2020 Продолжение цикла
28.03.2020 О коммунизме и марксизме — 157
Ленин по преимуществу занимался политической полемикой и тем, что сейчас бы назвали пиаром, отмывая большевиков от махизма. И это прискорбным образом сказалось на качестве проводимой Лениным философской полемики
21.03.2020 О коммунизме и марксизме — 156
Возможно ли ныне осуществление нового исторического проекта, без которого турбулентность преодолеть нельзя? Возможен ли сегодня такой проект, требующий бесконечной сплоченности крупных и страстных людей? И возможно ли сочетание любого исторического проекта с демократией?
14.03.2020 О коммунизме и марксизме — 155
В есенинском пророчестве русский народ уподобляется еврейскому народу эпохи Иеремии. То есть народу, терпящему неслыханные бедствия по причине своего отпадения. Народу, третирующему пророка, призывающего опомниться. Но вопреки всему этому, народу столь же мессианскому, как и еврейский
07.03.2020 О коммунизме и марксизме — 154
Блок и Есенин обсуждали не мировоззренческие общие вопросы, а то, чем они творчески больны и что решающим образом сказалось на их судьбах. Эта общая творческая болезнь и есть то, что объединяет двух этих очень разных художников в самом начале постреволюционной эпохи, когда никто не знает, чем завершится дерзкая большевистская выходка, она же — Великая Октябрьская социалистическая революция
Требования к паролю: Минимум 6 символов, одна заглавная, одна строчная буква и цифра
29.02.2020 О коммунизме и марксизме — 153
Итак, с одной стороны, Есенин был достаточно близок к Распутину и околораспутинским кругам, а с другой стороны, он же поддерживал прочные отношения с левым эсером Леонидом Каннегисером
29.02.2020 О коммунизме и марксизме — 152
Мессианство глубоко укоренено в человеческой природе. Возможно, оно вообще не может быть из этой природы изъято без непоправимого ущерба тому, что Маркс назвал родовой человеческой сущностью, а мне хотелось бы именовать глубинной человеческой сущностью
15.02.2020 О коммунизме и марксизме — 151
Сложить голову по своему желанию можно только за что-то другое, в чем должны быть сплетены воедино настоящие земные чаяния (земли, справедливости и так далее) и какие-то невнятные, но могучие мессианские ожидания, именуемые хилиастическими. То есть пронизывающие народ мечтания о царстве божьем на земле
28.03.2020 О коммунизме и марксизме — 157
Ленин по преимуществу занимался политической полемикой и тем, что сейчас бы назвали пиаром, отмывая большевиков от махизма. И это прискорбным образом сказалось на качестве проводимой Лениным философской полемики
Сергей Кургинян
опубликовано в №370 от 27 марта 2020
Троцкий, Ленин и Каменев
Вот что конкретно написано Троцким по поводу дореволюционной группы «Распад» в его «Литературе и революции»:
«Формально наши заезжатели продолжают линию, взятую когда-то (в 1908 г.) сборниками „Распад“. Но надо же все-таки понять и оценить различие исторической обстановки и некоторую происшедшую с тех пор передвижечку в соотношении сил!»
Что это за линия, формально продолжаемая теми, кого Троцкий вслед за меньшевиком Мартовым называет «заезжателями»? Напоминаю еще раз читателю, что Мартов уничижительно называл «заезжателями» большевиков, и что, взяв на вооружение это же слово, более того, заимствуя его у меньшевика-эмигранта Мартова, Троцкий весьма специфически позиционирует себя не по отношению к культурной проблематике, а по отношению к развернувшейся в стране к 1923 году борьбе за наследование власти в уже надвигавшийся постленинский период. Еще раз оговорив данное политическое обстоятельство, я вслед за этим не имею права оставить без внимания то вполне фундаментальное мировоззренческое, философско-культурное и даже метафизическое обстоятельство, которое Троцкий оживляет своим обращением к дореволюционным сборникам «Распад».
Все эти неполитические или метаполитические обстоятельства, связанные с «Распадом», были памятны современникам Троцкого. В особенности тем из них, кто участвовал в дореволюционной мировоззренческой полемике. Но эти обстоятельства, злободневные в ту далекую от нас эпоху, сейчас выведены за рамки всего, что можно назвать мировоззренческой повесткой дня.
О них не помнят не только мало-мальски образованные граждане постсоветской России, не занятые специально историей раннего большевизма (а ею заняты в современной России не более ста человек).
О них не помнят не только полудикие марксоиды, леваки, ведущие чудовищную по своей безграмотности дискуссию о различных модификациях марксизма и коммунизма.
О них не помнят даже те немногие, кто как бы профессионально занимается историей большевизма. Даже те, кто кое-как читали Маркса и Ленина, Троцкого, Мартова и Сталина (а таких опять же не более ста человек), навряд ли знакомы с текстами «Распада» и осознают актуальность этих напрочь забытых текстов. А раз так, то придется напомнить, к чему адресует Троцкий читателя в период острейшей борьбы за власть, развернувшейся в условиях очевидной близости смерти Ленина.
Прежде всего я еще раз подчеркну, что борьба, маркируемая сочинениями группы «Распад», имела и метаполитический, то есть идеологический, политико-культурный характер, и характер параполитический. То есть эта борьба вокруг проблематики, обсуждаемой в сборниках «Распад», отражала фундаментальный конфликт внутри марксистско-коммунистических кругов. Притом что этот конфликт был порожден различным отношением внутренних марксистско-коммунистических партий к той проблематике, которую вполне правомочно именовать и метафизической, и эзотерической.
Те сборники, которые Троцкий называет «Распад», на самом деле именовались «Литературный распад». Их история такова. В 1907 году сформировалась группа революционных социал-демократов, в которую входили Лев Каменев, Михаил Морозов и Павел Юшкевич.
Лев Борисович Каменев (1883–1936) — один из старейших соратников Ленина. Он был членом Политбюро большевистской партии вплоть до разгрома Сталиным так называемой троцкистско-каменевско-зиновьевской оппозиции. К 1923 году, когда вышла обсуждаемая работа Троцкого, Каменев был виднейшим вождем большевизма. К тому времени он успел побывать председателем ВЦИК, был председателем Моссовета (1918–1926), заместителем председателя Совета Народных Комиссаров (то есть заместителем Ленина). После смерти Ленина Каменев стал председателем Совета Труда и Обороны, являвшегося одной из ключевых управленческих структур страны. Он пробыл в этой должности до 1926 года.
Победа Сталина над оппозицией обернулась смертью и для Каменева, и для всех других оппозиционных вождей, за исключением изгнанного из страны Троцкого. Но на момент публикации Троцким обсуждаемой нами работы Каменев был не просто одним из политических олимпийцев. Он и Зиновьев были основными претендентами на роль руководителей страны и партии после смерти Ленина.
Михаил Владимирович Морозов (1868–1938) — такой же профессиональный революционер, как и Лев Борисович Каменев. В РСДРП Морозов вступил аж в 1901 году, то есть в момент, когда партия только зарождалась. Еще до этого (в 1892 и последующих годах) он успел и отбыть тюремный срок за смутьянство, и побывать в ссылке, и стать создателем целого ряда нелегальных социал-демократических региональных организаций.
Находясь в эмиграции с 1911 по 1917 год, Морозов часто встречался с Лениным, неоднократно выполнял его поручения, был редактором большевистского эмиграционного журнала «Парижский вестник».
После Октябрьской революции, в которой он активно участвовал, Морозов не занимал столь ответственных должностей, как Каменев. Но входил в число тех, кто находился на ответственной хозяйственной и общественной работе. Например, он был председателем Союза революционных драматургов.
Павел Соломонович Юшкевич (1873–1945) уклонялся от классического ленинского большевизма в гораздо большей степени, чем Каменев и Морозов. Одновременно с этим Юшкевич, будучи революционером со стажем, в гораздо большей степени, чем эти двое, тяготел к философии и естественным наукам.
Отсидев в дореволюционный период в тюрьме за участие в революционных марксистских кружках, Юшкевич в период эмиграции изучал математику в Сорбонне, а вернувшись в Россию, предпринимал существенные усилия для того, чтобы подтвердить свою квалификацию. Поэтому тяготение Юшкевича к махизму, осужденному Лениным, было порождено еще и его сопричастностью тогдашним умонастроениям кругов, ориентированных на последние достижения в естественных науках.
В работе Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» эта приверженность к модному тогда махизму была охарактеризована в том числе и как вредная «философия господ Юшкевичей».
Кстати, большинство из тех, кто считает себя сейчас ревнителями чистоты марксизма и коммунизма, проявляет поразительную неосведомленность в вопросе о реальных мотивах, побудивших Ленина написать ту книгу, в которой помимо прочего была осуждена «философия господ Юшкевичей».
Считается, что Ленин эту книгу написал потому, что ему дозарезу нужно было бороться за чистоту марксистского атеизма. Может быть, это было одним из мотивов Ленина. Но даже если такой мотив и присутствовал, в чем лично я сомневаюсь, то он, очевидно, не был одним из главных.
Главным же мотивом была сугубо прагматическая необходимость отбиться от меньшевистской критики, которая ставила знак равенства между махизмом и большевизмом.
После разгрома Первой русской революции меньшевики, возглавляемые авторитетнейшим Плехановым, всерьез вознамерились приравнять махизм к большевизму. Преследуя чисто политическую цель, они стали дурачить голову приверженцам марксизма, доказывая, что коль скоро многие из большевиков хвалят махистов и никто из большевиков против махистов не выступает, то махизм равен большевизму.
Кстати, Юшкевич уж никак не мог быть назван правоверным большевиком в силу своего тяготения к меньшевизму. Но меньшевикам было на это наплевать. Они замалчивали махистские увлечения своих сторонников и преувеличивали имевшие место махистские увлечения большевиков. При этом они вопиющим образом раздували вопрос об этих увлечениях.
Но если бы их клевета была принята в марксистских кругах за чистую монету, то монополизировавшие антимахизм меньшевики могли бы возобладать над большевиками, не сумевшими отмыться от обвинений в махизме.
Свести всё к оправданиям по принципу «я — не я, и лошадь не моя» Ленин не мог, потому что это было бы неубедительно. Поэтому он выбрал другую стратегию. Он возглавил разгром махизма. И с помощью этого сумел убедить марксистов в недопустимости приравнивания махизма и большевизма: «Я — главный большевик и одновременно, как вы убедились, главный враг махизма. Так что нечего возводить на большевиков напраслину, приравнивая их к махистам, господа меньшевики. Этот номер у вас не пройдет».
То есть Ленин по преимуществу занимался политической полемикой и тем, что сейчас бы назвали пиаром, отмывая большевиков от махизма. И это прискорбным образом сказалось на качестве проводимой Лениным философской полемики. То есть полемика как всегда носит блестящий характер (Ленин — замечательный полемист), но ее философская насыщенность намного ниже, чем насыщенность политическая.
В итоге Ленину удалось отмыть большевиков от обвинения в махизме, воюя в том числе и против Юшкевича, который после Великой Октябрьской социалистической революции, в отличие от Каменева и Морозова, сознательно отказался от участия в любых политических фракционных играх.
Итак, в 1907 году группа, состоящая из Каменева, Морозова и Юшкевича, решила возглавить мировоззренческое направление, противостоящее набиравшему тогда обороты политическому и культурному декадентству. То есть отказу интеллигенции от революционной борьбы за переустройство общества, который сопровождался уходом в достаточно темный мистицизм и мотивировался этим уходом.
Первый сборник «Литературный распад» вышел в Петербурге весной 1908 года в издательстве «Зерно». И был переиздан в товариществе «Издательское бюро».
Сразу же после издания этого первого сборника Каменев, Морозов и Юшкевич были арестованы. И они уже не могли задавать направленность следующего сборника, который вышел в 1909 году в издательстве EOS. Второй сборник редактировали большевики Владимир Алексеевич Базаров (1874–1939) и Юрий Михайлович Стеклов (1873–1941).
Базаров был одним из переводчиков «Капитала» Маркса, крупным большевистским теоретиком. Одновременно он, как и его друг Богданов, относился к так называемым богостроителям. Более того, именно Базаров являлся ревнителем того духовного марксизма, который был отвергнут в начале XX века и который, по моему убеждению, как никогда важен теперь, после разгрома самих этих отвергателей.
И тут дело не в том, что именно предлагалось Базаровым и другими сторонниками духовного марксизма. А в том, что духовный марксизм реально существовал как направление внутри советского коммунизма. И Ленин, воевавший с махизмом в своей работе «Материализм и эмпириокритицизм», никогда не разрывал отношения со сторонниками духовного марксизма, которые отнюдь не были меньшевиками, а напротив, входили в число радикальных большевиков.
Перехожу от Базарова к Стеклову.
Он был знатоком марксизма, исследователем жизни и деятельности Маркса, автором монографий о Чернышевском, Бакунине, Добролюбове. При этом он не чурался и прямой религиозности. В 1909 году Стеклов принял христианство и (внимание!), приняв его, продолжал печататься в большевистских газетах. Стеклов как большевик подвергался преследованиям при Столыпине уже после того, как он принял христианство. Принятие Стекловым христианства не помешало Ленину поручить Стеклову преподавание в большевистской и сугубо ленинской школе Лонжюмо.
В послереволюционный период Стеклов был автором передовиц в газете «Известия». Передовицы имели даже специальное название «стекловицы» или «стекляшки». Ленин восхищался этими передовицами. Известна его записка Стеклову: «Товарищ Стеклов! Читал вашу передовицу. Вот как нужно писать и побольше!»
Именно Стеклов является одним из создателей журнала «Новый мир». Он же был одним из авторов проекта и первой Конституции РСФСР, и первой Конституции СССР.
Разгром троцкизма породил пагубные последствия и для Базарова, и для Стеклова, которых, конечно же, миновала участь Каменева, но они тем не менее стали жертвами и арестов, и порождаемых этими арестами летальных последствий.
К сожалению, я был вынужден посвятить определенное время рассмотрению фигур, руководивших теми сборниками «Литературный распад», которые упоминает Троцкий в связи с Воронским и Есениным. Теперь о самом «Литературном распаде». Его задачей была борьба с тем, что Луначарский, обсуждая Леонида Андреева, именовал «могильным могильществом», «гробокопательством», работой в качестве «эмиссаров смерти». Именно противостояние воле к смерти, возобладавшей в интеллигентских кругах после краха революции и сочетавшейся с эротикой, переходящей в порнографию, темной мистикой, адресующей к сатанизму, — вот что стало для «Литературного распада» одновременно и политической задачей, и миссией.
Луначарский осуждал Леонида Андреева.
Горький (в своей статье «О цинизме») фактически говорил на другом материале о том же самом смаковании смерти и тления, именуя это смакование квинтэссенцией мещанства.
Другие авторы разбирали декадентско-модернистскую литературу под сходными углами зрения.
Тот же Михаил Морозов, которого я вкратце обсудил выше, в своих статьях «Перед лицом смерти» и «Старосветский мистик» обсуждал тогдашнее смакование смерти с той глубиной, которая делает это обсуждение актуальным и в нынешний постмодернистский период.
Авторы «Литературного распада» соединяли такую критику декадентства и смертной болезни с духовным марксизмом. И это вызывало негативную реакцию в отрицающих такой марксизм большевистских кругах. Но как показала практика, только духовный марксизм смог своей проповедью фундаментального антисмертного оптимизма что-то противопоставить смраду декадентства и постмодернизма, пропитанных волей к смерти.
И вот в 1923 году один из вождей большевизма Лев Троцкий говорит на языке, прямо адресующем к меньшевизму, о том, что нельзя в новой ситуации повторять опыт той большевистской полемики с декадентством и танатофилией. Почему нельзя повторять тот опыт в новой ситуации?
Вот как Троцкий аргументирует невозможность и ненужность повторения тогдашнего опыта.
«Тогда, — пишет Троцкий, — мы были разбитой подпольной партией. Революция отступала, контрреволюция, столыпинская и анархо-мистическая, напирала по всей линии, в самой партии интеллигенция играла еще непропорционально большую роль, причем интеллигентские группировки разных партийных окрасок представляли собой сообщающиеся сосуды. В этих условиях идейная самооборона требовала бешеного отпора литературным настроениям похмелья».
Казалось бы, идеологическая борьба с определенными настроениями не может потерять актуальность потому, что изменилась политическая ситуация. Потому что в любой политической ситуации сохраняется возможность продолжения определенных метафизических состязаний, результат которых может и должен сказаться на политическом будущем страны.
Фактически мы убедились в этом в эпоху перестройки. КПСС в эту эпоху не была разбитой подпольной партией. Но это не помешало интеллигентским группировкам с разной партийной окраской, которые Троцкий, кстати, провидчески именует сообщающимися сосудами, прикончить и КПСС, и страну. При этом оружием такого уничтожения строя и страны стали именно настроения похмелья.
Почему бешеный отпор этим направлениям, по мнению Троцкого, был важен только в один политический период, тот самый, когда этот отпор был дан «Литературным распадом»? Почему тот же отпор менее значим в тех новых победительных условиях, которые Троцкий именует словом «сейчас», противопоставляя эти условия «тогдашним», то есть дореволюционным?
Вот как Троцкий обосновывает эту позицию.
«Сейчас, — пишет он, сравнивая 1923 год с 1908-м, — происходит процесс совсем иного, в основном — противоположного порядка. Закон социального тяготения (в сторону господствующего класса), определяющий в последнем счете линию творчества интеллигенции, действует ныне в нашу пользу. И с этим нужно уметь сообразовать политику в области искусства».
По мнению Троцкого, закон социального тяготения в сторону господствующего класса, каковым в новых условиях является пролетариат, или, точнее, большевистская партия, благотворно сказывается на духовной ситуации в стране. Но это же очевидным образом ошибочная позиция! Потому что закон социального тяготения является по своей сути не чем иным, как законом политического, социального и прочего конформизма. Согласно этому закону, все враждебные большевизму силы начнут, осознав необратимость большевистской победы, вписываться в большевизм и подрывать его этим изнутри.
Мог ли Троцкий этого не понимать в 1923 году? Не мог! Он не был политическим слепцом. Он видел, как именно разворачивается НЭП и в какой степени НЭП по своей сути несовместим с большевистской идеологией. И он не мог не понимать, что союз конформистского, но внутренне антибольшевистского интеллигента и такого же нэпмана чреват смертельной опасностью именно для победившего большевизма. Что большевизм как течение мог бы оказаться в большей безопасности в условиях разгрома, когда от него шарахнулись бы чуждые элементы.
Я имею в данном случае в виду не ту безопасность, о которой говорит Троцкий, утверждая, что все определяется нахождением у власти, и что можно приравнять безопасность к подобному нахождению. Я имею в виду ту безопасность от перерождения, которая исчезает именно в момент обретения власти. Разве не сам Троцкий позже заговорит об опасности перерождения, несправедливо, как я считаю, обвиняя Сталина в термидоре как потворстве такому перерождению?
Потому что Сталин (буду постоянно на этом настаивать) никак не является термидорианцем, то есть сторонником буржуазного перерождения большевизма. Буржуазное перерождение большевизма — это НЭП, который был свернут Сталиным. Возможно, Ленин был прав, потребовав перехода от политики военного коммунизма к новой экономической политике, основанной на компромиссе с мелкой буржуазией, она же — НЭП. Но Ленин говорил о временности данной меры. А также о том, что без такого перехода большевикам не удержаться у власти. Он говорил также о необходимости удерживать господствующие высоты, о необходимости давать отпор любым притязаниям нэпманов на власть.
Игру на политический союз с нэпманами начал как раз не Сталин, а те, кто объединились против него. И совершенно не важно, как именно было построено это политическое объединение, по отношению к которому вполне правомочен тот образ сообщающихся сосудов, который по иному поводу использует Троцкий.
Антисталинская оппозиция была именно такой системой сообщающихся сосудов, в которой крайне левые и крайне правые ухитрялись как-то договориться.
Уже к 1923 году всё начало определяться не левизной или правизной различных фракций внутри большевистской партии, а тем, имеет ли место вера в возможность осуществления большевистского проекта в условиях отсутствия его поддержки западным пролетариатом. В возможность осуществления этого проекта верили Сталин и его сторонники. А все, кто не верил, вскоре после смерти Ленина объединились, создав ту самую систему сообщающихся сосудов, наличие которой в иной, дореволюционной политической ситуации с прискорбием констатировал Троцкий.
Но здесь я хочу анализировать не содержание сталинизма и троцкизма, задаваемое верой в возможность той окончательной большевистской победы, которую Сталин, в условиях очевидного отсутствия поддержки большевиков пролетариатом Запада, именовал построением социализма в отдельно взятой стране.
Как ни странно, сейчас еще более актуально то, что касается соотношения культурных и политических процессов в условиях, когда победившие политические силы не могут превращать свою политическую победу в победу, завоеванную на фронтах строительства новой культуры.
Анализируя такую невозможность, Троцкий утверждает следующее.
«Неверно, — пишет он, — будто искусство революции может быть создано только рабочими. Именно потому, что революция рабочая, она — не повторяя уж сказанного ранее — слишком мало рабочих сил освобождает для искусства. В эпоху французской революции величайшие произведения, прямо или косвенно отражавшие ее, творились не французскими художниками, а немецкими, английскими и др. Та национальная буржуазия, которая непосредственно совершала переворот, не могла выделить достаточно сил, чтобы воспроизводить и запечатлевать его».
Лично мне данное утверждение представляется сомнительным. Причем оно особо сомнительно в той части, где автор апеллирует к опыту Великой французской революции. Какие величайшие произведения, отражавшие ее, были написаны за пределами Франции? Троцкий ведь не зря вскользь говорит о том, что он имеет в виду те произведения, которые отражали французскую революцию не только прямо, но и косвенно. О каком косвенном отражении идет речь?
Великая французская революция потому и является классической, что ее явным образом осуществил именно новый восходящий класс, он же — буржуазия. Навряд ли это можно сказать о Великой Октябрьской социалистической революции, значение и судьбоносность которой для человечества существенно превышают судьбоносность Великой французской революции. Но и умалять значение Великой французской революции невозможно. Как невозможно и отрицать именно классовый — конкретно буржуазный — характер этой революции.
Но если хотя бы эту революцию признавать определенно и окончательно классовой, то надо распространить это признание и на все то, что касается сферы литературы и искусства. Причем признать надо не величие произведений, созданных в острый революционный период, а величие всей той культуры, которую буржуазия создала в предреволюционный период для того, чтобы легитимировать революцию.
Поэтому сопрягать надо не произведения, созданные в острый революционный период, а всю культуру, созданную определенным классом. В случае Великой французской революции — классом буржуазии.
Можно ли отрицать культурную, творческую состоятельность этого класса, а также сопряженность этой неполитической состоятельности с состоятельностью собственно политической? Конечно, нельзя.
И Троцкий, будучи образованным человеком, не мог не понимать этого. Именно поэтому он, вскользь упомянув обязательный для большевиков прецедент Великой французской революции, тут же начинает проводить различия между этим прецедентом и тем, что произошло после утверждения большевистской власти в России.
Проводя такое разграничение, Троцкий просто обязан дополнять расстановку классовых сил всем тем, что не имеет однозначного классового характера, превращая тем самым интеллигенцию из прослойки, призванной обслуживать классовые интересы, в силу, обладающую существенной автономией.
Причем такое возвеличивание интеллигенции не может не сопровождаться косвенным умалением других сил, ведущих историческую борьбу.
(Продолжение следует.)
21.03.2020 О коммунизме и марксизме — 156
Возможно ли ныне осуществление нового исторического проекта, без которого турбулентность преодолеть нельзя? Возможен ли сегодня такой проект, требующий бесконечной сплоченности крупных и страстных людей? И возможно ли сочетание любого исторического проекта с демократией?
Сергей Кургинян
опубликовано в №369 от 21 марта 2020
Юрий Арцыбушев. Ленин. Из альбома «Диктатура пролетариата». 1918
В 1927 году А. К. Воронский был исключен из рядов ВКП (б) за связи с Троцким. И отправлен в достаточно мягкую липецкую ссылку.
В 1929 году он заявил о своем выходе из оппозиции. Его заслуги перед ВКП (б) были настолько велики, что, несмотря на запоздалый выход из оппозиции (выходить надо было как минимум годом раньше), Воронский был восстановлен в партии.
Более того, в 1930 году Воронский вернулся в Москву. И был назначен на далеко не «бросовую» должность редактора отдела классической литературы в очень крупном издательско-литературном ведомстве, называвшемся Гослитиздат. Тут важно и то, что Воронского оправдали, вернули из ссылки и назначили на ответственную работу, и то, какова была эта работа.
В 1930 году очень ценились профессиональные качества таких назначенцев. Их не бросали на любую работу только потому, что у них были серьезные заслуги перед партией в дореволюционный период. Чуть раньше таких заслуг было достаточно для назначения, и никто не стал бы разбираться в способности человека занимать именно эту должность. Но в 1930 году в наличии или отсутствии такой способности разбирались уже достаточно серьезно. И если Воронского назначили именно на должность редактора классической литературы, значит, назначавшие его на эту должность понимали, что данный большевик со стажем что-то в этой классической литературе понимает. И даже не просто что-то, а в каком-то смысле является «докой» именно по части классической литературы.
Но это так и было на самом деле. Воронский и был «докой» именно по части литературоведения вообще, теории литературы и способности тонко разбираться в литературной классике. У Воронского был и соответствующий талант, и соответствующая компетенция. И он был признан в качестве обладателя и того, и другого. Причем он был признан теми, кого никак нельзя было назвать профанами в данном вопросе.
Воронский проработал на данном направлении несколько лет. Потом он был арестован по обвинению в связях с троцкистами. Это произошло в 1935 году, когда огульно в этом еще не обвиняли. И, по-видимому, Воронский, так же, как и Блюмкин, сохранял связи с Троцким после изгнания Льва Давыдовича из советской России. Надежных доказательств подобной связи с Троцким не сохранилось. Но, повторяю, в 1935 году оправданного ранее человека не привлекали за троцкизм совсем уж безосновательно. Тем более что тогда Воронскому еще удалось уцелеть.
Воронский был арестован и расстрелян только в 1937 году. То есть тогда, когда особенно не разбирались в обоснованности тех или иных доказательств. И тем не менее абсолютной бездоказательности в вопросе о связях Воронского и Троцкого тоже не было. Вся тогдашняя партийная среда знала, что Троцкий симпатизирует Воронскому, а Воронский — Троцкому.
Конечно, такая взаимная симпатия в доэмигрантский период деятельности Льва Давыдовича не имеет ничего общего с готовностью длить отношения со знаменитым и опальным эмигрантом после того, как этот эмигрант перестал быть одним из руководителей партии и стал основным врагом этой партии. Но Блюмкин, как мы убедились, с Троцким отношения продолжал сохранять и после изгнания бывшего вождя революции из советской России. И в принципе не исключено, что какие-то отношения с Троцким Воронский тоже мог сохранять и в эмигрантский период.
В любом случае некий треугольник Блюмкин — Троцкий — Воронский, безусловно, существовал. И внутри этого треугольника нашлось место для Сергея Есенина.
Троцкий не скрывал своей симпатии к Воронскому.
Он публично дал высокую оценку взглядам Воронского на искусство в своей книге «Литература и революция». Эта книга Троцкого вышла в 1923 году, когда Лев Давыдович обладал высокими шансами на завоевание власти в надвигавшийся постленинский период.
Небезынтересно, что Сергей Есенин был в числе тех, кто приветствовал книгу Троцкого «Литература и революция», притом что книга вообще получила высокую оценку в той части партактива, которая была небезразлична к гуманитарной сфере, неразрывно связанной со сферой идеологии.
Приведу развернутую цитату из седьмой главы книги Троцкого «Литература и революция». Эта глава называется «Партийная политика в искусстве». Я ознакомлю читателя с самым началом этой главы. Обсуждая вопрос о том, нужны ли большевистской революции так называемые попутчики, Троцкий ставит на место тех, кто донельзя сужает спектр нужных большевикам культурных нестандартных начинаний с очевидной метафизической подоплекой.
Уничижительно называя тех, кто сужает этот круг «некоторыми марксистами-литераторами», Троцкий пишет:
«Некоторые марксисты-литераторы усвоили себе архизаезжательские приемы в отношении к футуристам, серапионам, имажинистам и вообще попутчикам, всем вместе и каждому в отдельности. Особенно входит почему-то в моду травля Пильняка, в чем упражняются также и футуристы. Несомненно, что некоторыми своими особенностями Пильняк способен вызывать раздражение: слишком много легкости в больших вопросах, слишком много рисовки, слишком много лиризма, приготовляемого в ступе… Но Пильняк превосходно показал угол уездно-крестьянской революции, показал мешочнический поезд, — мы увидели их благодаря Пильняку несравненно ярче, осязательнее, чем до него. А Всеволод Иванов? Разве после его «Партизан», «Бронепоезда», «Голубых песков» — со всеми их конструктивными грехами, срывающимся стилем, даже олеографичностью — мы не узнали, не почувствовали Россию лучше — в ее необъятности, этнографической пестроте, отсталости, размахе? Может быть, и впрямь это образное познание можно заменить футуристическим гиперболизмом, или монотонным воспеванием трансмиссий, или газетными статейками, изо дня в день комбинирующими в разном порядке те же триста слов? Выкиньте мысленно из нашего обихода Пильняка и Всеволода Иванова — и мы окажемся на некоторую дробь беднее…»
Продемонстрировав таким образом свою широту в вопросе о том, надо ли ценить литераторов даже в случае, если они в допустимой степени отклоняются от невесть откуда взятого партийного стандарта, Троцкий далее переходит от защиты таких нарушителей стандарта, именуемых «попутчиками», к защите особо интересующего нас Воронского. Вот что сказано Троцким по данному конкретному поводу:
«Организаторы похода против попутчиков — похода без достаточной заботы о перспективах и пропорциях — избрали одной из мишеней также и… тов. Воронского, редактора „Красной нови“ и руководителя издательством „Круг“, в качестве потатчика и почти соучастника. Мы думаем, что тов. Воронский выполняет — по поручению партии — большую литературно-культурную работу и что, право же, куда легче в статейке — с птичьего дуазо (то есть птичьего полета. — С. К.) — декретировать коммунистическое искусство, чем участвовать в кропотливой его подготовке».
То есть Троцкий прямо говорит о том, что Воронский никакой не попутчик, а идущий правильным путем партиец, выполняющий задания партии и участвующий в кропотливом строительстве нового коммунистического искусства.
Называя обвинителей Воронского «заезжателями», Троцкий адресует тогдашнего читателя к определенной партийной традиции, которая сегодняшнему читателю совершенно не знакома и которую я поэтому должен вкратце описать.
Проблема «заезжательства», к которой адресует Троцкий, порождена аж самим расколом РСДРП на большевиков и меньшевиков, произошедшим на Втором съезде партии. Обсуждая этот раскол, Ленин в своей брошюре «Шаг вперед, два шага назад (кризис в нашей партии)» настаивал на решающем значении того первого параграфа устава партии, вокруг которого разгорелась борьба на втором съезде РСДРП. Подчеркивая судьбоносность большевистской позиции по этому, казавшемуся кое-кому мелким, вопросу, Ленин утверждал в этой своей брошюре, что «в сущности, уже в спорах о параграфе первом стала намечаться вся позиция оппортунистов в организационном вопросе: и их защита расплывчатой, не сплоченной крепко партийной организации, и их вражда к идее („бюрократической“ идее) построения партии сверху вниз, исходя из партийного съезда и из созданных им учреждений, и их стремление идти снизу вверх, предоставляя зачислять себя в члены партии всякому профессору, всякому гимназисту и „каждому стачечнику“, и их вражда к „формализму“, требующему от члена партии принадлежности к одной из признанных партией организаций, и их наклонность к психологии буржуазного интеллигента, готового лишь „платонически признавать организационные отношения“, и их податливость к оппортунистическому глубокомыслию и к анархическим фразам, и их тенденция к автономизму против централизма».
История подтвердила правоту Ленина. По сути речь шла о том, будет ли создаваемая партия, которая в итоге и революцию осуществила, и Гражданскую войну выиграла, и страну в корне изменила, и победила нацизм, иметь обычный политический характер, то есть являться партией парламентского типа, или же она будет сродни тому ордену меченосцев, которому партию хотел уподобить Сталин.
В итоге, конечно, большевистская партия не стала орденом. Актив этой партии травил Ленина, почувствовав, что вождь биологически слабеет, и развернул в постленинский период чудовищную борьбу за власть, ужаснувшую Сталина, несмотря на то, что он эту борьбу выиграл.
Но Сталин не стал перестраивать партию на орденский манер. Он просто придавил ее. И оперся на исполнительную власть, предоставив партии почетную роль придатка к исполнительной власти.
Придавленная партия снова развернула яростную грызню в постсталинский период. Эта вторая грызня закончилась брежневизмом, который стал преддверием третьей и последней грызни, приведшей при Горбачеве и Ельцине к краху партии, краху советского коммунизма и к краху советского государства.
Но в постсоветский период тот же организационный вопрос снова приобрел актуальность. Как грибы, стали вырастать партии, отвергающие ленинский принцип членства на основе участия в деятельности. И такие партии продолжают заполнять периферию постсоветской политической сцены, притом что на авансцене находятся партии кланово-корпоративного типа, которые либо не слишком терзаемы клановой грызней по причине своей относительной близости к власти (таковы КПРФ или ЛДПР), либо уберегаемы от этой грызни только силой харизматической личности и особыми полномочиями этой личности. Такова «Единая Россия».
Достаточно легко представить себе масштаб грызни в этой партии в условиях гипотетического и ныне отсроченного конституционными поправками постпутинского периода. И столь же легко представить себе пагубные государственные последствия подобной грызни. Так что при всей неполноте ленинского организационного принципа, в котором сочетается спасительный принцип «членства через участие», и проявивший свою ущербность принцип демократического централизма, этот организационный принцип все же что-то породил. А его меньшевистская альтернатива, делавшая ставку не на качество членов партии, а на их количество, породила только тотальный политический провал и столь же тотальное историческое фиаско.
Позволю себе короткое отступление от этого стратегического вопроса, имеющее лирико-политический характер. Никоим образом не приравнивая по своему значению большевистскую историческую состоятельность и крайне скромные, хотя и не нулевые, результаты деятельности «Сути времени» в 2011–2020 годах, считаю важным подчеркнуть, что только ориентированность данной скромной организации на ленинский принцип «членства через участие» позволила «Сути времени» сделать хоть что-то. Не было бы создано коммуны, «Школы высших смыслов» и регулярных первичных организаций (РПО), «Суть времени» давно бы исчезла. И уж точно никак не проявила бы себя ни в политическом кризисе 2011–2012 гг. (он же — поединок Болотной площади и Поклонной горы), ни в крупных баталиях по стратегическим вопросам, ни в Донецке.
И тут опять решающими являются три вопроса.
Вопрос № 1 — относительно тактический, но при этом судьбоносный — это вопрос о самой возможности превращения какой-нибудь общественно-политической постсоветской организации в тот орден, о котором говорил Сталин (не романтический, иллюзорный, а настоящий), в совершенно других условиях, крайне далеких от постсоветских.
Вопрос № 2 — стратегический, касается перспектив России и мира, поскольку и орденско-сталинский, и любой другой жесткий вариант, включая ленинский, могут быть востребованы историей лишь в условиях некоей турбулентности. Возникнет ли она, каков будет ее масштаб — вот стратегический вопрос № 2.
Ленин угадал, что турбулентность приближается. Приближается ли она сейчас? И каков будет ее масштаб? Ленин угадал, что турбулентность будет носить чрезвычайный характер. И имя этой предугаданной Лениным турбулентности — Первая мировая война. Мы понимаем, что Третья мировая война может быть только ядерной. И что на политическом горизонте пока нет безумцев, готовых ее развязать. А если таковые появятся, то в поствоенный период надо будет не вписывать новые проекты в существующую цивилизацию, а заниматься восстановлением цивилизации как таковой. И навряд ли ее удастся восстановить.
Но мы понимаем и другое. То, что турбулентность неотвратимо приближается и что каким-то размытым знаком этого приближения является всё на свете, включая бесконечно раздуваемую проблему с коронавирусом.
Вопрос № 3, имеющий уже не тактический и не стратегический, а собственно исторический характер, — это возможность осуществления нового исторического проекта, без которого турбулентность преодолеть нельзя. Возможен ли сегодня такой проект, требующий бесконечной сплоченности крупных и страстных людей? И возможно ли сочетание любого исторического проекта с демократией?
А если такое сочетание невозможно, то какова модель преодоления турбулентности с помощью недемократических процедур? Идет ли речь об обычной политической диктатуре? Или же такая диктатура — в прошлом, и речь теперь должна идти о чем-то другом — о каком-то тонком сопряжении диктатуры и демократии?
Задав читателю эти три вопроса, я возвращаюсь к тому, что именно было задействовано Троцким в 1923 году с помощью адресации к так называемым «заезжателям». Я берусь доказать читателю, что Троцкий, адресуясь к «заезжателям», замахивается на очень многое. Но для того, чтобы это доказать, мне придется продолжить развернутое цитирование ленинских положений, изложенных в уже упомянутой брошюре «Шаг вперед, два шага назад».
Обратив внимание партийной общественности на то, что меньшевики посягают на саму основу деятельности той партии нового типа, которая создана не для парламентских баталий, а для масштабного исторического деяния, и что именно в этом подлинное содержание лживого обвинения большевиков в бюрократизме, Ленин далее говорит о том, что «попытки анализа и точного определения ненавистного „бюрократизма“ неизбежно ведут к автономизму, попытки „углубления“ и обоснования неминуемо приводят к оправданию отсталости, к хвостизму, к жирондистским фразам. Наконец, в качестве единственного, действительно определенного и на практике поэтому выступающего особенно ярко (практика всегда идет впереди теории) принципа появляется принцип анархизма. Высмеивание дисциплины — автономизм — анархизм, вот та лесенка, по которой то спускается, то поднимается наш организационный оппортунизм».
Надеюсь, что читатель оценит по достоинству ленинскую адресацию к жирондистским фразам как подлинному содержанию меньшевизма. Потому что, говоря об этом, Ленин явно именует меньшевиков жирондистами, а значит, большевиков — якобинцами. Но это классические понятия, взятые из эпохи Великой французской революции, на которые российская социал-демократия вообще и большевики прежде всего ориентировались постоянно.
И тут что жирондизм, в котором Ленин обвиняет меньшевиков, что термидор (еще одно понятие из эпохи Великой французской революции), который Троцкий несправедливо вменял Сталину (Сталин на самом деле отчасти защитил якобинство, а отчасти соединил его с бонапартизмом, но термидор тут был ни при чем).
Но не меньшего внимания заслуживает и ленинская адресация к анархистской гибели коммунистического марксизма. Эта адресация была относительно актуальна в эпоху Ленина. Но сейчас она актуальна как никогда. Ибо именно анархизм навязывается марксизму и коммунизму современными леваками.
Критикуя ленинский подход, лидер меньшевизма и главный оппонент Ленина Юлий Осипович Мартов (1873–1923) опубликовал в 1904 году в (тогда уже меньшевистской) газете «Искра» статью «На очереди», в которой глумился над большевистской идеей членства на основе участия. Мартов в данной статье описывал в фарсовых выражениях некую «Краткую конституцию Российской социал-демократической рабочей партии». При этом фарсовое описание данной конституции очевидным образом было использовано для разоблачения «губительности» ленинского проекта «членства через участие», то есть большевизма.
Вот как описывал Мартов эту «конституцию», глумясь над большевизмом и именуя большевистские якобы маразматические построения «уставом — максимумом «твердых».
«(Устав — максимум «твердых»).
1. Партия делится на заезжателей и заезжаемых.
Прим. Группы и лица, кои не склонны быть заезжаемыми, но также неспособны заезжать, упраздняются вовсе.
2. Заезжатели, вообще, заезжают. Что же касается заезжаемых, то оные преимущественно бывают заезжаемы.
3. В интересах централизма заезжатели бывают разных степеней доверия. Заезжаемые уравнены в правах.
4. Для обжалования уже воспоследовавших заезжаний учреждается Совет. Впрочем, последний заезжает и самостоятельно.
5. Иерархия сия увенчивается Пятым, права коего по заезжанию ограничены лишь естественными законами природы.
6. Ц.О. заезжает мерами духовного вразумления. В случае закоренелости вразумляемых, предает оных в руки Ц.К.
7. Тогда Ц. К. поступает.
8. Заезжаемые делают взносы в партийную кассу на расходы по заезжанию, а равно и по пропаганде.
9. В свое время все члены партии, и заезжатели, и заезжаемые делают революцию.
Прим. От сей повинности увольняются заезженные».
Теперь предлагаю читателю познакомиться с тем ответом Ленина на это мартовское остроумие, который был дан всё в той же брошюре «Шаг вперед, два шага назад».
«В тесной психологической связи с ненавистью к дисциплине стоит та неумолчная, тягучая нота обиды, которая звучит во всех писаниях всех современных оппортунистов вообще и нашего меньшинства в частности. Их преследуют, их теснят, их вышибают, их осаждают, их заезжают. В этих словечках гораздо больше психологической и политической правды, чем, вероятно, подозревал сам автор милой и остроумной шутки насчет заезжаемых и заезжателей. Возьмите, в самом деле, протоколы нашего партийного съезда, — вы увидите, что меньшинство это все обиженные, все те, кого когда-либо и за что-либо обижала революционная социал-демократия. Тут бундовцы и рабочедельцы, которых мы «обижали» до того, что они ушли со съезда, тут южнорабоченцы, смертельно обиженные умерщвлением организаций вообще и их собственной в частности, <…> тут, наконец, тов. Мартов и тов. Аксельрод, которых обидели «ложным обвинением в оппортунизме» за § 1 устава и поражением на выборах. И все эти горькие обиды были не случайным результатом непозволительных острот, резких выходок, бешеной полемики, хлопанья дверью и показыванья кулака, как думают и по сю пору очень и очень многие филистеры, а неизбежным политическим результатом всей трехлетней идейной работы «Искры». Если мы в течение этих трех лет не языком только распутничали, а выражали те убеждения, которые должны перейти в дело, то мы не могли не бороться на съезде с антиискровцами и с «болотом». А когда мы, вместе с тов. Мартовым, который бился в первых рядах с открытым забралом, переобидели такую кучу народа, — нам оставалось уже совсем немножечко, чуть-чуточку обидеть тов. Аксельрода и тов. Мартова, чтобы чаша оказалась переполненной. Количество перешло в качество. Произошло отрицание отрицания. Все обиженные забыли взаимные счеты, бросились с рыданиями в объятия друг к другу и подняли знамя «восстания против ленинизма».
Восстание — прекрасная вещь, когда восстают передовые элементы против реакционных. Когда революционное крыло восстает против оппортунистического, это хорошо. Когда оппортунистическое крыло восстает против революционного, это дурно».
Я познакомил читателя с полемикой Ленина и Мартова в объеме большем, чем нужно для решения той частной задачи, которая стоит передо мной в данный момент. Но мне представляется, что полемика эта чересчур блистательна и актуальна для того, чтобы изымать ее из контекста, оставляя лишь прямые адресации к «заезжаемым» и «заезжателям». Но поскольку эти адресации имеют место и носят достаточно яростный характер, то как минимум мы можем из приведенных цитат извлечь некое представление о том, какова история слов «заезжатели» и «заезжаемые», которые использует Троцкий. При том что смысл этих слов понятен тогдашней партийной читающей публике и совершенно не ясен современному читателю, коль скоро он не занят профессионально ранним периодом истории РСДРП.
Итак, «заезжатели» — это словечко из политического лексикона меньшевика Мартова, по существу главного идеолога классического меньшевизма, причем идеолога, боровшегося с большевиками и умершего в эмиграции (как многие считают, в эмиграцию Мартову удалось бежать потому, что Ленин убедил Дзержинского не арестовывать Мартова).
Теперь Троцкий заимствует выражение Мартова и именует «заезжателями», которыми Мартов именовал большевиков, всех тех, кто не хочет признавать полезности так называемых литературных попутчиков. Налицо прямая аналогия между литературными «попутчиками», о которых говорит Троцкий, и теми политическими «попутчиками», которых Мартов называл «заезжаемыми», обвиняя большевиков в том, что они как «заезжатели» хотят растоптать несчастных «заезжаемых».
То есть Троцкий заступается за «заезжаемых» и разоблачает ограниченность «заезжателей». Но он мог бы не использовать слова из лексикона меньшевика Мартова. И вдобавок не заступаться за тех, кого Мартов именовал жертвами большевиков-заезжателей, то есть «заезжаемыми». Поступая таким образом, Троцкий в чем-то уподобляет себя Мартову. Притом что Мартов — очевидный враг победившего большевизма.
Далее Троцкий приравнивает такую позицию литературных «заезжателей» к позиции тех, кто объединился для критики хулителей революции 1905 года. Причем эти хулители революции не просто осуждали политические ошибки революционеров. Они противопоставляли революционному оптимизму мистический декадентский пессимизм.
Троцкий хорошо знаком с тем, что именно таким отпором очевидно декадентским упадническим настроениям была вызвана деятельность дореволюционной группы «Распад». И анализируя ситуацию 1923 года, сравнивает ее с той ситуацией, в которой действовала эта группа.
(Продолжение следует.)
https://rossaprimavera.ru/article/1af334bf
14.03.2020 О коммунизме и марксизме — 155
В есенинском пророчестве русский народ уподобляется еврейскому народу эпохи Иеремии. То есть народу, терпящему неслыханные бедствия по причине своего отпадения. Народу, третирующему пророка, призывающего опомниться. Но вопреки всему этому, народу столь же мессианскому, как и еврейский
Сергей Кургинян
опубликовано в №368 от 14 марта 2020
Рембрандт. Иеремия, оплакивающий разрушение Иерусалима. 1630
Перед тем как начать разбирать есенинскую «Инонию», постараюсь уточнить свою позицию по вопросам, тревожащим многочисленных почитателей Сергея Есенина. Уточнения, на мой взгляд, требуют следующие вопросы.
Вопрос № 1. Мое собственное отношение к творчеству Есенина.
Я искренне люблю творчество Есенина.
Я считаю Сергея Есенина очень крупным русским и советским поэтом, человеком тонким, глубоким, действительно любящим Россию, глубоко созвучным ее великим культурным традициям, в которые Сергей Александрович внес свой бесценный вклад. Никакие мои соображения, касающиеся метафизических исканий Есенина, ничего общего с хулой на Есенина не имеют.
Являясь человеком светским, я не могу возводить хулу на те или иные метафизические искания, потому что ко всем ним, включая те гностические исследования, которые несут, по моему мнению, прямую политическую опасность, я отношусь с экзистенциальным и религиоведческим интересом. И по причине своей светскости просто не могу критиковать чью-либо метафизику по причине ее несоответствия какой-то метафизике, которая является для меня истиной в последней инстанции.
С особым уважением я отношусь к русскому православию, чей вклад в создание почитаемого мной государства и почитаемой мной культурной традиции крайне велик. Но я не могу возводить хулу на тех, чьи метафизические поиски не до конца созвучны этой традиции. И потому, что государство, мною почитаемое, а также культуру,
равной которой, по моему мнению, нет, создавали отнюдь не только православные люди. Да и внутри самого православия шли очень горячие споры. Поэтому никакие русские метафизические искания не могут быть мною осуждены по причине их несоответствия крайне уважаемому мною православному канону.
Вопрос № 2. Я с уважением и пониманием отношусь к попыткам православных людей (например, протоиерея Андрея Дударева, настоятеля храма Великомученика и целителя Пантелеимона в Пушкино) дать такую интерпретацию «Инонии», которая соединила бы их мировоззрение не только с более благостными есенинскими стихами, но и с этой поэмой.
Поэма «Инония» очень многозначна, и как любое художественное произведение может быть интерпретировано самым неожиданным образом.
Хотелось бы, чтобы при этом другие не были лишены права на свои интерпретации данного произведения.
Вопрос № 3. Меня при этом никоим образом не смущает то, что многие из тех православных людей, которые стремятся соединить свои православные чувствования с почитанием Есенина, до сих пор настаивают на версии, согласно которой ближайший друг Якова Блюмкина и супруг Айседоры Дункан был убит вестимо какими злыми ворогами за свою верность русской идее и публичное неприятие всего того, что эти вороги творили на земле русской.
Это их право. Что вовсе не исключает моего права на то изумление по данному поводу, которое я уже сформулировал выше.
Уточнив свою позицию по этим трем, как мне представляется, весьма серьезным вопросам, я начинаю разбирать саму поэму «Инония».
Она посвящена пророку Иеремии.
Пророк Иеремия родился во второй половине VII века до нашей эры и умер в начале VI века до нашей эры.
Он — второй по значимости поздний великий пророк (ранними считаются пророки от Ноя и Авраама до Илии и Елисея). Первый из поздних великих пророков (есть еще так называемые малые пророки) — Исайя.
Иеремия — автор Книги пророка Иеремии и книги «Плач Иеремии».
В Книге Иеремии Господь открывается юноше, повелевая ему пророчествовать по поводу грядущих наказаний отпавшего от Господа Израиля. Господь живописует отпадения от него еврейского народа. Он особо негодует по поводу того, что другие народы, чьи боги не являются подлинными, не отпадают от своих богов, а еврейский народ отпадает, несмотря на то, что он избран именно подлинным богом. По поводу этого, как говорит Господь, «следует содрогаться и ужасаться», «этому дивятся небеса» и так далее.
Господь говорит Иеремии про два зла, которые сделал его народ.
Который, во-первых, оставил Господа как «источник воды живой».
И, во-вторых, «высек себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды». То есть поклонился чужим богам.
Констатируя это кощунственное поклонение, Господь говорит о каре, ниспосланной за такое отступничество. Он настаивает на том, что разруха и подчинение другим народам являются именно этой карой.
Горько иронизируя по поводу желания народа-отступника минимизировать эту кару, подчиняясь то одним, то другим оккупантам, Господь говорит народу: «И ныне для чего тебе путь в Египет, чтобы пить воду из Нила? И для чего тебе путь в Ассирию, чтобы пить воду из реки ее?»
Исторический сюжет, по поводу которого сказаны эти горькие слова, таков. В эпоху Иеремии Ассирия начинает терять прежнее могущество. Она теснима возвышающимся Вавилоном. А Египет пытается поддержать Ассирию, дабы удержать баланс на Ближнем Востоке. Вавилон в союзе с мидийцами наносит Ассирии тяжелейшее поражение и занимает ее столицу Ниневию. А Египет, сопротивляясь усилению Вавилона, ненадолго устанавливает власть над Иудеей.
Затем Египет терпит поражение от Вавилона. И Иудея становится данником Вавилона. Но при этом всё время пытается побудить Египет к новым антивавилонским действиям, в том числе во имя собственного освобождения.
Это порождает карательные походы Вавилона на Иудею и Иерусалим. Но обращения иудеев к Египту ослабевают, и в итоге вавилонский царь Навуходоносор II не только захватывает окончательно Иудею, но и уводит евреев в вавилонский плен.
Иеремия осуждает свой народ за то, что он недооценивает могущество Вавилона и пытается заручиться поддержкой Египта. Он предсказывает падение Иерусалима и разрушение Храма. Это порождает гонения на дерзкого пророка.
Но Иеремия не падает духом даже после того, как его грозные пророчества, отправленные иудейскому царю Иоакиму, разорваны и сожжены. Иеремия настаивает на катастрофичности ситуации, порожденной отпадением народа от бога и глупостью его политической элиты.
Политическая элита наращивает давление на Иеремию, которого помещают в темницу. Но после падения Иерусалима Иеремию освобождает назначенный Вавилоном правитель Иерусалима. И, в отличие от большинства жителей этого города, Иеремия не оказывается жертвой вавилонского пленения.
Вскоре правитель Иерусалима, назначенный Вавилоном, оказывается жертвой иудейского заговора. А заговорщики, страшась вавилонской кары, убегают в Египет, прихватывая с собой Иеремию.
Иеремия — это пример великого пророка, отторгнутого своим народом. Народ третирует Иеремию, а тот пытается оправдать народ перед лицом Господа.
Иеремия является также примером истинного пророка, который призван разоблачать множество лжепророков, уверяющих народ в том, что ничего плохого с народом не произойдет.
Исследователи считают Иеремию выразителем интересов той группы жрецов, которая была связана с городом Силомом (Шило). Именно в этом городе долгое время располагалась Скиния Завета. И хотя Силом тоже не избежал отпадения, но это отпадение было менее кардинальным, нежели все другие. И оно было быстро исправлено силомским жрецом Илием и его преемником пророком Самуилом, помазавшим на царство Саула и царя Давида.
Считается, что Второзаконие, пятая книга Пятикнижия (Торы), являющееся тем Вторым законом, который был провозглашен Моисеем не на горе Синай, где Моисеем был получен Первый закон, а в той стране Моавской (Моав — историческая область в западной Иордании), где Моисей умер в возрасте ста двадцати лет.
Есть давняя традиция, согласно которой оспаривается авторство Моисея в том, что касается Второзакония. Те, кто оспаривает это авторство, указывают не только на исторические обстоятельства (в тексте описана смерть Моисея), но и на новизну Второго закона по отношению к Первому. В частности, на то, что во втором законе евреям разрешено ростовщичество.
Обсуждение Второзакония, при всей его важности, слишком сильно отвлекло бы нас от основной темы. Поэтому я всего лишь обращаю внимание читателя на то, что, по мнению исследователей, и пророчества Иеремии, и Второзаконие написаны в интересах священства Силома. При этом исследователи указывают, что Иеремия — единственный пророк в Библии, который вообще упоминает Силом, причем называет Силом местом, где бог назначил пребывать божьему имени.
А во Второзаконии Силом именуется единственным законным местом жертвоприношений. Помимо этого, исследователи указывают на то, что последний законный священник Силома Эвиатар был выслан Соломоном в город Анатот. А Анатот — это родина Иеремии, чей отец был священником в Анатоте.
И, наконец, именно Иеремия является пророком, восхваляющим связанного с Силомом Самуила. Причем Иеремия не просто восхваляет Самуила, а ставит его в один ряд с Моисеем. В Книге пророка Иеремии сказано: «И сказал мне Господь: хотя бы предстали пред лице Мое Моисей и Самуил, душа Моя не приклонится к народу сему; отгони их от лица Моего, пусть они отойдут».
Но пора подводить черту под обсуждением того посвящения Иеремии, которым Есенин предварил свою поэму. Есенин хорошо знает священные тексты. И понимает особую роль Иеремии во всем — и в противостоянии своему народу по причине отпадения народа от Господа, и в противостоянии лжепророкам, и, наконец, в том, что именно Иеремия, бичуя свой народ и суля ему жуткие испытания, пророчествует также и о будущем величии народа. Ведь Иеремия, заключенный в темницу и страдающий по поводу предстоящего падения Иерусалима, не только вопиет об этих страданиях:
«Проклят день, в который я родился! день, в который родила меня мать моя, да не будет благословен!
Проклят человек, который принес весть отцу моему и сказал: «у тебя родился сын», и тем очень обрадовал его.
И да будет с тем человеком, что с городами, которые разрушил Господь и не пожалел, да слышит он утром вопль и в полдень рыдание за то, что он не убил меня в самой утробе — так, чтобы мать моя была мне гробом, и чрево ее оставалось вечно беременным.
Для чего вышел я из утробы, чтобы видеть труды и скорби, и чтобы дни мои исчезали в бесславии?»
То-то и оно, что помимо этих сетований и проклятий в адрес народа, отпавшего от Господа, Иеремия в темнице говорит и о великом будущем своего народа, который и от Господа отпал, и его пророка Иеремию подвергает тяжелейшим гонениям. По поводу будущего такого народа, одновременно и отпавшего, и избранного, Иеремия говорит следующее:
«И было слово Господне к Иеремии вторично, когда он еще содержался во дворе стражи: Так говорит Господь, Который сотворил [землю], Господь, Который устроил и утвердил ее, — Господь имя Ему: воззови ко Мне — и Я отвечу тебе, покажу тебе великое и недоступное, чего ты не знаешь.
Ибо так говорит Господь, Бог Израилев, о домах города сего и о домах царей Иудейских, которые разрушаются для завалов и для сражения пришедшими воевать с Халдеями, чтобы наполнить домы трупами людей, которых Я поражу во гневе Моем и в ярости Моей, и за все беззакония которых Я сокрыл лице Мое от города сего.
Вот, Я приложу ему пластырь и целебные средства, и уврачую их, и открою им обилие мира и истины, и возвращу плен Иуды и плен Израиля и устрою их, как вначале, и очищу их от всего нечестия их, которым они грешили предо Мною, и прощу все беззакония их, которыми они грешили предо Мною и отпали от Меня.
И будет для меня Иерусалим радостным именем, похвалою и честью пред всеми народами земли, которые услышат о всех благах, какие Я сделаю ему, и изумятся и затрепещут от всех благодеяний и всего благоденствия, которое Я доставлю ему.
Так говорит Господь: на этом месте, о котором вы говорите: «оно пусто, без людей и без скота», — в городах Иудейских и на улицах Иерусалима, которые пусты, без людей, без жителей, без скота, опять будет слышен голос радости и голос веселья, голос жениха и голос невесты, голос говорящих: «славьте Господа Саваофа, ибо благ Господь, ибо вовек милость Его», и голос приносящих жертву благодарения в доме Господнем; ибо Я возвращу плененных сей земли в прежнее состояние, говорит Господь.
Так говорит Господь Саваоф: на этом месте, которое пусто, без людей, без скота, и во всех городах его опять будут жилища пастухов, которые будут покоить стада.
В городах нагорных, в городах низменных и в городах южных, и в земле Вениаминовой, и в окрестностях Иерусалима, и в городах Иуды опять будут проходить стада под рукою считающего, говорит Господь.
Вот, наступят дни, говорит Господь, когда Я выполню то доброе слово, которое изрек о доме Израилевом и о доме Иудином».
Я столь подробно цитирую Книгу пророка Иеремии, поскольку, по моему глубокому убеждению, чуть ли не половина смысла есенинской «Инонии» связана с тем, что это есенинское пророчество посвящено именно Иеремии. То есть пророку, который и народ свой проклинает, и о немыслимых карах за прегрешения своего народа пророчествует, и народом гоним, но вопреки всему этому преисполнен веры в великое будущее своего народа. Какого народа?
Для Иеремии — еврейского. А для Есенина — русского.
При этом в есенинском пророчестве русский народ уподобляется еврейскому народу эпохи Иеремии. То есть народу, терпящему неслыханные бедствия по причине своего отпадения. Народу, третирующему пророка, призывающего опомниться. Но вопреки всему этому, народу столь же мессианскому, как и еврейский.
Нет и не может быть никаких исторических доказательств того, что сплетение этих двух мессианств (а не их конфликт) породило особую близость Есенина и Блюмкина. Но прочтение эзотерических пророческих стихов не может быть осуществлено с опорой на одни лишь исторические свидетельства. Тут нужна еще и интерпретационная интуиция.
Мне лично она подсказывает, что сплетение двух мессианств имеет прямое отношение и к далеко идущей дружбе Есенина с Блюмкиным. А также к готовности Есенина очень сложным образом включить победивший русский коммунизм в контекст того мессианства, которое он разрабатывает отнюдь не в гордом одиночестве. И что именно это сплетение мессианств диктует самому Есенину посвящение собственной мессианской поэмы «Инония» не абы кому, а именно пророку Иеремии.
Прекрасно понимая, что нельзя ссылаться только на интуицию, я хотел бы дополнить оную определенными историческими сведениями, которые поначалу могут показаться не связанными с поэмой «Инония». Но вскоре обнаружится, что они с этой поэмой связаны наипрочнейшим образом.
Автобиографическая поэма Есенина «Анна Снегина» была написана в январе 1925 года. В ней были отражены впечатления поэта от его поездок в родное село Константиново летом 1917–1918 годов.
Впервые отрывки из поэмы были опубликованы весной 1925 года в журнале «Город и деревня». Потом поэму напечатали в двух номерах за 1 и 3 мая газета «Бакинский рабочий».
Есенин умер 28 декабря 1925 года, то есть в конце того самого года, когда была написана поэма. Обсуждать саму поэму я не собираюсь. Все специалисты считают ее одним из важных и крупных поэтических произведений Есенина.
Ну так вот. Эту автобиографическую поэму, в основе своей лирическую, очень личностно сокровенную Есенин посвятил Александру Константиновичу Воронскому. Воронский (1884–1937) был большевиком с 1904 года. Он был достаточно крупной фигурой в большевистской партии.
Есенин никогда не заискивал перед большевистскими руководителями. Да он вообще ни перед кем не заискивал. Мог ли он посвятить свою лирическую поэму человеку, с которым его не связывали очень прочные отношения? Прочность и глубину этих отношений, к сожалению, трудно определить, потому что переписка Есенина с Воронским, увы, не является нашим историческим достоянием. Она исчезла бесследно. И это связано с тем, как именно сложилась судьба Александра Константиновича Воронского.
Воронский родился в семье православного священника. В пятилетнем возрасте умер его отец, и мать увезла детей к своему отцу, который тоже был священником. Такая биографическая особенность Воронского сказалась на его судьбе.
Он окончил сначала незатейливое учебное заведение, название которого «бурса» стало нарицательным в силу грубости и примитивности применявшихся в нем методов.
После окончания бурсы Воронский поступил в Тамбовскую духовную семинарию, где обучение имело гораздо более серьезный характер. Воронский был исключен из пятого класса семинарии по причине своей политической неблагонадежности.
В 1904 году Воронский вступил в РСДРП (б). Ему было 18 лет. Вступив в большевистскую партию, Воронский стал ее профессиональным активистом. За дореволюционные годы он успел отсидеть в обычной тюрьме и в Петропавловской крепости. А также побывать в многочисленных ссылках.
В 1912 году Александр Константинович был делегатом Пражской конференции РСДРП (б), которую собирал Ленин с целью укрепления позиций своего большевистского крыла. Случайных людей на Пражской конференции не было. Ее делегаты были только авторитетными партийными работниками. Преобладали на Пражской конференции большевики-ленинцы. Воронский был одним из них.
Не на уровне интуиции, а на уровне достоверных исторических сведений мы тем самым установили, что Воронский не литератор, симпатизирующий большевикам, а крупный деятель большевистской партии, имеющий склонность к литературной, а точнее литературоведческой деятельности. Вот кому посвятил — и именно посвятил — свою последнюю лирическую поэму Сергей Есенин.
После февральской революции 1917 года Воронский продолжил революционную и одновременно литературоведческую деятельность. Он был редактором газеты «Рабочий край». И одновременно — с 1917 по 1920 год — Воронский был членом того самого Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК), который, будучи высшим законодательным, распорядительным и контрольным органом государственной власти, принимал все ответственные государственные решения, которые потом должен был реализовывать Совет Народных Комиссаров РСФСР. То есть Воронский занимал немалую государственную должность в ту эпоху, когда ВЦИК еще не был придатком к советской исполнительной власти.
Александр Константинович Воронский — один из участников подавления Кронштадтского мятежа. Для подавления этого мятежа по решению Реввоенсовета была восстановлена седьмая армия под командованием М. Н. Тухачевского. Мятеж начали подавлять одновременно с открытием десятого съезда РКП (б). Подавить мятеж нужно было до того, как произойдет вскрытие ото льда Финского залива. Именно про это подавление в стихотворении Багрицкого сказано: «Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На кронштадтский лед». Делегаты партийного съезда участвовали в подавлении мятежа, который Ленин назвал одной из самых больших угроз существованию Советской власти. Кронштадт был почти неприступной крепостью. Ее обороняло как минимум десять тысяч мятежников.
Первая попытка взять штурмом Кронштадт закончилась неудачей. При второй попытке группировка, штурмовавшая Кронштадт, была доведена до двадцати четырех тысяч штыков при ста пятидесяти орудиях.
Второй штурм Кронштадта оказался успешным. Общие советские потери, если верить сведениям тогдашнего американского посла Гарольда Куартона, составляли около десяти тысяч человек. При подавлении мятежа погибло пятнадцать делегатов десятого съезда.
Воронский, как мы убедились, входил в ту группу организаторов подавления Кронштадтского мятежа, которой руководили Троцкий и Тухачевский. А также Седякин, Ворошилов, Казанский и другие крупные большевистские военно-политические фигуры того времени.
К началу 1920-х годов Александр Константинович Воронский становится одним из ведущих большевистских литературоведов, или, точнее, одним из создателей марксистской теории литературы.
С 1921 по 1927 год Воронский редактирует журнал «Красная новь» и другие советские издания, в которых печатаются литераторы, по-разному трактующие победу большевизма в Советской России.
Мы уже обсуждали связь Есенина с Блюмкиным и Троцким. Но есть такая же связь Воронского с этими политическими фигурами. Только Есенина еще формально можно зачислить в случайные попутчики Блюмкина и Троцкого (хотя, конечно, это не так), а Воронского в такие попутчики зачислить нельзя.
Воронский в 1923 году примкнул к Левой оппозиции в ВКП (б), важнейшим представителем которой был Троцкий. Когда историки обсуждают эту самую оппозицию, то в числе перечисляемых фигур всегда фигурируют Троцкий, Преображенский, Радек, Серебряков и — Воронский. Так что связь Воронского с Троцким носила вполне оформленный характер. И была сугубо политической.
Одновременно с этим можно говорить и о том, что Воронский олицетворяет собой троцкистское направление в теории литературы. Это, наряду с тем, что Есенин постоянно печатается в изданиях, руководимых Воронским, находится с ним в прочнейших отношениях, посвящает ему свою поэму, позволяет говорить о некоей или эзотерической, или как минимум концептуальной группе, в которую одновременно входят Троцкий, Блюмкин (люди, не слишком близкие к литературе), Воронский (человек, который достаточно тонко и профессионально разбирается в литературе, руководя при этом определенными процессами), и выдающийся литератор Сергей Есенин.
Установив подобные обстоятельства, мы можем иначе отнестись и к самой «Инонии» Есенина, и к есенинскому творчеству в целом и в том, как именно определял место этого творчества в совокупном русском марксизме и коммунизме столь авторитетный для большевиков, Троцкого и Есенина человек, как Александр Константинович Воронский.
(Продолжение следует.)
https://rossaprimavera.ru/article/1c3d6145
07.03.2020 О коммунизме и марксизме — 154
Блок и Есенин обсуждали не мировоззренческие общие вопросы, а то, чем они творчески больны и что решающим образом сказалось на их судьбах. Эта общая творческая болезнь и есть то, что объединяет двух этих очень разных художников в самом начале постреволюционной эпохи, когда никто не знает, чем завершится дерзкая большевистская выходка, она же — Великая Октябрьская социалистическая революция
Сергей Кургинян
опубликовано в №367 от 07 марта 2020 г
Авраам Волковиц. Айседора Дункан. 1927
Перед тем как начать разбирать «Инонию», вынужден сформулировать свою позицию по вопросу о ряде конспирологических есенинских мифов.
Один из них — об убийстве Есенина как великого русского поэта некими еврейскими коммунистическими русофобами, мстившими ему за антисемитизм.
Поразительно то, что этот миф вообще мог существовать. Но он ведь существовал. И до сих пор бытует в маргинальной псевдопатриотической среде. На первый взгляд — а почему бы Есенину и вправду не быть убитым какими-то красными русофобами? Он русский, он воспевал Русь, русофобы ее ненавидели. Есенин вдобавок что-то там говорил по поводу недопустимости перегибов с гонениями на антисемитов, на него аж какое-то дело по этому поводу завели. Всё сходится! — авторы данной «кровавой правды» раскрывают русскому народу глаза на козни евреев, а всякие там кургиняны пытаются прятать концы в воду, защищая еврейских комиссаров, изводивших русский народ.
Если бы речь шла не о конкретном Есенине, а о каком-то русском поэте, воспевавшем матушку-Русь и вызывавшем этим ненависть русофобов, то я не проронил бы против такого мифа ни слова — из принципа «а почему бы нет». Время было горячее, страсти кипели. Привычка разбираться с противниками путем физической ликвидации была выработана в ходе нелегальной революционной деятельности и закреплена в Гражданскую войну. Народ был буйный, не чета сегодняшнему. И ему свести таким образом счеты было всё равно что зубы почистить. Мало ли кому мог насолить воспевавший Русь поэт, обладавший хулиганской задиристостью. Так что если бы речь шла не о конкретном Есенине, то и впрямь, почему бы и нет.
Но речь идет о конкретном Есенине. Конкретном, понимаете?! Речь идет не просто о друге Якова Григорьевича Блюмкина, являвшегося центральной фигурой в так называемом еврейском крыле большевистской партии и большевистских спецслужб. Яков Григорьевич и Сергей Есенин были не просто друзьями. Они составляли определенный человеческий симбиоз. Не было для Есенина человека ближе, чем Блюмкин. И не было для Блюмкина человека ближе, чем Есенин.
А Блюмкин был не просто ярчайшей и двусмысленнейшей фигурой в этой самой внутренней еврейской большевистской партии. Он был ближайшим к Троцкому человеком. Таким ближайшим, что ближе не бывает. Он сохранил эту близость и после того, как Троцкий был выбит Сталиным из седла. За него он и принял смерть в 1929 году. Но Есенин-то погиб в 1925-м, когда и Блюмкин, и Троцкий были, что называется, на коне. И Блюмкин, и Троцкий восхищались Есениным. А он восхищался ими.
И неужели кто-то и впрямь готов рассматривать Есенина как этакого забредшего в русскую советскую литературу деревенского Иванушку-дурачка? Одной из жен Есенина была российская и советская театральная актриса, заслуженная артистка РСФСР Зинаида Николаевна Райх (1894–1939). Райх — это немецкая фамилия. Но Зинаида Николаевна входила в самые рафинированные интеллигентские круги. И если бы Есенин был обыкновенным Иванушкой-дурачком, то никакой брак между ними был бы невозможен.
Когда этот брак разрушился, Зинаида Николаевна стала женой великого российского и советского режиссера Всеволода Эмильевича Мейерхольда (1874–1940). И пострадала именно как супруга расстрелянного режиссера. При этом Мейерхольд дружил с Есениным, стал приемным отцом его детей.
Есенин одно время входил в суперрафинированный круг поэтов-имажинистов, культивировавших метафору как средство столкновения образов во имя выявления их скрытой сути. Назывался этот круг «Орден имажинистов». Орден был создан, между прочим, в том самом 1918 году, когда Есенин написал «Инонию». Создателями ордена были Анатолий Борисович Мариенгоф (1897–1962), сын богатого еврейского купца, учившийся в Нижегородском дворянском институте императора Александра II, уцелевший при всех советских пертурбациях, и футурист Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893–1942), сын известного юриста, депутата I Государственной Думы и оперной певицы Евгении Львовны Мандельштам.
Назвать руководителей этого ордена рафинированными людьми — это значит оклеветать их. Потому что на самом деле они были людьми не просто рафинированными, а суперрафинированными.
Есенин, между прочим, не только на Зинаиде Райх был женат. Он был женат еще и на великой танцовщице, основоположнице свободного танца, американке Айседоре Дункан (1877–1927). А она была ученицей и последовательницей швейцарского композитора и педагога Эмиля Жака-Далькроза (1865–1950), который создал ритмическую гимнастику как особый вид не только творчества, но и некоей тотальной парарелигии, претендующей на воссоздание античных ритуалов.
В начале XX века тот стиль, который предъявила Айседора Дункан, был чуть ли не эпатирующим, потому что она танцевала босиком и в полупрозрачном хитоне. Но гастроли Дункан в России в 1903 году вызвали невероятный фурор. А сам Сергей Павлович Дягилев (1872–1929), заслуги которого перед классическим русским балетом не вызывают сомнений, утверждал, что гастроли Дункан нанесли классическому балету «удар, от которого он никогда не оправится». А Андрей Белый, на чьи суждения тогда уже ориентировалась вся рафинированная культурная среда, восхваляя Дункан сверх всякой меры, утверждал, что танец ее повествует о несказанном, сравнивал улыбку Айседоры с сиянием зари, утверждал, что ее движения источают аромат зеленого луга.
В 1907 году в России вышла книжка «Дункан — танец будущего».
Далее Дункан идеологически и даже метафизически завоевывает высококультурную Россию.
После Октябрьской революции Дункан пишет письмо Луначарскому, которому предлагает проект построения через танец нового гармоничного человека. Луначарский поддерживает Дункан. Она переезжает в Советскую Россию и получает великолепное здание на Пречистенке.
Кто-то из советских любителей классического наследия обрушивается с критикой на Дункан. Но ее поддерживают очень и очень многие, включая, конечно же, и Троцкого, и Блюмкина, и Луначарского, и Горького, да и многих других.
В 1923 году Дункан, уже став женой Есенина, вместе со своим мужем едет в США, где танцует в красной тунике. Где-то ее встречают с ликованием, но в Чикаго, Бостоне и других консервативных городах ее изгоняют, обвиняя в пропаганде большевизма.
Да, Дункан и Есенин трагически разошлись. И есть основания считать, что эта трагедия сказалась на обоих супругах. Но мог ли состояться этот брак в случае, если бы Есенин был деревенским Иванушкой-дурачком? Понятное дело, что не мог бы.
Итак, если Есенина в 1925 году кто-то и прикончил, что нельзя исключить, то этот кто-то был врагом Блюмкина и Троцкого. Это не обязательно должен был быть товарищ Сталин, которому, конечно, не нужны были такие популярные в русской среде сторонники Троцкого, как Есенин. Ясно одно — что это не могли быть евреи-большевики, обидевшиеся на дикого русского антисемита Есенина. Потому что Есенин в еврейскую большевистскую среду был вписан, что называется, «по самые-самые».
Другой миф, который тоже необходимо разоблачить, — это миф о гениальном мальчике из нищей русской крестьянской семьи. Есенин не был мальчиком из нищей семьи, и не на крыльях перелетел он из деревни в литературные салоны.
Его отец Александр Никитич Есенин (1873–1931) был малопригоден для крестьянской деятельности. Он достаточно рано стал работать в Москве у купца Крылова, который держал мясную лавку. Мать Есенина Татьяна Федоровна Титова (1873–1955) тоже была не из нищей бедняцкой среды.
Поскольку родители Есенина не были счастливы в браке (у Татьяны Федоровны был внебрачный сын, сводный брат Сергея Есенина Александр Разгуляев), и отец сразу после свадьбы вернулся в Москву к Крылову, то миф о стремительном выныривании Есенина из деревенской нищеты в большой литературный мир тоже не выдерживает критики.
Татьяна Федоровна была женщиной с характером, возвращение своего супруга в Москву приняла без всякого восторга. Вскоре после этого уехала подрабатывать в Рязань, где и обрела большую любовь и незаконного сына.
Сергея же Татьяна Федоровна отправила на воспитание к своим родителям. Есенин, таким образом, воспитывался у родителей Татьяны Федоровны Титовой. Бабушку Есенина звали Наталья Евтихиевна, дедушку — Федор Андреевич.
Чуть позже мы сможем обсудить религиозную специфику того воспитания, которое получил Есенин в домашней среде. Но уже в 1912 году он, окончив церковно-учительскую школу, переехал к отцу в Москву. Но идти по купеческой стезе не захотел и стал постепенно вписываться в литературную среду своего времени, чему способствовал незаурядный поэтический талант, вскормленный всем тем, что дало поэту его семейное воспитание.
Ну, а теперь можно перейти к обсуждению поэмы «Инония» и всего того, что она собой знаменует в политическом и метафизическом плане.
Эта поэма, которую я дословно воспроизвел, представляет собой развернутое иносказание. Причем иносказательна буквально каждая строка поэмы. А также используемые в поэме исторические фигуры.
Чуть ниже мне придется осуществить хотя бы частичную расшифровку данного иносказания. Но вначале я приведу короткую выдержку из дневниковой записи, сделанной Александром Блоком 4 января 1918 года.
«О чем вчера говорил Есенин (у меня).
Кольцов (имеется в виду русский поэт Алексей Васильевич Кольцов, восхищавший Пушкина и Белинского. — С. К.)— старший брат (его уж очень вымуштровали, Белинский не давал свободы), Клюев (имеется в виду Николай Алексеевич Клюев, вместе с которым Есенин выступал перед императрицей. — С. К.) — средний — «и так и сяк» (изограф, слова собирает), а я — младший (слова дороги — только «проткнутые яйца»).
Я выплевываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия)».
Приведя далее есенинские оценки интеллигенции вообще и ее отдельных представителей, таких как Блок и Белый, Есенин сообщает Блоку, которому вполне можно верить, кое-что о себе. Конкретно сообщается, что Есенин: «Из богатой старообрядческой крестьянской семьи — рязанец. Клюев в молодости жил в Рязанской губернии несколько лет.
Старообрядчество связано с текучими сектами (и с хлыстовством). Отсюда — о творчестве (опять ответ на мои мысли — о потоке). Ненависть к православию. Старообрядчество московских купцов — не настоящее, застывшее».
Сперва несколько слов о том потоке, который Блок связывает с биографическими деталями, о которых поведал ему Есенин. Блок начинает говорить о потоке очень рано — еще в 1902 году. Этому посвящено одно из его стихотворений, датированное 1 июля 1902 года.
Пробивалась певучим потоком,
Уходила в немую лазурь,
Исчезала в просторе глубоком
Отдаленным мечтанием бурь.
Мы, забыты в стране одичалой,
Жили бедные, чуждые слез,
Трепетали, молились на скалы,
Не видали сгорающих роз.
Вдруг примчалась на север угрюмый,
В небывалой предстала красе,
Назвала себя смертною думой,
Солнце, месяц и звезды в косе.
Отошли облака и тревоги,
Все житейское — в сладостной мгле,
Побежали святые дороги,
Словно небо вернулось к земле.
И на нашей земле одичалой
Мы постигли сгорания роз.
Злые думы и гордые скалы —
Все растаяло в пламени слез.
Но все основные мысли о потоке высказаны Блоком в его невероятно важной метафизико-политической статье «Интеллигенция и революция». Статья была завершена Блоком 9 января 1918 года. А беседа с Есениным, которую Блок отметил в своем дневнике, состоялась, как мы помним, 4 января того же года. То есть Блок делает дневниковую запись за пять дней до завершения своей судьбоносной статьи. А есенинская «Инония» была частично опубликована в «Знамени труда» 19 мая 1918 года с примечанием редакции «отрывки из поэмы, имеющей появиться в № 2 журнала «Наш путь». Второй номер журнала «Наш путь» вышел 15 июня 1918 года.
Итак, и Блок, и Есенин обсуждали не мировоззренческие общие вопросы, а то, чем они творчески больны, и что решающим образом сказалось на их судьбах. Эта общая творческая болезнь и есть то, что объединяет двух этих очень разных художников в самом начале постреволюционной эпохи, когда никто не знает, чем завершится дерзкая большевистская выходка, она же — Великая Октябрьская социалистическая революция.
Так что же говорится о потоке в той судьбоносной для Блока статье, которой он в творческом смысле буквально беременен и которую почему-то связывает с конспективно зафиксированными есенинскими биографическими откровениями?
В самом начале своей статьи Блок пишет: «В том потоке мыслей и предчувствий, который захватил меня десять лет назад, было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда».
Описывая те времена, когда он был захвачен подобным потоком, Блок использует образ веревки. Мне он особо дорог, потому что однажды, перед постановкой одного из своих спектаклей, я увидел особо яркий сон, в котором была веревка, оживавшая, колдовавшая, разрушавшая мир, в который она вползла. Никаких даже слабых воспоминаний об использовании этого образа Блоком у меня тогда не было. И вспомнил я свой сон в связи с блоковскими размышлениями о потоке только в момент написания этой статьи.
Вот что пишет Блок о тех временах, когда его захватил некий поток, подтверждение значимости которого он находит в словах Есенина. «То были времена, — пишет Блок, — когда царская власть в последний раз достигла, чего хотела: Витте и Дурново скрутили революцию веревкой; Столыпин крепко обмотал эту веревку о свою нервную дворянскую руку. Столыпинская рука слабела. Когда не стало этого последнего дворянина, власть, по выражению одного весьма сановного лица, перешла к «поденщикам»; тогда веревка ослабела и без труда отвалилась сама.
Всё это продолжалось немного лет; но немногие годы легли на плечи как долгая, бессонная, наполненная призраками ночь».
Описав подобным образом времена, когда его впервые захватил поток, Блок далее так описывает динамику этого жизнеопределяющего потока:
«Поток предчувствий, прошумевший над иным из нас между двух революций, также ослабел, заглох, ушел где-то в землю. Думаю, не я один испытывал чувство болезни и тоски в годы 1909–1916. Теперь, когда весь европейский воздух изменен русской революцией, начавшейся „бескровной идиллией“ февральских дней и растущей безостановочно и грозно, кажется иногда, будто и не было тех недавних, таких древних и далеких годов; а поток, ушедший в землю, протекавший бесшумно в глубине и тьме, — вот он опять шумит; и в шуме его — новая музыка».
Как бы ни важно было такое сопряжение потока, который мы сейчас обсуждаем, с фундаментальным для Блока и крайне важным для понимания русского большевизма представлением о Музыке (музыке жизни, бытия, инобытия и так далее), я все-таки считаю, что надо ознакомиться до конца с блоковским представлением о потоке.
Раскрывая свое представление о потоке, Блок осуществляет мессианское по своей сути сопряжение масштабного большевистского замысла со сверхмасштабным, глубинным, нутряным и очень древним потоком. Тем потоком, с которым сам он соприкоснулся впервые в минуты отчаяния, порожденного исчерпанием России. Вот как Блок сопрягает большевистскую задумку с этим потоком…
«Что же задумано? — пишет он, имея в виду большевиков. —
Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью.
Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины, обсыпая лишние куски берегов, — это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное — называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией.
Она сродни природе. Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но — это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот всё равно всегда — о великом».
Обсуждая историю этого гула, вещающего о великом, источником которого является некий мессианский поток, то уходящий на глубину, то выходящий на поверхность, Блок пишет вовсе не о Ленине как выразителе гула и не о большевиках, которые для него являются чуткими исполнителями воли потока. Он пишет о самом потоке, связывая его с мессианскими чаяниями народа, порожденной этими чаяниями великой культурой, сплетенной из таких чаяний, предчувствий, предвестий.
«Русские художники, — пишет Блок, — имели достаточно «предчувствий и предвестий» для того, чтобы ждать от России именно таких заданий. Они никогда не сомневались в том, что Россия — большой корабль, которому суждено большое плаванье. Они, как и народная душа, их вспоившая, никогда не отличались расчетливостью, умеренностью, аккуратностью: «всё, всё, что гибелью грозит», таило для них «неизъяснимы наслажденья» (Пушкин). Чувство неблагополучия, незнание о завтрашнем дне сопровождало их повсюду. Для них, как для народа, в его самых глубоких мечтах, было всё или ничего. Они знали, что только о прекрасном стоит думать, хотя «прекрасное трудно», как учил Платон.
Великие художники русские — Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой — погружались во мрак, но они же имели силы пребывать и таиться в этом мраке: ибо они верили в свет. Они знали свет. Каждый из них, как весь народ, выносивший их под сердцем, скрежетал зубами во мраке, отчаянье, часто — злобе. Но они знали, что, рано или поздно, всё будет по-новому, потому что жизнь прекрасна.
Жизнь прекрасна. Зачем жить тому народу или тому человеку, который втайне разуверился во всем? Который разочаровался в жизни, живет у нее «на подаянии», «из милости»? Который думает, что жить «не особенно плохо, но и не очень хорошо», ибо «всё идет своим путем»: путем… эволюционным; люди же так вообще плохи и несовершенны, что дай им только бог прокряхтеть свой век кое-как, сколачиваясь в общества и государства, ограждаясь друг от друга стенками прав и обязанностей, условных законов, условных отношений…
Так думать не стоит; а тому, кто так думает, ведь и жить не стоит. Умереть легко: умирать можно безболезненно; сейчас в России — как никогда: можно даже без попа; поп не обидит отпевальной взяткой…
Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: всё или ничего; ждать нежданного; верить не в «то, чего нет на свете», а в то, что должно быть на свете; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она — прекрасна.
Смертельная усталость сменяется животной бодростью. После крепкого сна приходят свежие, умытые сном мысли; среди бела дня они могут показаться дурацкими, эти мысли. Лжет белый день.
Надо же почуять, откуда плывут такие мысли. Надо вот сейчас понять, что народ русский, как Иванушка-дурачок, только что с кровати схватился и что в его мыслях, для старших братьев если не враждебных, то дурацких, есть великая творческая сила».
Я убежден, что именно в этих словах Блока раскрывается подлинная суть и русского большевизма, и того подлинного марксистско-коммунистического взыскания исторической правды, которое учуял русский народ, поняв, что оно созвучно его собственным историческим и метаисторическим чаяниям.
Но почему Блок пишет в своем дневнике о том, что есенинские биографические откровения (я, мол, из богатой старообрядческой крестьянской семьи, а старообрядчество связано с текучими сектами и хлыстовством, которые не чета кондовому православию и полудохлому старообрядчеству московских купцов), являются ответом на его мысли о потоке?
Между тем Есенин делится с Блоком теми мыслями, которые обуревают его в связи с написанием «Инонии». Ведь Есенин именно в связи с написанием этой своей поэмы (отнюдь не случайной, ибо он потом в нее вчитывался всю свою оставшуюся жизнь) так откровенничает по поводу своих неканонических религиозных корней. И можно ли вообще разобраться в том сплетении иносказаний, которое представляет собой эта поэма?
Убежден, что можно, если одновременно раскрывать самые очевидные из этих иносказаний и соотносить все остальные иносказания с культурным и политическим контекстом, который и достаточно богат, и весьма прочно связан с тем, о чем Есенин хочет поведать в своей поэме, столь же прочно связанной с потоком, как и рассуждения Блока.
Между тем нет и не может быть настоящего марксизма и коммунизма вне потока, о котором идет речь у Блока, и гул которого был уловлен Блоком в речах Есенина. Как мы убедимся, уловлен он был отнюдь не только Блоком. При очевидном преобладании метафизического посыла над политическим, этот гул был уловлен и политиками, причем имеющими прямое отношение и к марксизму, и к коммунизму, и к русскому большевизму. Ну, а раз так, то надо попытаться раскрыть труднораскрываемый смысл «Инонии».
(Продолжение следует.)
https://rossaprimavera.ru/article/7d1c8adb
29.02.2020 О коммунизме и марксизме — 153
Итак, с одной стороны, Есенин был достаточно близок к Распутину и околораспутинским кругам, а с другой стороны, он же поддерживал прочные отношения с левым эсером Леонидом Каннегисером
Сергей Кургинян
опубликовано в №366 от 29 февраля 2020 г
Сергей Есенин. 1923
В первой редакции есенинской поэмы «Гуляй-поле» есть такие знакомые мало-мальски культурному советскому человеку строки о Владимире Ильиче Ленине:
Россия! Страшный чудный звон!
В деревьях — березь, в цветь — подснежник.
Откуда закатился он,
Тебя встревоживший мятежник?
А вот дальше (в первой редакции поэмы) идут строки, редко известные тем, кто изучал есенинскую поэзию в советской средней школе или советском, пусть и филологическом вузе.
Ученый бунтовщик, он в кепи,
Вскормленный духом чуждых стран,
С лицом киргиз-кайсацкой степи
Глядит, как русский хулиган.
Тут всё очень важно. И то, что Ленин называется именно ученым бунтовщиком, а не просто бунтовщиком. И то, что его ученое бунтарство вскормлено духом не просто чужих, но и чуждых стран. Ну и, наконец, конечно же, что этот ученый дядя, причастившийся чужой и чуждой мудрости, не просто русский по своему духу. Нет, он глядит именно как русский хулиган. Причем такой хулиган, который потряс весь шар земной какою-то тайной силой, неведомой самому Есенину.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?
Но он потряс…
Потрясши весь шар земной этой самой непонятной и загадочной силой, что именно сделал Ленин, по мнению Есенина, для России?
Есенин говорит по этому поводу однозначно. Он нас спас и точка. «Нас» — это Россию, русский народ.
И вот он умер…
Плач досаден.
Не славят музы голос бед.
Из меднолающих громадин
Салют последний даден, даден.
Того, кто спас нас, больше нет.
Признав такую спасительную роль Ленина, Есенин сразу же, испугавшись излишней патетики, раскрывает эту роль таким образом, что в славословии его уж никак нельзя обвинить.
Его уж нет, а те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе,
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
«Ленин умер!»
Их смерть к тоске не привела.
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела…
Когда славословят и башляют, то не пишут про боготворимого вождя, что он сурово и угрюмо творил дела, а его последователи делают это еще более сурово и угрюмо, чем это делал тот, кому посвящается текст, иногда трактуемый как заказной панегирик. Помилуйте, имейте совесть! Какой панегирик? Есенин выражает те чувства, которые его обуревают.
Есенин в своем стихотворении «Русь советская» называет все, случившееся с Россией в период с 1917 по 1924 год, когда написано это стихотворение, ураганом.
«Тот ураган прошел. Нас мало уцелело. — Так он начинает свое стихотворение. И далее говорит: Я вновь вернулся в край осиротелый, В котором не был восемь лет».
Что это за восемь лет? Призванный на войну в январе 1916 году, Есенин, которому помогли его друзья, получил назначение в Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 Ее императорского величества государыни Александры Федоровны.
Это назначение было получено благодаря хлопотам поэта Николая Клюева, который был близок и к хлыстам, причем не абы каким, а к именно к скопцам (он от них бежал тогда, когда уже дал согласие оскопиться), и к мусульманским эзотерикам, и к различным эзотерическим, именно эзотерическим христианским движениям. Клюев боролся с царизмом в 1905 году, но это не помешало ему построить тесные отношения с Григорием Распутиным. Поэтому в поезд императрицы Александры Федоровны Есенин получил назначение благодаря хорошо понимавшим друг друга людям: Клюеву и Распутину.
Как именно могла быть построена коммуникация Клюева, которого царская власть несколько раз сажала в тюрьму как смутьяна, и Распутина — это отдельный вопрос. И ответ на него лежит в сфере так называемого народного христианства, которое как минимум не сильно отличалось от хлыстовства. Но как бы то ни было, Есенин вместе с Клюевым несколько раз выступал в Царском Селе перед императрицей Александрой Федоровной и ее дочерьми. Как говорят в народе, эти слова из песни выкинуть невозможно.
Итак, с одной стороны, Есенин был достаточно близок к Распутину и околораспутинским кругам, а с другой стороны, он же поддерживал прочные отношения с левым эсером Леонидом Каннегисером (1896–1918). Тем самым Каннегисером, который по приказу Бориса Савинкова осуществил ликвидацию Моисея Урицкого, председателя Петроградского ЧК.
В 1921 году Есенин ездил в Среднюю Азию со своим другом Яковом Григорьевичем Блюмкиным (1900–1929) — эсером, убившим немецкого посла Мирбаха, одним из организаторов мятежа левых эсеров против советского правительства. Скрывавшийся от большевиков Блюмкин, приговоренный к расстрелу за убийство Мирбаха, был спасен Троцким и присужден к искуплению вины в боях по защите революции. Одновременно Блюмкин был приговорен к расстрелу левыми эсерами, потому что, спасая свою жизнь, он сдал несколько своих прежних товарищей по партии.
Эсеры чуть было не убили Блюмкина, но он уцелел, был тяжело ранен и неплохо воевал в ходе Гражданской войны на Южном фронте. Далее он занял должность начальника личной охраны Льва Троцкого, потом исполнял особо ответственные задания в Иране, создавая иранскую коммунистическую партию. В итоге он был реабилитирован, вступил в большевистскую партию, был направлен Троцким на учебу в Академию Генерального штаба РККА, занимался после ее окончания разного рода усмирениями, в том числе и войск барона Унгерна.
С 1922 года Блюмкин — официальный адъютант Троцкого. Недолгое время он был резидентом нашей нелегальной разведки в Палестине. Занимался разведкой в Индии, дружил с Рерихами, не переставал взаимодействовать с Троцким после высылки Троцкого из России и за это был расстрелян. По одной из версий, перед смертью он крикнул: «Да здравствует товарищ Троцкий!»
В любом случае, близость Есенина и к левым эсерам, и к особым народным христианам, и к окружению Троцкого, и к самому Троцкому — это опять же те слова, которые из песни не выкинешь.
Владислав Фелицианович Ходасевич (1886–1939) — известный русский поэт и переводчик, уехавший из советской России вместе с поэтессой Ниной Берберовой в 1922 году и окончательно решивший остаться в эмиграции в 1925 году, опубликовал за границей свои мемуары, в которых сообщается о Есенине нечто для нас существенное. Поэтому я позволю себе привести достаточно длинный фрагмент из этих мемуаров.
«“Инония” была лебединой песней Есенина, как поэта революции и чаемой новой правды. Заблуждался он или нет, сходились или не сходились в его писаниях логические концы с концами, худо ли, хороши ли, — как ни судить, а несомненно, что Есенин высказывал, «выпевал» многое из того, что носилось в тогдашнем катастрофическом воздухе. В этом смысле, если угодно, он действительно был “пророком”.
Пророком своих и чужих заблуждений, несбывшихся упований, ошибок, — но пророком. С “Инонией” он высказался весь, до конца. После нее, ему в сущности сказать было нечего. Слово было за событиями. Инония реальная должна была настать — или не настать. По меньшей мере, Россия должна была к ней двинуться — или не двинуться.
Весной 1918 года я познакомился в Москве с Есениным. Он как-то физически был приятен. Нравилась его стройность; мягкие, но уверенные движения; лицо не красивое, но миловидное. А лучше всего была его веселость, легкая, бойкая, но не шумная и не резкая. Он был очень ритмичен. Смотрел прямо в глаза и сразу производил впечатление человека с правдивым сердцем, наверное — отличнейшего товарища.
Мы не часто встречались и почти всегда — на людях. Только раз прогуляли мы по Москве всю ночь, вдвоем. Говорили, конечно, о революции, но в памяти остались одни незначительные отрывки. Помню, что мы простились, уже на рассвете, у дома, где жил Есенин, на Тверской, возле Постниковского пассажа. Прощались довольные друг другом. Усердно звали друг друга в гости — да так оба и не собрались. Думаю — потому, что Есенину был не по душе круг моих друзей, мне же — его окружение.
Вращался он тогда в дурном обществе. Преимущественно это были молодые люди, примкнувшие к левым эсерам и большевикам, довольно невежественные, но чувствовавшие решительную готовность к переустройству мира. Философствовали непрестанно и непременно в экстремистском духе. Люди были широкие. Мало ели, но много пили. Не то пламенно веровали, не то пламенно кощунствовали. Ходили к проституткам проповедовать революцию — и били их.
Основным образом делились на два типа. Первый — мрачный брюнет с большой бородой. Второй — белокурый юноша с длинными волосами и серафическим взором, слегка “нестеровского” облика. И те, и другие готовы были ради ближнего отдать последнюю рубашку и загубить свою душу. Самого же ближнего — тут же расстрелять, если того “потребует революция”. Все писали стихи и все имели непосредственное касательство к чека. Кое-кто из серафических блондинов позднее прославился именно на почве расстреливания. Думаю, что Есенин знался с ними из небрезгливого любопытства и из любви к крайностям, каковы бы они ни были.
Помню такую историю. Тогда же, весной 1918 г., Алексей Толстой вздумал справлять именины. Созвал всю Москву литературную: “Сами приходите и вообще публику приводите”. Собралось человек сорок, если не больше. Пришел и Есенин. Привел бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порою вставлял словцо — и не глупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, германского посла. Есенин с ним, видимо, дружил. Была в числе гостей поэтесса К. Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть — и простодушно предложил поэтессе:
— А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою.
Кажется, жил он довольно бестолково. В ту пору сблизился и с большевицкими “сферами”.
Еще ранее, чем “Инонию”, написал он стихотворение “Товарищ”, вещь очень слабую, но любопытную. В ней он впервые расширил свою “социальную базу”, выведя рабочих. Рабочие вышли довольно неправдоподобны, но важно то, что в число строителей новой истины включался теперь тот самый пролетариат, который вообще трактовался крестьянскими поэтами, как “хулиган” и “шпана”. Перемена произошла с разительной быстротой и неожиданностью, что опять-таки объясняется теми влияниями, под которые подпал Есенин.
В начале 1919 года вздумал он записаться в большевицкую партию. Его не приняли, но намерение знаменательно. Понимал ли Есенин, что для пророка того, что “больше революции”, вступление в РКП было бы огромнейшим “понижением”, что из созидателей Инонии он спустился бы до роли рядового устроителя Р. С. Ф. С. Р.? Думаю — не понимал. В ту же пору с наивной гордостью он воскликнул: “Мать моя родина! Я большевик”.
“Пророческий” период кончился. Есенин стал смотреть не в будущее, а в настоящее».
Конечно, я мог бы выделить в этих воспоминаниях Ходасевича то, что касается связи Есенина с Блюмкиным. И избежать избыточного цитирования чужих текстов. Но мне-то очевидно, что весь текст Ходасевича, который я предложил читателю, может быть адекватно воспринят, только если тема Блюмкина и тема Инонии окажутся в том неочевидном современному человеку, не погруженному в изучение Есенина, сопряжении, которое является и прочным, и выводящим тему русского мессианства из того азбучного канонического состояния, в котором она обычно находится.
Поэтому я сначала приведу дословно есенинскую «Инонию», потом ознакомлю читателя с тем, как воспринималась эта «Инония» и в момент ее написания, и в дальнейшем. И уже потом стану обсуждать то, как это связано с марксизмом и коммунизмом. Пусть читатель не негодует на мои длинные цитаты и на то, что «Инонию» он или знает, или мог бы ознакомиться вне моих идеологических построений.
Конечно же, он мог бы с «Инонией» ознакомиться помимо данного моего исследования. А возможно, он ее читал. Но дело не в самой поэме, а в контексте, сопряжениях. В том числе и тех, которые говорят о прямой связи таких странных текстов, как «Инония» (а «Инония» — это очень странный текст), с марксистско-коммунистической доктриной в ее определенной, отнюдь не лишенной исторического значения модификации.
Итак, вначале есенинская «Инония». Если можно вводить в исследование очень большие фрагменты античных текстов (например, вергилиевской «Энеиды»), а я именно это делаю в своем исследовании судеб гуманизма в XXI столетии, то почему бы не поступать аналогичным образом с текстами, имеющими для осмысления судеб марксизма и коммунизма не меньшее значение, чем «Энеида» для осмысления судьбы гуманизма.
Пророку Иеремии
1
Не устрашуся гибели,
Ни копий, не стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.
Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.
Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.
Я иное узрел пришествие —
Где не пляшет над правдой смерть.
Как овцу от поганой шерсти, я
Остригу голубую твердь.
Подыму свои руки к месяцу,
Раскушу его, как орех.
Не хочу я небес без лестницы,
Не хочу, чтобы падал снег.
Не хочу, чтоб умело хмуриться
На озерах зари лицо.
Я сегодня снесся, как курица,
Золотым словесным яйцом.
Я сегодня рукой упругою
Готов повернуть весь мир…
Грозовой расплескались вьюгою
От плечей моих восемь крыл.
2
Лай колоколов над Русью грозный -
Это плачут стены Кремля.
Ныне на пики звездные
Вздыбливаю тебя, земля!
Протянусь до незримого города,
Млечный прокушу покров.
Даже богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов.
Ухвачу его за гриву белую
И скажу ему голосом вьюг:
Я иным тебя, господи, сделаю,
Чтобы зрел мой словесный луг!
Проклинаю я дыхание Китежа
И все лощины его дорог.
Я хочу, чтоб на бездонном вытяже
Мы воздвигли себе чертог.
Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
Обещаю вам град Инонию,
Где живет божество живых.
Плачь и рыдай, Московия!
Новый пришел Индикоплов.
Все молитвы в твоем часослове я
Проклюю моим клювом слов.
Уведу твой народ от упования,
Дам ему веру и мощь,
Чтобы плугом он в зори ранние
Распахивал с солнцем нощь.
Чтобы поле его словесное
Выращало ульями злак,
Чтобы зерна под крышей небесною
Озлащали, как пчелы, мрак.
Проклинаю тебя я, Радонеж,
Твои пятки и все следы!
Ты огня золотого залежи
Разрыхлял киркою воды.
Стая туч твоих, по-волчьи лающих,
Словно стая злющих волков,
Всех зовущих и всех дерзающих
Прободала копьем клыков.
Твое солнце когтистыми лапами
Прокогтялось в душу, как нож.
На реках вавилонских мы плакали,
И кровавый мочил нас дождь.
Ныне ж бури воловьим голосом
Я кричу, сняв с Христа штаны:
Мойте руки свои и волосы
Из лоханки второй луны.
Говорю вам — вы все погибнете,
Всех задушит вас веры мох.
По-иному над нашей выгибью
Вспух незримой коровой бог.
И напрасно в пещеры селятся
Те, кому ненавистен рев.
Всё равно — он иным отелится
Солнцем в наш русский кров.
Всё равно — он спалит телением,
Что ковало реке брега.
Разгвоздят мировое кипение
Золотые его рога.
Новый сойдет Олипий
Начертать его новый лик.
Говорю вам — весь воздух выпью
И кометой вытяну язык.
До Египта раскорячу ноги,
Раскую с вас подковы мук…
В оба полюса снежнорогие
Вопьюся клещами рук.
Коленом придавлю экватор
И, под бури и вихря плач,
Пополам нашу землю-матерь
Разломлю, как златой калач.
И в провал, отененный бездною,
Чтобы мир весь слышал тот треск,
Я главу свою власозвездную
Просуну, как солнечный блеск.
И четыре солнца из облачья,
Как четыре бочки с горы,
Золотые рассыпав обручи,
Скатясь, всколыхнут миры.
3
И тебе говорю, Америка,
Отколотая половина земли, —
Страшись по морям безверия
Железные пускать корабли!
Не отягивай чугунной радугой
Нив и гранитом — рек.
Только водью свободной Ладоги
Просверлит бытие человек!
Не вбивай руками синими
В пустошь потолок небес:
Не построить шляпками гвоздиными
Сияние далеких звезд.
Не залить огневого брожения
Лавой стальной руды.
Нового вознесения
Я оставлю на земле следы.
Пятками с облаков свесюсь,
Прокопытю тучи, как лось;
Колесами солнце и месяц
Надену на земную ось.
Говорю тебе — не пой молебствия
Проволочным твоим лучам.
Не осветят они пришествия,
Бегущего овцой по горам!
Сыщется в тебе стрелок еще
Пустить в его грудь стрелу.
Словно полымя, с белой шерсти его
Брызнет теплая кровь во мглу.
Звездами золотые копытца
Скатятся, взбороздив нощь.
И опять замелькает спицами
Над чулком ее черным дождь.
Возгремлю я тогда колесами
Солнца и луны, как гром;
Как пожар, размечу волосья
И лицо закрою крылом.
За уши встряхну я горы,
Кольями вытяну ковыль.
Все тыны твои, все заборы
Горстью смету, как пыль.
И вспашу я черные щеки
Нив твоих новой сохой;
Золотой пролетит сорокой
Урожай над твоей страной.
Новый он сбросит жителям
Крыл колосистых звон.
И, как жерди златые, вытянет
Солнце лучи на дол.
Новые вырастут сосны
На ладонях твоих полей.
И, как белки, желтые весны
Будут прыгать по сучьям дней.
Синие забрезжут реки,
Просверлив все преграды глыб.
И заря, опуская веки,
Будет звездных ловить в них рыб.
Говорю тебе — будет время,
Отплещут уста громов;
Прободят голубое темя
Колосья твоих хлебов.
И над миром с незримой лестницы,
Оглашая поля и луг,
Проклевавшись из сердца месяца,
Кукарекнув, взлетит петух.
4
По тучам иду, как по ниве, я,
Свесясь головою вниз.
Слышу плеск голубого ливня
И светил тонкоклювых свист.
В синих отражаюсь затонах
Далеких моих озер
Вижу тебя, Инония,
С золотыми шапками гор.
Вижу нивы твои и хаты,
На крылечке старушку мать;
Пальцами луч заката
Старается она поймать.
Прищемит его у окошка,
Схватит на своем горбе, —
А солнышко, словно кошка,
Тянет клубок к себе.
И тихо под шепот речки,
Прибрежному эху в подол,
Каплями незримой свечки
Капает песня с гор:
«Слава в вышних богу
И на земле мир!
Месяц синим рогом
Тучи прободил.
Кто-то вывел гуся
Из яйца звезды —
Светлого Исуса
Проклевать следы.
Кто-то с новой верой,
Без крест и мук,
Натянул на небе
Радугу, как лук.
Радуйся, Сионе,
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет.
Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера — в силе.
Наша правда — в нас!»
Январь 1918
Как минимум читателю теперь становится понятнее, почему Ходасевич придает такое значение есенинской «Инонии», противопоставляя ее занудному, как он считает, вхождению Есенина в занудную, по мнению Ходасевича, большевистскую партию.
Ходасевич считает, что если Есенин назвался груздем, то бишь пророком, то не в большевистский кузов ему нужно лезть, а в другой. Но к этому роль «Инонии» в большевистско-мессианских поисках никоим образом не сводится. Всё намного причудливее и масштабнее.
(Продолжение следует.)
https://rossaprimavera.ru/article/b7fbe996
29.02.2020 О коммунизме и марксизме — 152
Мессианство глубоко укоренено в человеческой природе. Возможно, оно вообще не может быть из этой природы изъято без непоправимого ущерба тому, что Маркс назвал родовой человеческой сущностью, а мне хотелось бы именовать глубинной человеческой сущностью
Сергей Кургинян
опубликовано в №365 от 29 февраля 2020 г.
Тайпинское восстание 1850–1864-х. 1886
Я вовсе не намерен свести всемирно-историческое значение коммунизма и марксизма к узкопонимаемому «русскому фактору», приравняв в каком-то смысле собственные рассуждения к рассуждениям господина Бердяева. Ничуть не в большей степени я стремлюсь и к обратному — к тому возвеличиванию отдельного от «русского фактора» великого коммунизма и марксизма, который осуществляют враги России, утверждая, что «ничтожные русские сначала исказили великое учение Маркса, а потом выкинули его на помойку».
С моей точки зрения, речь идет о двуединой всемирно-исторической значимости, то есть о том, что всемирно-историческое значение «русский фактор» обрел лишь при соединении с марксизмом и коммунизмом, которые столь же всемирно-исторически значимы.
Чудесным образом соединившись, эти две всемирно-исторические значимости сотворили чудо под названием «сокрушение уже казавшегося всесильным нацизма».
В первом и самом простом, а потому не окончательном, но существенном приближении, сошлись два мессианства: русское и коммунистическое.
Мессианством именуется вера того или иного народа в свою особую спасительную всечеловеческую роль. Такая роль может быть сформулирована как то или иное спасение от погибели, а может быть сформулирована как то или иное обретение желанного благого бытия. Возможны и случаи, когда эти две формулировки соединяются, сливаются воедино.
Маркс, безусловно, считал свое учение мессианским. А русский народ всегда относился к себе как к народу, призванному сыграть особую роль в судьбе человечества, спася человечество от погибели (концепция православного катехона) и при этом соединив такое спасение от погибели с обретением рая земного (хилиастическая концепция).
Во всех христианских конфессиях ждут второго пришествия Иисуса Христа, являющегося мессией для христиан.
В 381 году на Втором Вселенском соборе была принята строгая догматическая формула вероисповедания.
В 451 году на Четвертом Вселенском соборе эта формула была утверждена, причем считается, что в основе этой формулы находится полное раскрытие учения о Троице, предложенное христианам отцами Церкви — Великими каппадокийцами (Каппадокия — область на востоке Малой Азии, на территории современной Турции, где проживали почитаемые верующими Великие отцы Церкви: Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский и их сподвижники).
То, что было разработано этими святыми отцами, оказало влияние на Никео-Цареградский Символ веры, в 7-м члене которого говорится о том, что христиане веруют в Иисуса Христа, «паки Грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца».
Но таким же ожиданием Спасителя проникнуты и иудеи, ждущие своего мессию, и буддисты, ждущие Майтрейю (Будду второго пришествия), и мусульмане, ждущие пришествия Исы ибн Марьям аль-Масих, который должен победить приходящего перед концом света злого демона Аль-Масих ад-Даджаля.
Ожиданием прихода мессии, как мы видим, проникнуты самые разные мировые религии. Иногда этот приход рассматривается как самодостаточное событие. И тогда вопрос о спасительной роли того или иного народа отходит на второй план. А иногда утверждается, что мессия придет к какому-то народу или какой-то социальной группе с тем, чтобы через спасение этого народа или социальной группы осуществить спасение человечества.
Достаточно часто надежда на приход мессии вдохновляла те группы населения или те народы, которые находились в особенно бедственном положении. Уверовав в то, что их вождь является мессией, особо угнетаемые группы населения или народы откликались на призывы этого вождя и поднимали восстание против своих мучителей.
Евреи, страдавшие от римского господства, поднимали такие восстания в ходе первой и второй Иудейских войн. Их вождями были Иоханан из Гисхалы, Шимон бар Гиора, Шимон Бар-Кохба.
Мессианские по своему духу восстания, руководимые ими, носили не только религиозно-идеологический, но и социальный характер. Те же Шимон бар Гиора и Иоханан из Гисхалы опирались в своей борьбе с иноземным порабощением на так называемых зилотов. При этом Шимон бар Гиора, руководивший войной Иудеи с Римом в 66–70 годах нашей эры, освободил всех рабов, аннулировал все долги на подконтрольных ему территориях.
В своей книге «Революция в Иудее (Иисус и еврейское Сопротивление)» британский ученый Хаям Маккоби (1924–2004), внук раввина Хаима Зунделя Маккоби (он же — Магид из Каменца), утверждает, что римляне видели в Шимоне бар Гиоре «угрозу всякому упорядоченному обществу», то есть «второго Спартака». То есть это был представитель именно самых радикальных зилотов, который соединял религиозные мессианские ожидания с ожиданием социальной справедливости и социального равенства, то есть с тогдашним коммунизмом.
Могут сказать, что такие настроения являются характерными только для еврейского народа, причем именно в определенную эпоху. Но это совсем не так.
Да, мессианство Шимона бар Гиора носило отчетливо иудейский характер и вспыхнуло в определенную, совсем далекую от нас эпоху, каковой является первый век нашей эры.
Но восстание тайпинов в Китае происходило не в I, а в XIX веке нашей эры, то есть в гораздо более близкую к нам эпоху. Оно длилось с 1850 по 1864 год. К этому моменту Маркс уже написал «Манифест Коммунистической партии» (он был написан в 1848 году) и многие другие свои работы. А его «Капитал» был написан в 1867 году, то есть всего лишь через 3 года после подавления восстания тайпинов.
Вождем тайпинов был китайский мессия Хун Сюцюань (1814–1864), который чутко внимал проповедям обращенного в протестантизм священника и миссионера Лян Фа (1789–1855). Сам же Лян Фа был обращен в протестантизм и рукоположен в сан священника неким Робертом Моррисоном (1782–1834). Подробное обсуждение личности Моррисона и его связи с так называемой Церковью Шотландии увело бы нас в сторону от основной темы. Поэтому ограничусь констатацией того, что Хун Сюцюань, этот религиозный мессианский вождь тайпинов, впечатлившись проповедями ученика Моррисона, впал в религиозный транс. Ему были даны видения, в которых Бог Отец и Иисус Христос поручают ему бороться с демонами на земле.
Вдохновившись этими видениями, Хун Сюцюань начинает проповедовать свое вероучение, в чем ему помогают его родственники и друзья, подчеркивающие именно мессианскую роль Хун Сюцюаня. В это учение стремительно уверовали китайские христиане из ряда провинций. Они переходили в новую веру целыми деревнями. Очень быстро талантливый религиозный вождь обзавелся тысячами решительных сторонников. Его организаторский талант позволил ему создать из них военную группировку, которая называлась «Воины Бога». Группировкой достаточно быстро заинтересовались представители тайного «Общества триады», боровшегося с маньчжурским господством.
Что же касается самих «Воинов Бога», то они не ограничивались в своих действиях войной с иноземными поработителями — они требовали социальной справедливости, причем их требования были далеко идущими.
Победы «Воинов Бога» убедили сражающихся в том, что их руководитель является мессией.
25 сентября 1851 года Хун Сюцюань был объявлен Небесным Царем. А возглавляемое им царство названо Небесным государством великого благоденствия. Маньчжуры обрушили на «Воинов Бога» всю свою мощь. Но «Воины Бога» яростно сопротивлялись. И их мессианская направленность во многом повлияла на успешность этого сопротивления. Теснимые маньчжурами тайпины вовлекали в свою мессианскую веру огромное число обездоленных. Натиск маньчжуров обернулся тем, что отступавшая армия тайпинов превратилась из достаточно ограниченного по численности военного отряда в колоссальную, чуть ли не миллионную армию обездоленных, которую их религиозный вождь сумел и вдохновить, и должным образом выстроить.
К 1855 году тайпины, сделав перед этим своей столицей один из крупнейших китайских городов Нанкин, завоевали уже почти весь Средний Китай. Их миллионное войско одно время стояло в 100 километрах от Пекина. Через определенное время армия начала разлагаться. Маньчжуры, опомнившись, укрепили свои ряды. Мессианский вождь тайпинов впал в депрессию и слабоумие и в итоге покончил жизнь самоубийством в начале июня 1864 года.
Вскоре после этого Тайпинское государство прекратило свое существование. Но в данном случае для нас существенно только то, что мессианство возможно не только в Древней Иудее на основе определенных верований, но и у других народов в другие, гораздо более поздние эпохи.
В 1881 году религиозный суданский лидер Мухаммед ибн Абдуллах, объявив себя «Махди», то есть мессией (Махди — это потомок пророка Мухаммеда, который должен сражаться с властью злых сил), поднял восстание против колониального порабощения Судана.
Мухаммед ибн Абдуллах не ограничивал начатую им борьбу только освобождением от гнета турецко-египетских чиновников и их английских кураторов. Он выдвинул и ряд далекоидущих социальных задач. Так что и в Судане, где мессианство приобрело относительно исламский характер, мы вновь имеем дело с движением бедняков, требующих социальной справедливости и сочетающих эти требования с мечтой о построении Царства Божьего.
Англичане с трудом подавили восстание суданских махдистов, которое на определенном этапе грозило обернуться крахом английского господства в Африке.
В июне 1885 года Мухаммед ибн Абдуллах, создавший к этому моменту огромное африканское централизованное теократическое государство, умер от тифа. Но государство, им созданное, худо-бедно продержалось до начала XX века.
С невероятным трудом англичане сокрушили махдистское государство, сделав главным карателем, осуществившим колоссальные по своему масштабу антимахдистские акции, аж самого генерала Китченера, которому в дальнейшем Великобритания поручила войну с бурами и который вел эту войну столь же безжалостно, сколь и войну с махдистами.
Таковы несколько, казалось бы, страшно далеких от России, мессианских эксцессов, в которых сливаются воедино некие предельные метафизические чаяния Царства Божьего и требования социальной справедливости. Список этих эксцессов можно было бы существенно расширить. Но моя задача в данном случае не в этом. Я всего лишь хотел привести примеры, говорящие о том, что мессианство глубоко укоренено в человеческой природе. И что, возможно, оно вообще не может быть из этой природы изъято без непоправимого ущерба тому, что Маркс назвал родовой человеческой сущностью, а мне хотелось бы именовать глубинной человеческой сущностью.
Именно эта сущность определяет устойчивость и масштабность того, что я предлагаю именовать мессианской мегатенденцией.
Есть тьма охочих до того, чтобы оторвать эту мегатенденцию от исторического начала, определяющего человечность как таковую. А в последнее время появилось еще и немало желающих разорвать нерасторжимую связь между историчностью и человечностью. Впрочем, эти «расторгающие нерасторжимое» умники не слишком обеспокоены возможностью потери человечности при таком «расторжении нерасторжимого».
«Ну, исчезнет вместе с историей и человек, — говорят они, — И, что с того? На месте человека узрим нечто другое, именуемое постчеловеком. Может, это новое качество того, что прежде именовалось человечностью, будет не таким ужасным, как кажется? В любом случае коли суждено состояться именно этому, толку ли роптать? Надо обустраиваться в том, чему суждено состояться».
Но почему суждено состояться этому самому постчеловеку? Откуда вытекает неизбежность его появления на месте человека? С чем связана исчерпанность сущностного человеческого начала, в чем бы оно ни состояло?
Совершенно очевидно, что такую исчерпанность связывают именно с исчерпанностью некоего «исторического горючего». Мол, есть некая машина, в которой ехали определенные существа, именуемые людьми. Эти существа были людьми, то есть носителями человеческой сущности, лишь постольку, поскольку ехали в этой «машине». Их делала людьми, дарила им человеческую сущность именно эта «езда». Она же — историческое движение.
То ли те, кто ехал в «машине», ощущали, что они именно едут. То ли такая езда порождала тонкую вибрацию, питавшую собой человеческую сущность. То ли в «машину» при езде проникал некий «ветер», который будил склонное к засыпанию сущностное человеческое начало. Не важно, какие еще тут могут быть метафоры и насколько эти метафоры (а без метафор, между прочим, никакая наука невозможна) близки к тому, что мы сейчас лицезрим. Важно, что «машина» не катилась под гору, используя силу, сходную с гравитацией. Она, напротив, двигалась наверх, преодолевая ту гравитацию, которая тянет вниз. В данном случае, как мы понимаем, речь идет не об обычной гравитации, а о той «антропогравитации», которая тянет вниз нечто сущностно человеческое.
Что это за «антропогравитация» — понятно. Имя, которое она носит с незапамятных времен, — природа.
Человек, вырвавшись из природы, всё время испытывает ее мощное возвратное воздействие. Для того чтобы это возвратное воздействие, оно же — «антропогравитация», было преодолено, человеку надо двигаться в направлении, противоположном этому воздействию.
Хочется подчеркнуть, что для того, чтобы двигаться в направлении, которое задает это воздействие, никаких особых усилий не нужно. Тут налицо полная аналогия движению машины: чтобы двигаться в гору, ей нужно затрачивать энергию, которую откуда-то надо взять, а для того, чтобы катиться под гору, ей ничего тратить не нужно. Потому что тут обычной машине начнет помогать обычная гравитация, а «антропомашине», которую мы обсуждаем, помощь начнет оказывать «антропогравитация», она же — возвратное собственно природное воздействие.
Вот только понятно, что под таким воздействием «машина» не съедет с горы человечности в долину природности благополучным образом. Человек слишком далеко ушел от природы. И, съехав вниз в природное начало, оно же — «долина» в том понимании, в каком мы ее здесь рассматриваем, он будет пожран обитателями долины.
Кроме того, никто не сказал, что ниже «долины» природности съехать нельзя. Ниже природности есть бездна, отрицающая жизнь как таковую. И туда-то «антропомашине» съехать гораздо легче, чем в совершенно чуждую природную «долину». Так что езда, под влиянием «антропогравитации» — дело крайне пагубное и вполне заслуживающее того, чтобы быть названным погибелью. Так почему нам говорят, что ей нет альтернативы и что по этой причине мы должны к этой самой погибели приспособиться? Как мы должны к ней приспособиться? Кто и зачем нам это говорит?
Говорят нам это те, кто по тем или иным причинам, или, говоря иначе, в связи с тем или иным ангажементом, убеждены в том, что у «антропомашины» кончилось историческое горючее. Констатация его отсутствия равносильна констатации неумолимости постисторической перспективы. А где постистория — там и постчеловек.
Итак, разговоры о постчеловеке и постистории — это не две беседы на две различные темы. Это одна беседа на одну тему. Нет постистории без постчеловека, и нет постчеловека без постистории. Это — первое.
И второе. Такие разговоры не есть абстракция, в которой задаются произвольные схемы. По сути, речь идет именно о том, что «антропомашина» то ли безнадежно поломана, то ли (и это скорее всего) не имеет соответствующего исторического горючего. А раз так, то она должна катиться вниз под воздействием природной «антропогравитации». И нужно попытаться этим движением управлять.
Ну не удастся управлять — что поделаешь. А ну как удастся? И какая, в сущности, разница, куда заедет эта «машина»?
А что такое горючее, которое в нашем случае можно назвать историческим? Оно-то и есть мессианство как мегатенденция. Если нет мессианства, то нет истории. Потому что если нет мессианства, то у «антропомашины» нет горючего, а если нет горючего, то и двигаться, то есть осуществлять историю, невозможно.
Всем, кто на этом настаивает, а также всем, кто это уныло оспаривает, говоря о каком-то окончательном равновесии, то есть о том, что «антропомашина» застрянет на подъеме, а вниз не покатится, абсолютно ясно, что последней мессианской мегатенденцией, позволявшей «антропомашине» двигаться, были коммунизм и марксизм. Ну никого нет, кто это не понимает, никого!
И опять же все понимают, что именно сплетение русского мессианства (которое мы пока что не рассмотрели) с мессианством марксистско-коммунистическим и создало последнюю на данный момент мессианскую мегатенденцию, ставшую «горючим» для исторического движения.
Все понимают также, что нацизм, с которым воевали коммунисты, был восславлением «антропогравитации», которая должна обеспечить движение «антропомашины» не в гору, а под гору. Куда именно — отдельный вопрос. И что именно поэтому столкнулись две тенденции: одна (русско-советская по своей сути) — «даешь движение в гору!», оно же — новый человек. А другая (нацистская) — «хайль природная гравитация!», она же — человекозверь.
Кто-то думает, что исчерпание горючего может сдержать новый позыв «антропогравитации»? Если так, то это очень наивный человек. Но я думаю, что таких наивных в числе тех, кто обсуждает данную проблему мало-мальски серьезным образом, просто нет.
Значит, нам негоже ограничиваться в нашем слишком важном, как мы убедились, обсуждении мессианства (оно же — «горючее») иудеями, китайцами, суданцами и так далее.
Нам самое время перейти к серьезному обсуждению русского мессианства и его связи с мессианством марксистско-коммунистическим. Притом что мессианское качество и русскости, и марксизма есть несомненный факт, детище которого — СССР.
Ну так и что же оно такое, это самое настоящее русское мессианство, попранное, осмеянное, погруженное одновременно и в грязь, и в патоку?
(Продолжение следует.)
https://rossaprimavera.ru/article/e4181531
15.02.2020 О коммунизме и марксизме — 151
Сложить голову по своему желанию можно только за что-то другое, в чем должны быть сплетены воедино настоящие земные чаяния (земли, справедливости и так далее) и какие-то невнятные, но могучие мессианские ожидания, именуемые хилиастическими. То есть пронизывающие народ мечтания о царстве божьем на земле
Сергей Кургинян
опубликовано в №364 от 15 февраля 2020 г.
Карпов С.М. СССР - оплот дружбы народов. 1924
Есть мировоззренческие подходы, которые полностью обосновать невозможно. Потому что любое обоснование осуществляется с задействованием тех или иных средств. А каковы бы ни были эти средства, они всегда могут быть оспорены в части так называемой объективности. Да и возможна ли вообще объективность в том, что касается обоснования таких зыбких, при всей их важности, построений, как тот или иной мировоззренческий подход?
Поэтому я свой подход не буду обосновывать на уровне тех или иных высоколобых и всегда проблематичных интеллектуальных построений. Я обосную его, с одной стороны, фактами, а с другой стороны — тем, что называется «интуицией будущего».
На уровне фактов все мы не можем не ощущать особой роли России и русского мессианства в том, что касается реального коммунизма и марксизма. В случае, если, конечно, мы рассматриваем реальный коммунизм и марксизм не как абстракцию, а как то, что реализовано в политической практике.
Маркс и впрямь без Ленина, Сталина, Великой Октябрьской социалистической революции, создания СССР и так далее оказался бы просто одним из гениальных мудрецов, чьи произведения изучаются в ведущих университетах мира. Кстати, после крушения СССР он и стал таковым. Его тщательно изучают в ведущих университетах мира. Его даже в большей степени, чем при существовании СССР, почитают на Западе. Хотя бы потому, что отпала необходимость бороться с советским марксизмом.
Поэтому реальный марксизм и реальный коммунизм неразрывно связаны с Россией, осуществившей Великую Октябрьскую социалистическую революцию и создавшей на руинах Российской Империи новое государство, превратившееся после разгрома нацизма в полноценную сверхдержаву. Притом что Российская Империя на статус такой сверхдержавы в общем-то не тянула.
Такая неразрывная связь бесспорна для всех. Гораздо менее бесспорно для всех то, что в смысле коммунистическо-марксистского государственного и общественного устройства единственным настоящим, то есть оригинальным и органическим, было то, что явил СССР в виде советского образа жизни и советского государства.
Найдется много желающих оспорить это мое утверждение, указав на существующие и поныне коммунистические государства Азии (Китай, Вьетнам и так далее), а также на существующую и поныне Кубу. Но если говорить о схватывании существа дела, то все эти жизнеспособные как бы коммунистические государства, сколько бы они ни продолжали настаивать на своей верности коммунизму и марксизму (а они, в общем-то, не очень по этой части стараются), на деле являются чем-то другим. Они являются продуктами национально-освободительной борьбы, которая в силу определенных обстоятельств велась под красным флагом.
Названные выше государства, сколь бы эффективными они ни стали сейчас, а Китай — это очень эффективное государство, все равно начинали свое движение в направлении, заданном как бы коммунистическими революциями, ориентируясь на избавление от различных модификаций колониального ига. Необходимость избавления от такого ига была очень мощным стимулом. Это на уровне схватывания могут ощутить только те, кто пережил колониальную мерзость. Народы, пережившие колониализм и яростно восставшие против него, очень ценили полученное в результате радикальной деколонизации. А поскольку они получили это, ориентируясь на СССР, получая от СССР поддержку и соединяя эту поддержку с собственной ориентацией на азиатский традиционализм, то в результате деколонизации возник мощный сплав из как бы коммунистическо-марксистской доктринальности и движения в направлении всё большего преодоления реликтов колониализма. Этот сплав и есть китайская, вьетнамская, кубинская условная коммунистичность.
Такая коммунистичность оказалась устойчивой и после краха СССР, потому что в ней была своя антиколониальная органика. А также органика соединения антиколониального движения с коммунистическими веяниями, источником которых был Советский Союз. Крах Советского Союза уже не мог сокрушить эту органику. Но он привел к достаточно быстрому освобождению от того общественно-государственного устройства, которое можно назвать сколь-нибудь оригинальным, по-настоящему альтернативным западному капитализму. И в Китае, и во Вьетнаме, и на Кубе после краха СССР быстренько возник некий госкапитализм с умеренным псевдокрасным декором, который достаточно быстро превращался в нечто формальное. Оговорюсь, что формальное в Азии и в Латинской Америке, да и в традиционных обществах вообще не является полностью выморочным: традиционные общества почитают формальный компонент, они ориентируются на него. Не более и не менее того.
Если вы приедете в крупный вьетнамский город, в тот же кубинский Сантьяго или тем более… не скажу в Шанхай, который по сути полностью капиталистичен, а в какой-нибудь Пекин или Ханчжоу, то вы увидите всё сразу: и бережное отношение к великой китайской традиции, и уважительную минимизацию коммунистичности, и капиталистический рыночный мир, размещенный внутри всего — и формальной коммунистичности, и великой китайской традиции. Всё это производит сильное впечатление, но к коммунизму и марксизму никакого отношения не имеет.
Я не скажу, что никакого отношения к коммунизму и марксизму не имеет, например, маоизм. Напротив, маоизм — это интереснейшая форма развития марксизма и коммунизма, которую надо изучать.
Но, во-первых, современный Китай уже не имеет никакого отношения к маоизму. И это очевидно всем, кто даже минимально знаком с китайской реальной современностью.
А во-вторых, сам маоизм, конечно, очень вторичен по отношению к советскому коммунизму в его ленинско-сталинском варианте.
Итак, никогда ни в коммунистическом Китае эпохи расцвета китайской коммунистичности, ни в других азиатских коммунистических странах той же эпохи расцвета коммунистичности не было чего-то реально конкурентного западному продвинутому миру. В этих странах коммунистичность в эпоху ее расцвета имела антиколониальный характер, а также характер сдержанной имитационности по отношению к тому, что предлагал СССР. А когда СССР рухнул, то имитировать стали Запад, с достоинством сохраняя коммунистическую формальность и возвеличивая национальные традиции.
Между тем китайский, вьетнамский, кубинский коммунизм — это отнюдь не самое нежизнеспособное из того, что порождено коммунистической эпохой. Самым нежизнеспособным было то, что породил Советский Союз в Восточной Европе. Не могу опять-таки сказать, что в Восточной Европе не было настоящих приверженцев коммунизма. Их было очень много. Это были достойные, мужественные люди. По степени верности коммунизму те же немцы из ГДР, например, были на порядок выше позднесоветской номенклатуры. Но образ жизни в восточноевропейских странах так называемого социалистического лагеря был полностью скопирован с того, что имелось в СССР. И это были плохие, то есть неорганические, бескорневые копии с советского оригинала.
То, насколько они были плохие, явствует из того, как они рухнули. А также из того, что в отличие от них азиатские и латиноамериканские условные копии, имевшие и имеющие собственную — антиколониальную и традиционалистскую — почву, не рухнули. Но — оговорю еще раз — не рухнув, необратимым образом скукожились. Потому что никакой сущностной потребности противостоять западному устройству, западной рыночной жизни, западному потребительству и так далее у азиатских или латиноамериканских псевдокоммунистических обществ не было.
А у Советского Союза и советского коммунизма эта претензия была. Она имела абсолютный, то есть мироустроительный характер. Она состояла в том, чтобы построить жизнь принципиально иначе, качественно иначе, чем на Западе. И в этом было одинокое величие Советского Союза и советского коммунизма. Притом что такое величие, при всем огромном уважении к вкладу других народов СССР, является, конечно же, русским.
Итак, мой тезис № 1. Настоящий, живой, альтернативный Западу со всеми его прибабахами: рынком, потребительством и так далее — интересный, оригинальный коммунизм и марксизм, реализованный на государственной и общественной практике, — это советский коммунизм, то есть советская государственность и советский образ жизни. Я не берусь это называть советской цивилизацией, потому что цивилизация, если понимать ее по Шпенглеру, Тойнби, Данилевскому, — это мир, не претендующий на всечеловеческий охват. А СССР и советский коммунизм на такой охват, безусловно, претендовали. Цивилизации могут создавать державы. Они и создаются, и поддерживаются державами. Но цивилизации не могут создавать сверхдержавы — их создает нечто большее. Это большее можно назвать метацивилизациями или позитивными империями (если империи понимать как наднациональные идеократические государства, то СССР, конечно, был красной империей). Как бы то ни было, единственный конкурентоспособный Западу, индустриально развитый, оригинальный, благой образ жизни, превращающий коммунистическую утопию в реальность, — это советский образ жизни. Нет этого образа жизни — нет никакого марксизма и коммунизма как реальности. А говорить о марксизме и коммунизме вообще — значит впустую сотрясать воздух. Это можно делать до бесконечности и в самых разных модификациях, одинаково не имеющих никакого фундаментального смысла.
Тезис № 2 полностью следует из тезиса № 1. Если единственный оригинальный, ценный, масштабный, всемирно-исторически значимый, фундаментально отличный от западного губительного потребительства, индустриально продвинутый, культурно своеобразный коммунизм — это советский коммунизм, то истоком коммунизма при таком его понимании является русский дух и русский коммунизм. В этом нет ничего унизительного для других народов СССР, вносивших свою лепту в данный мегапроект, который мог спасти человечество от того, что наползает после его краха.
А значит, когда мы изучаем некое уникальное мировоззренческо-культурное наследие, органически включающее в себя Радищева, Белинского, Чернышевского, русскую антизападную по духу культуру во всех ее вариантах (пушкинском, лермонтовском, тютчевском, толстовском, чеховском и так далее), когда мы изучаем русских космистов и софиологов, когда мы изучаем всё остальное великое русское альтернативное, не принимающее западного диктата, основанного на мещанстве в его герценовском понимании, когда мы изучаем Ленина, Сталина, Богданова, Луначарского, когда мы это всё связываем с Марксом, — мы изучаем единственный настоящий метатекст под названием «великая трагическая марксистско-коммунистическая реальность». И никаких других настоящих метатекстов под названием «полноценная реальность марксизма и коммунизма» просто не существует.
Всё остальное — это просто тексты. А что такое тексты? В еврейском анекдоте про это говорится достаточно емко. Мол, Карл Маркс — это просто экономист, а наша тетя Сара — старший экономист.
Что мы хотим изучать? Великий советский и, значит, русский метатекст под названием коммунистическая реальность в его сопряжении с различными гениальными текстами? Или сами тексты?
Как только мы начинаем изучать просто тексты, предмет изучения бесконечно расползается и одновременно скукоживается. Только изучая вместе тексты и метатексты, можно добраться до чего-то по-настоящему ценного и устремленного в будущее. Но как только ты добираешься до этого, то оказывается, что то, до чего ты добрался, именуется «русское мессианство».
В 1960-е годы моя мать, видный советский филолог, обратила мое внимание на то, что у Солженицына «В круге первом» есть последняя глава, которая называется «Мясо». А завершается эта глава тем, что заключенных везут в машине с надписями «мясо» на нескольких языках. И иностранный корреспондент записывает в своем блокноте темно-бордовой ручкой: «На улицах Москвы то и дело встречаются автофургоны с продуктами, очень опрятные, санитарно-безупречные. Нельзя не признать снабжение столицы превосходным». Так кончается книга.
Зачитав мне эту концовку, мать сказала: «Большая часть советских граждан знает, что заключенных возили в фургонах, на которых было написано не „мясо“, а „хлеб“. Но если бы Солженицын отразил эту правду, то концовки бы не было. А суть концовки в том, что западные журналисты недостойным образом преувеличивают достижения СССР. Эта концовка нужна для формирования определенных образов в сознании западного читателя. И Солженицыну наплевать на то, что при этом происходит в сознании иных целевых аудиторий. Тем более, что они достаточно всеядны».
Задолго до Солженицына ровно такой же работой по формированию образов в сознании западного читателя занимался русский религиозный и политический философ Николай Александрович Бердяев (1874–1948).
Истоки и смысл русского коммунизма...
По мне, так настоящими философами, которые по определению должны быть оригинальными, ибо настоящая философия иного не терпит, являются Маркс и Ленин. А Бердяев не настоящий философ, а некий русский вариант классического немецкого профессора, преподающего философию в университете и в силу этого являющегося антифилософом. Такая моя оценка никак не связана с отношением Бердяева к коммунизму.
Ну так вот, Бердяев тоже пытался подчеркнуть русскость того коммунизма, который столь впечатлил Запад после победы Великой Октябрьской социалистической революции и успехов советского социалистического строительства. Но Бердяев делал это, во-первых, всеуменьшительно, а во-вторых, с очевидной ориентацией на западного читателя. Об этом говорит хотя бы то, что книга Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» была издана на немецком в 1938 году (интересная дата, не правда ли?), а на русском — аж в 1955-м. Так что и тут мы имеем дело с фургонами, на которых написано «мясо», только в их философском, а не буквальном варианте.
В своей работе «Истоки и смысл русского коммунизма», очевидным образом адресованной западному читателю, Бердяев пытался убедить этого читателя в том, что русский коммунизм есть по сути малая величина, не имеющая никакого отношения к большой величине под названием коммунизм как таковой. Мол, вы-то думаете, что русские являются частью великого мирового потока, а они местечково самодостаточны.
Заказ был очевиден. Всеуменьшительность такой редукции, осуществленной Бердяевым, вытекала из существа заказа. Бердяев очень упрощал всё на свете. И истоки русского коммунизма, и его смысл. Он упрощал всё это до комикса, до кондового антисоветского агитпропа.
А те, кто, в отличие от Бердяева, говорили о всемирности коммунизма и ущербности его русско-советской редакции, осуществляли фактически то же самое, но диаметрально противоположным образом.
На самом деле, по моему глубокому убеждению, русскость настоящего коммунизма и марксизма, укорененного в реальности (она же — СССР и советский образ жизни), никак не имеет уменьшительного характера. Она вполне сочетается с всемирностью марксизма и коммунизма. Просто сошлись две всемирности: марксистско-коммунистическая и русская. И в точке схода этих двух всемирностей родились СССР и советский коммунизм. Обсуждать это в отрыве от Маркса или Ленина — глупо. Но низводить всё это к данным текстам тоже глупо. Потому что, повторяю, есть метатекст под названием «реальность». И только соединение метатекста с текстом позволяет понять масштаб и смысл марксизма и коммунизма. А также то, насколько этот масштаб и смысл устремлены в общечеловеческое будущее.
В этом смысле данное исследование является а) противодействием недопущению умалению русского коммунизма и б) недопущением игнорирования решающего вклада именно этого коммунизма в то великое всемирно-историческое дело, которым являются СССР и советский образ жизни как единственное, что полноценно и оригинально противостоит западной далеко идущей дегуманизации человечества.
Но если это так, и если именно такое рассмотрение может что-то нам поведать о будущем, то мессианскую русскую накаленную мечтательность нельзя сводить даже к тому, что мною перечислено выше. Если марксизм и коммунизм как реальность прочно сопряжены с этой русской мессианской накаленной мечтательностью, то такое сопряжение в принципе не может миновать некоего предельного момента в том, что касается этой мессианской накаленной мечтательности.
Таковыми же, безусловно, являются и мечта о царстве божьем на земле, и всё то, что наполняет реальным содержанием такую мечту. А наполнять ее реальным содержанием, коль скоро речь идет аж о царстве божьем на земле, а не просто о царстве сколь угодно желанной и сколь угодно значимой справедливости, может только нечто, связанное с масштабнейшим и фактически немыслимым проектом победы над всей и всяческой смертью. Ибо если в царстве божьем на земле не будет утверждена такая победа, то оно божьим именоваться не сможет. А мечта-то состоит именно в том, чтобы оно было божьим. И при этом обязательно на земле.
Насколько именно эта мечта была важна для победы русского марксизма и коммунизма?
Ответ на этот вопрос требует анализа тех реальных движущих сил, которые обеспечили эту победу.
Принято говорить о том, что ее обеспечил пролетариат, то есть рабочий класс, хоть этот класс и составлял меньшинство населения.
Что ж, пролетариат действительно решающим образом содействовал победе самой социалистической революции. И внес огромную лепту в то, что силы этой революции победили в Гражданской войне.
Революция произошла в Петрограде. И ее движущей силой были пролетарии Питера. Все остальные слои населения просто приняли к сведению — с разной степенью активности и разным отношением к случившемуся — то, что произошло в Петрограде. Поэтому питерский пролетариат можно по праву считать наряду с революционными военными главной силой, обеспечившей победу самой революции.
Но при всей значимости этой победы она сама по себе ничего еще не оформляла по-настоящему. Потому что настоящее оформление связано с победой в Гражданской войне. И тут что русская революция 1917 года, что французская революция 1789 года.
Старый мир никогда не сдается без боя. И всегда — по крайней мере в двух вышеперечисленных случаях — новому миру приходится отстаивать свое право на существование не только в войне с внутренними врагами, но и в войне с врагами внешними.
С одной стороны, мощь таких врагов (в советском случае — сначала Германии, а потом Антанты) резко усиливает шансы противников революции. Но с другой стороны, патриотические умонастроения всегда приводят в стан революции те силы, которые не могут вынести союза представителей собственного класса с иноземцами. Так это было во Франции в 1789 году. Так это было и в эпоху становления советского государства.
Созданная большевиками Красная Армия сумела победить и внутреннего врага, и врага внешнего. В победе над внешним врагом решающую роль сыграла коммунистическая идеология. Потому что именно она сначала породила революцию 1918 года в Германии, а потом такие настроения на Западе, которые в конечном итоге потребовали от Антанты и ухода с территории Советской России, и заключения с большевиками очень рыхлых и двусмысленных компромиссов.
Но каков был состав Красной Армии? Была ли она решающим образом пролетарской? Конечно же, нет. Это была по преимуществу крестьянская армия. Которая никогда бы не выиграла, если бы пролетариат не поставлял ей оружие, производимое на крупных заводах, находившихся на подконтрольных большевикам территориях, если бы это оружие не подвозилось в нужные места железнодорожниками и так далее. Поэтому во всем, что касалось очень немаловажного снабжения Красной Армии вооружением, пролетариат сыграл решающую роль. Но ведь вооружения мало. Его кто-то должен взять в руки и пойти в бой. И этот «кто-то» в той России — только крестьянство. Оно-то и решило исход Гражданской войны.
А что вдохновляло крестьянство на поддержку большевиков? Считается, что это вдохновение крестьянство черпало из радикальнейшей земельной реформы, отвечавшей интересам наибеднейшего крестьянства. Но могла ли эта наиважнейшая реформа, без которой большевики бы, конечно, провалились, сама по себе породить крестьянскую красноармейскую жертвенность? Нет, конечно.
Великая Отечественная война является фантастическим свидетельством силы советского духа и советской государственности. Но это была уже война, на которую шли по повесткам, в обязательном порядке. Конечно, этот обязательный порядок не требовал никакого героизма, а героизм был. Но административная советская машина уже работала. И эту работу никоим образом нельзя снимать со счетов. Именно ее сочетание с массовым героизмом и дало фантастический результат. Плюс величие советских индустриальных реформ.
Но если посмотреть кинохронику Великой Отечественной войны, то бросается в глаза, что огромная советская армия, сломавшая хребет нацизму, всё равно по преимуществу была крестьянской. Да, этой армии дали современное оружие в огромном количестве, в чем и состоял подвиг индустриализации. Но это оружие волокли на себе крестьяне. Они сложили костяк даже той Красной Армии, которая победила фашизм в 1945 году. Что уж говорить о Красной Армии 1918–1920 годов! Она-то была уж совсем крестьянской. И что должно было побуждать крестьянина идти на эту войну?
В одной из песен Гражданской войны поется:
По военной дороге
Шел в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год.
Были сборы недолги
От Кубани и Волги
Мы коней поднимали в поход.
Каких коней подымали крестьяне? Своих! А что такое конь для бедного крестьянина? Это — всё! Разве этого крестьянина можно было заставить оседлать коня и скакать на противника, понимая, что, скорее всего, конь окажется потерян, а будет ли приобретен другой — неизвестно. Кто его мог заставить в 1918 году? Некий аппарат, аналогичный сталинскому аппарату 1941–45 годов? Да не было такого аппарата! Крестьянин пришел с Первой мировой войны усталый. Он получил землю. Почему он должен идти снова на Гражданскую войну? Он землю хочет пахать. Ан нет, он седлает коня, жена цепляется за стремя, воет, говорит «ты нас на голод обрекаешь». А он куда-то скачет — с тем, чтобы сложить голову. За что? За эту землю?
Ну в каком-то смысле и за нее. Но только ли за нее? Толку ли сложить голову за землю, которую надо пахать? Сложить голову по своему желанию можно только за что-то другое. А в этом «другом» должны быть сплетены воедино, причем прочнейшим образом, настоящие земные чаяния (этой земли, справедливости и так далее) и какие-то невнятные, но могучие мессианские ожидания, именуемые хилиастическими. То есть непонятным образом пронизывающие народ мечтания о царстве божьем на земле. Не было бы этого сплетения, не было бы и победы большевизма в Гражданской войне.
Я никоим образом не имею в виду того, что народные массы вдохновлялись какой-то внятной хилиастической доктриной, напечатанной на машинке и зачитываемой большевистскими агитаторами. Народные массы что-то чуяли, что-то угадывали, что-то узнавали в большевистском страстном порыве. И седлали коней «от Кубани и Волги».
Не было бы этого узнавания, Маркс остался бы экономистом и не смог бы даже стать старшим экономистом, как тетя Сара. И обсуждать нам тогда было бы нечего. Или, точнее, обсуждалась бы тогда не судьба, не устремленность в будущее, а высоколобые тексты недоопределенной значимости.
(Продолжение следует.)
https://rossaprimavera.ru/article/62389b2b