Судьба гуманизма в XXI столетии 2016_02

18.11.2016 Судьба гуманизма в XXI столетии №204

 

Наша исследовательская дорога подошла к пункту, в котором надо почти расслабленно вчитываться в крупные фрагменты чужих текстов, удивляясь тому, как причудливо эти фрагменты переплетаются, сплетаются, образуя какие-то странные сущности 

 Метафизическая война

Сергей Кургинян, 18 ноября 2016 г.

опубликовано в №204 от 18 ноября 2016 г.

Иногда для того, чтобы двигаться дальше, надо до предела напрячь творческое воображение, вводить в повествование актуальную аналитику, вырываться за рамки, задаваемые любой текстуальностью, даже текстами величайших мировых классиков.

А иногда, чтобы двигаться дальше, надо почти замереть и следить за тем, как мимо тебя проходят или проплывают некие текстуальные тени. Как там у Гёте? «Вы снова здесь, изменчивые тени». Впрочем, те тени, о которых я говорю, не имеют никакого прямого отношения к гётевским. Под тенями — то улыбчивыми, то мрачными — я имею в виду длинные отрывки тех или иных текстов, включая тексты, которые ты раньше уже рассматривал. В таких случаях тебе, чтобы двигаться дальше, надо эти тексты перечитывать, сопоставляя их с чем-то новым — только что обнаруженным и представляющим собой такие же улыбчивые или мрачные обрывки чужих текстов, подброшенных тебе неизвестно чем или неизвестно кем.

Будем для простоты называть ту инстанцию, которая тебе всё это подбрасывает, интуицией особого рода. Почему особого рода? Потому что филологической эту интуицию никак назвать невозможно, хотя вроде бы речь идет о текстах. А метафизической ее называть не хочется: ведь не в медитациях я добываю цитируемые отрывки. Я их выискиваю, внимательно читая те или иные произведения. Так что с метафизикой в данном случае погодим.

Наша исследовательская дорога подошла к пункту, в котором надо почти расслабленно вчитываться в крупные фрагменты чужих текстов, удивляясь тому, как причудливо эти фрагменты переплетаются, сплетаются, образуя какие-то странные сущности.

Чуть позже скорость нашего движения по траектории исследования резко возрастет. А сейчас ее обязательно надо снизить. И, взяв в руки сначала томик гётевского «Фауста», с удивлением обнаружить, каких именно инфернальных персонажей Гёте втягивает во вторую, наиважнейшую в философском и метафизическом смысле, часть своего повествования.

При этом во мне нет никакого негодования по поводу того, что Гёте втягивает в эту часть инфернальные сущности. Разные великие писатели втягивали разные инфернальные сущности в свои повествования с разными целями. Тут что черный монах у Чехова, что черт в Братьях Карамазовых, что тот же черт у Томаса Манна. Гёте, сочиняя «Фауста», обручился с чертовщиной совершенно особым образом. И он не может не наращивать инфернализацию своего текста. Вопрос, повторяю, только в том, как именно он это делает. Я даже о его целях с ходу судить не берусь: как-никак великий художник и великий философ. Я говорю всего лишь об арсенале творческих средств. Его-то можно обсуждать, замедлив движение по исследовательской траектории и вчитываясь в предлагаемые тебе сгустки специфической инфернальности. Почему специфической? Потому что та инфернальность, к которой Гёте обращается во второй части «Фауста», и впрямь не чета обычной чертовщине, предлагаемой читателям самыми разными выдающимися творцами с самыми разными — далеко не обязательно зловещими — целями.

Классический античный шабаш из второй части «Фауста» Гёте — не чета его же как бы обычному шабашу (немецкому, брокенскому), изображенному в первой части того же произведения. Правда, и в первой части мы обнаруживаем античную ведьму Баубо, вполне сопричастную интересующему нас «допотопию». Но всё же шабаш в первой части «Фауста» менее откровенен в своих адресациях к допотопным сущностям, нежели шабаш, описанный тем же Гёте во второй части «Фауста». Откровенен? Стоп!

Кто сейчас, прочитав те или иные античные имена, причем не столь расхожие, как Зевс или Прометей, разберется в том, что стоит за этими именами? Ну открывает гётевский классический античный шабаш, представленный во второй части «Фауста» некая Эрихто. Что за Эрихто? Почему Эрихто?

Гёте твердо знает, что его читатели с интересом и по много раз читали разнообразную античную литературу, в том числе и произведение Марка Аннея Лукана «Фарсалия, или Поэма о гражданской войне». Гёте убежден, что те, кто прочтут вторую часть «Фауста», знакомы с античностью не хуже, чем он. А те, кто не знакомы с античностью, не будут читать ни «Фауста» вообще, ни тем более вторую часть этого произведения.

Мы живем в совершенно другую эпоху. И потому не можем общаться с читателем, адресуясь к его серьезному знакомству с разнообразной античной литературой. Поэтому в данном исследовании автор вместе с читателем вчитывается в античные тексты. И только вчитавшись, начинает их обсуждать. Мы уже начали вчитываться в лукановскую «Фарсалию». Но поскольку это вчитывание потребовало возвращения к теме Фарсалии как таковой, то, вернувшись к данной теме, мы натолкнулись на переплетающуюся с ней тему «Девкалионова потопа» и начали заниматься «потоповедением». Теперь самое время вернуться к Лукану.

Мы уже убедились, что он уверен в невероятной силе темных гемонид, фессалийских ведьм, таких как Эрихто. И что как минимум он считает этих гемонид более могучими, чем дельфийская Пифия, делосские треножники, додонские древние жрецы, ассирийские жрецы и так далее.

Секреты этого могущества — и в фессалийских смертоносных травах, и в замогильных таинствах неких темных магов. Адская мощь этих секретов столь велика, что небожители, проживающие на Олимпе, как говорит Лукан, «вечно склоняют свой слух к заклятиям племени злого».

Лукан убежден в невероятной силе фессалийского колдовства. Он утверждает, что эта сила больше той, которой обладали вавилонские и египетские жрецы, весьма авторитетные для римлян в том, что касается разного рода колдовских чар.

Лукан уценивает эти патентованные для Рима египетские и вавилонские чары. Он считает их гораздо более слабыми, нежели чары фессалийские, от которых слабеет человеческий ум, от которых запретное пламя любви возгорается в сердцах и сжигает даже суровых старцев.

Фессалийское колдовство, утверждает Лукан, опутывает заколдованных той нитью, которая «скользит с веретен чародейных».

При чем тут нити, «скользящие с веретен чародейных»? Дело в том, что интересующая нас мифическая колдунья Эрихто считается сестрой пресловутых Эриний. Эринии — это богини мести (в переводе с древнегреческого Эриния означает «гневная»). По одним преданиям, Эринии являются дочерьми Ночи-Нюкты и Мрака-Эреба, по другим — порождены Геей из крови Урана, по третьим — являются дочерьми редко упоминаемого древнегреческого божества Скотоса (Скотос в переводе означает мрак, тьма). Есть и другие предания — всех не перечислишь.

Согласно древнегреческому мифу, Эринии преследовали Ореста, который по повелению бога Аполлона покарал свою мать Клитемнестру за злодейское убийство отца Агамемнона.

Мать Ореста Клитемнестра убила своего мужа Агамемнона, отца Ореста. Для убийства она использовала культовый топор лабрис, столь любимый обитателями минойского Крита.

Клитемнестра убила Агамемнона в ванной. Бог Аполлон, покровительствовавший Агамемнону, сообщил Оресту через своего дельфийского оракула, что если Орест не отомстит за смерть Агамемнона, то станет прокаженным — жалким отщепенцем, для которого будет закрыт вход во все святилища и храмы.

Этот вердикт Аполлона подтвердил сам верховный владыка Олимпа Зевс. Так что у Ореста, в сущности, не было выхода. Но убийство матери — тяжкое преступление. А Эринии — древние богини. Они — богини тех матриархальных времен, в которые ни Зевс, ни Аполлон, ни другие олимпийские (по своей сути патриархальные) божества не почитались с такой силой, которая позволяла убивать всех, включая родную мать.

Орест выполняет приказ богов, но Эриниям наплевать на подобные приказы поздних божеств. Они делают свое дело — терзают за наистрашнейшие преступления.

Если верить Эсхилу, то Орест смертельно боится посягнуть на мать. И все-таки посягает, исполняя волю богов. Эринии терзают Ореста, который обращается за помощью к богине Афине.

Спасая Ореста, Афина-Паллада проводит первый в истории мифической Греции суд. Суд оправдывает Ореста. Эринии приходят в ярость, но Афина обещает им, что все афиняне будут воздавать почести Эриниям. Эринии остаются в Афинах и, как говорится в подобных случаях, меняют гнев на милость. Эриний начинают называть Эвменидами, что в переводе означает «мирные», «благосклонные».

Вот, что говорится об Эвменидах в эсхиловском «Прикованном Прометее». Старшая Океанида говорит Прометею:

Для смертных был ты свыше сил помощником,
Так выручи в несчастье самого себя.
А я надеюсь твердо, скинешь цепи бед
И с Зевсом снова силою сравняешься.

Прометей отвечает Старшей Океаниде:

Не так судьба свершающая, страшная
Решила в сердце. Тысячами черных мук
И болью сломлен, я от кандалов уйду.
Слабее ум, чем власть Необходимости.

Услышав о власти Необходимости Старшая Океанида спрашивает Прометея:

Кто ж у руля стоит Необходимости?

Прометей отвечает:

Три Мойры, Эвмениды с долгой памятью.

Далее Прометей утверждает, что эти три Мойры обладают могуществом, перед которым склоняется сам Зевс.

Итак, мы видим, что авторитетный источник приравнивает Мойр к Эвменидам. Эвмениды, как мы помним, — это Эринии. То есть Эринии — это не только Эвмениды, это еще и Мойры. А Мойры — это богини судьбы, прядущие и обрывающие нить жизни.

Вот ведь сколько информации пришлось ввести в оборот для того, чтобы разобраться с тем, почему нити фессалийского колдовства «скользят с веретен чародейных». Эрихто — сестра Эриний/Эвменид. То есть сестра Мойр. Это их всесильное колдовство «скользит с веретен чародейных».

Образованному современнику Гёте это было, в общем-то, ясно. А нам приходится всерьез заниматься расшифровкой того, что за древностью лет стало почти криптограммой.

Расшифровав эту конкретную микрокриптограмму, мы продолжаем чтение Лукана, уже сообщившего нам и о беспрецедентном всесилии темного фессалийского колдовства, и о том, что это колдовство напрямую связано с Эриниями/Мойрами, сестра которых Эрихто силою этого колдовства может преодолевать даже всемогущее Время.

Впрочем, пусть сам Лукан сообщит об этом читателю:

Нитью опутаны той, что скользит с веретен чародейных.
Замерли смены времен; отсроченный долгою ночью,
День не настал и застыл; эфир непокорен законам.
Мир в стремленьи своем цепенеет, заслыша заклятья.
Сам, на быстрой оси вращающий небо, Юпитер
Той остановкой смущен. Теперь облака наполняют
Ливнями все, пеленой застилая знойного Феба;
Гром в небесах, хоть Юпитер молчит; от этих заклятий
Влагу рождает туман, от волос распущенных льется
Дождь. И хоть ветер утих, но море грозно бушует.

Мы убеждаемся, что описанное Луканом всесильное колдовство фессалийских ведьм может без помощи ветра породить грозное бушевание моря. Но раз так, то оно может породить и потоп. Лукан, по сути, уверен, что это так. Он говорит о том, что фессалийские колдовства наполняют водами полупустые реки, сравнивают хребты, обеспечивают таяния снегов посреди зимы. Лукан, перечисляя могущества фессалийских колдуний, говорит о том, что фессалийские чары способны оказать воздействие даже на Тефису, всесильную жену бога Океана, что эти чары могут сместить «равновесие твердое оси» (имеется в виду земная ось), что фессалийские колдуньи могут пробить насквозь Землю и так далее. Сообщив нам это, он продолжает описание могущества фессалийских ведьм-гемонид.

Всякая вредная тварь, в себе таящая гибель,
Пред гемонидой дрожит и дает ей орудие смерти.
Тигры свирепые ей и гневные львы-властелины
Руку привыкли лизать; для нее холодные кольца
Гад развивает в горах и сползает в поля снеговые.
Сходятся вместе опять гадюки разрубленной звенья;
Яд человеческих уст змею дыханием губит.

Описав такое могущество гемонид, они же — фессалийские ведьмы, Лукан начинает разбираться с тем, почему такое могущество способно бросить вызов богам.

Что заставляет богов подчиняться заклятьям и травам,
Их опасаясь презреть? И связь каких договоров
Волю всевышних мертвит? Покорствовать в том надлежит ли,
Или так нравится им? Или платят за тайную службу?
Сила ль угроз тут немых? На всех ли богов распростерлись
Этих колдуний права? Иль волшбой они шлют повеленья
Богу-избраннику лишь, которого могут принудить,
Как принуждает он мир?

С каждой следующей строчкой становится всё яснее, что фессалийские колдуньи не принадлежат тому миру олимпийских богов, внутри которого существует определенная иерархия. Что эти колдуньи-гемониды являются реликтами какого-то другого мира, внутри которого есть своя иерархия. И этот мир, будучи неподвластен олимпийским богам, властвует над этими поздними олимпийскими сущностями. Впрочем, не только над сущностями.

Колдуньи впервые светила
С горнего неба свели...

Ну вот оказывается, что эти колдуньи могут даже сводить светила с горнего неба. Эти светила, приближаясь к земле, напитывают своей ядовитой пеной земные травы... Но и этот обряд... Впрочем, пусть об этом обряде нам поведает сам Лукан.

Этот преступный обряд, те заклятия племени злого
Слишком святым сочла и отвергла лихая Эрихто,
Новый создавши обряд в своем мастерстве нечестивом.

Мне придется подробно процитировать Лукана, описывающего этот самый новый обряд, который еще менее свят, чем преступные обряды, порождающие схождение планет с их постоянных орбит. Этот новый обряд, созданный Эрихто, той самой Эрихто, которую Гёте во второй части «Фауста» первой представляет читателю, так важен, что подробное цитирование Лукана просто необходимо.

Ведьма, считая грехом зловещую голову прятать
В доме, средь стен городских, — жила в разоренных гробницах,
Или же, тени прогнав, занимала могилы пустые, —
В радость Эреба богам. Усопших подслушивать сходки,
Дита все таинства знать и стигийских жилищ сокровенных —
Вышние ей разрешили — живой.

Итак, Эрихто — это древняя богиня, которая живет не в «доме, средь стен городских», а в разоренных гробницах или в пустых могилах. Поскольку мы с читателем давно странствуем по лабиринтам древних мифов и сказаний, то, возможно, читатель уже забыл — ровно такой же образ жизни египтяне XIX века, творившие древнеегипетские, давно забытые обряды в секретных подземельях, вменяли древней ливийской богине Нейт. В связи с важностью данного сопоставления, возвращаю читателя к нашим давним, но лишь теперь дополнительным образом оправданным встречам.

Под такими встречами я имею в виду нашу особую встречу с Нейт, встречу, произошедшую не на страницах древних рукописей (которые мы внимательно читаем) или разного рода оккультно-фантастических новоделов, которые мы не читаем вообще. Нет, в данном случае речь идет о встрече на страницах воспоминаний некоего Фердинанда Лессепса. Вспомнил, читатель? Лессепс — это фигура нового времени, строитель Суэцкого канала, доверенное лицо некоего Мехмета Саида, сына властителя Египта Мухаммада Али-Паши.

Я еще раз процитирую воспоминания Лессепса. Я уже их цитировал, снабжая комментариями, теперь же процитирую без всяких комментариев, дабы читатель мог сопоставить информацию Лессепса, вполне светского инженера, живущего в XIX веке нашей эры, с информацией Лукана, жившего в I веке нашей эры. Лукана отделяет от Лессепса пропасть в 19 веков, дополняемая фантастическим различием в мировоззрении, восприятии, отношении к метафизике и прочему. Тем более притягательными являются почти буквальные совпадения того, что сообщает Лессепс, с тем, что сообщает Лукан. Право слово, стоит вчитаться в Лессепса параллельно с прочтением Лукана и без каких-либо комментариев. Вот, что сообщает Лессепс:

«

Однажды, преисполнившись ко мне теплыми чувствами, Мехмет Саид сказал, что если я захочу, то на строительстве канала для меня будут работать даже мертвые. Я в свою очередь был готов слушать любые его глупости, лишь бы не потерять расположение королевской семьи.

Видя, что я не очень-то верю его словам, Саид предложил мне спуститься в подвал дворца, чтобы я сам мог убедиться в правдивости его слов. Я никогда не бывал раньше в подвалах каирского королевского дворца и поэтому принял его предложение с радостью. Конечно же, я ни на секунду не сомневался, что все его рассказы о мертвых являются не более чем фантазиями подростка, наслушавшегося арабских сказок.

То, что я увидел, поразило мое воображение. Современная наука еще должна дать этому свое объяснение. Впрочем, покров секретности, которым окружены на Востоке некоторые области древнего знания, едва ли позволит прогрессивным ученым Запада в ближайшее время дать оценку некоторым поразительным и таинственным явлениям.

Вместе с Саидом мы спустились в холодный подвал, где хранились пищевые запасы, и оттуда через незаметную дверь попали в помещение, назначение которого заключалось, по всей видимости, в том, чтобы тайно наблюдать за происходящим в другом подвальном помещении. Саид, стараясь не шуметь, откинул темную занавеску на стене — открылось небольшое окошко, из которого был виден довольно большой, освещенный факелами зал. Зал был уставлен каменными столами, показавшимися мне весьма похожими на древнеегипетские саркофаги. На одном из столов, совсем недалеко от того места, где стояли мы с Саидом, лежало обнаженное тело какого-то мужчины. «Это Селим, конюх, — прошептал мне Саид. — Он умер вчера днем». Потом я увидел, как откуда-то из темной части зала выходят три женщины, одетые в широкие белые рубашки и турецкие шаровары. Лица женщин скрывали вуали. Одна из женщин несла поднос, на котором, насколько я мог разглядеть, находились какие-то тряпки, бинты и обрывки веревок. В руках у другой женщины находился живой петух. Третья несла небольшой топорик. Женщины остановились у стола, на котором лежал покойный. Пристроив петуха на небольшом чурбанчике, женщины быстро отрубили ему гребешок и кровью из гребешка смазали глаза и рот покойного.

Затем одна из женщин склонилась над покойником, разжала ему зубы небольшим ножом и вложила в рот обрывок веревки, взяв его с подноса, который держала другая. Сразу же после этого женщины отошли от стола и стали в тень так, что я уже не мог их видеть. Из темноты вышла четвертая женщина, совсем еще девочка, как мне показалось. Она подошла к столу, обхватила труп руками и, подняв его без особых усилий, крепко прижала к себе. Женщины, которых не было видно, затянули какую-то песню, ритмично прихлопывая в ладоши. То, чему я стал свидетелем потом, более всего напоминало танец. Маленькая, похожая на девочку, но, вероятно, обладающая нечеловеческой силой женщина, обхватив труп, совершала замысловатые движения, кружась вокруг каменного стола. При этом, как я мог видеть, губы ее были крепко прижаты к губам трупа, словно в долгом поцелуе. Это продолжалось минут двадцать. Я даже устал стоять, хотя происходящее заставило меня забыть обо всем на свете.

Постепенно мне стало казаться, что труп уже не просто безвольно болтается в руках у женщины, но сам как бы переставляет ноги, повторяя какие-то движения. Наконец эта нелепая пара вдруг замерла, и женщина что есть силы оттолкнула от себя мертвое тело. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что труп не упал, но, покачнувшись и сделав несколько неуклюжих шагов, остался стоять, опершись руками о противоположную стену. Появившиеся женщины в шароварах вывели ожившего покойника из зала.

Я стоял пораженный всем увиденным, пока Саид не закрыл занавеску и не вывел меня за руку из подвала. Он взял с меня слово, что я никому не буду рассказывать о том, что видел, и я ему это слово дал. Я спросил, кто были те женщины, и Саид сказал, что в их семье женщины всегда были жрицами богини Нейт, о которой говорят, что она дает мертвым жизнь, если ей вернуть последние вещи. Я понял, что последними вещами Саид называет те тряпки и обрывки веревок, которые несла на подносе одна из женщин.»

Итак, Лессепс рассказывает некую историю с воскрешением мертвых. Тут легко можно сказать: «Соврет, недорого возьмет». Никаких доказательств Лессепс привести не может. И приходится подробно анализировать его биографию, убеждаясь в том, что такому человеку вроде бы совсем не нужно вклинивать в свои сугубо светские сочинения фрагменты черного готического романа. Но это всё гадание на кофейной гуще. Я буду доказывать, что Лессепс — светский достойный человек, а кто-то скажет, что он выдумщик. Но когда возникает странный треугольник «Лукан–Гёте–Лессепс», то отмахиваться от странных же совпадений труднее. То есть отмахнуться всегда можно, но, повторяю, с гораздо меньшей легкостью. Потому что то, что описывает Лессепс, именуется некромантией, то бишь воскресением мертвых для дачи определенных предсказаний. И тут чаще всего говорится о трех предсказаниях.

Первое было дано библейскому царю Саулу перед битвой с филистимлянами. Это предсказание дал дух пророка Самуила. Вызвала этот дух знаменитая Аэндорская волшебница. Рассказ об этой волшебнице содержится в Первой книге Царств. Там говорится, что после смерти пророка Самуила войска филистимлян пошли на войну с Израилем. И тогда царь Израиля Саул повелел собрать войска для битвы с филистимлянами. Но он боялся предстоящей схватки и приказал слугам сыскать женщину-волшебницу, которая могла бы предсказать исход. Поскольку Саул после смерти Самуила изгнал из страны всех волшебников и гадателей, то сделать это было трудно, но слуги нашли волшебницу в селении Аэндор неподалеку от лагеря войск Саула. Саул сменил царские одежды на простые, взял с собой двоих человек и ночью отправился к волшебнице.

Она вызвала тень Самуила. Самуил предсказал Саулу поражение, ибо бог отрекся от него. На следующий день сыновья Саула были убиты, а Саул покончил с собой.

В Древней Греции некроманты вызывали духов в святилищах Аида и Персефоны, находившихся рядом с подземными пещерами. Наиболее яркой историей с таким вызыванием духов является та история, которая описана Луканом. Секст Помпей обращается к ведьме Эрихто за пророчествами. Эрихто... Впрочем, окончательное суждение по поводу того, что именно делает Эрихто, а главное, как это соотносится с тем, что сделали жрицы Нейт, описанные Фердинандом Лессепсом, можно вынести, только дочитав до конца тот кусок текста Лукана, в котором описаны и предсказательница, и предсказание.

(Продолжение следует.)

  

http://rossaprimavera.ru/article/sudba-gumanizma-v-xxi-stoletii-85