21.12.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №259
Октавиан заказывает Вергилию не только Энея как первооснователя Рима и своего предка, но и Кибелу как божественную прародительницу и Энея, и самого себя, и будущих императоров
Судьба гуманизма в XXI столетии
Сергей Кургинян, 21 декабря 2017 г.
опубликовано в №259 от 21 декабря 2017 г
В. А. Милашевский. Иллюстрация к сказке «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». «Андрей пошёл по тропинке, видит: старая изба — не изба, тыном обнесена, без окон, без крыльца. Он туда вошёл и спрятался за печью...»
Вопрос о том, насколько масштабен рассматриваемый мною дарданско-кабирически-кибеловский сюжет, имеет решающее значение. Если такой сюжет по своему масштабу носит всемирно-исторический характер, то мы сильно приблизились к ответу на вопрос о судьбе гуманизма в XXI столетии.
Но что, если такой сюжет имеет гораздо менее масштабный характер? Как оценить масштаб обсуждаемого сюжета? Какой метод позволяет это сделать? И какой метод лежит в основе всего проводимого нами исследования?
С какого-то момента в основу этого метода очевидно лег тот поиск, про который в русской народной сказке про стрелка Андрея и Марью-царевну говорится: «Поди туда — сам не знаю куда, принеси то — сам не знаю что».
Кстати, нечто сходное описано и в мифе о Тесее, которому нить Ариадны помогла не заблудиться в лабиринте. Блуждание в лабиринтах представляет собой не только метафору поиска в условиях предельной неопределенности, то есть именно того, про что говорится «поди туда — сам не знаю куда...» Такое блуждание из метафоры, характеризующей метод, постепенно превращается чуть ли не в метод как таковой. Такое превращение очевидно для тех, кто занят историей так называемой эвристики. Она же — интеллектуальный поиск в условиях неопределенности.
Конечно же, эвристика занимается и гораздо более простыми вещами, чем рассматриваемое мной блуждание в лабиринте. Но и блужданием в лабиринте эвристика занимается тоже. Так что нельзя пренебрегать теми сказками и мифами, из которых произрастает далеко не только некая поисковая описательность, но и нечто более строгое и серьезное.
А потому — несколько слов о сказке про это самое «поди туда — сам не знаю куда».
В сказке говорится о стрелке Андрее и Марье-царевне. Главный герой сказки, находящийся на службе у царя стрелок Андрей, обзаводится волшебной женой Марьей-царевной, в которую превратилась подстреленная им птица-горлица. В Марью-царевну влюбляется царь, который хочет извести стрелка и жениться на его жене.
Царь сначала посылает стрелка выполнять одно невыполнимое задание (поговорить на том свете с отцом царя), затем, когда стрелок с помощью Марьи-царевны это задание выполняет, царь отправляет его на еще более сложное задание (найти кота Баюна), которое стрелок тоже выполняет. Эти два задания не вызывают у жены стрелка, которая ему помогает их выполнить, серьезного отношения: она оценивает эти задания как легковыполнимые. А когда царь задает стрелку третье задание, это самое «поди туда — сам не знаю куда, принеси то — сам не знаю что», жена стрелка говорит, что это задание, в отличие от двух предыдущих, — очень серьезное. Причем настолько серьезное, что непонятно, как его выполнять. В первых двух случаях было понятно, как выполнять задания. Про это было сказано в волшебной книге, которая была в распоряжении у Марьи-царевны. А про то, как выполнить третье задание, в волшебной книге ничего не было сказано.
Тогда Марья-царевна начала расспрашивать подвластных ей животных, прибежавших по ее зову из леса: «Звери лесные, птицы поднебесные, — вы, звери, всюду рыскаете, вы, птицы, всюду летаете, — не слыхали ль, как дойти туда — не знаю куда, принести то — не знаю что?» Звери и птицы ответили своей хозяйке, что им про это ничего не ведомо.
Марья-царевна позвала подвластных ей великанов. Великаны снесли Марью-царевну на середину Океан-моря. Там Марья-царевна стала спрашивать подвластных ей гадов и рыб морских: «Вы, гады и рыбы морские, вы везде плаваете, на всех островах бываете, не слыхали ль, как дойти туда — не знаю куда, принести то — не знаю что?» Рыбы и гады морские ответили Марье-царевне, что им про это неведомо.
Объятая грустью Марья-царевна снарядила своего мужа стрелка Андрея, дав ему клубок ниток и вышитое полотенце («ширинку»).
Но ведь про такой же клубок ниток говорится в мифе о Тесее и Ариадне! Случайно ли это? Где тот первообраз, из которого родился и миф о Тесее и лабиринте, и эта сказка о стрелке и Марье-царевне?
Марья-царевна говорит своему Тесею, он же — стрелок Андрей: «Брось клубок перед собой, — куда он покатится, туда и ты иди. Да смотри, куда бы ни пришел, будешь умываться, чужой ширинкой не утирайся, а утирайся моей».
Стрелок сделал то, что ему порекомендовала жена, и пошел за катящимся клубком, куда глаза глядят.
Клубок прикатился к избушке на курьих ножках.
Баба-яга, живущая в избушке, хотела было съесть стрелка Андрея, но, обнаружив у него полотенце, поняла, что этот стрелок женат на ее дочери Марье-царевне. Тогда баба-яга стала обхаживать своего зятя. А зять попросил ее разузнать, как выполнить задание царя, то есть пойти туда — сам не знаю куда и принести то — сам не знаю что.
Баба-яга спросила об этом у очень старой и мудрой лягушки.
Лягушка потребовала от стрелка выполнения ряда своих условий. Стрелок условия выполнил. Лягушка переправила стрелка через огненную реку и привела к некоему мужичку с ноготок, борода с локоток.
Андрей, наблюдая за этим мужичком, понял, что у мужичка есть волшебный помощник, сват Наум. И правильно повел себя с этим сватом Наумом.
Этот сват Наум как раз и оказался тем искомым, которое надо принести. Ибо, не имея телесной формы, представлял собой «то — не знаю что».
Сват Наум соглашается служить стрелку Андрею. Он выполняет поручения стрелка, обманывает купцов, у которых Андрей выманивает волшебные дары, обещая им отдать в услужение свата Наума.
Оставшись в услужении Андрея, сват Наум приводит Андрея назад на родину. Возвратившись на родину, Андрей встречается с преследуемой царем Марьей-царевной, у которой царь велел сжечь дом.
Сват Наум выстраивает дворец для стрелка и Марьи-царевны.
Царь, возмущенный этим, пробует бороться со стрелком. Но стрелок, используя волшебные предметы, которые получил от купцов обманным путем, побеждает царя и сам становится царем. И счастливо живет вместе с Марьей-царевной.
Читатель спросит меня, зачем я пересказал знакомую ему с детства сказку? Пересказал я ее потому, что в ней кроме яркой образности присутствует и нечто большее. Намек на определенную алгоритмичность, так сказать. И это неслучайно. Все древние народные волшебные сказки связаны с мифами, мифологичны по своей природе, и потому способны указывать путь тому, кто должен пойти невесть куда и невесть за чем.
Об этом читатель может прочитать в блестящей книге русского и советского филолога-фольклориста Владимира Яковлевича Проппа (1895–1970). Книга называется «Исторические корни волшебной сказки». Она была издана в Советском Союзе в 1946 году. Ей предшествовала еще более известная книга «Морфология сказки», изданная в 1928 году. Эти книги завоевали мировое признание.
В книгах Проппа убедительнейшим образом доказано, что историческими корнями волшебной сказки являются фундаментальные мифы, в которых говорится о путешествиях героя в загробный мир. Что такое загробный мир? Почему те, кто в него путешествуют, проходят через строго определенные фазы своего странствия?
Это исследуется столетиями. Миф о Тесее и Ариадне, казалось бы, не заслуживает постоянных доосмыслений и переосмыслений. Между тем они, безусловно, имеют место. Чем хуже сказка о стрелке Андрее и Марье-царевне?
Она, во-первых, — наша, отечественная.
А, во-вторых, она не менее глубока, чем постоянно доосмысляемый и переосмысляемый миф о Тесее и его странствии в лабиринте.
Пойди туда — сам не знаю куда, принеси то — сам не знаю что...
Коль скоро мы, начав вопрошать о судьбе гуманизма в XXI столетии, вскоре обнаружили себя блуждающими в сложнейшем лабиринте, то есть идущими незнамо куда, чтобы принести незнамо что, то почему бы нам не всмотреться в сказочные, имеющие мифологические корни рекомендации по поводу того, как надо идти незнамо куда, чтобы принести незнамо что.
Если сейчас начать восстанавливать траекторию нашего блуждания в лабиринте, оно же — поиск ответа на поставленный нами вопрос о судьбе гуманизма в XXI столетии, то немедленно обнаружится, что данная траектория вполне совпадает с той, которая описана в сказке о Марье-царевне и стрелке Андрее.
Кстати, к этой сказке и рекомендуемому ей методу поиска апеллировали небезызвестные братья Стругацкие, роль произведений которых в судьбе СССР общеизвестна (поклонником этих фантастов, опиравшимся в своей реальной державоустроительной деятельности на их рекомендации, был Е. Т. Гайдар, за чьи державоустроительные шалости народы нашей страны заплатили невероятно высокую цену).
Братья Стругацкие называли метод стрелка Андрея и Марьи-царевны «свободным поиском». Этот поиск был одной из основных тем в романе братьев Стругацких «Обитаемый остров». Впрочем, и в других романах этих авторов сама тема свободного поиска или связанные с этой темой спецслужбистские сюжеты активно задействуются.
Обсуждать бэкграунд братьев Стругацких я здесь не буду, поскольку уже обсуждал его многократно, а в данном случае мы уж никак не Стругацкими занимаемся. И всё же давайте вдумаемся.
Братья Стругацкие внесли существенный вклад в формирование советского спецслужбистско-технократического сознания. Формирование именно этого сознания, обладатели которого считают себя в праве проводить масштабные социальные эксперименты, обращаясь с человеческой историей так, как физики обращаются с материальной средой, могли оправдать подобное кощунство только тем, что они являются высшей расой, так называемыми прогрессорами. Не было бы прогрессорства как философии, легитимирующей постперестроечное кощунство, не было бы и этого кощунства.
Так что превращение «поди туда — сам не знаю куда...» в «теорию свободного поиска», превращение этой теории в «теорию прогрессорства» и превращение «теории прогрессорства» в метод надругательства над историей — это вехи на пути краха СССР и формирования регрессивной постсоветской России.
Судьба СССР и постсоветской России в значительной степени задает траекторию мирового процесса. Слежение за этой траекторией может позволить нам ответить на вопрос о судьбе гуманизма в XXI столетии.
Не значит ли это, что, во-первых, мы должны обратить внимание на процедуру поиска, ведущегося по принципу «поди туда — сам не знаю куда, принеси то — сам не знаю что», просто потому, что сами осуществляем именно это процедуру?
И что, во-вторых, к этой процедуре, она же — свободный поиск, стоит приглядеться повнимательнее, потому что она внесла свою лепту в переустройство мира, а, значит, и в то, какова именно будет судьба гуманизма в XXI столетии?
Плоха ли эта процедура сама по себе, и от нее надо отказаться? Или же ее извратили, и потому надо освободить эту процедуру от извращений? И после этого применить для преодоления нынешнего интеллектуального неблагополучия, порождающего неблагополучия иные: политические, экономические, социокультурные, военные и так далее. Я уверен, что процедуру надо не отменять, а освобождать от определенных, извращающих ее суть, деформаций.
И потому сам иду «не знаю куда» в поисках ответа на вопрос о судьбе гуманизма в XXI столетии.
Дойдя до точки под названием «Дарданизм-кабиризм-кибелизм», я вижу, как клубок, за которым надо было двигаться, не упуская клубок из виду, останавливается именно в той точке, которую я назвал «дарданизм-кабиризм-кибелизм».
Почему остановился в этой точке клубок? О чем это говорит? Не о том ли, что сначала мы обнаружили несколько последовательных попыток утверждения данного культа на разных территориях, в разные времена, а потом... Потом перед нами во весь рост встал вопрос о том, действительно ли определенные субъекты в определенные эпохи пытались придать этому культу всемирно-историческое значение?
Был ли этот культ неким особым претендентом на роль сокровенного жреческого начала, окормляющего первые западные мировые империи — эллинистическую и древнеримскую?
Отвечая на этот вопрос, я еще раз оговариваю то, что требуемый ответ не должен быть исключительно рефлексивно-аналитическим. Что он должен опираться и на такую рефлексивность, и на профессиональную экспертизу.
Аналитическая рефлексия — это метод, используемый мною в данном исследовании. Задействуя данный метод, я выдвигаю гипотезу, согласно которой (внимание!) определенные западные мировые империи, претендующие на глобальность, в древнюю эпоху, да и в последующие времена в силу определенных причин делали ставку именно на дарданизм-кабиризм-кибелизм как на свое эзотерическое имперское жречество.
И я даже готов обосновать свою гипотезу, отвечая на вопрос о том, почему подобные западные мировые империи делали ставку именно на такое жречество.
Но я не считаю, что с помощью одной лишь аналитической рефлексии можно и осуществлять поиск, и довести его до конца. Подчеркну в который раз, что для осуществления надежного поиска и доведения его до мало-мальски достоверных результатов (как мы понимаем, окончательной достоверности тут нет и не может быть) нужно использовать и аналитическую рефлексию, и профессиональную экспертизу.
Именно поэтому я столь развернуто цитировал Ф. Ф. Зелинского, чья экспертиза безусловно является высочайше профессиональной.
Определив еще раз место подобной экспертизы (а мы ведь задействуем не только экспертизу Зелинского!), я продолжаю внимательное прочтение работы этого выдающегося исследователя.
Указав на то, что кабирические мистерии были особо популярны среди моряков, Зелинский далее обращает внимание на горный характер этих мистерий. Вот, что он пишет по этому поводу:
«Еще отметим, что и кизикенская Мать, подобно Идейской, была «горной»: она так и называется Идейской также и в Кизике (а поскольку это считалось важным, видно из того, что Анахарсис в Скифии, где гор нет, справлял свое празднество в «Лесной»), но еще популярнее было ее прозвище «Диндимена», по имени горы Диндима, возвышающейся над Кизиком».
Обратив внимание на то, что Идейская мать — это еще и Диндимена, то есть Великая мать, царящая на горе Диндим, которая возвышается над Кизиком, оговорив, что и Ида, и Диндим — это горные места обитания Великой Матери, она же — Рея Кибела, Зелинский тянет поисковую нить из малоазийского Кизика в малоазийский же Пессинунт, где тоже, как выясняется, была гора Диндим.
Указав на это, Зелинский фокусирует наше внимание на сходстве между горой Диндим в Кизике и горой Диндим в Пессинунте: «Так же (как и Диндим в Кизике — С.К.) называлась и пессинунтская гора; ясно, что и имя горы вместе с самим культом было занесено в Кизик из Пессинунта, вероятно, задолго до основания там греческой колонии. Но если так, то как же могло явиться предание, что он был учрежден Ясоном? Очень вероятно, что этот «Ясон» был не столько учредителем самого культа, сколько соединителем с ним тех кабирических элементов, о которых была речь; недаром Аполлоний причиной учреждения выставляет бурю, мешавшую отправлению Аргонавтов. Другими словами, в «Ясоне» придется признать первого пророка-эллинизатора пессинунтского культа...»
Ясон — пророк-эллинизатор культа, претендующего на что? На некое региональное значение? Или на нечто гораздо большее?
Протянув нить из Кизика в Пессинунт, Зелинский начинает обсуждать всё сразу: и ареал распространения дарданистско-кабиристско-кибелического жречества, и содержание культа, отправляемого именно этим жречеством. Зелинский пишет: «И вот, наконец, мы в Пессинунте; от Матери-Афродиты и Матери-Деметры переходим к их первообразу, Матери-Кибеле, как гласит ее исконное имя».
Обращаю внимание читателя на то, что Зелинский называет Матерь-Кибелу первообразом, породившим и Матерь-Афродиту, и Матерь-Деметру. То есть Зелинский утверждает, что подлинной матерью Энея была не древнегреческая Афродита (она же — древнеримская Венера), а другое божество, имя которому — Идейская мать. И что эта Идейская мать есть Кибела. То есть именно Кибела родила от Анхиза вергилиевского Энея.
А кто такой Эней? Это основатель Древнего Рима.
Согласно какому источнику он является таким основателем? Согласно подробно обсужденной нами «Энеиде» Вергилия.
А кто был фактическим заказчиком этой «Энеиды»? Великий император Август, который дооформил, в отличие от своего предшественника Юлия Цезаря, римскую имперскость.
Юлий Цезарь — тот еще колебался в вопросе о том, нужно ли до конца искоренять римское республиканское начало, породившее много великого, но и много страшного (гражданскую войну между сторонниками Суллы и сторонниками Мария, например).
Его племянник Октавиан, расправившийся сначала с убийцами Цезаря, а потом со своими конкурентами, такими как Марк Антоний, уже не колебался. Он фактически выкорчевывал всё республиканское римское начало, оставляя от него совсем уж символическо-атавистические реликты.
И надо же! Как только такая имперская, глобалистическая по своей сути расправа осуществилась, тому, кто ее осуществил, оказалась нужна Кибела в качестве той богини, на культ которой нужно опираться во всем, что касается отправления жреческих глобально имперских культов.
То есть мы уже коснулись походя — и вскоре будем обсуждать более подробно — доавгустовское оформление кибелианства в Древнем Риме. Но именно Август и его приближенные интеллектуалы (Вергилий, Тит Ливий и другие) завершили то, что было начато до них. И возможно — с определенным расчетом на будущее историософское и геополитическое развертывание насаждаемого — чужого и чуждого — кибелизма.
Если Зелинский прав, а у нас нет никаких оснований сомневаться в его правоте, то Октавиан заказывает Вергилию не только Энея как первооснователя Рима и своего предка, но и Кибелу как божественную прародительницу и Энея, и самого себя, и будущих императоров, принадлежащих к тому же роду.
При этом Октавиан заказывает Вергилию популярную и до того родословную, которой, тем не менее, именно Вергилий придает канонический характер. В этой родословной ключевое место занимают а) Эней, б) его отец Анхиз, в) мать Энея, скрывающаяся под маской Афродиты или Венеры, притом что ее подлинный лик, как утверждает Зелинский, — это Идейская Мать Кибела.
Еще и еще раз подчеркиваю, что фраза Зелинского о том, что первообразом энеевской Матери-Афродиты является Матерь-Кибела, имеет очень большое значение сама по себе. И имеет решающее значение для нас.
Для того чтобы избежать избыточной опоры только на работы Зелинского, я сообщу читателю самые общие сведения по поводу столь важной теперь для нас Кибелы.
Рея Кибела, согласно греческой мифологии, является дочерью бога неба Урана и богини Земли Геи. Она — супруга бога Кроноса. Жрецы Реи Кибелы считали, что она особо связана с планетой Сатурн. Оккультные наследники данного жречества говорят о том, что Рея Кибела олицетворяет собой женский аспект астральной энергии этой планеты.
Говорю об этом только потому, что нить кибелианства потянулась из античной древности в Средние века, оттуда — в Новое время и далее — через все этапы истории Запада.
Рея Кибела именовалась также Великой Матерью богов (римское название такой Матери богов Magna mater).
Рея Кибела — родоначальница всего олимпийского семейства богов. В это семейство входят глава олимпийцев Зевс, владыка подземного царства Аид (он же — Гадес), а также богиня очага Гестия, богиня плодородия Деметра, жена Зевса Гера и бог морей Посейдон.
И в Афинах, и во многих других античных городах существовали Метрооны — то есть храмы Матери богов. Жрецы этих храмов почитали Рею Кибелу.
Мне могут возразить, что Рея и Кибела — это разные божества. И это действительно так. Но эти божества с давних пор находились в таком плотном взаимоотношении друг с другом, что можно говорить и о двуедином божестве под названием Рея-Кибела.
Вот что говорится о богине Рее в таком авторитетном издании, как 86-томный «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона:
«Рея — греческая богиня одна из титанид, по «Теогонии» Гесиода дочь Урана и Геи, супруга Кроноса и мать олимпийских божеств: Зевса, Аида, Посейдона, Гестии, Деметры и Геры. Культ ее считался одним из весьма древних, но был мало распространен собственно в Греции. На Крите и в Малой Азии она (Рея — С.К.) смешивалась с азиатской богиней природы и плодородия Кибелой и поклонение ей выступало на более видный план... Жрецы Реи назывались (на Крите — С.К.) куретами и отождествлялись с корибантами, жрецами великой фригийской матери (то есть, Кибелы — С.К.).
Кибела (Цибела, иногда и Кибеба) — первоначально фригийская богиня, олицетворение матери-природы, почитавшаяся и в большей части областей Малой Азии (особенно у горы Иды, в Лидии, Вифинии и Галатии). Спутницами богини... считались корибанты, куреты и идейские дактили... Кабиры также находятся в некотором отношении к ее культу. Через посредство греческих колоний в Малой Азии культ Кибелы рано проник и в Грецию, где она была отождествлена с критской матерью Зевса Реей, и обыкновенно называлась «великой матерью богов». В Афинах ей был посвящен храм, с ее названием, работы Фидия или Агоракрита. В Фивах храм ей построил поэт Пиндар».
Даже приведенных мною скупых энциклопедических сведений достаточно для того, чтобы говорить о Рее-Кибеле как едином божестве.
А Зелинский, говорящий о переходе от Матери-Афродиты и Матери-Деметры к Матери-Кибеле, то есть подтверждающий приведенные мною выше минималистские энциклопедические данные, идет гораздо дальше. И настаивает на глубочайшем сращивании культа Реи и культа Кибелы. А также на вторичности очень многих богинь, включая Идейскую Афродиту, сошедшуюся с Анхизом и родившую Энея.
Всё это для Зелинского — лишь маски, скрывающие единый первообраз, каковым является Матерь-Кибела. Таково, по мнению Зелинского, исконное имя этого мощнейшего и значительнейшего религиозного первообраза, имеющего всемирно-историческое значение.
Прослеживая различные модификации этого первообраза, Зелинский, наконец, доходит в своем блуждании по лабиринтам «кибелознания» до особо важного города Пессинунта.
(Продолжение следует.)
ИА Красная Весна
https://rossaprimavera.ru/article/4473528b