TERRA», 1996. С.

7. Островский А. В. Кто стоял за спиной Сталина? М.: ЗАО Центрополиграф, 2004. С. 9–10

8. Энциклопедический словарь Гранат. 7 изд. Т. 41. Ч. 3. Союз Советских Социалистических Республик (окончание). M., 1927. C. 108

9. Булгаков М. Собр. соч. в 5 т. Т. 3. Пьесы. М.: Худож. лит., 1992. С. 700

10. Сталин И. В. Сочинения. Т. 16. М.: Государственное издательство политической литературы, 1997. С. 63

11. Куликова Г. Б. Анри Барбюс и И. В. Сталин: к истории создания биографии вождя / Труды Института Российской истории РАН № 13 (2005). М.: Институт Российской истории РАН. С. 162

12. Куликова Г. Б. Анри Барбюс и И. В. Сталин: к истории создания биографии вождя / Труды Института Российской истории РАН № 13 (2005). М.: Институт Российской истории РАН. С. 170

13. Куликова Г. Б. Анри Барбюс и И. В. Сталин: к истории создания биографии вождя / Труды Института Российской истории РАН № 13 (2005). М.: Институт Российской истории РАН. С. 170

14. Троцкий Л. Д. Сталин. Том I. М.: «ТЕРРА» — «TERRA», 1996. С. 59

15. Рейсс Т. Ориенталист. М.: Ад Маргинем, 2013

16. Рейсс Т. Ориенталист. М.: Ад Маргинем, 2013

17. Троцкий Л. Д. Сталин. Том I. М.: «ТЕРРА» — «TERRA», 1996. С. 108

18. Был ли Сталин агентом охранки? / Вст. ст. Ю. Фельштинского. М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 1999. С. 15, 18

19. Был ли Сталин агентом охранки? / Вст. ст. Ю. Фельштинского. М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 1999. С. 19

20. Был ли Сталин агентом охранки? / Вст. ст. Ю. Фельштинского. М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 1999. С. 388

21. The U. S. National Archives and Records. Research Aid: Cryptonyms and Terms in Declassified CIA Files Nazi War Crimes and Japanese Imperial Government Records Disclosure Acts. https://www.archives.gov/files/iwg/declassified-records/rg-263-cia-records/second-release-lexicon.pdf

22. Online Archive of California. http://www.oac.cdlib.org/findaid/ark:/13030/kt8p303667/

23. Колпакиди А. И., Прохоров Д. П. Дело Ханссена. «Кроты» в США. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001. С. 116

24. Central Intelligence Agency. FORTHCOMING BOOK: THE YOUNG STALIN BY EDWARD ELLIS SMITH. Review. P.1 https://www.cia.gov/library/readingroom/docs/CIA-RDP80B01676R001600030018–5.pdf

25. Central Intelligence Agency. FORTHCOMING BOOK: THE YOUNG STALIN BY EDWARD ELLIS SMITH. Review. P.1 https://www.cia.gov/library/readingroom/docs/CIA-RDP80B01676R001600030018–5.pdf

26. George F. Kennan. The Young Stalin: The Early Years of an Elusive Revolutionary by Edward E. Smith / The American Historical Review. Vol. 74, No. 1 (Oct., 1968), pp. 230–232. http://www.jstor.org/stable/1857776

27. Кротов Н., Холмская М. Медведев Рой Александрович. Обозреватель — Observer N 23(27), 1993. ООО «РАУ-Университет». http://observer.materik.ru/observer/N2393/2305.HTM

28. Кротов Н., Холмская М. Медведев Рой Александрович. Обозреватель — Observer N 23(27), 1993. ООО «РАУ-Университет». http://observer.materik.ru/observer/N2393/2305.HTM

29. Медведев Рой. К суду истории. О Сталине и сталинизме. Москва: Время, 2011

30. Кротов Н., Холмская М. Медведев Рой Александрович. Обозреватель — Observer N 23(27), 1993. ООО «РАУ-Университет». http://observer.materik.ru/observer/N2393/2305.HTM

31. Princeton University. Robert Tucker, renowned Soviet expert and Stalin biographer, dies. https://www.princeton.edu/news/2010/08/03/robert-tucker-renowned-soviet-expert-and-stalin-biographer-dies?section=facstaff

32. Такер Р. Сталин-революционер. Путь к власти. 1879–1929. М.: ЗАО Издательство Центрополиграф, 2013. С. 12

33. Такер Р. Сталин-революционер. Путь к власти. 1879–1929. М.: ЗАО Издательство Центрополиграф, 2013. С. 119–120

34. Дмитрий Антонович Волкогонов. http://www.hrono.ru/biograf/bio_we/volkogonov.php

35. Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия / Политический портрет И. В. Сталина. В 2-х книгах. Кн.1. Барнаул: Алт. кн. изд-во, 1990. С. 3

36. BBCNEWS. Русская служба. Пресса Британии: новые риски для инвесторов в России (обзор британской прессы). https://www.bbc.com/russian/uk/2015/08/150806britpress

37. В марте 1920 года Сталин заполнял анкету для участия в IV Всеукраинской конференции КП (б) (http://sovdoc.rusarchives.ru/#showunit&id=6055; tab=img;). 11 декабря 1920 года — для шведской социал-демократической газеты «Folkets Dagblad Politiken» (http://sovdoc.rusarchives.ru/#showunit&id=8967; tab=img). В декабре 1922 г. он заполнил еще одну анкету и направил ее на имя П. Н. Лепешинского, входившего тогда в руководство Комиссии по изучению истории партии (http://sovdoc.rusarchives.ru/#showunit&id=8804; tab=img).

38. Радзинский Э. С. Сталин. М.: Вагриус, 1997. С. 12

39. Монтефиоре С. Молодой Сталин. М.: АСТ: CORPUS, 2014. С. 20

40. Там же. С. 458

Мария Рогозина

https://rossaprimavera.ru/article/afe48c65?gazeta=/gazeta/287

Аналитическая история как метод исследования личности Сталина

Филипп де Шампань. Блаженный Августин. Около 1645–1650

Герменевтика — одна из древнейших философских дисциплин. Задачей данной дисциплины является превращение истолкования сложно построенных текстов — как священных, так и иных — в тщательно разработанную методологию. Иногда термины «герменевтика» и «экзегетика» рассматриваются как синонимы. Но это не вполне так.

Потому что, во-первых, экзегетика в большей мере, чем герменевтика, ориентирована на истолкование священных текстов, которые в силу своей богооткровенности просто обязаны обладать не только буквальным, но и дополнительным, более глубоким и не всегда выраженным смыслом.

И, во-вторых, экзегетика, в отличие от герменевтики, занимается только истолкованием, то есть интерпретацией текстов. А герменевтика претендует на интерпретацию самых разных типов коммуникации. В том числе и тех коммуникаций, которые осуществляются без задействования слов (так называемых невербальных коммуникаций).

Если истолкование чего-либо, в том числе биографических сведений, не адресует напрямую к религиозной сфере и если истолкованию подлежит очень разнокачественный и противоречивый материал, то дисциплиной, разрабатывающей и применяющей методологии такого истолкования, является именно герменевтика.

С древнейших времен существовали и признанные теми или иными конфессиями толкователи, и целые институты, занятые толкованием. Толкователей называли комментаторами. Сталкивались между собой различные школы комментирования. Эти школы в разных религиях назывались по-разному. Кроме христианских комментаторов священных текстов, которых наделяли полномочиями те или иные конфессии (католическая, православная, протестантская), есть еще школы иудаистского толкования. Толкованием занимались таннаи, амораи, масореты. В исламе обычное толкование Корана называется тафсир, а эзотерическое толкование — тавиль. В индийской философии есть целая школа, называемая пурва-миманса, занятая толкованием древнеиндийских религиозных источников. То же самое имеет место и в других религиях.

Первая обобщающая работа, в которой герменевтика фигурирует как полноценная дисциплина, принадлежит христианскому мыслителю Аврелию Августину (354–430). Этот древний интеллектуал написал очень интересный труд, который называется «Христианская наука, или Основания священной герменевтики и искусства церковного красноречия».

Позднее герменевтику начали использовать для расшифровки, то есть разгадки тайн тех или иных текстов, не являющихся религиозными. Это касалось, например, исторических документов, которые нельзя правильно интерпретировать без понимания того, какова культурная среда, в которую погружен автор документа, каков социальный статус автора, какова степень его образованности, какова его политическая ориентация, как он вписан в существующие элитные группы и так далее. Герменевтика начала использоваться и для чтения не лишенных загадочности художественных или философских текстов.

Постепенно наряду с религиозной герменевтикой сформировались еще и герменевтика историческая, филологическая, философская и, наконец, политическая.

Позже возникли и другие герменевтики. Потому что зашифрованный смысл надо было подвергать дешифровке, если разгадываешь подлинный смысл не только тех или иных религиозных откровений, тех или иных биографических сведений, тех или иных художественных произведений. Зашифрованный смысл стало необходимо подвергать дешифровке постольку, поскольку возникло колоссальное количество шифрованных посланий, в том числе и посылаемых в эфир. И тут нашлось место не только для гуманитарной, но и для математической дешифровки. А значит, сама герменевтика стала не только гуманитарной, но и математической дисциплиной.

Следователь, восстанавливающий последовательность деяний, приведших к преступлению, и личность преступника, тоже занимается герменевтикой некоего паратекста, который называется следами совершенного преступления.

Геофизик, пытающийся установить размеры и состав того или иного геологического образования (в большинстве случаев месторождения, но и не только) по тем электромагнитным, гравитационным или иным полям, источником которых является это геологическое образование, тоже занимается герменевтикой.

Аналитик, пытающийся раскрыть подлинный смысл тех или иных событий, тоже занимается герменевтикой.

Герменевтикой занимаются все, кто пытается восстановить природу и структуру источника по сигналам, которые посылает этот источник.

В математике такая задача восстановления структуры и природы источника по посылаемым им сигналам называется обратной задачей. Теория обратных задач, в которой рассматривается, в том числе и степень неустойчивости этих задач (так называемая некорректность), — отдельный раздел математики. Есть несколько математических школ, представители которых занимаются обратными задачами. Одна из этих школ связана с именем выдающегося советского математика и геофизика, дважды Героя социалистического труда, основателя факультета вычислительной математики и кибернетики МГУ, академика Андрея Николаевича Тихонова (1906–1993).

Я пришел в политологию и политическую аналитику, будучи уже кандидатом физико-математических наук. Защищался я именно по обратным задачам. Учителями моими были крупные представители школы Андрея Николаевича Тихонова.

Андрей Николаевич Тихонов

Придя в политологию и политическую аналитику, я с удивлением обнаружил, что, по существу, речь идет о всё тех же обратных задачах, то есть о том, что паратекст, в который входят и разного рода внетекстуальные события (митинги, заговоры, теракты), и политические тексты (речи, статьи, телевизионные передачи) надо расшифровывать, то есть решать некую обратную задачу, раскрывая смысл анализируемого паратекста. Поняв это, я стал развивать не просто аналитический метод, а аналитическую герменевтику, которая существенно отличается от исторической или даже политологической.

Я никогда не пытался ставить знак равенства между гуманитарной и математической герменевтикой. Но всегда понимал, что все виды герменевтики имеют одну сущностную природу и могут рассматриваться как ветви на одном герменевтическом древе.

Одним из выдающихся представителей герменевтической науки XX века был французский мыслитель Поль Рикёр (1913–2005). Этот очень крупный философ, внесший существенный вклад в развитие герменевтики, находился под влиянием еще более крупного философа, одного из основателей феноменологии Эдмунда Гуссерля (1859–1938), выдвинувшего основополагающий феноменологический тезис «Назад к самим вещам!».

Согласно феноменологии Гуссерля, на которую существенным образом опирались и Рикёр, и все представители герменевтики XX столетия, сущностью сознания является присваивание смысла вещам. И в этом смысле быть сознанием означает давать вещам смысл.

Гуссерль утверждал, что такое движение к вещам производится за счет перехода от производных и вторичных смыслов к смыслам изначальным. И что фактически речь идет о необходимости двигаться от периферии, которой является целевое конструирование тех или иных смысловых конструкций, к тому ядру, которое породило эти конструкции.

Согласно Гуссерлю, феноменологическое исследование можно осуществлять как за счет непосредственного созерцания очевидности, так и за счет так называемой феноменологической редукции.

Гуссерль выделяет три типа редукции.

Первый тип — феноменолого-психологическая редукция, нацеленная на анализ самого акта сознания. Речь идет об акте, в котором сознание присваивает смысл тому, с чем соприкасается.

Второй тип — эйдетическая редукция, в которой переживания, с помощью которых сознание присваивает смысл, рассматриваются не как конкретные факты, а как некие идеальные сущности (эйдосы).

Третий тип — трансцендентальная редукция, в которой перебрасывается мост между сознанием, присваивающим смыслы, и так называемым чистым сознанием.

Гуссерль призывал к прямому интуитивному интеллектуальному созерцанию сущностей. Такое созерцание он называл идеацией, эйдетической интуицией, категориальным созерцанием или созерцанием сущностей. Он утверждал, что идеальное можно непосредственно созерцать, а не выводить из понятий. Что такое созерцание возможно лишь на основе особой интеллектуальной интуиции. И что оно при этом является столь же научным, как и та научность, которая гордится тем, что она основана на чистом рацио.

В своей книге «Логические исследования» Гуссерль писал: «Что есть „значение“, это может быть дано нам так же непосредственно, как дано нам то, что есть цвет и звук. Оно не поддается дальнейшим определениям, оно есть дескриптивно предельное. Всякий раз, когда мы осуществляем или понимаем выражение, оно означает для нас нечто, мы в действительности осознаем его смысл. Этот акт понимания, акт придания значения, акт осуществления смысла не есть акт слышания звучания слова или акт переживания какого-либо одновременно приходящего образа фантазии. И точно так же, как нам с очевидностью даны феноменологические различия между являющимися звуками, нам даны и различия между значениями».

Критикуя различные теории идеального, Гуссерль одинаково отвергал и теорию Локка, согласно которой идеальное является своеобразным предельным концентратором чего-то конкретного, то есть существует только в мышлении, и теорию Платона, согласно которой идеальное существует вне мышления в божественном разуме, и все разновидности субъективного идеализма, согласно которому идеальное в каком-то смысле просто не существует. Гуссерль утверждал, что идеальное коренится в том бытии, которое существует, но не является реальным бытием, и что именно там проживают сущности, которые можно непосредственно созерцать в акте идеации.

Эдмунд Гуссерль

В своем произведении «Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии» Гуссерль писал: «Мы исходим из словесного, возможно, что и целиком темного представления „вещь“ — из того самого, какое у нас только, вот сейчас, имеется. Свободно и независимо мы порождаем наглядные представления такой „вещи“ — вообще и уясняем себе расплывчатый смысл слова. Поскольку же речь идет о „всеобщем представлении“, то мы должны действовать, опираясь на пример. Мы порождаем произвольные созерцания фантазии вещей — пусть то будут вольные созерцания крылатых коней, белых ворон, златых гор и т. п.; и всё это тоже были бы вещи, и представления таковых служат целям экземплификации не хуже вещей действительного опыта. На таких примерах, совершая идеацию, мы с интуитивной ясностью схватываем сущность „вещь“ — субъект всеобще ограничиваемых ноэматических определений».

Ноэматическим Гуссерль называл то содержание, которым обладает некое переживание, осуществляемое сознанием по отношению к чему-то, находящемуся за рамками переживаемой реальности, то есть тому, что трансцендентно по отношению к реальному составу переживаний. Сам этот реальный состав переживаний Гуссерль называл ноэзисом. А его двойника, находящегося за пределами реальности (иначе — его интенциональный коррелят) Гуссерль называл ноэмой.

Различая реальные, по Гуссерлю — ноэтические, то есть ноэмой порождаемые, компоненты переживания и те трансцендентальные двойники, в которых эта реальность переживания исчезает, Гуссерль говорил об ирреальности ноэматических переживаний. Он не просто говорил вскользь о такой ирреальности, он эту ирреальность подчеркивал.

В своих «Идеях» Гуссерль утверждал, что трансцендентное (ирреальное) содержание переживания — «это, конечно, нечто данное, причем — если верно и точно описывать переживание и ноэматически сознаваемое в нем в чистом интуировании — с очевидностью данное; однако это данное принадлежит к переживанию в совершенно ином смысле, нежели реальные, а тем самым настоящие, в собственном смысле, конституенты такового».

Гуссерль разработал учение о ноэме, о ядре этой самой ноэмы, о содержании этого ядра (так называемых характеристиках), об изменчивости ноэматического ядра и так далее. Не желая ограничиваться подобной детализацией, Гуссерль стал отдельно рассматривать некое «наивнутреннешнее», находящееся в центральной точке ядра.

В своих «Идеях» Гуссерль писал: «Говоря о сопряжении (и специально „направлении“) сознания на его предметное, мы отсылаемся к наивнутреннейшему моменту ноэмы. Это не само только что упоминавшееся ядро, а нечто такое, что так сказать составляет необходимую центральную точку ядра, функционируя в качестве «носителя» специально принадлежных ему ноэматических своеобразий, а именно ноэматических модифицируемых свойств „подразумеваемого как такового“».

Я не могу здесь подробно рассматривать как саму феноменологию Гуссерля, так и те герменевтические направления, которые эта феноменология порождала и порождает. Скажу лишь, что завершение феноменологических изысканий Гуссерля могло бы изменить весь интеллектуализм второй половины XX века. Но Гуссерлю не дано было завершить свои изыскания.

Самым выдающимся учеником Гуссерля был немецкий философ Мартин Хайдеггер. Именно Хайдеггер редактировал основные работы Гуссерля. После прихода нацистов к власти Гуссерля начали травить как еврея. Степень участия в этой травле самого Хайдеггера — предмет отдельного рассмотрения. Гуссерлю было запрещено участвовать в философских конгрессах 1933 и 1937 годов. Он не мог не только участвовать официально на этих конгрессах, но даже появляться на них как частное лицо. И тем не менее Гуссерль не эмигрировал. Он умер в Германии в 1938 году от воспаления легких.

Нацистский режим мог уничтожить неизданные работы Гуссерля и библиотеку этого великого мыслителя. Но этому воспрепятствовал героизм бельгийского монаха-францисканца Лео Ван Бреды, который перевез архив Гуссерля в бельгийский город Лувен. Там был основан центр изучения наследия Гуссерля («Гуссерль-архив»). Этот центр существует до сих пор.

Разобранный архив Гуссерля в Лувене насчитывает 40 тысяч неизданных листов. Причем часть из этих листов — стенограммы, которые Гуссерль создавал на основе собственного метода. Они фактически не расшифрованы.

Трудоемкость работы с архивом Гуссерля и невозможность осмысления этого архива теми, кто, так сказать, не конгениален Гуссерлю, смерть Гуссерля по причине его преследования нацистами, препятствия, которые чинили Гуссерлю нацисты, пока Гуссерль был еще жив, — сильно сказались на всем содержании постгуссерлеровского интеллектуализма. Этот интеллектуализм как бы прошел не то чтобы мимо Гуссерля, но лишь соприкоснувшись с мыслью этого великого философа и не оперевшись на эту мысль в должной мере.

Но идеи Гуссерля не умерли, эстафету феноменологии подхватила герменевтика XX века. И прежде всего такой ее корифей, как Поль Рикёр.

Одна из книг Рикёра называется «Конфликт интерпретаций». Такое же название носит подзаголовок той книги о Сталине, предисловием к которой является эта моя статья.

Развивая и преобразуя идеи Гуссерля, Рикёр в своей книге «Конфликт интерпретаций» писал: «В целом я хотел бы показать следующее: изменение масштаба проблемы ведет к появлению едва ощутимого образования, которое одно только делает возможной научную трактовку проблемы: путь анализа, путь разложения на более мелкие единицы — это путь науки, и мы видим, как он находит свое применение в машинном переводе. Но я хотел бы, напротив, показать, что редукция к простому способствует устранению фундаментальной функции символизма, которая может возникнуть только на высшем уровне проявления и которая связывает символизм с реальностью, опытом, миром, существованием (я специально предоставляю право выбора между этими терминами). Короче говоря, я хотел бы показать, что путь анализа и путь синтеза не совпадают друг с другом, что они не равнозначны: на пути анализа обнаруживаются элементы значения, не имеющие никакого отношения к так называемым вещам; на пути синтеза выявляется функция означивания, то, что есть «говорение» и, в конечном итоге, «показывание».

Поль Рикёр

Придя в аналитику из математики, я долгое время увлекался так называемым системным анализом, в котором обнаружение элементов и того, что эти элементы связывает, сопряжено с восстановлением так называемой целевой функции. Но со временем проявилась разница между тем, что называется системой (совокупностью элементов, имеющих общую цель и связанных между собой определенными связями) и более сложными совокупностями, так называемыми гештальтами (целостностями).

А поскольку системный анализ подвергался пересмотру со стороны постмодернизма с его ризомами, то есть размытыми плазмоидными сущностями, более сложными, чем системы, то стало ясно, что без обновления идеи целостности обойтись нельзя. Потому что иначе окажешься неспособным ответить на вызов постмодернизма, способного, в отличие от становящегося архаикой системного метода, предъявить новую коварную сложность.

Так постепенно сформировалась целостная, а не системная аналитика. Она сформировалась в качестве школы, продемонстрировавшей свои возможности в сфере прогнозирования и выявления скрытых смыслов происходящего. При этом целостный анализ всегда противопоставлял себя не только ограниченности системной аналитики и провокативности постмодернистского метода, заменяющего аналитику конструированием, но и всему, что связано с так называемой конспирологией.

Основа разработанной целостной аналитики — трансгерменевтический или мультигерменевтический метод. Поскольку герменевтические аналитики, они же — смыслоаналитики, могут быть очень разными, то со всей остротой возникает вопрос об их сопряжении.

В точности такой же вопрос возникает в связи с проблемой сопряжения очень разных дисциплин. Порой достаточно сложно решить вопрос о сопряжении естественнонаучных дисциплин, но еще сложнее сопрягать естественнонаучные и гуманитарные дисциплины, и уж совсем сложно сопрягать естественнонаучную рациональность с художественными, оперирующими образностью, или духовными, оперирующими символами, способами познания бытия во всей его полноте.

Если в случае разных дисциплин нужно говорить о мультидисциплинарном или трансдисциплинарном, или сверхдисциплинарном методе, создающем целостность в условиях роста разобщенности дисциплин и их количества, то в случае герменевтики нужно говорить о мультигерменевтическом, трансгерменевтическом или сверхгерменевтическом методе.

Его-то и разрабатывает наш коллектив, развивая целостную аналитику.

Скажу несколько слов для пояснения существа дела.

В советской филологии 20-х и 30-х годов XX века бытовал подход, который потом назвали вульгаризацией марксизма. Согласно этому подходу все великие художественные произведения следовало интерпретировать под классовым углом зрения. Обсуждалось, к какому классу или подклассу принадлежала Татьяна Ларина (сельское провинциальное дворянство) или Евгений Онегин (столичное дворянство), в чем состоит народная мудрость няни Татьяны Лариной, принадлежавшей к классу крепостного крестьянства, и так далее.

Конечно, с одной стороны, это было вульгаризацией. Но, с другой стороны, речь шла о том, что марксизм предложил свою герменевтику, которую можно назвать герменевтикой классовой борьбы. Эта герменевтика должна была носить всеобъемлющий характер. Смысл всего на свете — и литературных произведений, и реальных событий — следовало искать в этой самой классовой борьбе. Что, конечно же, было далеко не бессмысленно, но не могло исчерпать всего содержания даже относительно простых политических процессов. И уж тем более — процессов более сложных.

Но этого содержания не могла исчерпать и герменевтика элит, она же — аналитика элит, или герменевтика неявных, так называемых эзотерических смыслов, она же — эзотерическая аналитика или герменевтика криминальных сообществ, она же — криминальная аналитика или герменевтика спецслужбистских групп, она же — спецаналитика.

Насущно необходима была метагерменевтика, вбирающая в себя все вышеуказанные герменевтики и определенным образом их сопрягающая. В той же геофизике, например, надо сопрягать данные наблюдений за электрическим, магнитным, гравитационным полями, за радиацией, за происходящими пассивными излучениями и излучениями, создаваемыми в ходе изучения тех или иных объектов.

Целостная аналитика рождалась в связи с острой необходимостью сопряжения разного рода герменевтик, а также в связи с осознанием того, что эти герменевтики нельзя механически сопрягать, что сопряжение должно носить органический, то есть целостный характер.

Авторы данной коллективной монографии настаивают на том, что они взяли на вооружение нашу целостную аналитику и применяют ее к анализу биографии Сталина. При этом они говорят о конфликте интерпретаций, то есть адресуют к известному герменевтическому сочинению Поля Рикёра.

При этом именно в случае Сталина метод конфликта интерпретаций является особенно продуктивным. Потому что интерпретации конфликтуют между собой очень откровенно, я бы сказал, даже слишком откровенно.

Цель авторов — обнаружить сокрытое, исследуя эти, подчас очень откровенные, конфликты интерпретаций. Обнаружить их можно только за счет погружения самих интерпретаций в достаточно сложный контекст. Это и бытовой контекст, и контекст собственно исторический, и контекст культурный, и контекст интимно-семейный, и, наконец, контекст эзотерическо-метафизический.

Авторы убеждены в том, что именно совокупность таких контекстов, в отличие от интерпретаций, можно объединить на основе целостности личности и того, что называется бытием (ученик Гуссерля Хайдеггер прямо говорил об аналитике бытия). Давление на интерпретации со стороны целостного мультиконтекста может, по мнению авторов, в какой-то мере обнаружить скрываемую интерпретаторами истину.

Реализуя на практике этот подход, авторы сочетают классическую биографическую герменевтику с другими герменевтиками, которые опираются на совсем иные основания, но вполне могут при этом сопрягаться не на уровне эклектики, а на уровне настоящего синтеза.

«Скажи мне, как ты дружишь, и я скажу тебе, кто ты».

«Скажи мне, кого ты любишь, и я скажу тебе, кто ты».

«Скажи мне, во что ты веришь, и я скажу тебе, кто ты».

«Скажи мне, что тебя терзает, и я скажу тебе, кто ты».

«Скажи мне, как ты живешь, и я скажу тебе, кто ты».

«Скажи мне...», «Скажи мне...», «Скажи мне...»

«Скажи мне всё сразу, и я скажу тебе, кто ты».

Сталин не скажет всё сразу. Для авторов Сталин — как бы живой человек, которого они не препарируют, а вопрошают. И в этом суть феноменологического метода, суть герменевтического метода, опирающегося на феноменологию, и суть метода целостного анализа, опирающегося на метагерменевтический синтез.

В случае Сталина, который очень определенно и яростно выбрал для себя определенную миссию — миссию по преобразованию Истории, очень важное значение имеет вопрошание об Истории: «Скажи мне, в каких ты с ней отношениях, и я скажу тебе, кто ты».

Это вопрошание, конечно, можно назвать адресацией к историческому контексту. Однако, думается, что сведение всего вопрошания к классическому историческому контексту с марксистским или иным представлением об историческом процессе было бы существенным упрощением.

В этой связи я вынужден, обсуждая метод, примененный авторами, обратиться не только к творчеству Гуссерля и Рикёра, но и к творчеству других исследователей, и отрекомендовать читателю исследование, осуществленное авторами, еще и как опыт по созданию такой дисциплины, как «аналитическая история».

«Аналитическая история» позволяет осуществлять герменевтику не только с помощью адресации к единому историческому контексту, но и с помощью исследования особого исторического контекста, того, который Мигель де Унамуно назвал интраисторическим.

Мигель де Унамуно. 1921

Мигель де Унамуно (1864–1936) — испанский философ, писатель и общественный деятель. Он — баск, писавший на испанском языке. Унамуно много занимался античной литературой, преподавал латынь, занимался философией и историей. В 1924 году Унамуно выступил против тогдашнего испанского диктатора Примо де Риверы и был за это сослан на Канарские острова, откуда ему удалось перебраться во Францию.

В начале франкистского мятежа Унамуно поддержал Франко. Однако это продолжалось недолго. Унамуно преподавал в университете города Саламанка. 12 октября 1936 года в этом университете выступил ультрафранкист, фалангист, генерал Хосе Мильян-Астрай-и-Террерос. В числе прочего этот генерал произнес фалангистское приветствие «Да здравствует смерть!». Унамуно после этого выступил с горячей речью, которую необходимо воспроизвести. Вот что сказал Унамуно тем, кого только что поддержал:

«Выслушайте мои слова, вы все. Все вы знаете меня и знаете, что я не могу хранить молчание. Порой молчать означает лгать. Ибо молчание можно понять как соучастие. Я хочу оценить речь — если ее можно так назвать — генерала Мильяна Астрая, который присутствует среди нас. <...> Только что я услышал бессмысленный некрофильский вопль „Да здравствует смерть!“ И я, который провел всю жизнь, осмысливая парадоксы, рожденные из бессмысленного гнева или других эмоций, должен сказать вам, умной и опытной аудитории, что этот нелепый парадокс вызывает у меня отвращение. <...> И мне доставляет боль мысль о том, что генерал Мильян Астрай будет определять психологию масс. <...> Здесь храм разума. И я его верховный жрец. Это вы оскорбляете его священные пределы. Вы можете победить, потому что у вас в достатке грубой силы. Но вы никогда не убедите. Потому что для этого надо уметь убеждать. Для этого понадобится то, чего вам не хватает в борьбе — разума и справедливости. Я всё сказал».

Генерал, против которого выступил Унамуно, прервал его выступление возгласом «Смерть интеллигенции! Да здравствует смерть!». Унамуно был смещен с поста ректора и помещен под домашний арест.

Все это необходимо оговорить, потому что ссылки на теоретические положения Унамуно иногда вызывают в левой аудитории негодование: мол, вы используете философские построения, автор которых являлся поклонником генерала Франко. Унамуно, как мы только что убедились, не являлся поклонником генерала Франко. Изначально он был поклонником Бакунина, Лассаля и Маркса. Потом он пережил глубокую человеческую катастрофу (у него умер от менингита трехлетний сын) и стал заниматься блаженным Августином, испанскими средневековыми мистиками, мистическими рассуждениями ревностного католика и великого философа Блеза Паскаля, идеями датского философа, основоположника экзистенциализма Сёрена Кьеркегора. При этом Унамуно не стал религиозным философом. Его концепция трагического чувства жизни базируется на конфликте между переживанием конечности человеческого бытия (Унамуно называет это переживание «опытом ничто») и жаждой бессмертия.

Авторы исследования, предисловием к которому является эта статья, убеждены, что для Сталина большое значение имеет это самое трагическое чувство жизни, оно же — опыт ничто. И что это трагическое чувство жизни постоянно активизирует неявное метафизическое начало, имеющее важное значение в формировании личности Сталина и в осуществляемой Сталиным деятельности.

Целостный анализ для авторов является еще и аналитикой «ничто». Того «ничто», которое, согласно представлениям Унамуно, своими терзаниями рождает в личности «голод по бытию» или «жажду бытия».

Жажде личного бессмертия, считал Унамуно, противостоит рационалистическая уверенность в конечности сущего. Жажде бесконечного — ощущение конечности всего и вся. Отсюда — особое трагическое восприятие жизни, в котором человек пытается соединить несоединимое — веру и разум.

Авторы коллективной монографии задаются вопросом о том, соединялось ли это в личности Сталина, формировали ли его запросы «ничто» и «голод по бытию». И приводят доказательства того, что всё это для Сталина характерно.

Унамуно воспевает такое соединение несоединимого, как «героическое безумие». Свойственно ли оно было личности Сталина?

Унамуно называет такое безумие «кихотизмом» (здесь отсылка к образу Дон Кихота, о котором великий Достоевский сказал: «Во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля, и спросили там, где-нибудь, людей: „Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?“ — то человек мог бы молча подать Дон Кихота: „Вот мое заключение о жизни — и можете ли вы за него судить меня?“»).

Можно ли говорить о каком-то сходстве предельно прагматического Сталина с Дон Кихотом в том понимании, какое предлагает нам Мигель де Унамуно? Авторы доказывают, что, как ни странно, можно говорить и о «кихотизме» Сталина в трактовке Унамуно, и о сопряжениях между сталинским мировоззрением и мировоззрением Достоевского.

Я не могу в этом предисловии обсуждать отличия философии Достоевского и философии Унамуно. Как не могу обсуждать и соотношение этих двух великих философий с еще одной философией — философией Мартина Хайдеггера, великого немецкого философа, которого порой проклинают левые, называя его сторонником нацизма, который, как я уже показал выше, сыграл не лучшую роль в том, что касается судьбы его учителя Гуссерля, и чье мировоззрение, конечно же, будучи глубоко консервативным, бесконечно сложнее нацистского.

Пока левые философы не выйдут за рамки узкополитической предвзятости, определяющей их отрицание Унамуно, Хайдеггера и других, — вся левая философия будет жалко прозябать в постмодернистском болоте. Ужасная ущербность левой философии и левой политической мысли как раз и состоит в том, что для нее всё консервативное и хоть в какой-то степени адресующее к невыразимому отторгается с порога и без желания отделять зерна от плевел.

Повторяю, если левая философия и левая политическая мысль не выйдут на принципиально новые рубежи, если они продолжат свое маразматическое существование хотя бы на пару десятилетий, то левое вообще умрет. Останутся леваки, но левая философская мысль превратится в прах, из которого уже не воскреснет никакой философский Феникс. Поэтому надо как можно скорее преодолевать это огульное отторжение левой мыслью всего, что создано великими консервативными философами, как религиозными, так и иными, ибо и Хайдеггер, и Унамуно религиозными философами в полном смысле этого слова не являются.

В этом предисловии я заговорил о Мигеле де Унамуно потому, что именно он ввел в науку то, что с большими оговорками можно назвать и новым историческим (для Унамуно — интраисторическим) контекстом, и то, что можно назвать «ничтойным», нерациональным, в понимании Гуссерля — аналитическим дискурсом.

Впрочем, дискурс тут является скорее упрощенной апелляцией к известным понятиям, чем отражением реального существа унамуновских инноваций. Потому что введенное (здесь я имею в виду представления Унамуно о внутренней истории, она же — интраистория) не является, строго говоря, дискурсом. Связь этой самой интраистории с классической наукой (исторической и не только) очень проблематична. Что ж, тем хуже для классической науки, которой предстоит либо существенно измениться, либо перестать отвечать на вызовы современности.

Иногда интраисторию Мигеля де Унамуно называют художественно-философским дискурсом. Я поддерживаю такое определение именно в силу его колоссальной противоречивости. Может ли дискурс быть художественным? Разумеется, не может. Является ли метод Унамуно и философским, и художественным одновременно? Безусловно. Входят ли в противоречие художественность этого метода и его философичность? Входят, если понимать философию как науку — притом что она наукой безусловным образом не является. Но даже если это входит в противоречие, тем лучше. Потому что всё, лишенное противоречий, — мертво. А та сфера, в которую вторглись авторы этой книги, начав обсуждать личность Сталина, не может откликнуться на нечто сухое, рациональное и в силу этого мертвое.

Все мы прекрасно понимаем, что в какой-то мере (какой-то и не более того) личность можно рационально обсуждать в случае, если она осуществила документально зафиксированное самораскрытие. Сталин такого самораскрытия не осуществил. Невозможен личный дневник Сталина, как невозможен и личный дневник Наполеона. Определенный тип личности, тот тип личности, который Унамуно назвал героическим и безумным одновременно, чурается самораскрытия не только из политической осторожности, но и по более фундаментальным соображениям.

Итак, любая попытка раскрытия личности Сталина (а речь по определению может идти только лишь о попытке) требует живого метода, то есть метода, коренным образом противостоящего сухому рациональному дискурсу. В личность Сталина можно попытаться проникнуть, но эту личность нельзя описать. Личность Сталина можно понять, но ее нельзя объяснить.

Компетентный читатель уже уловил, что, противопоставляя понимание объяснению, я в неявном виде ввожу в число создателей того метода, который применяют авторы этой книги, Вильгельма Дильтея (1833–1911), который противопоставил естественным наукам науки о духе. Дильтей назвал естественнонаучный метод объяснением, а метод, применяемый науками о духе, — пониманием. Дильтей в своей «Философии жизни» утверждал, что жизнь в принципе ускользает от любых объяснений и раскрывается только в ответ на любовное понимание. И что, соответственно, понимание чего-нибудь, имеющего отношение к жизни (а что может иметь к ней большее отношение, чем внутренний мир человека вообще, а такого человека, как Сталин, в особенности?), основано на том, что исследователи творчества Унамуно иногда называют художественно-философским дискурсом. Тут главное — художественность, вводимая в серьезную философскую мысль.

Я уже обратил внимание читателя на то, что Мартин Хайдеггер называл примерно такую художественно-философскую методологию понимания «аналитикой бытия». И мне кажется естественным назвать метод Унамуно, основанный на интраистории, художественно-философским аналитическим методом. Именно аналитическим методом, а не дискурсом.

Если, конечно, под аналитикой иметь в виду целостную аналитику, апеллирующую, в том числе, и к интраистории Унамуно, и к бытийности в хайдеггеровском ее понимании. В чем специфика такой аналитики, и почему она так нужна именно в случае Сталина?

Предположим, что вы располагаете не просто дневниками интересующей вас личности, не просто интимно-личной перепиской, в которой обсуждается высокая и сокровенная мировоззренческая проблематика, а прямо-таки исповедями. Значит ли это, что вы, образно говоря, ухватили бога за бороду и теперь можете радостно начать препарировать безусловный материал, превращая его в те или иные рациональные построения? Нет, конечно. Я бы даже дважды повторил: нет и еще раз нет.

Первое «нет» относится к тому, что подлинная исповедальная откровенность не может быть переведена ни на какой рациональный язык. Она при таком переводе умирает. Пушкинский Сальери, описывая трудность своего творческого пути, говорил: «Звуки умертвив, Музыку я разъял, как труп. Поверил Я алгеброй гармонию». Совершенно ясно, что применив этот метод, Сальери познал труп музыки, а не музыку. И что каждый, кто будет «поверять алгеброй гармонию», познает труп. В особенности это касается тех, кто алгебраически будет препарировать личные переписки и дневники. Тут нужна специальная герменевтика, феноменология, экзегетика в ее духовном и светском варианте. Всё что угодно — только не сухое рациональное препарирование.

Уже поэтому метод сухого препарирования не может быть применен в сфере предельной субъективности. Применять его надо к фактам, то есть к объективному. К тому, когда Цезарь переходил Рубикон, когда Наполеон атаковал Аркольский мост. Не только великий Плутарх, создавая свои «Сравнительные жизнеописания», но и блистательный академик Тарле, создавая свои биографии Наполеона, Талейрана, Фуше, были уверены в том, что они являются учеными, создающими рациональные модели, сообщающими читателю нечто предельно объективное и в этом смысле историческое. Но так ли это было на деле?

Тарле, когда писал о Наполеоне, влюблялся в него и с позиции подобной влюбленности проклинал Фуше и Талейрана.

Потом он влюблялся в Фуше и проклинал Талейрана.

Потом он влюблялся в Талейрана и проклинал Фуше.

Попробуйте, поймите что-нибудь даже в сведениях Тарле, не используя этого самого конфликта интерпретаций, который в случае Тарле не является конфликтом между Тарле и другими исследователями. Он является конфликтом внутри исследовательской личности самого как бы рационального Тарле.

Между тем на пути рационального описания прямой достоверной исповедальности есть и второе «нет». У великого немецкого писателя Томаса Манна есть великолепное произведение «Признание авантюриста Феликса Круля». Это исповедь Феликса Круля, в которой нет ни слова правды. Просто ни слова. Манн специально сделал так, чтобы ни одного слова правды не было. Более того, Манн настаивает (и он полностью прав), что такой же лжеисповедью является и восхищавшая его «Скучная история» Чехова, в которой исповедующийся перед смертью профессор непрерывно лжет, и, конечно же, «Записки из подполья» Достоевского, автор которых прямо говорит: «Даже вот что тут было бы лучше: это — если б я верил сам хоть чему-нибудь из всего того, что теперь написал. Клянусь же вам, господа, что я ни одному, ни одному-таки словечку не верю из того, что теперь настрочил! То есть я и верю, пожалуй, но в то же самое время, неизвестно почему, чувствую и подозреваю, что я вру как сапожник».

Сколько подводных камней есть в исповедях, если, конечно, речь не идет об исповедях раскаивающихся простых людей! Тут и самораскрытие как форма ускользания от правды о себе, и неискренность, возникающая в момент, когда клянешься быть абсолютно искренним и даже рвешься к подобной искренности.

Когда Зигмунд Фрейд и его последователи назвали свой метод не психологией, а психоанализом, что они имели в виду? То, что их пациент, рассказывая о себе, будет лгать, что он не может не лгать. И их задача не верить ему, а подвергать его высказывания анализу, отделяя в них зерна от плевел. Достижения фрейдовского психоанализа для представителей Школы целостного анализа крайне проблематичны. А вот фрейдовское утверждение о том, что любые, даже исповедальные высказывания, требуют аналитики, — представляются нам очень и очень ценными.

Может ли рациональность эффективно использоваться в случае, если мы включаем в свою аналитику интраисторический контекст Унамуно?

Сам Унамуно утверждал, что интраистория представляет собой таинство, творимое народом в глубинах народной жизни. Унамуно настаивает на простоте и незатейливости этого таинства, творимого народом в гуще его повседневности и одновременно к этой повседневности несводимого. Усталые крестьяне возвращаются с полевых работ — и вдруг рождается песня. Сама по себе песня хороша и не более того. Но что-то в ней есть особенное. И это особенное творит интраисторию. Ну и где тут место рациональности? Очевидно ведь, что в этом случае место для герменевтики и феноменологии есть, а для рациональности нет. Но это не значит, что нет места для специфического раскрытия предмета, которое Гуссерль потому и назвал иррациональным, что слишком уж вопиющей оказалась несводимость познания к рациональности.

Утверждение Унамуно о таинстве интраистории и необходимости духовного, а не рационального ее познания можно сопоставить с тем, что утверждал наш великий поэт Лермонтов, говоря о своей любви к России. Право, стоит вспомнить эти привычные строчки и проанализировать их. Лермонтов вначале говорит о классической истории, той, которую Унамуно называл экстраисторией, противопоставляя ее рациональность таинству интраистории. Лермонтов начинает свое стихотворение с заявления о своем равнодушии к экстраистории, о странности, то есть сопричастности иррациональному таинству своей любви к Родине:

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.

Странная любовь, противоречащая рассудку, который, между прочим, хочет эту странную любовь победить. Притом что победить — значит погубить. Согласитесь, мы здесь буквально сталкиваемся с тем, что Унамуно говорит о конфликте рассудочной экстраистории и отвергающей рассудочность интраистории. Читатель скажет, что в моих рассуждениях есть натяжка и что Лермонтов говорит не об интраистории, а о чем-то гораздо более упрощенном? Ну что ж, давайте продолжим чтение Лермонтова, который в следующих строчках буквально перечисляет не волнующие его экстраисторические слагаемые обычной истории. Да еще и говорит о том, что эти слагаемые не шевелят в нем того, что может расшевелить лишь таинство. Вот что Лермонтов говорит об экстраисторических величинах, перечисляя их одну за другой:

Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Заметим, что Лермонтов не говорит, что ему безразличны перечисляемые великие экстраисторические величины. Он только говорит, что они — все эти славные дела и их благие последствия — не вызывают в нем «отрадного мечтанья». Притом что отрадное мечтанье для Лермонтова — это отклик, оно же — реакция на нечто более важное, чем славные дела, на нечто, творимое народной душой в единстве с природой, ландшафтом, жизнью человеческой, слитой воедино с природой и ландшафтами во всем этом творимом как бы походя, а на самом деле — сущностно.

Лермонтов улавливает интраисторическое таинственное начало, спрятавшееся в простоте жизни, но просвечивающее через эту простоту. Этот свет и то, что является его источником, для Лермонтова еще важнее славных дел, которыми он, повторяю, не пренебрегает (вспомним лермонтовское «Бородино»).

Более того, Лермонтов уверен, что именно источник этого света, он же — энергия, исходящая от интраисторического таинства, творит и Бородино, и многое другое. Вначале это таинство, а потом — великие деяния как его результат. Вот модель Лермонтова, загадочным образом совпадающая с моделью Мигеля де Унамуно. Разные творческие личности, разные культуры, разные эпохи, разные языки, а модель — одна и та же.

Далее Лермонтов подробно перечисляет всё, что рождает в нем отрадное мечтанье не само по себе (Лермонтов уж никак не певец крестьянского быта), а в силу своей озаренности светом интраисторического таинства. Вспомним, что он перечисляет, заявляя при этом, что он не знает, за что он это любит. Он это любит — и всё.

Любовь, которую не понимаешь и не можешь объяснить, всегда порождена таинством, творимым внутри того, что ты любишь. Ты это таинство не видишь, но чувствуешь. Точнее, ты чувствуешь эманации таинства тогда, когда они вливают свою трансцендентность в нечто простое, реальное, безусловное. Вот как об этом говорит Лермонтов:

Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.

Об этих огнях печальных деревень, знакомых всем, кто ночью ехал по степям Центральной России, писали многие. И они писали о них как о таинстве. Чехов, например, посвятил этому таинству отдельный рассказ «Огни».

Студент барон фон Штенберг, глядя на ночные огни в степи, говорит: «Знаете, на что похожи эти бесконечные огни? Они вызывают во мне представление о чем-то давно умершем, жившем тысячи лет тому назад, о чем-то вроде лагеря амалекитян или филистимлян. Точно какой-то ветхозаветный народ расположился станом и ждет утра, чтобы подраться с Саулом или Давидом».

Инженер Ананьев, спорящий с бароном фон Штенбергом, знакомит читателя с содержанием этого спора: «Барону эти огни напоминают амалекитян, а мне кажется, что они похожи на человеческие мысли... Знаете, мысли каждого отдельного человека тоже вот таким образом разбросаны в беспорядке, тянутся куда-то к цели по одной линии, среди потемок, и, ничего не осветив, не прояснив ночи, исчезают где-то — далеко за старостью...»

Бесконечная волнительность этих огней ничуть не уменьшается от того, что ты можешь задать себе разумный вопрос о том, а почему, собственно, они должны тебя так волновать и что в них особенного? Ты понимаешь, что твое волнение связано с тем, что за этими огнями стоит какое-то таинство. Но что тебе дано только видеть наложение этого таинства на сирые избы, в которых окна чуть светятся. Или на полыхающие сполохи...

Развивая свою мысль, Лермонтов перечисляет уже совсем конкретные вещи, которые вызывают у него отрадное мечтанье именно потому, что озарены эти вещи чем-то особенным.

Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно.

Перечислив эти отрады, которые для почвенника-бытописателя имеют один смысл, а для Лермонтова с его мистикой бытия (она же — наша аналитика бытия) — другой, Лермонтов наконец вводит человеческий фактор в то, что озарено неким таинством.

И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.

Почему Лермонтов готов на это смотреть до одури? Он совсем не ко всему, связанному с бытом, так относится. Его быт часто томит. Достаточно вспомнить его «Тамань». Но в том-то и дело, что, исповедуясь в странной любви к России, он живописует не быт, а таинство.

Это таинство рождает историю, являясь интраисторией. Постигнуть это таинство может только особая аналитика, которую Хайдеггер называл «аналитикой бытия». Подчеркиваю, не быта, а бытия. В основе этой аналитики лежат не сухие научные понятия, а некие особые образы и даже символы. Аналитика бытия, как и историческая аналитика, не существует без аналитических образов и даже аналитических символов. В этом ее особое отличие от классической науки, оперирующей только понятиями. И Унамуно, и Хайдеггер, и Дильтей, и Бергсон, и Лермонтов, и Блок, и Тютчев, и многие другие убеждены, что таинство интраистории (она же — блоковская музыкальность, она же — тютчевское «умом Россию не понять») существует. И что великие загадки истории надо разгадывать, пытаясь соединиться с этим таинством и его источником. То есть что разгадывать их надо не научно, а аналитически, используя аналитические образы, символы и всё остальное. Словом, всё то, что делает обычный философский метод — философско-художественным.

Унамуно говорил: «У меня болит Испания». Предлагаю читателю сравнить это с фразой Блока «О Русь моя, жена моя». Но Блок — художник в первую очередь и во вторую очередь — философ. А Унамуно — прежде всего философ.

Как философ Унамуно не может не создавать тех фундаментальных противостояний (дихотомий), внутри которых формируется творческий метод. Для Унамуно такие противопоставления — это подлинное и неподлинное, вечное и преходящее.

Вечным при этом для Унамуно является его интраистория вообще и интраистория его любимой Испании. Унамуно черпает надежду на обновление Испании в том, что ее интраистория представляет собой нечто вечное, способное повлиять на временное. Для Унамуно испанская историческая нация как носитель экстраистории — мертва. А испанский народ как носитель интраистории — жив.

Сокровенным ядром для всяческой историчности Унамуно является именно интраистория. А экстраистория — это периферия. Столь же мертва для Унамуно цивилизация: испанская и любая.

Живым же началом, противостоящим этой мертвечине, является культура. И опять же налицо связь между представлениями Унамуно и Блока. Неважно, кем и как опосредуется эта связь: иррационализмом великого философа-интуитивиста Анри Бергсона (1859–1941) или иррационализмом Артура Шопенгауэра (1788–1860). Важно, что музыкальность Блока и оживляющая цивилизацию иррациональность культуры знаменуют собой некую перекличку, в основе которой — предчувствие губительности всего механического, что несет с собой так называемое Новое время.

Унамуно хочет беседовать с интраисторией Испании, а Блок — с русской прекрасной незнакомкой... Авторы исследования, предисловие к которому я пишу, хотят так же побеседовать со Сталиным. Что ж, во всех этих случаях речь идет о проникновении в сокровенное и о расшифровке этого сокровенного. Причем и в основе проникновения, и в основе расшифровки лежит любовное понимание как нечто противостоящее сухой объективности. Сумели ли авторы исследования это сделать — решит читатель.

Сталинская рациоистория ушла вместе со смертью вождя. Вождь унес в могилу тайну своей исторической рациональности. Но сталинская интраистория оставила после себя нечто, имеющее отношение к вечному. Этот осадок на дне исторического сосуда продолжает жить и ворожить. И именно к нему обращаются авторы, используя метод исторической аналитики, он же — метод метагерменевтики, он же — целостный анализ.

Историческая наука может и должна исследовать объективное, и в том, что касается этого исследования, она, конечно же, незаменима. Но для исследования субъективного, не исторических напитков, так сказать, а интраисторических осадков на дне сосуда, нужен другой метод, который не оторван до конца от истории и не сводится к ней. Этот метод авторы используют, добиваясь определенного результата.

Целостная аналитика — это особый интеллектуализм, не сводимый к научному рационализму. Но это, безусловно, интеллектуальный исследовательский метод. Авторы исследования заняты прочтением высказываний, которые или невнятны (таковы, например, юношеские стихи Сталина), или сознательно искажены, причем определенным образом.

Авторы надеются, что избавление самых странных текстов о Сталине от целенаправленных искажений, выявление типа искажений, природы искажений — может в итоге раскрыть какую-то правду, выявляемую, в том числе, и через конфликт интерпретаций. Только целостная аналитика такого конфликта дает шанс на раскрытие чего-то значимого в случае, если бал правит ее величество мистификация. А в случае Сталина правит бал она и только она.

Ценность исследования — в том, что авторы не отбрасывают, а анализируют мистификации, рассматривая их как сигналы, исходящие от каких-то источников и несущие в себе какую-то сокровенную цель, какой-то потаенный смысл. Какой именно?

Ценность исследования — в том, что это не классическая биография, а именно целостная аналитика биографических сведений — сведений смутных и в разной степени достоверных, а иногда и абсолютно недостоверных. Разве только достоверные сведения используют те, кто с помощью экзегетики изучают духовные истории, такие, например, как история о Тесее или Геракле? Но ведь их изучают. И очень тщательно. Притом что с рациональной точки зрения тут изучать нечего. Но именно иррациональное изучение (в том значении иррациональности, которое использует Гуссерль) дает определенный позитивный результат, дает определенное, пусть и не рациональное, знание.

Пока Сталин был у власти, его достаточно сухо и примитивно славословили. При Хрущеве его прокляли. При Брежневе начали потихоньку сдвигаться от проклятий к невнятным и малосодержательным похвалам. При Горбачеве и Ельцине его поносили, как исчадие ада. Именно эти поношения обрушили страну. А потом оказалось, что Сталин — самая популярная фигура в постсоветской России. В постсоветской рыночной России, понимаете? А что диктует рынок? Чем популярнее фигура, тем выше спрос на всё, с нею связанное. А поскольку в постсоветском обществе спрос, мягко говоря, неразборчив (а на самом деле антикультурен, антиисторичен, деструктивен и регрессивен), то на-гора выдано огромное количество разнокачественного сырья. Внутри этого сырья есть крохи чего-то ценного. Но их надо отделить от всего остального.

Маяковский утверждал:

Поэзия —
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в годы труды.
Изводишь
единого слова ради
Тысячи тонн
словесной руды.

Авторы того, что я называю исследованием в жанре целостной аналитики, аналитической истории, аналитики бытия и так далее, применили свой метод для того, чтобы с его помощью, опираясь на конфликты интерпретаций, соприкасаясь с тем, что именуется героическим безумием, погружаясь в сомнительное и выныривая из него, добыть граммы существенного, переработав тысячи тонн исторического, полуисторического, псевдоисторического и антиисторического материала.

Убежден, что читатель оценит это их деяние по достоинству.

Сергей Кургинян

https://rossaprimavera.ru/article/8a269ab9?gazeta=/gazeta/287