Автор: Кургинян С.Е.
Газета «Суть Времени» Категория: Метафизическая война
Просмотров: 3164

2018 январь-май. Продолжение цикла работ.

Я выдвигаю гипотезу, согласно которой (внимание!) определенные западные мировые империи, претендующие на глобальность, в древнюю эпоху, да и в последующие времена в силу определенных причин делали ставку именно на дарданизм-кабиризм-кибелизм как на свое эзотерическое имперское жречество. Я даже готов обосновать свою гипотезу, отвечая на вопрос о том, почему подобные западные мировые империи делали ставку именно на такое жречество.

 

26.05.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №279

Кто, кроме римлян, осуществлял похищения невест, принадлежавших к сообществу, не желавшему отдавать похитителям этих невест по-хорошему?

18.05.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №278

Гуманизм и антигуманизм неизмеримо важнее талассо- и теллурократии.Они, задавая базовые характеристики всего рода человеческого и отдельных человеческих обществ, определят в конечном счете человеческую судьбу

11.05.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №277

Читатель помнит, что в Додоне при храме Зевса находился некий особо авторитетный оракул. Храм Зевса в Додоне почитался в доклассической античности как древнейший в Греции. И только в классическую эпоху более авторитетным стал Дельфийский оракул

04.05.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №276

Древний Рим — священное наследие западной цивилизации в целом. Она выстраивает свою идентичность, апеллируя к Древнему Риму. Западная идентичность, выстроенная на основе такого наследства, прочнейшим образом связана с западным принципом легитимации власти

26.04.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №275 

Овидий фактически возвеличивает не Клавдию Квинту, а Ливию. Причем он определенным образом очищает Квинту, а через нее и Ливию, от вполне определенной клеветы

20.04.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №274 

Начать обсуждать судьбу гуманизма в XXI столетии и превратить такое обсуждение в самодостаточное рассмотрение драгоценных осколков прошлого, то есть в гегелевское постисторическое Великое Чтение — значит признать, что никакой позитивной судьбы у гуманизма нет

13.04.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №273

Коммунизм был и остается мировоззрением, согласно которому обсуждаемое нами большинство не может быть отброшено, ибо каждый представитель этого большинства способен к фантастическому развитию своих творческих способностей

05.04.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №272

Фактическое безразличие власти к моральной проблематике, поощрение властью разного рода восхвалений порока под видом пропаганды современного искусства и существенная надломленность постсоветского российского общества — вот с чем мы сталкиваемся на деле

29.03.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №271

И вот тогда стало ясно, что время, в котором ты живешь, — это время Тьмы. Ясность эта приобрела абсолютный характер после того как разрушители реальной демократии, создатели реального антидемократического криминального общества назвали себя прогрессорами и гуманистами

22.03.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №270

Запрос на сверхрациональное знание о сокровенной сути реальности очень силен даже в нашу сверхциничную эпоху. А в предшествующие эпохи он был еще сильнее

15.03.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №269

Религия объединившегося народа была по взаимной договоренности римлян и сабинян общей для этих народов. Римляне, кроме своего имени, должны были взять себе еще сабинское имя и именоваться квиритами

08.03.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №268

Для древних греков, да и римлян тоже четкое разделение на благое небо и злой ад не было очевидным настолько, насколько оно было очевидно для христиан

03.03.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №267

Кибела должна была стать главным божеством Рима. Именно в этом была задача Вергилия и Овидия, выполнявших заказ Августа не только на представление его как потомка основателя Рима Энея, но и на его связь с Кибелой

23.02.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №266

Через пару десятилетий, погрузив рабов в скотство,новая криптоаристократия лицемерно разведет руками и скажет, что с такими скотами нельзя играть в демократию

17.02.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №265

Пройдут тысячелетия — и новый Град на холмах назовет себя наследником Древнего Рима, пытаясь скрыть подлинный смысл такой эстафеты под демократическими словесами. При этом игнорируется подлинная природа древнеримской демократичности

09.02.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №264

В эпоху Августа вся жреческая эзотерическая стихия была предметом наисерьезнейшего отношения не только со стороны безграмотного плебса, но и со стороны блестяще образованных императоров и их мудрейших советников

01.02.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №263

Только опираясь на чужой высокий профессионализм и дополняя его собственными аналитическими построениями, можно двигаться, отделяя нечто абсолютно химерическое от чего-то правдоподобного и, возможно, содержащего в себе хотя бы крупицы какой-то, пусть и очень относительной, истинности

26.01.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №262

Если с наидревнейших времен любая универсальная империя сажает на жреческий трон такую Мать, то разве не ясно, что готовит нам день грядущий в случае утверждения нового имперского универсализма, он же — глобализм, он же — постисторическое господство так называемой Железной Пяты

 

 


26.05.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №279

 

Кто, кроме римлян, осуществлял похищения невест, принадлежавших к сообществу, не желавшему отдавать похитителям этих невест по-хорошему? 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 26 мая 2018 г.

опубликовано в №279 от 26 мая 2018 г. 

Питер де Греббер. Старик из Гивы приглашает левита и его наложницу к себе в дом. XVII в.

Если бы я исследовал определенную религиозную проблематику, имеющую прямое отношение к Ветхому Завету, то ориентировался бы на читателя, который хотя бы поверхностно знаком с Ветхим Заветом. Но я исследую не Ветхий Завет, не христианскую религию как таковую, а судьбу гуманизма в XXI столетии. Проводя такое исследование и предлагая его читателям, я просто обязан исходить из того, что часть читателей с ветхозаветной проблематикой не знакома вообще. И потому я обязан провести хотя бы краткое ознакомление с этой проблематикой в той ее части, которая касается моего исследования.

В своем исследовании я столкнулся с необходимостью ответить на вопрос о том, кто, кроме римлян, осуществлял похищения невест, принадлежавших к сообществу, не желавшему, так сказать, отдавать похитителям этих невест по-хорошему. Если бы моя задача состояла бы только в том, чтобы сослаться на тот или иной исторический прецедент, ветхозаветная тематика, связанная с прецедентом, могла бы быть сведена к минимуму. Но я претендую на большее — на установление определенных связей между похищением сабинянок римлянами и тем более древним похищением, которое сейчас хочу обсудить.

Установление этих связей невозможно без обсуждения ветхозаветной проблематики. Но обсуждать ее я буду по мере необходимости. Начну с более или менее общеизвестного. С того, что касается колена Вениаминова.

Колено Вениаминово — это одно из колен Израилевых. Вот что говорится об этих коленах в книге Бытия:

«И призвал Иаков сыновей своих и сказал: соберитесь, и я возвещу вам, что будет с вами в грядущие дни; сойдитесь и послушайте, сыны Иакова, послушайте Израиля, отца вашего».

Далее Иаков, третий из библейских патриархов, отец двенадцати сыновей, которые являются родоначальниками колен Израилевых (каждое из колен — это потомки одного из сыновей Иакова) описывает, каково будет будущее каждого из этих колен.

Он называет по очереди своих сыновей от двух жен: сестер Лии и Рахили — и от служанок этих жен: Валлы (Билхи) и Зелфы (Зилпы).

Нелюбимая жена Иакова Лия (надеюсь на то, что даже тот читатель, который не желает погружаться в ветхозаветную проблематику, всё же ознакомился с подробно обсуждавшимся мною романом Томаса Манна «Иосиф и его братья») родила Иакову шестерых сыновей. Любимая жена Рахиль родила Иакову двоих сыновей: — Иосифа (Йосефа) и Вениамина (Биньямина).

Здесь нас будет интересовать только колено Вениаминово. Иаков, согласно книге Бытия, говорит об этом колене следующее: «Вениамин, хищный волк, утром будет есть ловитву (добычу охотника — С.К.) и вечером будет делить добычу».

Вениамин — младший сын Иакова и Рахили. После рождения Вениамина Рахиль заболела и умерла. Умирая, Рахиль назвала Вениамина «Бенони», что означает «сын скорби». Но Иаков, временно потеряв Иосифа и навсегда потеряв свою любимую жену, видел в Вениамине свое единственное утешение и назвал его Вениамин, что означает «сын моей десницы» (иначе — «сын правой руки»).

По понятной причине Иосиф любил Вениамина неизмеримо больше, чем других своих братьев. Но Вениамин совсем не походил на своего единоутробного старшего брата Иосифа. И Иаков имел основания назвать его хищным волком. Кстати, на флаге колена Вениаминова изображен именно волк.

Когда братья Иосифа, занявшего высокое положение в Египте, отправились в Египет за хлебом, гонимые голодом, поразившим их родной Ханаан (он же — Палестина), Иаков оставил любимого сына Вениамина, не позволив ему путешествовать в Египет вместе с братьями. Вениамин остался с отцом в Ханаане.

Но Иосиф, не открывшись братьям, которые получили от него желанный для них хлеб, потребовал, чтобы следующий раз братья обязательно привезли в Египет Вениамина. Иосиф не открылся братьям в их первый приезд, помня о том, как братья продали его в Египет. Братья поняли, что некий высочайший египетский чиновник, почему-то им благоволящий, требует приезда Вениамина, и уговорили Иакова отпустить с ними Вениамина, обязавшись особо охранять своего младшего брата.

Братья вновь получили хлеб от Иосифа, которого по-прежнему не узнавали. Получив хлеб, они отправились в обратный путь, но их настигли египтяне, посланные Иосифом. Египтяне обыскали братьев и нашли в мешке Вениамина серебряный кубок Иосифа.

Иосиф заявил, что хочет сделать Вениамина своим рабом. Это погрузило братьев в страшное горе. Особо горевал Иуда, который пообещал Иакову, что он будет охранять Вениамина. Иуда предложил Иосифу взять в рабство его, Иуду, а не Вениамина. И только после этого испытания Иосиф открылся братьям, поняв, что они по-настоящему любят его отца Иакова и его младшего единоутробного брата Вениамина.

Вениамин впоследствии переселился вместе с Иаковом в Египет, где Иосиф занимал высокое положение. К моменту, когда еврейский народ бежал из Египта, вениамиты, то есть потомки Вениамина, были уже очень многочисленны. Библейские источники называют разные цифры, но речь идет о десятках тысяч людей.

Согласно авторитетным свидетельствам, именно колено Вениаминово, оказавшись у Чермного моря, бросилось в это море, поверив словам Божиим, а все остальные колена стояли в отчаянии.

Вениамиты были храбрыми воинами, причем они не считались особо ловкими на левую руку. Вениамиты хорошо владели многими видами оружия, но особо искусно они владели пращой.

В Книге Судей, являющейся седьмой частью Танаха (так в иврите называют еврейское Священное Писание) подробно излагается преступление колена Вениаминова. Без ознакомления с этим преступлением и его последствиями мы не разберемся по-настоящему во всем, что касается некоего ветхозаветного аналога похищения сабинянок. Поэтому я должен ознакомить читателя с этим описанием достаточно подробно:

«В те дни, когда не было царя у Израиля, жил один левит на склоне горы Ефремовой. Он взял себе наложницу из Вифлеема Иудейского.

Наложница его поссорилась с ним и ушла от него в дом отца своего в Вифлеем Иудейский и была там четыре месяца.

Муж ее встал и пошел за нею, чтобы поговорить к сердцу ее и возвратить ее к себе. С ним был слуга его и пара ослов. Она ввела его в дом отца своего.

Отец этой молодой женщины, увидев его, с радостью встретил его, и удержал его тесть его, отец молодой женщины. И пробыл он у него три дня; они ели и пили и ночевали там».

Опускаю для краткости описание того, как именно отец наложницы уговаривал левита погостить подольше. И перехожу к тому, что случилось после того, как левит с наложницей все-таки покинули дом отца наложницы.

«И пошли, и шли, и закатилось солнце подле Гивы Вениаминовой...»

Необходимая короткая справка: древний город Гива Вениаминова, он же — «Холм», он же — Гиват-Биньямин, отождествляется с Тель аль-Фул, расположенным в 5,5 км к северу от Иерусалима. В середине XII века до н. э. эта столица колена Вениаминова была разрушена именно за преступление, совершенное против левита, о котором говорится в Книге Судей. Но в XI веке до н. э. царь Саул, происходящий из того же племени Вениаминова, отстроил и укрепил Гиву, превратив ее в свою столицу. Город стал называться Гиват-Шаул по имени царя Саула. Царь Саул был первым царем объединенного Израильского царства. При нем Гива имела огромное значение. При Давиде, которого царь Саул преследовал, заподозрив в том, что Давид станет вторым царем объединенного Царства Израилева, что в итоге и произошло, столицей стал Иерусалим. Но Гива продолжала оставаться важным для страны центром.

Сообщаю всё это просто для того, чтобы у читателя сложилось четкое впечатление о том, где именно произошло некое бедствие, имевшее интересующие нас последствия, и возвращаюсь к тому, как именно в Книге Судей излагается само это бедствие.

«И повернули они туда, чтобы пойти ночевать в Гиве. И пришел он и сел на улице в городе; но никто не приглашал их в дом для ночлега.

И вот, идет один старик с работы своей с поля вечером; он родом был с горы Ефремовой и жил в Гиве. Жители же места сего были сыны Вениаминовы.

Он, подняв глаза свои, увидел прохожего на улице городской. И сказал старик: куда идешь? и откуда ты пришел?

Он сказал ему: мы идем из Вифлеема Иудейского к горе Ефремовой, откуда я; я ходил в Вифлеем Иудейский, а теперь иду к дому Господа; и никто не приглашает меня в дом;

у нас есть и солома и корм для ослов наших, также хлеб и вино для меня и для рабы твоей и для сего слуги есть у рабов твоих; ни в чем нет недостатка.

Старик сказал ему: будь спокоен: весь недостаток твой на мне, только не ночуй на улице.

И ввел его в дом свой и дал корму ослам [его], а сами они омыли ноги свои и ели и пили.

Тогда как они развеселили сердца свои, вот, жители города, люди развратные, окружили дом, стучались в двери и говорили старику, хозяину дома: выведи человека, вошедшего в дом твой, мы познаем его.

Хозяин дома вышел к ним и сказал им: нет, братья мои, не делайте зла, когда человек сей вошел в дом мой, не делайте этого безумия;

вот у меня дочь девица, и у него наложница, выведу я их, смирите их и делайте с ними, что вам угодно; а с человеком сим не делайте этого безумия.

Но они не хотели слушать его. Тогда муж взял свою наложницу и вывел к ним на улицу. Они познали ее, и ругались над нею всю ночь до утра. И отпустили ее при появлении зари.

И пришла женщина пред появлением зари, и упала у дверей дома того человека, у которого был господин ее, и лежала до света.

Господин ее встал поутру, отворил двери дома и вышел, чтоб идти в путь свой: и вот, наложница лежит у дверей дома, и руки ее на пороге.

Он сказал ей: вставай, пойдем. Но ответа не было, [потому что она умерла]. Он положил ее на осла, встал и пошел в свое место.

Придя в дом свой, взял нож и, взяв наложницу свою, разрезал ее по членам ее на двенадцать частей и послал во все пределы Израилевы.

Всякий, видевший это, говорил: не бывало и не видано было подобного сему от дня исшествия сынов Израилевых из земли Египетской до сего дня. [Посланным же от себя людям он дал приказание и сказал: так говорите всему Израилю: бывало ли когда подобное сему?] Обратите внимание на это, посоветуйтесь и скажите».

Далее в Книге Судей подробно описывается война сынов Вениамина против всех остальных сынов Израилевых. На определенных этапах побеждали сыны Вениаминовы. Остальные сыны Израилевы руководствовались указаниями Господа, который фактически руководил битвами, указывал, какое из колен должно первым идти в бой, как вести сражение и так далее.

Согласно Книге Судей, по воле Господа, колено Вениаминово было истреблено почти целиком. Имело место фактически поголовное истребление этого колена по причине совершенного страшного злодеяния.

Истребить колено Вениаминово до конца остальные сыны Израилевы не смогли. Но, даже не завершив поголовное истребление сынов Вениаминовых, а всего лишь вырезав их почти поголовно (немногочисленные оставшиеся сыны Вениаминовы укрепились, согласно Книге Судей, в скале Риммоне), представители всех остальных колен Израилевых обрекли своим решением колено Вениаминово на полное вымирание.

Вот что говорится об этом в Книге Судей: «И поклялись Израильтяне в Массифе, говоря: никто из нас не отдаст дочери своей сынам Вениамина в замужество».

И вновь необходима короткая справка. Массифа, по-еврейски «Мицпа» («место наблюдения», «место стражи»), — это древняя крепость, остатки которой, по-видимому, были обнаружены в 12 км к северу от Иерусалима. Место раскопок называется Телль-эн-Насбе. В древности на протяжении многих веков эта крепость была важной частью оборонной системы Израиля. В Массифе царем был избран Саул, здесь же Самуил помазал Давида по велению Господа в связи с тем, что Господь отвернулся от Саула. Так что Массифа была не только мощной крепостью, но и важным жреческим центром, то есть местом, где был расположен дом Божий.

Сыны Израилевы, принявшие решение, обрекавшее колено Вениаминово на полное исчезновение, пришли после принятия решения именно в этот дом Божий. Вот что говорится об этом в Книге Судей:

«И пришел народ в дом Божий, и сидели там до вечера пред Богом, и подняли громкий вопль, и сильно плакали,

и сказали: Господи, Боже Израилев! для чего случилось это в Израиле, что не стало теперь у Израиля одного колена?

На другой день встал народ поутру, и устроили там жертвенник, и вознесли всесожжения и мирные жертвы.

И сказали сыны Израилевы: кто не приходил в собрание пред Господа из всех колен Израилевых?

Ибо великое проклятие произнесено было на тех, которые не пришли пред Господа в Массифу, и сказано было, что те преданы будут смерти.

И сжалились сыны Израилевы над Вениамином, братом своим, и сказали: ныне отсечено одно колено от Израиля;

как поступить нам с оставшимися из них касательно жен, когда мы поклялись Господом не давать им жен из дочерей наших?

И сказали: нет ли кого из колен Израилевых, кто не приходил пред Господа в Массифу? И оказалось, что из Иависа Галаадского никто не приходил пред Господа в стан на собрание.

И осмотрен был народ, и вот, не было там ни одного из жителей Иависа Галаадского.

И послано было туда общество двенадцать тысяч человек, мужей сильных, и дали им приказание, говоря: идите и поразите жителей Иависа Галаадского мечом, и женщин и детей;

и вот что сделайте: всякого мужчину и всякую женщину, познавшую ложе мужеское, предайте заклятию, [а девиц оставляйте в живых. И сделали так].

И нашли они между жителями Иависа Галаадского четыреста девиц, не познавших ложа мужеского, и привели их в стан в Силом, что в земле Ханаанской.

И послало всё общество переговорить с сынами Вениамина, бывшими в скале Риммоне, и объявило им мир.

Тогда возвратились сыны Вениамина [к Израильтянам], и дали им [Израильтяне] жен, которых оставили в живых из женщин Иависа Галаадского; но оказалось, что этого было недостаточно».

Вновь даю короткую справку. Иавис Галаадский — это город к востоку от Иордана. Жители этого города, как мы только что убедились, были поголовно (за исключением 400 девушек) истреблены в наказание за уклонения от участия в войне против племени Вениаминова. На этом история Иависа Галаадского не заканчивается. Потому что именно этот город спасал Саул от нашествия аммонитян. И именно тут поставил Самуил Саула на царство. Вот что говорится в Первой книге Царств об этом воцарении Саула с помощью Самуила, который потом помажет Давида по причине того, что Господь отвернулся от Саула. Обращаясь к сынам Израилевым, Самуил говорит:

«Когда пришел Иаков в Египет, и отцы ваши возопили к Господу, то Господь послал Моисея и Аарона, и они вывели отцов ваших из Египта и поселили их на месте сем.

Но они забыли Господа Бога своего, и Он предал их в руки Сисары, военачальника Асорского, и в руки Филистимлян и в руки царя Моавитского, которые воевали против них.

Но когда они возопили к Господу и сказали«согрешили мы, ибо оставили Господа и стали служить Ваалам и Астартам, теперь избавь нас от руки врагов наших, и мы будем служить Тебе», тогда Господь <...> избавил вас от руки врагов ваших, окружавших вас, и вы жили безопасно».

Я привел этот текст из Первой книги Царств, потому что тема служения Ваалам и Астартам возникнет позже в связи со всё тем же коленом Вениаминовым. Теперь, после того, как Иавис Галаадский перестал быть для читателя белым пятном на географической и смысловой карте, я возвращаюсь к основной теме — теме похищения невест, в большей или меньшей степени аналогичного похищению римлянами сабинянок. Читатель уже понял, что речь идет о похищении невест, которое было как бы дозволено проклятому племени Вениаминову.

Мы, читая Книгу Судей, остановились на том, что 400 женщин из Иависа Галаадского колену Вениаминову было недостаточно. Теперь ознакомимся с тем, какой был найден выход из этого крайне прискорбного положения.

«Народ же сожалел о Вениамине, что Господь не сохранил целости колен Израилевых.

И сказали старейшины общества: что нам делать с оставшимися касательно жен, ибо истреблены женщины у Вениамина?

И сказали: наследственная земля пусть остается уцелевшим сынам Вениамина, чтобы не исчезло колено от Израиля;

Но мы не можем дать им жен из дочерей наших; ибо сыны Израилевы поклялись, говоря: проклят, кто даст жену Вениамину.

И сказали: вот, каждый год бывает праздник Господень в Силоме <...>, и приказали сынам Вениамина и сказали: пойдите и засядьте в виноградниках,

и смотрите, когда выйдут девицы Силомские плясать в хороводах, тогда выйдите из виноградников и схватите себе каждый жену из девиц Силомских и идите в землю Вениаминову;

и когда придут отцы их, или братья их с жалобой к нам, мы скажем им: простите нас за них, ибо мы не взяли для каждого из них жены на войне, и вы не дали им; теперь вы виновны.

Сыны Вениаминовы так и сделали, и взяли жен по числу своему из бывших в хороводе, которых они похитили, и пошли и возвратились в удел свой, и построили города и стали жить в них».

Казалось бы, имеет место некий очень условный и кровавый хэппи-энд. Сыны Вениаминовы получили то, что им нужно, и стали жить-поживать и добра наживать вместе с другими сынами Израилевыми. Однако древние авторы сообщают нам о том, что данный хэппи-энд имеет не только условный (почти всё колено Вениаминово было истреблено), но и недолговременный характер.

В Книге Судей сразу после того, что мы называем условным хэппи-эндом, говорится:

«В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым».

Что это за дни, когда не было царя у Израиля? Дни эти именуются, как мы знаем, Эпохой судей. Историки считают, что длилась эта эпоха с 1445 года до н. э. до 1045 года до н. э., то есть 400 лет. Началом этой эпохи считается смерть Иисуса Навина, преемника Моисея, предводителя еврейского народа в эпоху завоевания Ханаана. Деятельность Иисуса Навина подробно изложена в Книге Иисуса Навина. Это шестая книга Танаха (Ветхого Завета). Обычно она помещается сразу вслед за Пятикнижием Моисея. В ней говорится о вторжении израильтян в Ханаан, о завоевании части Ханаана, о разделении этой части между коленами сынов Израилевых. И о последних днях и смерти великого предводителя израильтян.

Следом за Книгой Иисуса Навина идет Книга Судей Израилевых, с которой мы только что ознакомились достаточно выборочно. Предлагаю вчитаться в эту Книгу Судей более внимательно для того, чтобы проблема колена Вениаминова могла быть нами рассмотрена не только в связи с квазисабинянским умыканием невест. В самом начале Книги Судей говорится о том, что после смерти Иисуса Навина («по смерти Иисуса») Господь передал землю Израильскую и обязанность расширять ее — Иуде («я предаю землю в руки его»).

Далее говорится об успешных завоеваниях, осуществляемых сынами Израилевыми, и при этом оговаривается по отношению к каждому из колен, что сыны Израилевы не свирепствовали в той мере, в какой им это было предписано Господом. Повторяю, об этом говорится по отношению к каждому колену:

«Но Иевусеев, которые жили в Иерусалиме, не изгнали сыны Вениаминовы, и живут Иевусеи с сынами Вениаминовыми до сего дня. <...>

И Манассия не выгнал жителей Бефсана [который есть Скифополь] и зависящих от него городов, Фаанаха и зависящих от него городов (далее перечисляется очень много городов — С.К.). <...>

И Ефрем не изгнал Хананеев, живущих в Газере; и жили Хананеи среди их в Газере [и платили им дань]».

Дальше перечисляется, кого именно не изгнал Завулон, кого Асир, кого Неффалим, и так далее.

Как же на это отреагировал Господь? Вот как:

«И пришел Ангел Господень... и сказал [им: так говорит Господь]: Я вывел вас из Египта и ввел вас в землю, о которой клялся отцам вашим [дать вам], и сказал Я: «не нарушу завета Моего с вами вовек;

и вы не вступайте в союз с жителями земли сей; [богам их не поклоняйтесь, изваяния их разбейте], жертвенники их разрушьте». Но вы не послушали гласа Моего. Что вы это сделали?

И потому говорю Я: [не стану уже переселять людей сих, которых Я хотел изгнать,] не изгоню их от вас, и будут они вам петлею, и боги их будут для вас сетью».

В этом тексте ясно сказано, что сыны Израилевы не послушали гласа Божьего. Однако кому-то может показаться, что они не послушали этого гласа, только решив сосуществовать с другими народами, но не решив отречься от своего бога в пользу других богов. Но чуть ниже про то, что сыны Израилевы перекинулись к других богам, сказано уже однозначно. Вначале сказано о смерти Иисуса Навина в возрасте 110 лет, о его похоронах, а потом — об этом отпадении:

«И когда весь народ оный отошел к отцам своим, и восстал после них другой род, который не знал Господа и дел его, какие Он делал Израилю,

тогда сыны Израилевы стали делать злое пред очами Господа и стали служить Ваалам;

оставили Господа, Бога отцов своих, Который вывел их из земли Египетской, и обратились к другим богам, богам народов, окружавших их, и стали поклоняться им, и раздражили Господа;

оставили Господа и стали служить Ваалу и Астартам».

Тут уже однозначно сказано о том, кому именно начали поклоняться после смерти Иисуса Навина. Далее сказано о том, как на это предательство отреагировал Господь:

«И воспылал гнев Господень на Израиль, и предал их в руки грабителей, и грабили их; и предал их в руки врагов, окружавших их, и не могли уже устоять пред врагами своими».

Господь Бог не был бы Господом Богом Израиля, если бы ограничился только такими наказаниями. Одновременно с наказаниями он протягивал избранному народу руку помощи, а неблагодарный народ, если верить Книге Судей Израилевых, вел себя очень и очень скверно:

«И воздвигал [им] Господь судей, которые спасали их от рук грабителей их;

но и судей они не слушали, а ходили блудно вслед других богов и поклонялись им [и раздражали Господа], скоро уклонялись от пути, коим ходили отцы их, повинуясь заповедям Господним. Они так не делали».

В Книге Судей Израилевых тема этой измены повторяется многократно:

«И сделали сыны Израилевы злое пред очами Господа, и забыли Господа бога своего, и служили Ваалам и Астартам».

Неслыханное упорство, с которым осуществляется возврат к Ваалам, Астартам, а значит, и к Темной Идейской матери! С каждым новым проявлением этого упорства, всё в большей степени задумываешься о том, что именно на самом деле сотворили с наложницей левита дети Вениаминовы, и почему в ту очень злую эпоху их стали так яростно вырезать? Ведь не по причине даже самого жестокого изнасилования какой-то наложницы, выданной ее хозяином для утоления массовых вожделений, очень напоминающих какую-то «особо отпаденческую» свирепую оргию.

 

(Продолжение следует.

 ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/6e693721?gazeta=/gazeta/279

 


18.05.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №278

 

Гуманизм и антигуманизм неизмеримо важнее талассо- и теллурократии.Они, задавая базовые характеристики всего рода человеческого и отдельных человеческих обществ, определят в конечном счете человеческую судьбу 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 18 мая 2018 г.

опубликовано в №278 от 18 мая 2018 г. 

Эдвард Бёрн-Джонс. Тесей и Минотавр в Лабиринте. 1861

Что же именно, по мнению Поля Фора, привнесли в доиндоевропейскую культуру индоевропейские степняки?

«Степняки несли с собой черты совершенно иной цивилизации: захоронения под курганами, оригинальную керамику с плетеным орнаментом, весьма гладкую и имитирующую металл, умение соединять медь со многими другими элементами — мышьяком, цинком, свинцом, серебром, оловом, — изготовлять боевые топоры, кинжалы и мечи, становившиеся всё более длинными и прочными, копья с наконечниками и своеобразные доспехи, покрывавшие всё тело, а также феодальную систему разделения общества на три или четыре класса и среди последних — касту профессиональных воителей, способных запрячь лошадь в боевую колесницу».

Оказалась ли доиндоевропейская цивилизация менее развитой и потому уступила место цивилизации индоевропейской? Или же на то были другие причины?

Читатель с изумлением может спросить меня: «А бывают ли другие причины?» Конечно, бывают.

Так называемые варвары завоевали Древний Рим не потому, что были представителями более развитой цивилизации, не так ли? Варвары очевидным образом были представителями менее развитой цивилизации, чем та, которая на момент победы этих самых варваров сложилась в Древнем Риме. Завоевавшие Рим варвары смотрели на завоеванный Рим как на кладезь невероятных культурных и технологических завоеваний, недоступных для самих варваров. На протяжении столетий они или робко копировали достижения древнеримской цивилизации, или отвергали эти завоевания как чуждые важнейшим основаниям их варварского бытия.

После падения Древнего Рима наступают так называемые Темные века. Но такие же Темные века наступают после заката микенской цивилизации. Да и другие цивилизации не просто проигрывают своим цивилизационным конкурентам — они разрушаются под грузом внутренних проблем. Их терзает моральное разложение, культ роскоши, декадентская усталость, изнеженность, неготовность держать на ослабленных всем этим народных плечах груз великой государственности. Иногда цивилизации падают под натиском более продвинутых конкурентов раньше, чем их съедает изнутри загадочная внутренняя усталость. Иногда они ослабляются до определенного уровня в силу этой внутренней усталости, а потом добиваются конкурентами. А иногда они просто разлагаются до конца, не будучи терзаемы сколько-нибудь продвинутым конкурентом. А уже потом на их место приходит что-то новое, свежее, диковатое, в принципе гораздо более цивилизационно слабое, но живое. Иногда продвинутые цивилизации разрушаются полностью или оказываются подорванными природными катастрофами. Одним словом, вариантов победы молодой цивилизации над старой очень много. Победа в силу большей развитости молодой цивилизации — только один из таких вариантов.

Поль Фор выдвигает его в качестве очевидного — мол, индоарийцы были в чем-то более развиты и потому победили. Многие авторитетные исследователи поддерживают этот вариант. Многие, но не все.

Что же касается утверждения Поля Фора, что «наиболее древние останки одомашненной лошади, обнаруженные в Македонии, датируются эпохой ранней бронзы», то это утверждение носит еще более дискуссионный характер. Что такое полноценное одомашнивание дикой лошади? Когда оно произошло? Где находится первоисточник такого одомашнивания? В какой степени он связан с цивилизацией индоевропейцев?

В том-то и дело, читатель, что как только ты заходишь на территорию науки, как бы она ни называлась — историей, этнологией, лингвистикой, культурологией, археологией, — то сразу сталкиваешься с разнобоем интерпретаций и с пересмотром утверждений, которые ранее казались несомненными, в силу появления новых фактов.

Поль Фор пишет: «В конце XVII века до н. э. знатные воины-завоеватели требовали, чтобы и в Греции их хоронили под огромными курганами вместе с лошадьми — этот факт доказан раскопками в Марафоне».

Раскопки в Марафоне и впрямь дали ценнейшую информацию. Видимо, Поль Фор имеет в виду те раскопки, которые еще называют раскопками в Пласи (Пласи — это такое местечко в районе Марафона). Там была обнаружена могила микенского воина, датируемая приблизительно 1600 годом до н. э. Считается, что в VIII веке до н. э. жители тогдашнего Марафона нашли эту гробницу и забрали из нее останки, оставив оружие на месте. Забрали же они останки, скорее всего, потому что считали похороненного доисторическим мифическим героем и в силу этого перенесли останки героя в отдельное место, создав на месте захоронения этих останков святилище. Так по крайней мере считает авторитетный греческий ученый Панос Валаванис. Но это лишь одна из авторитетных точек зрения. По любому такому вопросу, обнаружив одну точку зрения, сразу находишь и другую. Мы не знаем твердо, как осуществлялась индоевропейская или индоарийская экспансия на территории, занимаемые доиндоевропейскими народами. Мы не знаем твердо, откуда начали распространяться волны этой экспансии — из северного Прикаспия, из Индии (Пенджаба, например) или откуда-то еще. Мы не знаем и причину успешности подобной экспансии.

Поэтому напористость, с которой Поль Фор обсуждает определенные характеристики этой экспансии, мне лично представляется объяснимой скорее в силу темперамента авторитетного ученого и его обусловленности реалиями определенной, достаточно близкой к нам эпохи, чем в силу окончательности тех сведений, на которые опирается исследователь. Но мы не можем найти таких авторитетных научных сведений, которые были бы лишены и научной субъективности, и скудности доказательств. Мы можем только делать подобные заметки на полях, пытаясь отделить зерна от плевел, и знакомиться с эмоционально окрашенными утверждениями тех или иных ученых, всегда изобилующими теми или иными предвзятостями.

Один из таких ученых — Поль Фор, яростно подчеркивающий преимущество индоевропейских пришельцев перед доиндоевропейскими, относительно автохтонными, жертвами экспансии этих самых пришельцев. Вот что пишет по этому поводу Поль Фор: «Нетрудно вообразить, какой ужас охватил мирных земледельцев и пастухов, живших на равнинах Фессалии, Беотии и Аттики, при виде боевых колесниц, этих страшных военных машин, на которых мчались бьющие без промаха лучники и копейщики. Местным жителям, вернее, тем, кто пришел сюда прежде, — пеласгам, лелегам, лапифам или аонам, — оставалось только бежать или покориться».

Боевые колесницы были далеко не только у индоариев. Никакого ужаса перед такими колесницами (древнеегипетскими, например) у всадников и пеших воинов не было и в помине. Колесницы эти опрокидывали дружными усилиями, выбивали возниц. Так что если даже пеласги и впрямь бежали, спасаясь от индоевропейской экспансии, то не по причине ужаса, который вызывали у них колесницы.

Древний Рим, как мы знаем, не слишком увлекался этими самыми колесницами и побеждал конкурентов, в том числе и более «околесниченных», нежели он сам. В какой степени «околесниченность» связана с индоевропейцами — тоже сказать непросто. Конечно, она с ними связана. Но так ли прочно, как об этом говорит Поль Фор?

Сделав такую заметку на полях, продолжаем знакомство с утверждениями Фора:

«А еще археологи подтверждают то, что смутно вырисовывалось и из литературоведческого анализа, а также из сравнительного изучения географических названий: с 1600 по 1200 год микенский мир переживал фазу впечатляющей экономической и демографической экспансии. Повсеместно появлялись новые поселения и строились города. Наконец, нестабильности раннего и среднего бронзового веков противопоставляется постоянство обычаев периода поздней бронзы. Ни в Марафоне, ни в Арханах на Крите (древние Аканан) на протяжении XVI–XIII (до н. э. — прим. С. К.) веков в погребальных обрядах не наблюдается никаких изменений. <...>

Не стоит воображать, будто феномен нашествий и слияния захватчиков с местными жителями свойственен исключительно Греции, а главное — что всё это прекратилось в 1200 году до н. э. С того времени каждый век был свидетелем того, как по Балканам, не страшась ни Темпейского ущелья, ни Фермопил, маршируют, а порой и обосновываются на полуострове орды завоевателей из самых дальних уголков Европы. Дорийцы, фракийцы, македоняне, кельты, готы, славяне, крестоносцы, албанцы, народы Кавказа и так далее — все они, кто раньше, кто позднее, ступают на землю Греции. Но что больше всего поражает в легендарном походе ахейцев к берегам Азии, а точнее — на Трою, так это то, что они встретили там, если верить древним источникам, языки, обычаи и религии, аналогичные собственным, словно они были братьями или по крайней мере родичами Приама и его вассалов. Вот уже 100 лет археологи отмечают, что шестой слой троянских развалин содержит ту же «минойскую» керамику — серую, потом красную и кремовую, те же типы сосудов, здания, укрепления, что и современные этому слою греческие города (ок. 1900–1360 гг.). С другой стороны, микенская керамика, найденная в Трое VII А, свидетельствует о тесных связях между этим городом и ахейским миром. И начинаешь всерьез задаваться вопросом, а не была ли Троада заполонена теми же кочевыми племенами, что и греческий полуостров в начале II тысячелетия до нашей эры, и не пытались ли ахейцы, ставшие через 500 лет после этого хозяевами Греции, подчинить себе азиатских «минойцев», как они покорили «минойцев» Европы?»

То есть Поль Фор говорит именно о том, что мы давно приняли в качестве своей базовой гипотезы. Он говорит о том, что троянцы, во многом сходные со своими ахейскими врагами, — это азиатские минойцы (то есть доиндоевропейцы — слово «минойцы» прямо указует на Крит), которых ахейцы (то есть индоевропейцы) пытались покорить так, как они покоряли минойцев Европы, то есть пеласгов, находившихся на Балканах. Это, повторяю, вполне соответствует нашей базовой гипотезе. Более того, Поль Фор не просто разминает возможность такой интерпретации Троянской войны. Он в каком-то смысле в добавок к этому буквально ставит в данном вопросе точку над i.

Поль Фор пишет: «Всякое, конечно, бывает на свете, но вряд ли стоит расценивать похищение гречанки Елены из Спарты троянцем Парисом-Александром как бесспорный исторический факт. Скорее это могло быть провокацией, casus belli (поводом к войне — С.К.), способным оправдать давно затеваемый военный поход».

Еще раз обращу внимание читателя на то, что для Поля Фора речь идет о походе, который условно можно назвать походом уже индоевропейских по своей природе микенцев на минойцев, которые еще не являются индоевропейцами (хотя, конечно, к этапу Троянской войны индоевропейское с доиндоевропейским уже достаточно перемешано). И после этого позволю себе нарисовать свою, совсем не обязательную, сугубо гипотетическую картину.

Минойский доиндоевропейский Крит не имел, по-видимому, ни прочных циклопических стен, ни могучих «околесниченных» войск, но это не значит, что Крит был добреньким, «белым и пушистым», погруженным в культурно-продуктивную негу. Крит был местом фантастических культурных достижений и невероятной, причем очень и очень изощренной свирепости.

Он был островной морской цивилизацией. Такие цивилизации называют талассократическими (от др. — греч. θάλασσα «море» и κράτος «власть»). В талассократиях — древнейших и современных — всё определяется мощным морским судоходством, сочетаемым с контролем над некими прибрежными пространствами. Талассократия предпочитает не устанавливать свой порядок на больших пространствах, не примыкающих непосредственно к тем или иным морям.

Контроль за такими пространствами осуществляет теллурократия (лат. tellūris, род. п. от tellūs «суша, земля, страна» + др. — греч. κράτος «власть»). Одни и те же государства могут на разных этапах быть по преимуществу теллурократическими или талассократическими. Например, Петр Великий, строя флот, пытался превратить теллурократическую Россию в некое смешанное государство с элементами талассократии.

Классическими примерами теллурократии является Китайская империя, империя Великих Моголов, Золотая Орда, Джунгарское ханство.

Классическими примерами талассократии — обсуждаемый нами минойский Крит, Финикия, Карфаген, Генуя и Венеция, Португалия, ну и, конечно же, Британия и США.

Очень многие государства являются или смешанными, или имеющими различную природу на разных этапах своего существования.

Талассократии отнюдь не менее жестоки, чем теллурократии.

Минойский Крит — одна из очень жестоких талассократий. Мифическим намеком на эту жестокость является сказание о Тесее, который в качестве представителя относительно теллурократического античного полиса должен возвращать похищенную женщину, представительницу этого полиса, оказавшуюся в лапах некоего загадочного Минотавра, являющегося хозяином еще более загадочного Лабиринта.

Мне бы хотелось провести безусловно рискованную параллель между деяниями Тесея, освобождавшего свою относительно теллурократическую родину от дани, посылаемой талассократическому людоеду Минотавру, и Троянской войной.

Эта рискованная параллель справедлива только в одном случае — если Троя является как бы вторым изданием Крита. Ахейцам удалось добить Крит после того, как он оказался жертвой природной катастрофы и собственной цивилизационной усталости. Причем ахейцам знакомы изощренные жестокости талассократического Крита (все эти Минотавры, Лабиринты и многое другое). Они сыты по горло этими жестокостями и считают, что гадину надо добивать до конца, а гадина как бы уползает в Трою. Да еще и возвращается к своим шалостям с умыканием женщин.

Тогда ахейцы идут добивать гадину. А она уползает в Рим.

Перечитав внимательно утверждение Поля Фора, читатель убедится, что эта моя политико-культурологическая модель, предлагаемая его вниманию в виде рискованно бездоказательной зарисовки, полностью поддерживается столь авторитетным специалистом, как Поль Фор.

Это не означает, что такая модель справедлива. Надо научиться различать справедливость и правомочность. Поль Фор достаточно авторитетен для того, чтобы превращать нечто совсем бездоказательное — в правомочное. Для того я и процитировал его столь подробно, чтобы, опершись на приведенные цитаты, придать правомочность небезынтересной модели, позволяющей взглянуть на энеевско-троянскую проблематику чуть-чуть под другим углом. Притом что только меняя ракурсы мы можем нащупать искомую нами суть. Она же — судьба гуманизма в XXI столетии.

Мне справедливо возразят, что Рим в итоге создал одну из наимощнейших теллурократий. Но я ведь уже обратил внимание читателя на то, что государства могут быть смешанными или обладать разной природой на разных этапах своего развития.

Теперь же дополню эту оговорку тем, что и теллурократическая, и талассократическая специфика не находятся в ядре нашей проблемы. У нас есть любители придавать этой специфике фундаментальное и постоянное значение, ставить ее во главу угла, пытаться всё на свете выводить из этой, задаваемой природно-материальным началом, специфики.

Я же твердо уверен, что не она находится во главе угла, не она порождает всё остальное. Из такого утверждения никоим образом не вытекает необходимость полностью игнорировать теллуро- и талассократический фактор. Природные ландшафты могут и должны влиять на человека и человеческие общности. Но, во-первых, их влияние ограничено. А, во-вторых, «не природой единой обусловлен род человеческий». Запрос на смысл создал этот род, он же определяет базовые характеристики этого рода.

Гуманизм и антигуманизм неизмеримо важнее талассо- и теллурократии. Они, задавая базовые характеристики всего рода человеческого и отдельных человеческих обществ, определят в конечном счете человеческую судьбу.

Исходя из этого, перечтем еще раз сказанное Полем Фором, признаем сообщаемую им историческую конкретику и то, что стоит за этой конкретикой, значимым, но не решающим обстоятельством. И вернемся к исследованиям троянско-энеевской проблематики, которую мы на время отложили в связи с тем, что оказалось необходимым краткое обсуждение сведений Поля Фора.

Не без некоторого внутреннего беспокойства мы отложили начатое нами обсуждение определенных традиций, так или иначе трактующих вопрос о том, когда же именно римляне взяли на вооружение идеологию, согласно которой они — потомки троянцев.

Я уже сообщил читателю, что в 1942 году был опубликован фундаментальный труд, в котором обсуждалась история возникновения у римлян интересующей нас троянско-энеевской идентичности. Что автором этого труда, называвшегося «Происхождение троянской легенды об основании Рима (281–31 гг. до н. э.)», был Ж. Перрэ. И что Перрэ в своем исследовании обсуждал и роль Фабия Пиктора в создании троянской легенды, и то, когда именно троянско-энеевская идентичность была взята на вооружение народом Рима.

В частности, Перрэ утверждает, что легенда о троянском происхождении Рима была якобы не знакома римлянам даже в эпоху Пирра, греческого полководца, потомка Александра Македонского. Далее мы обсудили и Пирра, и тот Эпир, в котором царствовал этот великий военачальник и государственный деятель, и, наконец, рассуждения Поля Фора по поводу Эпира и его связи с троянской проблематикой. Я обещал читателю, что вернусь к Перрэ. Настало время выполнить данное обещание.

Перрэ утверждает, что римляне не брали на вооружение идеологию, согласно которой они являются потомками троянцев, даже во время войны с Пирром, которая хотя и состоялась задолго до Августа и Вергилия, но всё же велась отнюдь не в начальный период становления римской цивилизации.

Мы убедились при этом, что вне зависимости от того, прав ли Перрэ, отрицая наличие у римлян троянско-энеевской идентичности даже во время войны с Пирром, сам Пирр использовал троянскую версию возникновения Рима, что называется, в хвост и в гриву. Он буквально обосновывал этой версией свое право на ведение против Рима войны, являющейся продолжением войны троянской. Так что же, Пирр берет на вооружение эту идеологему со знаком минус, а его противник Рим, вовсю воюя с Пирром, рассматривая его как реальную угрозу своему существованию — спит и посапывает в неведении? Так просто не может быть. Или Рим должен пирровскую версию оспорить, или поддержать.

Читатель, это не мое мнение, опирающееся только на логические и идеологические умозаключения. Многие исследователи опровергали Перрэ, доказывая, что данные об Энее и Трое имелись еще у этрусков и оттуда перешли в Рим.

Эту версию подтверждает Павсаний, который в «Описании Эллады» (книга I, глава XII) пишет следующее: «Таким образом, Пирр был первым, кто переправился из Эллады через Ионийское море против римлян. Но и он переправился туда по приглашению тарентинцев».

Тут, к сожалению, необходима краткая справка.

Тарент, первоначально Тарас, — очень мощная греческая колония, расположенная на юго-восточной оконечности Апеннинского полуострова. По преданию, эта колония была основана спартанцами-парфениями, то есть детьми незамужних спартанок. Эти самые парфении были высланы из Греции в Тарент после Первой Мессенской войны. То есть войны, которую вела Спарта с тем, чтобы захватить Мессению и поработить ее жителей.

Мы уже обсуждали Мессенские войны, знакомясь с работами Зелинского. Здесь для нас важно, что переселение после первой Мессенской войны могло происходить в районе 700 года до нашей эры.

Что же касается Тарента, который, безусловно, имел взаимодействие с сабинянами в силу общего генезиса, то после Пирровых войн, затеянных Пирром по просьбе тарентийцев, Тарент сдался римлянам и стал их союзником. Но во время Ганнибаловых войн он снова перешел на сторону карфагенян. И за это был свирепо наказан Римом (огромное число тарентийцев было отдано в рабство).

Говоря о тарентийцах, Павсаний пишет: «У них еще раньше шла с римлянами война. Не будучи в силах сами сопротивляться им, и так как они раньше оказали Пирру услугу, когда он вел войну с Коркирой (Коркира — это остров Корфу, находившийся неподалеку от Эпира — С.К.), послав ему на помощь флот, тарентинцы при помощи своих послов убедили Пирра принять участие в войне; ссылаясь на свои прежние отношения, они главным образом указывали ему, что Италия по богатству равна всей Греции и что, кроме того, с его стороны будет не согласно с божеским законом, если он откажет своим друзьям, пришедшим в данный момент как молящие о защите. Так говорили ему послы; при этих словах Пирру пришло на ум взять Илион, и он надеялся на подобный же благоприятный исход, если он пойдет туда воевать: ведь он, будучи потомком Ахилла, идет походом против выходцев из Трои».

Мы в очередной раз убеждаемся, что принципы идентичности и легитимации власти работали в сопряжении друг с другом достаточно беспощадно. И приводили к огромным войнам, судьбоносным для европейской цивилизации. Но как в данном случае работают эти принципы? Только ли в рамках грубой аналогии: «Я, Пирр, являюсь потомком Ахилла и наследником его великого дела. Вы, римляне, являетесь потомками Энея, врага Ахилла. И потому вы являетесь моими врагами»? Или же эти принципы используются более тонко и изощренно?

Мы уже убедились в том, что инициаторами войны с троянцами являлись законный муж похищенной Елены царь Спарты Менелай и его брат микенский царь Агамемнон.

Мы убедились также в том, что Менелай — не спартанец, а микенец, имеющий такие же права на Микены, как Агамемнон.

А значит, инициаторы войны с Троей — два микенца, два представителя высшей микенской аристократии.

Поль Фор уже обратил наше внимание на то, что умыкание Елены было для Микенской цивилизации лишь поводом для перевода на военные рельсы конфликта между ранней, очень развитой индоевропейской Микенской цивилизацией — и древней, доиндоевропейской минойской цивилизацией, наследниками которой являются троянцы.

Это не наш досужий домысел. Это мнение авторитетного серьезного исследователя.

Мы уже обсудили и то, что похищение сабинянок было как бы второй редакцией похищения Елены: «Опять троянцы похищают наших женщин, при этом мы являемся прямыми продолжателями дела спартанцев».

Сабинянки — это женщины, единородные Елене.

А похищающие их римляне — мужчины, единородные или близкие по генезису к похитителю Елены Парису.

Пирр бросает свои семена на эту почву, хорошо взрыхленную мифом о Троянской войне. Могут ли римляне, воюя с Пирром, игнорировать данное обстоятельство? И к каким именно предысториям адресует данное обстоятельство?

 

(Продолжение следует.)

ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/6333f179?gazeta=/gazeta/278

 


11.05.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №277

 

Читатель помнит, что в Додоне при храме Зевса находился некий особо авторитетный оракул. Храм Зевса в Додоне почитался в доклассической античности как древнейший в Греции. И только в классическую эпоху более авторитетным стал Дельфийский оракул 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 11 мая 2018 г.

опубликовано в №277 от 11 мая 2018 г. 

Пьер Нарсис Герен. Андромаха и Неоптолем. 1810

В 1942 году вышла фундаментальная работа Ж. Перрэ «Происхождение троянской легенды об основании Рима (281–31 гг. до н. э.)». В ней Перрэ не только обсуждает роль Фабия Пиктора в создании троянской легенды, но и отрицает по-настоящему древний характер этой легенды. В частности, Перрэ утверждает, что легенда о троянском происхождении Рима была якобы не знакома римлянам даже в эпоху Пирра, греческого полководца, потомка Александра Македонского.

Чуть позже я подробнее ознакомлю читателя с работой Перрэ. Но здесь для меня значение имеет только то, что, согласно спорному мнению Перрэ, римляне не знали о том, что они происходят от троянцев и Энея даже в эпоху, когда воевали с Пирром. Кто же такой Пирр?

Пирр (319–272 до н. э.) был царем Эпира с 307 года до н. э. до своей смерти в 272 году до н. э. Пирр также был царем Македонии (287–284 и 273–272 гг. до н. э.), то есть Пирр то завоевывал, то терял Македонию. Но, возглавив Эпир в возрасте 12 лет, Пирр далее, яростно отстаивая свою власть, уже не выпускал Эпир из своей политической орбиты. Он сначала боролся за власть над Эпиром, считая себя его законным царем, потом добился власти и правил Эпиром вплоть до своей смерти.

Пирр происходил из рода Пирридов. Это царский род, мифологическим родоначальником которого является сын Ахилла Неоптолем, которого звали также Пирром.

Неоптолем — мифический родоначальник рода Пирридов. Реальным родоначальником является Адмет Пирридский. Впрочем, здесь для нас важна скорее мифическая родословная, в которую верил сам Пирр и которая способствовала утверждению определенной идентификации враждебного Пирру Рима. Можно сказать, что Пирр этому поспособствовал, считая себя прямым потомком Ахилла, а значит, смертельным врагом троянцев и их энеевских римских последователей.

Пирр для Рима был очень страшным врагом. Тит Ливий настаивает на том, что Ганнибал считал Пирра вторым из величайших полководцев, когда-либо руководивших войсками. На первое место Ганнибал ставил Александра Македонского. На третье — по одним свидетельствам, Сципиона Африканского Старшего, с которым воевал, по другим — самого себя, Ганнибала.

Пирр находился в прямой и несомненной родственной связи с Александром Македонским. Его отец был родственником Олимпиады, матери Александра Македонского. Многие современники Пирра считали, что в Пирра напрямую вселился сам великий Александр Македонский.

Пирр был сыном царя Эпира Эакида и некоей фессалийки Фтии. Он, повторяю, был твердо убежден в том, что является прямым потомком самого великого Ахилла. Но это не помешало эпиротам, то есть жителям Эпира, свергнув отца Пирра, изгнать малолетнего претендента на роль новой инкарнации величайшего борца с Троей.

Потом эпироты (они же — молоссы или молосцы, сохранившие и в эпоху Пирра верность оракулу Додоны) вернули Пирра на трон, свергнув жестокого царя Алкета, который сверг отца Пирра. Это произошло в 307 году до н. э.

А в 302 году до н. э. молосцы, воспользовавшись отсутствием Пирра, уехавшего на свадьбу сына Главкия, который спас изгнанного двухлетнего Пирра, свергли Пирра, разграбили его сокровищницу и сделали царем Эпира некоего Неоптолема, сына того царя, который был предшественником отца Пирра.

Пирр странствовал, участвовал в войнах диадохов Александра Македонского. Судьба его была непростой, он временно оказался заложником Птолемея, унаследовавшего от Александра Великого Египет. Но Птолемей относится к Пирру не как к банальному заложнику, а как к родственнику и чуть ли не новому воплощению как минимум Великого Александра. Птолемей возлюбил Пирра, помог ему деньгами и войсками. И тогда Пирр направился отвоевывать свой эпирский трон. Сначала он договорился с Неоптолемом о том, что будет вместе с ним управлять Эпиром. Но в 295 году до н. э. убил Неоптолема на пиру.

Пирр далее начал расширять Эпирское царство. Он вел трудную войну с Македонией и в итоге завоевал ее. В 280 году до н. э. Пирр по просьбе итальянского города Тарента, который воевал с Римом, включился в войну на стороне Тарента против Рима. Он неоднократно побеждал Рим. Воевал он — в Сицилии — и с враждебным Риму Карфагеном.

В итоге римляне выиграли у Пирра так называемую войну на истощение. Именно этот выигрыш сделал Рим одним из авторитетных средиземноморских центров сил. На следующем этапе Рим стал вместо одного из центров сил господином всей средиземноморской Ойкумены. Но для нас главное то, что в войне с Римом Пирр использовал идеологическую модель, согласно которой он, являясь наследником Ахилла, сражается с Римом как наследником Трои.

Несколько слов об Эпире, царем которого был этот противник Рима, утверждавший, что наследует аж дело Ахилла.

Эпир — это древнее царство, расположенное на северо-западе Греции. С запада от Эпира располагаются Ионические острова, с северо-запада — Албания, с северо-востока — Западная Македония, с востока — Фессалия, с юга — западная Греция.

Эпир — это не вполне обычное древнегреческое царство. Это очень непростое образование, сакральная история которого имеет прямое отношение к обсуждаемой нами теме Троянской войны и ее роли в формировании западной идентичности. Древнейший сакральный центр Эпира — Додона. Считалось, что в древнем Эпире, который на определенном этапе своего формирования именовался Феспротией, находился Аид, то есть царство мертвых.

Павсаний в своем «Описании Эллады» утверждает, что Орфей ходил в Аорн, город, находившийся на территории Феспротиды. Считалось, что рядом с этим городом находится проход в царство мертвых Аид. И что именно через этот проход спустился в Аид Орфей, когда хотел вызволить из Аида свою Эвридику. Павсаний пишет:

«Но другие передают, что после преждевременной смерти своей жены он (Орфей — С.К.) ходил из-за нее в Аорн в Феспротидской области; там издревле был оракул, и практиковалось вызывание теней умерших. Он думал, что душа Эвридики следует за ним; но когда, обернувшись, он увидал, что он ошибся, то от горя он собственноручно лишил себя жизни».

Читатель вправе спросить меня, не слишком ли много внимания я уделяю Пирру, Эпиру, царем которого он являлся, и, так сказать, тонкой структуре всего того, что с Пирром и его царством связано. Наверное, такой упрек был бы совершенно справедлив, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что Эпиром занимался очень серьезный и глубокий археолог и антиковед Поль Фор (1916–1997).

Поль Фор глубоко и продуктивно изу­чал и древнегреческий язык, и древнегреческую цивилизацию в целом. С 1967 он читал лекции по данному предмету студентам университета Блеза Паскаля в Клермон-Ферран. Поль Фор был уважаемым профессором этого университета. Он более 30 лет своей жизни посвятил изучению археологических находок и написанию книг по истории Древней Греции.

Поль Фор участвовал в полевых археологических работах, занимался исторической географией и лингвистикой Средиземноморья и Ближнего Востока. К концу жизни Поль Фор был удостоен звания почетного доктора Афинского университета, что для специалиста по античности является свидетельством высокого признания сообщества антиковедов.

Поль Фор выделяется в череде авторитетных исследователей античности тем, что фокусирует свое внимание на античной повседневности. Это находит свое отражение даже в названиях книг этого автора («Повседневная жизнь Греции во времена Троянской войны», «Повседневная жизнь армии Александра Македонского»). Сообщаю читателю эти данные просто для того, чтобы он мог правильно отнестись к суждениям Поля Фора. Такие суждения — отнюдь не расхожие домыслы дилетанта.

Я обещал читателю вернуться к Перрэ и его последователям, обсуждавшим ключевой для нас вопрос — вопрос о времени возникновения в Древнем Риме интересующей нас энеевско-троянской идентичности, решающим образом повлиявшей на западную идентичность в целом.

Но поскольку Перрэ танцует в этом вопросе от печки под названием «Роль Пирра в формировании энеевско-троянской идентичности», то нельзя не обсудить и этого самого Пирра, и специфику страны, в которой он сложным образом утверждал свою власть.

Начинаешь этим интересоваться — и натыкаешься на очень глубокие и оригинальные рассуждения Поля Фора, которые имеют прямое отношение всё к тому же вопросу об энеевско-троянской идентичности Рима. А также к вопросу о Пирре, Эпире и т. д. А также к вопросу о...

Так не лучше ли на время прервать обсуждение Перрэ и вчитаться в оригинальные суждения Поля Фора, имеющие и конкретный, и общеконцептуальный характер. И уже после этого вернуться к Перрэ и прочим авторам, занятым энеевско-троянской идентичностью Рима. Надеюсь, что после прочтения рассуждений Поля Фора читатель согласится с тем, что я не напрасно прервал обсуждение Перрэ или, точнее, взял короткую отсрочку в обсуждении Перрэ — чтобы перед этим обсудить Поля Фора.

В своей книге «Повседневная жизнь Греции во времена Троянской войны» Поль Фор, обсуждая происхождение греческого народа, пишет: «Откуда же он явился, этот народ, который ни на микенских табличках, ни в гомеровских поэмах не называл себя «греками», потому что не он сам, а италийцы, вступив в конфликт с жителями Эпира, распространили на весь Греческий архипелаг прозвище малоизвестного племени, в IV веке до н. э. жившего в окрестностях Додоны».

Кто именно жил в IV веке до н. э. в окрестностях Додоны — понятно. Там жили, если так можно выразиться, «глубочайшие» индоевропейцы, поскольку доиндоевропейская история этих мест никак не относится к IV веку до н. э. Она относится к XX или даже XXX веку до н. э. И в этом виде она сохранена древними авторами.

Читатель помнит, что в Додоне при храме Зевса находился некий особо авторитетный оракул. Храм Зевса в Додоне почитался в доклассической античности как древнейший в Греции. И только в классическую эпоху (V–IV вв. до н. э.) более авторитетным стал Дельфийский оракул. Но даже тогда храм в Додоне почитался как второй по своему значению.

Этот храм, как мы помним, упоминается и у Гомера в «Илиаде» (при похоронах Патрокла Ахилл обращается к Зевсу со следующей мольбой: «Зевс Пеласгийский, Додонский, далеко живущий владыка Хладной Додоны, где селлы, пророки твои обитают» и т. д.), и у Геродота («В прежние времена, как я узнал в Додоне, пеласги совершали жертвоприношения богам, вознося молитвы, но не призывали по именам отдельных богов»), и у Гесиода (который называл местность возле Додоны Геллопией, «краем щедрым стадами овец и коров, лениво бредущих» и утверждал, что именно «подле границ той земли воздвигнута ими [хозяевами стад — С.К.] Додона»).

Как мы убедились при вторичном ознакомлении с данными сведениями античных авторов, Додона и сгруппированная вокруг нее общность расцениваются этими авторами как нечто пеласгическое, то есть догреческое, а не как ведущее греческое начало. Но Поль Фор и не оспаривает это. Более того, он порой склонен распространять доиндоевропейское начало на то, что к этому началу не имеет прямого отношения. А уж пеласгический храм в Додоне совсем уж явным образом адресует нас не к индоевропейцам: пеласги к ним не имеют никакого отношения.

Оговорив, что порой Поль Фор перегибает палку в вопросе о доиндоевропейских началах внутри собственно греческой древнейшей культуры, я продолжаю цитировать этого ценного для нас автора.

Зафиксировав то, что само слово «греки» имеет сравнительно позднее происхождение и является для этих самых греков не самоназванием, а своего рода кличкой, даваемой италийцами, Поль Фор далее пишет:

«Автор «Каталога кораблей» («Илиада», II, 530) использует термин панэллины для обозначения всех жителей Эллады, то есть небольшого региона к югу от Фессалии, а также долины Сперхея. Чаще всего воины, собравшиеся под Троей, именуются ахейцами (akhaios), аргивянами (argeios) или данайцами (danaoi), это явно не самоназвание. Историки указывают на присутствие ахейских племен в полудюжине регионов Греции — от Фессалии до Крита. Имя Аргос («Белый город») носили восемь городов или поселений от среднего бассейна Гелиакмона (Вистрица) и северной Фессалии до острова Нисирос. Имя данайцев связывают не только с подданными мифического царя Даная из Арголиды, отца Данаид, но и с названием крупной реки в Фессалии — Апиданоса. Значит, скорее всего, четыре названия, которыми наиболее древние известные нам письменные источники обозначают греков, — эллины, ахейцы, аргивяне, данайцы — принадлежали племенам, населявшим богатую Фессалийскую равнину. Но откуда они туда пришли?

Существуют три варианта решения этого вопроса. Первый из них, литературный, не хуже и не лучше двух прочих. Он заключается в том, чтобы учесть мнение греческих историков, ведь кому, как не им, знать происхождение собственных предков. Древние считали Эллина, героя-эпонима своей расы, сыном северянина Прометея, или Девкалиона («Белого») и Пирры («Рыжей»)».

Вот из каких глубин истории возникает по мнению Поля Фора так называемая «рыжая» тема (рыжими именовали весь род Пирридов, самого Пирра, Ахилла и многих других. Сделав эту заметку на полях, я продолжаю знакомить читателя с размышлениями Поля Фора по поводу мифа об эллинской идентификации, он же — миф о том, как спасшийся после потопа эллинский Ной, он же — Девкалион (Белый), и его Пирра, создавали новое человечество.

«Последних после Великого потопа прибило к горам Фессалии. Следовательно, они явились откуда-то с севера от Олимпа и, согласно традиции, было это приблизительно в 1600 году до н. э., Эллин женился на нимфе Орсее, дав тем самым жизнь четырем родоначальникам эллинских племен».

Этот первый из трех предлагаемых Полем Фором способов определения точки, из которой началось распространение собственно греческого, эллинского начала, — является именно тем, на что мы изначально в наибольшей степени ориентируемся. Ибо, повторяю в очередной раз, нас интересует не правда, а идентичность.

Во-первых, потому что правду мы никогда не найдем, блуждая в дебрях научных версий.

И во-вторых, потому что, в каком-то смысле, для нас идентичность — это и есть правда.

И тем не менее я предлагаю читателю ознакомиться со всеми тремя ответами на вопрос «откуда?», которые предлагает Поль Фор.

«Лингвистическое решение подсказано поиском среди наиболее древних топонимов полуостровной Греции и Крита серии названий, предшествовавших, безусловно, греческим, и попыткой найти для них соответствия в Европе и Азии. Между тем среди доэллинских имен собственных встречаются два типа: те, что не поддаются объяснению по законам индоевропейских языков, как, например, названия некоторых гор (Мала, Парна, Пинд) и рек (Арна, Таврос), и другие, повсеместно встречаемые на берегах Эгейского моря, с корнями и суффиксами, сравнимыми с имеющимися в индоевропейских языках, хотя их фонетика и нарушает законы греческого: скажем, Коринф и Куриванда, Педас и Педасса, Пергам и Ларисса. В результате напрашивается вывод, что до появления эллинов в Фессалии на Греческом архипелаге обитали по меньшей мере два разных народа: первый — доиндоевропейский, а второй сложился из различных индоевропейских элементов, и его носители употребляли слова с окончаниями на — eus, — тпа, — nthos, — ssos-ssa и т. д. Такие слова широко представлены на наших картах, от берегов Мраморного моря до Крита, в том числе во Фракии, Восточной Греции и на Пелопоннесе».

Если бы не эти рассуждения Поля Фора по поводу одной из наиважнейших для нас тем — темы соотношения пеласгов и эллинов — не было бы особого смысла так вчитываться в Фора и его рассуждения по поводу Эпира, возглавляемого «рыжей» династией Пирридов, по поводу «рыжей» первоэллинки Пирры и прочего. Но эти рассуждения не имеют для нас того периферийного характера, который имеет обычная тема Пирра и Эпира. И потому я продолжу знакомство читателя с этими рассуждениями, еще раз оговорив при этом свою позицию по крайне значимому вопросу о черте, разделяющей доиндоевропейское и индоевропейское в древнегреческой истории. Потому что, по моему твердому мнению (которое как читатель вскоре убедится, никак не противостоит мнению Поля Фора), взаимоотношения двух народов (доиндоевропейского и индоевропейского) в существенной степени определяют содержание истории античного мира вообще и греческого в первую очередь — несомненно.

При этом древнейший храм Зевса в Додоне и вся история древнейшего додонского жреческого начала — находятся, так сказать, на доиндоевропейской этно-культурно-исторической территории. Мы вновь убедились в том, что древнейшие авторитетнейшие авторы прямо именуют Додонское жреческое начало пеласгическим, то есть очевидным образом доиндоевропейским.

Ведь пеласгов никто или почти никто из авторитетных исследователей не относит к индоевропейским народам — в этом вопросе наблюдается редкое согласие в оценке.

Но продолжим чтение Поля Фора:

«Что касается собственно протоэллинского региона, то лингвисты, изучающие названия рек и гор, располагают его в Пиерии, к северу от Эпира, то есть приблизительно на территории нынешней северозападной Греции: здесь все топонимы древнегреческого происхождения. Ученые делают вывод, что предки мифического Эллина кочевали между массивом Граммос, медными рудниками у Гревены и бассейном реки Ион. Во время своих миграций к юго-востоку, перегоняя стада или подгоняемые ими, голодные и слишком многочисленные, чтобы прокормиться, они столкнулись со смешанным населением, носителем более высокой культуры, чем их собственная, и назвали их пеласгами. Замечено, что во времена Троянской войны лишь восточные части Греции, Балканский полуостров и прилежащие острова рассматривались как эллинские, словно народ Эллина растворился среди пастухов Пинда и Парнаса и эгейских мореходов. По всей вероятности, название «ахейцы», akhaios, — пеласгическое, то есть доэллинского происхождения, и означает мужи-воины, «товарищи».

Как мы видим, Поль Фор не только не настаивает на том, что храм в Эпирской Додоне является вместе с самой Додоной и Эпиром исходной точкой распространения по Элладе некоего индоевропейского начала. Поль Фор аж называет всё ахейское — пеласгическим, то есть доиндоевропейским. Здесь он, по-видимому, перегибает палку. Но нас сейчас просто интересует то, насколько Эпир со столицей в Додоне, является источником протоиндоевропейского расселения. Ведь то, что когда-то Эпир и его главный жреческий центр Додона был пеласгическим, и означает, что потом он же не мог стать значимой точкой индоевропейской, то есть антипеласгической, экспансии.

Поль Фор всего лишь говорит о том, что собственно протоэллинским регионом лингвисты считают некую территорию к северу от Эпира, то есть поблизости от него. В пользу этого говорят названия рек и гор к северу от Эпира. То есть существует некая лингвистическая гипотеза, согласно которой в какой-то момент в Эпире произошло начальное замещение доиндоевропейского пеласгизма — индоевропейским эллинством. Никаких оснований спорить с этим положением у нас нет. Конечно же, в том случае, если Эпир не именуют точкой изначального индоевропейского эллинства, а всего лишь обсуждают то, как в этой точке доиндоевропейское начало замещалось индоевропейским.

Изложив сомнительную лингвистическую гипотезу, названную им вторым вариантом решения вопроса о генезисе индоевропейского эллинства, Поль Фор переходит к рассмотрению третьего варианта решения этого же вопроса.

Поль Фор пишет:

«Однако нынче в моде археологический подход к решению этого вопроса. После раскопок Орхомены, минойской столицы Беотии, открытия множества городов Арголиды, и в том числе Лерны, а главное — после сравнительного изучения погребальных холмов в южной России, называемых курганами, и аналогичных им могильников в Средиземноморье, от Албании до Малой Азии, большинство археологов допускают возможность вторжения на Балканы нескольких следовавших друг за другом волн индоевропейских пришельцев с начала бронзового века, то есть примерно с 2500 года до н. э. Не стоит думать, что они валили валом: вероятно, их было не более нескольких десятков тысяч человек, кочевавших со своими стадами в поисках пастбищ, жизненного пространства и места под солнцем. По пути они вызвали немало катастроф, зато принесли с собой кое-что новое как на землю самой Греции, так и в район Трои. Поселения более древних обитателей тех мест наверняка не раз горели дотла между 2500 и 1900 годами до н. э.: пожарища характерны для Трои, городков Фессалии, Этреси и Лерны, а в 2300–2200 годах та же судьба постигла многие поселения на критских берегах».

Обратим внимание на то, что Поль Фор этот третий вариант решения вопроса о взаимодействии в интересующем нас регионе доиндоевропейцев (пеласгов) — и индоевропейцев называет модным. Это ироническое слово. Которое для нас, в отличие от Поля Фора, является ироническим в квадрате. Ибо следом за раскопками, о которых говорит Поль Фор, появляются новые раскопки, а потом новейшие. Все новые данные интерпретируются по-разному. Мода меняется, как и подобает всему модному. Истина оказывается погребенной под наслоениями сменяющих друг друга археологических мод.

И тем не менее что говорит Поль Фор?

Что на Балканы вторглось несколько волн степняков — индоевропейцев.

Что это вторжение началось где-то в районе 2500 года до н. э.

Что оно шло волнами.

Что каждая из этих волн не была особо массовой (вторгались десятки тысяч степняков).

Что эти индоевропейские волны порождали катастрофы для местного автохтонного доиндоевропейского населения.

Что эти катастрофы часто приводили к полному исчезновению доиндоевропейского населения.

И что одновременно с этим данные катастрофы приносили туда, где они происходили, нечто новое.

Все эти констатации мне лично представляются несомненными. Как и то, что, по-видимому, война ахейцев с троянцами как раз и была хотя и сильно модифицированной (по причине проникновения к моменту Троянской войны индоевропейского начала в этнический и культурный доиндоевропейский субстрат), но всё же именно войной индоевропейского ахейского мира с доиндоевропейским троянским миром. Еще раз подчеркну, что к моменту Троянской войны инфильтрация индоевропейского начала в Средиземноморье была уже очень значительной. И невозможно определить степень задетости этой инфильтрацией троянцев. Но, безусловно, эта степень была ниже, чем для их врагов. И, скорее всего, в Трою бежали те доиндоевропейцы, которых индоевропейское вторжение обрекло на вытеснение. И которым не первый раз приходится уходить в такие бега. Не первый и не последний. Сначала сбежали в Трою, потом — из Трои... В этом, собственно, и состоит моя концепция КОВЦ, косвенно подтверждаемая теми размышлениями Поля Фора, с которыми я по этой причине и знакомлю читателя, предлагая ему — как он теперь наверное убеждается, в определенной степени небессмысленно — погрузиться ненадолго в казалось бы периферийную тему Пирра, Эпира, etc.

 

(Продолжение следует.)

ИА Красная Весна 

https://rossaprimavera.ru/article/bd207861?gazeta=/gazeta/277

 


04.05.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №276

  

Древний Рим — священное наследие западной цивилизации в целом. Она выстраивает свою идентичность, апеллируя к Древнему Риму. Западная идентичность, выстроенная на основе такого наследства, прочнейшим образом связана с западным принципом легитимации власти 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 04 мая 2018 г.

опубликовано в №276 от 04 мая 2018 г.  

Сандро Боттичелли. Юноша, Семь свободных искусств и Мудрость. Около 1484 

Еще раз попытаемся дать по возможности полный ответ на вопрос о том, что вытекает из установленного нами особого положения рода Клавдиев в сабинском этносе, сабинском социокультурном коде, сабинском компоненте того сплава, который стал именоваться «народом Рима».

Для нас не так важно то, как именно на самом деле формировался этот самый римский народ. Говоря о том, что это не так важно, я вовсе не хочу утверждать, что это вообще не важно. Лично я дорого бы дал за то, чтобы твердо знать, как именно всё происходило на самом деле. Но совершенно очевидно, что знать этого мы не можем. Мы можем прислушиваться к мнению тех или иных ученых, выдающих свои интерпретации скудных данных, имеющихся в распоряжении человечества, за истину в последней инстанции.

Как по причине бесконечных расхождений этих научных интерпретаций, так и по причине специфики проводимого нами исследования, нам гораздо важнее авторитетное предание по поводу тех или иных событий, чем суждение ученого мужа, живущего через тысячелетия после этих событий и опирающегося на всегда небезусловные данные. Моя первая профессия — геофизика, и мне ли не знать, насколько небезусловными на самом деле являются геохронологические данные, полученные на основе радиоуглеродного метода, считающегося единственным по-настоящему достоверным.

Итак, нам важны, прежде всего, авторитетные предания, формировавшие идентичность, и сама эта идентичность. Нам не нужно при этом верить, что отец Энея Анхиз сожительствовал с той или иной богиней — то ли Афродитой/Венерой, то ли самой Реей/Кибелой. Нам не нужно верить в существование этих богинь. Нам нужно понимать, что определенная идентичность сформирована на основе этой веры — как в существование богинь, так и в их сожительство со смертными. На основе этой веры определенный род (в данном случае — Юлиев) объявляется особо продвинутым («у такого-то гражданина Рима как представителя этого рода в жилах течет не человеческая, а высшая божественная кровь, и потому он имеет особые права»). А если представитель этого рода еще и создал Рим, то он вдвойне имеет особые права на власть. Это и называется легитимацией власти согласно представлениям эпохи.

Но сама по себе легитимация власти не существует. Она существует только в единстве с принципами, согласно которым гражданин Рима выстраивает свою идентичность. Связь между легитимацией власти в определенную эпоху (в нашем случае — эпоху Октавиана Августа) и римской идентичностью в эту же эпоху носит наипрочнейший характер. А дальше начинает срабатывать принцип священного наследия.

Древний Рим — священное наследие западной цивилизации в целом. Она выстраивает свою идентичность, апеллируя к Древнему Риму и соответствующим источникам — «Энеиде» в том числе. Западная идентичность, выстроенная на основе такого наследства, прочнейшим образом связана с западным принципом легитимации власти. Это касается уже не древнейших времен, а современности.

А раз так, то налицо не только древний принцип построения идентичности, связанный с древним же принципом легитимации власти. Налицо еще и наследование всего сразу: и древнего принципа построения идентичности, и древнего принципа легитимации власти, и соотношения принципа построения идентичности с принципом легитимации власти.

При этом вполне возможно, что кто-то из вершителей судеб современной западной цивилизации не отдает себе отчета в том, насколько он зависим от древнего принципа идентичности и древнего принципа легитимации власти, а также от связи между этими двумя принципами. Но мало ли что из того, что на самом деле формирует определенный подход, определенное целеполагание, не осознается человеком до конца? Человек может руководствоваться неявными религиозными представлениями и считать себя абсолютным атеистом, а может считать себя последователем определенной религии и руководствоваться так называемой атеистической верой.

Кроме того, кто-то может ничего не знать по поводу своей зависимости от древних принципов и их наследования, но элита западной цивилизации это знает. Это передается и через систему гуманитарного образования, и через сопричастность тем или иным параполитическим структурам, которые конспирологи огульно именуют масонскими и которые на самом деле могут быть очень разными. Мальтийский орден или Орден иезуитов имеют не только не масонский, но откровенно антимасонский характер и при этом вполне себе формируют у своих членов отчетливое представление о наследовании ими неких древних принципов на современном этапе.

Президент США Дональд Трамп, может быть, и не отдает себе отчет в том, что именно наследует современный Запад по части формирования идентичности и легитимации власти. Но президент США Буш-старший прекрасно отдавал себе в этом отчет. Да и предыдущие президенты США — тоже. А если Трамп не отдает себе отчета в том, о чем я говорю, то элита его поправит или доразъяснит ему что-то. К тому же, говоря о том, что Трамп, может быть, чего-то недопонимает, я не утверждаю, что он недопонимает, и уж тем более — что он не понимает вообще. Ничего не понимая, он не стал бы президентом США. Я просто говорю, что Трамп не вполне типичен и что полученное им частное образование могло быть не настолько проникнуто определенными представлениями о наследовании принципов, как образование стопроцентного американского или европейского элитария. Говоря о том, что Трамп не вполне типичен, я не говорю, что он совсем нетипичен.

Окончил Трамп не церковно-приходскую школу, а привилегированную Нью-Йоркскую военную академию (частная военная школа-интернат). Учащимся таких школ вбивали в голову всё, что касается рассматриваемых мной принципов идентичности. Да, после этой школы Трамп не поступил в суперпривилегированную военную академию Вест-Пойнт. Но интересовался ли читатель всерьез тем, куда Трамп, проявив особые способности к военной службе, завоевав все возможные поощрения, позволяющие ему делать военную карьеру, поступил вместо этого самого Вест-Пойнта?

Открываем книгу самого Трампа, а не какого-нибудь антитрамповского клеветника. Книга эта называется «Искусство заключать сделки» (The Art of the Deal). В книге о студенчестве Трампа сказано следующее: «После окончания Нью-Йоркской военной академии в 1964 году (еще раз напоминаю читателю, что это не академия в полном смысле слова, а частная школа-интернат для тех, кто хочет делать военную карьеру — С.К.) я думал о поступлении в киношколу... но в итоге решил, что недвижимость — это более прибыльный бизнес. Я начал учиться в Фордемском университете... но по прошествии двух лет решил, что учеба в колледже для меня — то же, как если бы я и не учился вовсе».

То, что Трамп разочаровался в Фордемском университете, позволяет мне говорить о том, что он не до конца типичный элитарий. Но он ведь разочаровался после двух лет обучения в этом университете. Два года он там, что называется, оттрубил. А отлынивать в Фордемском университете не позволялось никому. Так что Трамп впитал всё, что можно было впитать за эти два года.

А что такое Фордемский университет?

Этот университет был основан Нью-Йоркской епархией Римско-католической церкви в 1841 году.

Основателем этого учебного заведения был уроженец Ирландии, нью-йоркский епископ Джон Хагис. Этот Хагис был крупным деятелем католической церкви. Сначала, на момент основания интересующего нас учебного заведения, Хагис был епископом-коадъютором, то есть надзирателем за обычным «епископальным епископом». Потом он стал аж архиепископом Нью-Йоркской епархии католической церкви.

В 1845 году, через четыре года после основания обсуждаемого нами учебного заведения, Хагис убедил иезуитов взять новое начинание под свою опеку. Иезуиты задали привычное для них направление образовательному процессу. Это направление можно называть классическо-гуманитарным. В его основе — глубокое изучение древних языков — латинского и греческого, а также литературы, истории, географии, математики и религиоведения. Именно эти предметы доминируют на первых годах обучения. Потом к ним добавляются высокие гуманитарные науки, а также риторика и философия.

К концу XIX века Фордем был существенно военизирован.

Обсуждаемое нами учебное заведение всегда выстраивало прочные отношения с деятелями культуры, ориентированными на христианскую мистику (ярчайший пример — Эдгар Алан По).

Светский состав попечителей Фордема — дань новым веяниям. Такой ход был сделан сравнительно недавно — в 1969 году. Это позволило Фордему продемонстрировать свою большую независимость. Но это не помешало попечителям раз и навсегда установить, что колледж основывает образование именно на иезуитских традициях. Да и утверждать, что управление Фордемом ушло от иезуитов к мирянам, было бы неверным. Например, на настоящий момент ректором этого учебного заведения является иезуитский священник Джозеф М. Макшейни.

Все специалисты по американской истории вообще и американской системе образования в особенности прекрасно понимают, что Фордем находится под самой плотной опекой иезуитов, что это самое иезуитское учебное заведение США, что речь идет об иезуитской традиции, которой уже более пятисот лет, что эта традиция включает в себя принцип семи свободных искусств, что в Фордеме располагается очень богатый музей древнегреческого, этрусского и римского искусства.

Само существование Фордема, а также его влияние на разных представителей американской элиты (включая семейство Даллесов) опровергает стереотип, согласно которому настоящий элитный американец — это обязательно протестант.

Но я здесь не имею права подробнее описывать Фордем, краткое обсуждение которого мне понадобилось только для того, чтобы выразить сомнение по поводу невовлеченности в наследуемые древние принципы идентичности и легитимации власти даже таких не вполне стандартных представителей американской элиты, как Дональд Трамп.

За два года обучения в Фордеме Трампу просто не могли не вбить в голову определенные принципы такого наследования. Это касается не только Трампа, но и подавляющего большинства представителей элиты Запада, влиявших в последние столетия на судьбы этого самого Запада. Тут что элита XIX века, что элита XXI. Разница, конечно, есть, но никакого решительного разрыва с прежней элитной традицией в этом вопросе не произошло, не могло произойти и не произойдет в обозримом будущем.

А значит, изучая древние принципы идентификации и легитимации власти, а также наследование этих принципов западной элитой, а также то, как эти принципы соединяются в единое целое, мы не перемещаемся из реальности, окружающей Библиотеку, в эту самую Библиотеку, которая декларирует свою оторванность от реальности.

Мы обсуждаем неочевидные аспекты реальности. То есть судьбу человечества, которая продолжает оставаться очень прочно связанной с судьбой западной цивилизации.

Вопрос о роли сабинского начала в формировании древнеримского народа вообще и ядра этого народа в особенности — это не страшно далекий от актуальности академический вопрос, это вопрос сугубо политический. И ориентироваться в его обсуждении следует на авторитетное предание. Ибо именно оно значимо с точки зрения идентификации, а значит, и легитимации власти.

Мы уже установили, что, согласно этим преданиям, они же — рассказы римских историков, Рим изначально был заселен только мужчинами. Но что это за рассказы? И какова тут последовательность преданий, породившая в итоге интересующую нас идентификацию?

Для того чтобы ответить на этот, казалось бы, совсем несложный вопрос, нам придется осуществить отдельное изыскание.

В качестве его отправной точки возьмем «Сравнительные жизнеописания» великого Плутарха. Напоминаю читателю, что этот историк жил на стыке I и II веков нашей эры. А значит, он, являясь автором в каком-то смысле древних и, безусловно, очень авторитетных преданий, обязан был опираться на более древние предания. На какие же именно?

Оговорив, что предания Плутарха уже очень близки к тому, что можно назвать историческими сведениями в полном смысле этого слова, сосредоточусь на той плутарховской отсылке к более древним преданиям о похищении сабинянок, которую великий древний автор делает в своем «Сравнительном жизнеописании», сопоставляя Тесея с Ромулом.

Подробно описывая деяния Ромула, Плутарх не может не остановиться на похищении сабинянок, осуществленном по приказу Ромула. И не может не указать на то, какой его авторитетный предшественник упоминает об этом похищении.

Плутарх говорит по этому поводу: «Похищение женщин состоялось, согласно Фабию, на четвертом месяце после основания города. По некоторым сведениям, Ромул, воинственный от природы и, к тому же, повинуясь каким-то прорицаниям оракулов, гласившим, что Риму суждено подняться, вырасти и достигнуть величия благодаря войнам, умышленно оскорбил сабинян. Он взял-де всего-навсего тридцать девушек, ища не столько брачных союзов, сколько войны. Но это маловероятно. Скорее, видя, что город быстро заполняется пришельцами, из которых лишь немногие были женаты, а большинство представляло собою сброд из неимущих и подозрительных людей, не внушавших никому ни малейшего уважения, ни малейшей уверенности, что они пробудут вместе длительный срок, Ромул надеялся, что если захватить в заложники женщин, это насилие некоторым образом положит начало связям и общению с сабинянами, и вот как он приступил к делу».

Сообщив далее о том, что Ромул обнаружил в римской земле то ли алтарь бога благих советов Конса (отсюда — римские консулы, то есть советники), то ли алтарь Посейдона-Конника (читатель, я надеюсь, не забыл о том, что наряду с образом Посейдона как правителя морей был еще и образ такого конника и что эти два образа переплетались друг с другом), Плутарх далее сообщает о сигнале, который Ромул поднял для того, чтобы похищать сабинянок, о том, что авторы разных древних преданий сообщают о разном числе похищенных сабинянок (одни — о тридцати, другие — Валерий Антиат и Юба — о пятистах двадцати семи и шестистах восьмидесяти трех). Он сообщает, что все похищенные кроме некоей Герсилии были девушками и лишь Герсилия была замужней женщиной, с нею связано отдельное предание.

Плутарх сообщает также, что «сабиняне были многочисленным и воинственным народом, но жили по деревням, не укрепленным стенами, полагая, что им, переселенцам из Лакедемона, подобает гордость и бесстрашие».

Все приведенные мною здесь данные Плутарха крайне важны. А данные по поводу того, что сабиняне — это переселенцы из Спарты, этого главного противника Трои, особо важны.

Напоминаю читателю, что Елена, из-за которой, согласно преданию, началась Троянская война, была законной женой Менелая. А Менелай и Агамемнон были изгнаны из Микен Фиестом, захватившим микенский трон, выкравшим золотое руно у своего брата и законного царя Микен Атрея. Позже Фиест был изгнан Атреем. Мифы о вражде Атрея и Фиеста относятся к числу наиболее зловещих и изобилуют людоедством. Фиест выкрал сына Атрея Плисфена, воспитал Плисфена как своего родного сына и убеждал Плисфена убить своего настоящего отца. Не добившись желанного, Фиест убил Плисфена, а Атрей в ответ убил сыновей Фиеста и угостил Фиеста мясом его детей.

Подробное изложение всех этих зловещих деталей сейчас не так важно. Для нас тут важно, что Менелай, бежавший от Фиеста, не коренной спартанец, а сын царя Микен. Но сбежав из Микен в Спарту к ее царю Тиндарею, Менелай женился на дочери царя Елене и унаследовал престол тестя, став спартанским царем. В качестве такового он стал главным врагом Трои и инициатором похода на Трою. Его ближайшим соратником был родной брат Менелая, царь Микен Агамемнон. Агамемнон бежал вместе с Менелаем от Фиеста и тоже женился на дочери царя Тиндарея. Эту дочь звали Клитемнестра. Трагическая история Агамемнона и Клитемнестры опять же увела бы нас далеко от того маршрута, по которому мы сейчас движемся.

Вкратце эта история состоит в том, что Агамемнон убил первого мужа Клитемнестры Тантала и насильно взял Клитемнестру в жены. Агамемнон убил не только Тантала, но и грудного младенца, которого Клитемнестра родила от Тантала. В ответ Клитемнестра убила Агамемнона, возвратившегося с победой из Трои. Но здесь для нас важнее всего то, что Менелай и Агамемнон — братья, одинаково претендующие на микенский трон. Что они женились на сестрах (Елене и Клитемнестре), которые в одинаковой степени давали им возможность претендовать на микенский трон. И что, для того чтобы оставить за собой спартанское наследство, Менелай помог своему брату Агамемнону вернуться из изгнания и стать царем Микен.

Это означало, что у Агамемнона были обязательства перед Менелаем, и что два главных организатора антитроянского похода — Менелай и Агамемнон — были а) братьями, б) наследниками микенского престола, в) мужьями наследниц спартанского престола.

Уточнив механизм Троянской войны и обратив внимание читателя на то, что, по Плутарху, сабиняне — это переселенцы из Спарты, то есть греческие антитроянцы, я вынужден вернуться к тому, что позволяет нам двинуться по следу сабинского предания от Плутарха к более древним авторам.

Плутарх говорит о том, что он черпает сведения по поводу похищения сабинянок у некоего Фабия. Кто это такой?

Фабий, упоминаемый Плутархом, — это Квинт Фабий Пиктор (254 до н. э. — 201 до н. э.), один из старших анналистов, то есть римских историков, описывавших события в хронологической последовательности.

Трудами Фабия пользовался не только Плутарх. Этими трудами пользовались также известные нам Полибий, Тит Ливий, Дионисий Галикарнасский.

Квинт Фабий Пиктор — представитель очень знатного римского рода. Он был участником нескольких войн, в том числе и уже обсужденной нами войны против галлов. Участвовал он и во второй Пунической войне.

Известно, что после знаменитой победы Ганнибала при Каннах, где римляне были разгромлены самым сокрушительным образом (это произошло 2 августа 216 года до н. э.), Квинт Фабий Пиктор был по поручению сената отправлен в Дельфы для консультаций с Дельфийским оракулом по поводу так называемого pax deorum, то есть благоволения богов. А значит, именно ему Дельфийский оракул посоветовал привести в Рим Идейскую мать, она же — Кибела. Мы сложным образом возвращаемся к той теме, которая на данный момент для нас является основной. И дело не только в том, что Квинт Фабий Пиктор был послан со столь важной миссией в Дельфы — притом что недостаточно для этого быть только храбрым военачальником. Всё намного серьезнее.

Именно Квинта Фабия Пиктора считают одним из основных создателей концепции, согласно которой Рим был основан именно Энеем как беглецом из Трои.

Вопрос о том, кто именно создал эту концепцию, очень непрост. По этому важнейшему для нас поводу шли очень сложные споры. Они начались в XIX веке. В 1870 году была опубликована работа Германа Вильгельма Готтлиба Петера (1837–1914), в которой этот немецкий исследователь рассматривает сочинения древних римских историков, в том числе и «Греческие анналы» Фабия Пиктора. Петер не включается в дискуссию по поводу творчества Пиктора. Он просто знакомит читателя с этим творчеством. Причем на долгое время все интерпретаторы творчества Пиктора опираются на сведения Петера.

Классическая интерпретация творчества Пиктора была дана немецким историком, лауреатом Нобелевской премии по литературе за 1902 год, почетным гражданином Рима Теодором Моммзеном. Авторитет Моммзена был огромен. Поэтому очень долго исследователи шли по следу Моммзена.

Моммзен утверждал, что Пиктор впервые, достаточно грубо, по мнению Моммзена, соединил два предания. Первое — собственно греческое, автором которого является древнегреческий историк, предшественник Пиктора, Тимей Сицилийский (около 356 до н. э. — около 260 до н. э.). В этом предании сказано о том, что троянец Эней является основателем Рима. Второе — национальное римское, об Альба-Лонга — древнем латинском городе к юго-востоку от Рима, основанном в 1152 году до н. э. Этот город был основан сыном Энея Асканием, принявшим впоследствии имя Юл и ставшим родоначальником рода Юлиев. Альба-Лонга была построена через 30 лет после Лавиниума. Лавиниум построил, по преданию, сам Эней, назвав этот прото-Рим Лавиниумом в честь своей жены, дочери Латина Лавинии. Альба-Лонга является легендарной родиной Ромула и Рема, легендарных основателей не таких прото-Римов, как Альба-Лонга и Лавиниум, а Рима как такового. Моммзен осуждает Пиктора за неискусный синтез этих двух преданий.

Далее начинается дискуссия, в которой участвуют многие ученые, как отечественные, так и зарубежные (Ф. Мюнцер, В. Пирогов, Д. Нагуевский, Ф. Петровский и другие). Обсуждается смысл конструкции, созданной Пиктором, степень ее случайности, степень ее обусловленности событиями, участником которых был Пиктор. При этом ни разу не обсуждается то, что Пиктор — и есть посланец Рима в Дельфы, то есть инициатор перевоза Идейской матери, она же — Рея/Кибела, из Пессинунта в Рим.

Если один и тот же автор является создателем концепции троянского генезиса Рима и организатором миссии по перевозу Реи/Кибелы из Пессинунта в Рим, то этот автор неслучайным образом сопрягает энейство и кибелизм. И он не может при этом не быть лицом, обладающим не только военным и аристократическим, но и жреческим статусом.

В 1933 году выходит статья немецкого антиковеда Маттиаса Гельцера «Римская политика у Фабия Пиктора». Автор настаивает на том, что все построения Фабия Пиктора порождены второй Пунической войной и что греческий язык был выбран Пиктором потому, что Пиктор опасался одновременной войны Рима с Грецией и Карфагеном. И потому определенным образом соединял два принципа: идентичности (в данном случае троянской) и легитимации власти.

 

(Продолжение следует.

ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/b2770286?gazeta=/gazeta/276

 


26.04.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №275 

 

Овидий фактически возвеличивает не Клавдию Квинту, а Ливию. Причем он определенным образом очищает Квинту, а через нее и Ливию, от вполне определенной клеветы 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 26 апреля 2018 г.

опубликовано в №275 от 26 апреля 2018 г.  

 Жан-Жозеф Тайлассон. Вергилий читает Энеиду Августу и Октавии. 1787

Посетовав на клеветников, оскорблявших благородную Клавдию Квинту, Овидий начинает восхвалять эту жертву низменной клеветы. Вот как именно восхваляет Овидий эту, видимо, далеко небезгрешную представительницу великого рода Клавса:

Вот появилась она меж достойнейших в шествии женщин,
Вот зачерпнула рукой чистой воды из реки,
Голову трижды кропит, трижды к небу возносит ладони
(Думали все, кто смотрел, что помешалась она),
Пав на колени, глядит неотрывно на образ богини
И, волоса распустив, так обращается к ней:
«О небожителей мать плодоносная, внемли, благая,
Внемли моим ты мольбам, коль доверяешь ты мне!
Я не чиста, говорят. Коль клянешь ты меня, я сознаюсь:
Смертью своей пред тобой вины своей искуплю.
Но коль невинна я, будь мне порукою в том предо всеми:
Чистая, следуй за мной, чистой покорна руке».
Так говоря, за канат она только слегка потянула
(Чудо! Но память о нем даже театр сохранил):
Двинулась Матерь Богов, отвечая движеньем моленью, —
Громкий и радостный крик к звездам небесным летит.

Возможно, что кто-то из тех, кто читает этот текст, искренне верит в способность Кибелы откликнуться на призыв представительницы великого рода Клавсов и, откликнувшись, помочь кораблю сойти с мели и пойти нужным курсом с тем, чтобы прибыть в нужное место.

Думаю, что верующих в эту способность Кибелы среди тех, кто знакомится с этим текстом, не так уж много. Гораздо больше таких верующих было в эпоху Овидия. Но даже у древних римлян, веровавших в Кибелу, могли возникнуть определенные вопросы по поводу конкретных обстоятельств, сообщенных Овидием.

Например, почему у всех, кто видел, как Клавдия Квинта зачерпнула чистой воды из реки и трижды окропила себя этой чистой водою, воздев к небу ладони, возникло ощущение, что Клавдия Квинта помешалась? А ведь у Овидия прямо так и сказано: «Думали все, кто смотрел, что помешалась она».

Если бы Клавдия Квинта жила в XXI столетии, то, может быть, у кого-нибудь из наблюдающих, как она кропит себя водой и воздевает к небу руки, и возникли бы сомнения в ее психической адекватности. Но думаю, что не у многих. Остальные сказали бы, что женщина исполняет какой-то ритуал.

Так отреагировали бы на это современные итальянцы, если бы женщина зачерпнула воды, например, из Тибра и начала бы кропить себя и воздевать руки к небу. Подчеркиваю, даже если бы у этой женщины не было бы никаких оснований к подобному деянию, если бы она кропила себя и воздевала руки к небу непонятно по какому поводу, у современных итальянцев это не вызвало бы желания позвонить в скорую помощь. И у современных москвичей такого желания не было бы в случае, если бы женщина просто вышла из своего дома посередь обычного белого дня, подошла к Москве-реке, зачерпнула из нее воды и начала кропить себя и воздевать руки к небу.

Но ведь Клавдия Квинта не современная римлянка или москвичка. Она живет в эпоху, когда ритуальные омовения никак не могут вызывать той реакции, которая описана Овидием. Такие омовения в те времена — не аномалия, а норма.

Клавдия Квинта — это исторический персонаж. Она жила в III веке до нашей эры (родилась около 248 года до нашей эры и умерла после 204 года до нашей эры). Клавдия Квинта — дочь Публия Клавдия Пульхра, римского военачальника и политического деятеля, видного представителя уже обсужденного нами рода Клавдиев.

Дополнительно сообщаю читателю, что этот сабинский, как мы уже убедились, род имел в Древнем Риме не просто высокий, а высочайший статус. Всё древнейшее римское население делилось на три трибы, то есть три крупнейших общины, имевших право на свое отдельное политическое представительство.

Триб только поначалу было три. Затем, по мере завоевания римлянами Италии, количество триб сильно возросло. К 241 году до нашей эры триб уже было тридцать пять. Но и при таком возрастании трибы не теряли полностью своего значения. И как бы ни выросло количество триб, первоначальные три трибы всегда сохраняли особое значение.

Каковы же эти три первоначальные трибы, в каждую из которых входило до трехсот родов?

Первая из таких триб — Рамны или латины. Латины считались основой римского народа. Часть современных ученых считает, что латины переселились на Апеннинский полуостров во время италийского бронзового века откуда-то с востока, скорее всего, из Малой Азии или с Балкан. И поэтому есть дополнительные, не до конца мифологические основания для того, чтобы приравнять это племя, сформировавшее ядро будущего римского народа, к потомкам Энея.

Вторая триба — Тиции, они же сабины. Это как раз та триба, в которой самое почетное место занимает род Клавдии Квинты.

Третья триба — Луцеры, они же этруски. Этруски — пожалуй, самый загадочный из народов, населявших Апеннины. Они задолго до римлян создали высокоразвитую культуру. Эта культура оказала большое влияние на римлян. В какой-то мере они нами уже обсуждены. Развивать сейчас это обсуждение — значит отвлекаться от основной темы.

Нам на данном этапе исследования важно установить, что сабины формировали отдельную трибу. Клавдии — это римский род сабинского происхождения, входящий во вторую — сабинскую — трибу.

Род Клавдиев состоял из нескольких ветвей, одна из которых отстаивала права плебеев, а другая отличалась особым аристократическим высокомерием и особо упорно отстаивала права патрициев.

Для нас важна та ветвь, которая отстаивала права патрициев. Важнейшим ее представителем был Тиберий Клавдий Нерон, женившийся на некоей Ливии Друзилле (58 г. до н. э. — 29 г. н. э.).

Как сам Тиберий Клавдий Нерон, так и его жена Ливия Друзилла были на стороне Брута и Кассия, знаменитых убийц знаменитого Гая Юлия Цезаря. Соответственно, они воевали против Октавиана, будущего императора Августа, покровителя Овидия и Вергилия. Разгром убийц Юлия Цезаря произошел в битве при Филиппах. В этой битве покончил с собой главный антицезарианец Брут. Вместе с ним покончил с собой и отец Ливии Друзиллы.

Муж Ливии Друзиллы — Тиберий Клавдий Нерон — с собой не покончил. Он продолжил борьбу с Октавианом. Причем был в этом последователен. Он поддерживал всех противников Октавиана: не только антицезарианца Брута, но и цезарианцев, входивших в узкий круг победителей Брута.

Ливия Друзилла и ее муж были беглецами, спасавшимися от Октавиана на Сицилии и в Греции.

От брака Ливии Друзиллы и Тиберия Клавдия Нерона родился Тиберий Юлий Цезарь Август (42 г. до н. э. — 37 г. н.э.) — второй римский император из династии, которая после его воцарения стала называться (внимание!) аж династией Юлиев-Клавдиев (Юлиев — по первому императору Августу, Клавдиев — по второму императору, Тиберию).

Но как же удалось сыну гонимых Октавианом сторонников Брута так возвыситься, притом что возвыситься он мог только при помощи Октавиана?

В 39 году до нашей эры Октавиан провозгласил амнистию. Это позволило Тиберию Клавдию Нерону и его жене Ливии Друзилле вернуться в Рим. Октавиан влюбился в Ливию Друзиллу, развелся со своей второй женой ради того, чтобы жениться на Ливии. Соответственно, Тиберий Клавдий Нерон предоставил Ливии развод с тем, чтобы она могла стать женой императора. Октавиан и Ливия вступили в брак, нарушив римскую традицию, согласно которой разведенные могли жениться только по прошествии достаточно большого периода времени. Тиберий Клавдий Нерон присутствовал на свадьбе.

Ливия Друзилла стала не только женой, но и одним из ближайших советников Октавиана. Она принимала большое участие в государственных делах, была официальным советником и помощником императора Августа. Август поощрял Ливию Друзиллу к занятиям политикой и финансами. Очень многие из высших имперских деятелей были обязаны своим восхождением именно Ливии Друзилле и входили в ее клан.

У Ливии Друзиллы и Августа не было детей. При этом у Августа от предыдущего брака была лишь дочь Юлия Старшая. Ну так вот. Ливия вознамерилась обеспечить передачу власти от Августа к своим детям, не являвшимися детьми Августа, к детям от Тиберия Клавдия Нерона. Почти невыполнимая задача! Но Ливия была женщиной невероятно незаурядной и смогла решить задачу, невыполнимую для тех, кто не обладает подобной незаурядностью.

В 23 году до нашей эры умирает племянник Октавиана Августа Марк Клавдий Марцелл (42 г. до н. э. — 23 г. до н. э.) — сын Октавии Младшей, старшей сестры первого римского императора, и первый муж Юлии Старшей, единственной дочери Октавиана Августа от первого брака. Именно Клавдий Марцелл рассматривался Октавианом Августом как наиболее желанный преемник. Он умирает первым. Затем умирают другие.

Последовательность их устранения такова.

В 25 году до нашей эры Клавдий Марцелл женится на злосчастной Юлии Старшей для того, чтобы через два года умереть. Перед тем, как он умер, тяжело заболевает его ближайший друг, император Октавиан Август. Марцелл умирает уже после того, как Октавиан Август выздоравливает.

Заболев, Октавиан Август передает дела не Марцеллу, которого, возможно, хочет спасти от уничтожения, а двум другим своим преемникам: Марку Випсанию Агриппе (63 г. до н. э. — 12 г. до н. э.) и Гнею Кальпурнию Пизону (43 г. до н. э. — 20 г. н.э.).

Марцелла, своего друга и возможного преемника, Октавиан Август, как мы только что убедились, не спас. Не спас он и того Марка Випсания Агриппу, которому, заболевая, передавал свои полномочия. Агриппа, которому, заболев, Октавиан Август передал свой перстень с печатью, — выдающийся римский государственный деятель и полководец, ближайший сподвижник Октавиана Августа и его зять, муж единственной дочери Октавиана Августа Юлии Старшей. Марк Випсаний Агриппа умирает в 12 году до нашей эры, задолго до кончины Октавиана Августа.

Октавиан Август делал своим наследником поочередно и Агриппу, и Марцелла. И каждый раз за спиной очередной интриги с передачей наследства, ослаблявшей обоих условных наследников, стояла Ливия Друзилла.

Смерть Марцелла усилила Агриппу. Октавиан Август чувствует, что ему надо на кого-то опереться. По совету своего ближайшего друга Гая Цильния Мецената (70 г. до н. э. — 8 г. до н. э.), не имевшего личных претензий на власть и занимавшегося только проблемами культуры, Октавиан Август усыновляет Агриппу и женит его на своей дочери Юлии, вдове Марцелла.

Ливия Друзилла справедливо рассматривает каждого очередного мужа распутной и красивой Юлии как потенциального наследника Октавиана. И делает надлежащие выводы.

Нет никаких сомнений в том, что если бы Агриппа не умер, то Октавиан назначил бы его своим преемником. Как по причине особого расположения к Агриппе, так и потому, что он был мужем его единственной дочери. Но Агриппа умер — считается, что не без помощи Ливии, — а единственная дочь Октавиана Августа стала вдовой. И стало понятно, что муж этой вдовы получит большую фору в борьбе за политическое наследство Октавиана Августа. Но кто же станет этим мужем?

Ливия Друзилла твердо решила сделать мужем этой — особо значимой для решения ее задачи — вдовы своего сына Тиберия. Но Тиберий уже был женат! Причем женат он был на Випсании Агриппине, дочери Марка Випсания Агриппы. Тиберий любил и уважал свою жену и в высшей степени не собирался с ней разводиться. Но Ливия Друзилла решила этот вопрос — она развела Тиберия с Випсанией. Этого Тиберий никогда не мог простить своей матери Ливии.

Разведя Тиберия с дочерью Агриппы, Ливия женила сына на вдове Агриппы, она же — единственная дочь Октавиана Августа Юлия Старшая. Этот ход в зловещей и масштабной игре означал, что Тиберий получает свой политический шанс. А поскольку руководит им мудрая и всемогущая Ливия, то этот шанс из эфемерного превращается в реальный.

Можно было бы рассмотреть и другие кровавые шаги Ливии, направленные на достижение цели и приведшие к смерти других потенциальных наследников Октавиана Августа. Но мы здесь не имеем права зацикливаться на этом аспекте древнеримской большой игры. Потому что главное для нас — не кровавая конкретная дворцовая политика Древнего Рима, этого предтечи нынешнего Запада, а тогдашняя политическая метафизика и ее наследование на современном этапе.

Поэтому я сознательно свожу систему политических игр, приведших к победе Тиберия, к тому, что только что описал. И сообщаю читателю, что это не мои домыслы. Что великий римский историк Тацит прямо говорит о том, что на совести Ливии смерть нескольких таких конкурентов. И что в итоге Август признал Тиберия, сына Ливии и Тиберия Клавдия Нерона, своим преемником.

Один из римских историков — Дион — утверждает, что Ливия отравила и самого Августа, использовав для этого пропитанные ядом плоды фигового дерева. Но этого не подтверждают другие римские историки — Светоний и Тацит.

Август сохранил до конца жизни любовь к Ливии и бесконечное уважение к ее мудрости и политическим талантам. Ливия была его любимым советником. Она всё время находилась рядом с ним. Август умер 19 августа 14 года нашей эры. Он умер на руках у Ливии и своего преемника Тиберия, сына Ливии и Тиберия Клавдия Нерона.

После смерти Август был обожествлен по решению сената. Август завещал Ливии треть своего состояния (две трети он завещал Тиберию). Август в этом же завещании причислил Ливию к патрицианскому роду Юлиев и дал ей имя Юлия Августа.

Тиберий, став вторым императором, поначалу очень возвысил Ливию. В 20 году нашей эры высказывания против Ливии были провозглашены государственным преступлением.

В 24 году нашей эры Ливия была удостоена чести сидеть вместе с весталками, жрицами богини Весты, покровительницы семейного и жертвенного огня. По одному из преданий считалось, что поклонению Весте римлян научил Эней. И что он же выбрал первых жриц-девственниц, весталок, призванных отправлять культ Весты.

Поскольку Ливия не только не была девственницей, но и развелась со своим первым мужем, что уж никак не позволяло ей находиться рядом с девственницами-весталками, ее законодательно закрепленное вхождение в круг весталок, по сути, означало, что Ливия является соправительницей Древнего Рима, то есть скрытым правителем государства.

Тиберия не устраивало нахождение в тени своей матери. Он наложил вето на попытку сената присвоить Ливии титул Матери отечества (Mater Patriae). Тацит считает, что Тиберий перенес свою резиденцию на Капри для того, чтобы не видеть мать.

Мать продолжала в существенной степени влиять на политику Рима. Она спасала свою клиентуру от преследований, активно участвовала в принятии важнейших решений. Более того, она воздвигла в Риме статую Августу, посвященную не только самому обожествленному императору, но и всему роду Юлиев. Члены этого рода были перечислены в надписи, которая была неотъемлемой частью статуи. На этой надписи имя Ливии было написано выше имени Тиберия.

Ливия умерла в 29 году нашей эры. Тиберий на похороны не приехал. Похоронами распоряжался преемник Тиберия Калигула (12 г. н.э. — 41 г. н.э.), ставший впоследствии третьим римским императором из династии Юлиев-Клавдиев.

После Калигулы четвертым императором Рима стал Клавдий I (10 г. до н. э. — 54 г. н.э.), еще один представитель династии Юлиев-Клавдиев, урожденный Тиберий Клавдий Друз.

Клавдий I был сыном Друза Старшего.

Напоминаю, что Друз Старший был сыном Ливии Друзиллы от ее первого брака. То есть Клавдий был внуком Ливии Друзиллы.

И Август, и его преемник Тиберий считали Клавдия человеком никчемным и чересчур занятым разного рода ученостями.

Что касается Калигулы, то он относился к Клавдию иначе, позволял ему замещать себя на ответственных мероприятиях. Калигула женил Клавдия на некоей Мессалине. Благодаря античным историкам это имя стало символом женской развратности.

Выбрав для Клавдия такую жену, Калигула издевался над своим дядюшкой. Он вдобавок еще и ограбил дядюшку, заставив его купить место жреца собственного культа (Калигула объявил себя богом и воевал с Юпитером и Нептуном). Это место можно было купить за непомерные деньги.

В итоге Калигула был убит своими охранниками-преторианцами. Которые помешали сенату восстановить в Риме республику. Клавдий за это буквально озолотил преторианцев, он принял от них присягу. И стал тем самым основателем традиции, согласно которой императоры фактически возводятся на престол именно преторианцами.

Вопреки всем ожиданиям, Клавдий стал очень жестким политическим лидером.

Он казнил кое-кого из заговорщиков, принявших участие в убийстве Калигулы. Он очень сильно централизовал власть в Риме и одновременно содействовал укреплению власти сената, которая при предыдущих императорах была фактически сведена к нулю. При Клавдии были расширены границы империи, сильно изменены законы империи, преодолены многие конфликты в провинциях. Клавдий активно развивал инфраструктуру Римской империи. При нем империю сотрясали заговоры, включая заговор той самой Мессалины, которую Калигула навязал Клавдию в качестве своеобразной жены-блудницы. Клавдий умер в 54 году нашей эры. Он был отравлен грибами. После смерти он был обожествлен.

Для нас важнее всего то, что Клавдий в 42 году нашей эры обожествил Ливию Друзиллу, присвоил ей титул «божественная Августа», отвергнув тем самым умаление Ливии, произошедшее после ее смерти, при Тиберии и Калигуле.

Только после такого краткого рассмотрения хотя бы небольшого исторического интервала жизни имперского Рима, возглавляемого династией Юлиев-Клавдиев, мы можем понять роль Клавдиев в римском имперском сюжете. Эта роль была очень велика именно благодаря Ливии, представительнице рода Клавдиев, ставшей фактической соправительницей империи вследствие особого расположения ее мужа Августа, решившего в своем завещании объединить через Ливию род Юлиев, идущий от Энея, и род Клавдиев, идущий от Клавса.

Без понимания всего этого овидиевское возвеличивание Клавдии Квинты также непонятно, как и разного рода оговорки, сопровождающие это возвеличивание. Овидий фактически возвеличивает не Клавдию Квинту, а Ливию. Причем он определенным образом очищает Квинту, а через нее и Ливию, от вполне определенной клеветы.

Отец Клавдии Квинты — Публий Клавдий Пульхр командовал флотом во время первой войны с Карфагеном и потерпел сокрушительное поражение от карфагенян. Поражение было именно сокрушительным. Ответственность за него римские историки возложили на отца Клавдии Квинты, причем обвинили они его не в бездарности, а в безбожии.

Римлянам полагалось принимать решение о битве, сообразуясь с благоволением или неблаговолением богов. О том, благоволят боги или не благоволят, полководцам сообщали жрецы-авгуры, осуществлявшие определенные гадания.

Одна из разновидностей таких гаданий — ауспиция (наблюдение за птицами). Авгуры пытались предвосхитить события, наблюдая за поведением птиц.

Согласно сведениям ряда римских историков, отец Клавдии Квинты пренебрег результатами той ауспиции, которая была проведена перед битвой с карфагенянами.

Цыплята, использованные для этой ауспиции, отказались клевать корм, а это было очень плохим предзнаменованием. Согласно требованиям эпохи, которые имели психологическое значение (воины должны были вдохновляться результатами ауспиции), отец Клавдии Квинты должен был отказаться от сражения и перенести его на другое время, добиваясь благоволения богов. Но вместо этого отец Клавдии Квинты совершил кощунство. Он сбросил священных цыплят в воду, сказав: «Пусть пьют, если не хотят есть».

По свидетельству выдающегося древнегреческого историка Полибия (206 г. до н. э. — 124 г. до н. э.), автора сорокатомной «Всеобщей истории», отец Клавдии Квинты «потерял всякое уважение у римлян и подвергся тяжким укорам за легкомысленное и безрассудное поведение, причинившее Риму столь большие потери».

Считается, что в результате поношений и преследований отец Клавдии Квинты покончил с собой. На дочь легла тень отца, который не просто опозорил Рим, но еще и проявил себя как безбожник, а это для той эпохи было тяжелейшим обвинением.

Теперь о самой Клавдии Квинте. Дело ведь не в том, что ее, так сказать, с бухты-барахты обвинили в легкомысленном поведении. Для обычных патрицианок той эпохи такое обвинение относилось к разряду умеренно тяжелых. Но Клавдия Квинта была не обычной патрицианкой! Она была весталкой, то есть жрицей богини Весты. А весталка должна была быть не просто женщиной, ведущей достойный образ жизни, она должна была быть целомудренной. Так называемые клеветники той эпохи, которых осуждает Овидий, рассуждали так: отец этой жрицы — безбожник, сама она — безбожница, наследующая безбожие отца, безбожница, нарушающая обет целомудрия, который дают весталки. А за нарушение обета целомудрия весталкам грозила смерть, а не общественное порицание.

Клавдия Квинта — это женщина из невероятно важного для Овидия сабинского рода Клавдиев, того рода, который вот-вот должен стать родом Юлиев-Клавдиев. Другая женщина из этого рода — Ливия Друзилла, которая является не просто любимой женой императора Августа, не просто его соправительницей, но и фигурой, создающей римское имперское будущее, формирующей римскую имперскую элиту.

Этой фигуре и тем, кто сделал на нее ставку, дозарезу нужен определенный образ рода Клавдиев, определенный образ сабинского слагаемого в том, что можно назвать формирующимся ядром римско-имперской элиты.

Проблема необходимого образа Клавдиев не может быть решена без задействования определенной политической метафизики. Той, которую я именую кибелианством.

 

(Продолжение следует.)

ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/0ee40699?gazeta=/gazeta/275

 


20.04.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №274 

 

Начать обсуждать судьбу гуманизма в XXI столетии и превратить такое обсуждение в самодостаточное рассмотрение драгоценных осколков прошлого, то есть в гегелевское постисторическое Великое Чтение — значит признать, что никакой позитивной судьбы у гуманизма нет 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 20 апреля 2018 г.

опубликовано в №274 от 20 апреля 2018 г.  

Бернард Закхайм. Библиотека. 1934

Мало провозгласить: «Что ж, вернемся!» — надо правильным образом осуществить это самое возвращение. Что значит «правильным образом»? Правильное возвращение к чему бы то ни было невозможно без осуществления двух процедур.

Одна из них, будучи наипростейшей, тем не менее абсолютно необходима. Возвращаясь к чему бы то ни было, ты должен сопроводить подобное возвращение точным указанием на то, в каком именно месте была брошена та тема, к которой ты теперь возвращаешься.

Другая процедура не столь проста, но тоже абсолютно необходима. Ты должен, возвращаясь, предъявить сжатое до предела содержание, побудившее тебя на время бросить тему, к которой ты теперь возвращаешься. Ведь ты почему-то отвлекся от исследования текстов Овидия. Почему? Потому что тебе нужна была некая актуальность, без которой исследование античных текстов, тех или иных экспертных суждений по поводу этих текстов превращается в разновидность археофилологии, археофилософии, то есть в нечто страшно далекое от разворачивающейся на твоих глазах катастрофы.

Поддавшись соблазну такого отказа от актуальности, притом что соблазн велик (несравненно интереснее обсуждать Клавдию Квинту, чем госпожу Собчак или даже госпожу Терезу Мэй), ты совершаешь непоправимую методологическую ошибку. Ты превращаешь философское, актуально метафизическое обсуждение прошлого в это самое «архео», в любовное рассмотрение драгоценных осколков прошлого. Именно такое рассмотрение Гегель считал необходимым финалом человеческой истории. Гегель утверждал, что когда история закончится и исчезнет творческая новизна вообще, человечество окажется в некоей библиотеке, где не будет места новым великим текстам, но где будут собраны все великие тексты прошлого. Для Гегеля было важно, чтобы новых текстов не возникало. Непоявление новых великих текстов он справедливо называл концом истории. Исторический дух уходит — неизвестно куда и неизвестно зачем. Его место занимает некий новый дух, который парит над Великой Библиотекой, которая конечна, потому что в нее не могут быть добавлены новые сочинения.

Этот дух вдохновляет постисторическое постчеловечество на прочтение всего, что ему даровано в виде Великой Библиотеки. Постчеловечество начинает всё это яростно читать и осмысливать, отказавшись при этом от главного — от создания новых текстов. Конечность Великой Библиотеки — вот что тут является основным. Эта конечность предполагает некое полное осмысление всего, что содержится в Библиотеке. После того, как такое осмысление произойдет, будет полностью реализована функция как исторического, так и постисторического антропоса. Называю тут человечество антропосом потому, что став постисторическим, человечество лишается права называться по-прежнему человечеством. Великий читатель — это не человек, это постчеловек, не способный стать писателем, то есть творцом новых текстов, и именно поэтому превращающий чтение в некую постчеловеческую гиперфункцию.

Когда и эта гиперфункция выполнена на 100 %, антропос выполняет свое предназначение и растворяется в чем-то очень напоминающем то ли Абсолют, то ли Предвечную Тьму, притом что, по мне, так Абсолют и Предвечная Тьма — это просто синонимы.

Начать обсуждать судьбу гуманизма в XXI столетии и превратить такое обсуждение в самодостаточное рассмотрение драгоценных осколков прошлого, то есть в это самое гегелевское постисторическое Великое Чтение — значит признать, что никакой позитивной судьбы у гуманизма нет. Что он закончен вместе с историей и человеком как той рыбой, которая плавает в водах истории.

Ради того, чтобы избежать такого случайного попадания в ловушку гегелевской концепции конца истории, ради того, чтобы не запереть себя в этой самой Великой Библиотеке, я на время прекратил чтение Овидия, Вергилия, текстов Зелинского и, покинув Великую Библиотеку, вышел вместе с читателем на ту помойку, на территории которой построена Великая Библиотека. Эту помойку можно назвать также и пустырем. Контраст между красотой и благородством Библиотеки и отвратительностью помоечно-пустырных реалий нашего времени огромен. Того, кто может наслаждаться Библиотекой, этот контраст способен свести с ума. Для тех же, кто вообще не ощущает различия между светлой Библиотекой и помоечно-пустырными сумерками, нет никакой проблемы в том, чтобы выйти из Библиотеки или вернуться обратно. Но те, кто не ощущают этого контраста, сущностно чужды духу моего исследования. Они могут с любопытством знакомиться с ним, но, по большому счету, оно им в высшей степени чуждо. Почему? Потому что для них слово «судьба» — это одно из слов и не более того. Они уже капитулировали в вопросе о судьбе. Они признали, что у Энея или Клавса судьба была, а у них судьбы нет. Кто-то признает это с горечью, а кто-то говорит: «И слава богу!» Но если у читателя нет собственной судьбы, то какое ему дело до судьбы какого-то там гуманизма? Как говорил лермонтовский Печорин: «Да и какое мне дело до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!»

Если же слово «судьба» еще по-живому соотносится у читателя с тем, что его по-настоящему трогает, если читатель, прошу прощения за пафос, жаждет этой самой своей судьбы и не понимает, как ее обрести, тогда периодические выходы из Великой Библиотеки на ту помойку или тот пустырь, которые окружают эту Библиотеку, — это способ обрести свою судьбу в XXI столетии. И только обретя ее, можно по-настоящему исследовать судьбу гуманизма.

Потому что в предыдущие эпохи не существовало того метафизического и метаисторического ландшафта, который я описываю, говоря о здании Великой Библиотеки, стоящем посреди пустыря или помойки. Среда человеческого духовного обитания в прежние времена не делилась так четко на «библиотечную» и «пустырно-помоечную». Великий Данте, к примеру, не говорил о том, что он, бывалоча, шел по пустырю или помойке и оказался в Библиотеке (или наоборот). Он говорил другое:

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про всё, что видел в этой чаще.

Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.

Но к холмному приблизившись подножью,
Которым замыкался этот дол,
Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

Я увидал, едва глаза возвел,
Что свет планеты, всюду путеводной,
Уже на плечи горные сошел.

Тогда вздохнула более свободной
И долгий страх превозмогла душа,
Измученная ночью безысходной.

И словно тот, кто, тяжело дыша,
На берег выйдя из пучины пенной,
Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,
Вспять обернулся, озирая путь,
Всех уводящий к смерти предреченной.

Читатель, надеюсь, не забыл, что именно Вергилий сопровождает Данте в его странствиях по кругам ада.

Но я могу лишь напомнить ему об этом, потому что более подробное осмысление данного обстоятельства вновь отвлечет меня от выполнения поставленной задачи, которая состоит в том, чтобы после путешествия по Библиотеке выйти в окружающее эту Библиотеку «помоечно-пустырное» пространство. Выйдя, оглядеться по сторонам. Оглядевшись — почуять неладное. Почуяв же неладное, решить с этим неладным доразобраться. И именно для этого снова вернуться в Библиотеку! Вернуться туда с твердым пониманием того, что ты не покоряешься ее постисторической воле, а сражаешься за историю, то есть — за гуманизм, то есть — за человека.

Поэтому я не буду на этом этапе исследования обсуждать причины, в силу которых Данте сделал именно Вергилия своим проводником по кругам ада. Я всего лишь констатирую, что это так. А после этого обращу внимание читателя на то, что Данте не мог сначала бродить по Библиотеке, потом выходить в «помоечно-пустырную» современность, потом возвращаться в Библиотеку. Потому что Данте жил в Истории, как и все его современники. Человечество очень долго выходило из предыстории в историю, а потом очень долго жило в истории так, как рыба плавает в воде. Данте мог считать эту историю «сумрачным лесом». Но он не мог относиться к ней как к «пустырно-помоечной» среде, в центре которой возвышается некая Библиотека.

Даже Блок не мог так относиться к истории. И Блок, и Данте, и многие другие великие творцы новых текстов этими текстами спасали человечество от появления Библиотеки. И — прославляли всех, кто спасал от этого человечество. Это могли быть дантевские гвельфы и гиббелины (ревнители папства и империи), почти незримо присутствующие в творениях Данте (почти — потому что в дантовском аду и им находится место). Это могли быть революционные массы у Блока или Маяковского (опять же, неважно, в каком качестве присутствующие в тех или иных произведениях).

Очень долго человечество сражалось за то, чтобы постисторическая Библиотека не возникла внутри Истории, превратив Историю в «помоечно-пустырное» окружение этой Библиотеки. А потом Библиотека возникла. Когда она возникла? Тогда, когда рухнули СССР и коммунизм — вот когда. И это, кстати, было четко зафиксировано фактом появления глупой, пошлой, но невероятно значимой статьи Фукуямы «Конец истории».

Крах СССР и коммунизма — это еще не конец истории, но это превращение относительно однородного пространства истории (считайте его дантовским лесом или чем-то другим) в пространство, лишенное этой однородности и представляющее собой сумму двух слагаемых: постисторической Библиотеки и суррогатов истории, они же — «помоечно-пустырное» окружение этой библиотеки.

Если Библиотека съест всё «помоечно-пустырное» окружение и превратится в нечто всеобъемлющее, история действительно кончится.

Если «помоечно-пустырное» окружение Библиотеки возобладает — это будет означать победу нового варварства над постисторической мертвечиной.

История вернется, только если окружение Библиотеки скинет с себя «помоечно-пустырный» морок. Потому что помоечность и пустырность — это действительно морок, рождаемый густым туманом, в который Библиотека погружает всё свое окружение. Как только этот туман разгонит некое солнце, «помоечно-пустырное» уныние испарится вместе с туманом. Одновременно с исчезновением тумана рухнет Библиотека, являющаяся и детищем тумана, и производителем тумана.

Читатель вправе спросить меня, не приравниваю ли я Библиотеку к Кибеле. Но на каком языке читатель предлагает мне отвечать на этот вопрос? На языке стопроцентного рационализма? На языке стопроцентной иррациональности? На некоем новом языке, созданию которого надо посвятить отдельное сочинение?

Я отвечу на этот вопрос иносказательно. И, ответив, отворю дверь в Библиотеку с тем, чтобы, оказавшись внутри нее, выступать одновременно и в роли читателя, и в роли странника, блуждающего по Библиотеке, дабы постигнуть не только ее содержание, но и ее природу.

В мире борются два начала: господство и любовь. Как только господство изгоняет любовь, изводит ее, что называется, «на корню», оно остается наедине с собой. Оставшись наедине с собой, оно сначала занимается самоочищением и упивается стихией чистого господства, а потом начинает стремительно разрушаться.

Кстати, Маркс намекал на то, что капиталистическое господство, избавившись полностью от сопротивления со стороны эксплуатируемых, начнет саморазрушаться. И что определенные формы этого сопротивления (такие, как самодостаточная борьба за улучшение условий труда, сочетаемая с отказом от политической борьбы против капитализма как такового) лишь укрепляют господство капитализма.

То же самое можно сказать о любом господстве. Господство, изгнавшее любовь и превратившее самое себя в чистое господство, — это и есть прекращение истории. Сначала история начинает делиться на Библиотеку и «помоечно-пустырное» окружение, а потом Библиотека рушится. На ее месте образуется воронка, которая втягивает в себя постбиблиотечное нечто, оно же — ничто, оно же — Абсолют, оно же — Великая Тьма. Вот тут-то и начинается второе пришествие Кибелы.

В эпоху Августа, когда Вергилий и Овидий начали воспевать Кибелу, господство сумело отделиться от любви в определенной степени (как я считаю, не до конца). Тут же начался золотой век Августа, он же — пришествие Библиотеки. Но это пришествие было недолгим, потому что Библиотека начала стремительно рушиться. Воспевание Овидием и Вергилием Кибелы — это предощущение краха Библиотеки и пришествия того хаоса, который олицетворяется кибелизмом.

Но Овидий, Вергилий и другие лишь заигрывали с этим хаосом, одновременно страшась его. Слишком памятен был хаос эпохи Суллы, Мария и других.

А сегодня те же американцы не просто заигрывают с хаосом, а возводят его на пьедестал, противопоставляя новому мировому порядку (американской новой империи, напоминающей Рим эпохи Августа) новый мировой беспорядок.

Сначала этот новый мировой беспорядок воспевается как некая спасительность, а потом оказывается, что не Рим правит беспорядком, а беспорядок правит Римом. Таково оно, пришествие Кибелы.

Фукуяма — надутое ничтожество, превращенное в определенный рупор определенными силами. А Гегель, неогегельянцы, учитель Фукуямы Кожев и другие не ничтожества, они — зловещие провозвестники пришествия сначала Библиотеки, а потом — кибелизма, то есть хаоса и Тьмы. Всё строго по Гегелю, спорить с которым по существу осмелился только Маркс.

Победа коммунизма в СССР — это крах Гегеля как провозвестника Библиотеки и Тьмы. Крах коммунизма и СССР — это победа Гегеля как провозвестника Библиотеки и Тьмы. Мне скажут: «Кто такой Гегель? Это отдельная фигура и не более того. Это великий мыслитель, умерший бог весть когда и унесший в могилу все свои тайны».

Для меня это не так. Для меня Гегель — выразитель определенной «страсти по чистому Господству», той самой «воли к власти» как последнего метафизического содержания бытия человеческого. За Гегелем стоит идея чистого господства и Тьмы как постисторических фаз умирания человечества и бытия как такового. Эта идея уловлена теми, кто не обменяет свое господство ни на что другое.

А где господство и Тьма, где Библиотека и ее «пустырно-помоечное» обрамление — там и Кибела. Она может принимать разные обличия, но это всегда дух Тьмы, Абсолюта и хаоса, побеждающий господство, решившее изгнать любовь. Возвращение Любви для меня строго тождественно возвращению коммунизма.

Все эти мои полурациональные рассуждения можно было бы подкрепить конкретными политическими иллюстрациями на тему соотношения господства и Тьмы. А значит — господства и Кибелы как Темной Матери.

Можно было бы дать всему этому, например, психоаналитическую интерпретацию, что я фактически сделал, познакомив читателя с выкладками Нойманна по поводу Темной Матери. Кстати, ведь не Нойманн главный творец подобных интерпретаций. Главный — конечно, Юнг. А где Юнг — там Гёте и «Фауст», а где Гёте и «Фауст» — там Матери.

Но я не буду приводить ни политических иллюстраций в виде приходов ко мне носителей излагаемых мною представлений, обладающих определенным потенциалом для их реализации, ни развернутых психоаналитических интерпретаций, согласно которым там, где чистое господство, там и Темная Мать. Я изложил то, что считаю нужным, на выбранном мною полурациональном языке.

Тем самым я осуществил то, что необходимо для возвращения в Библиотеку. Я предоставил читателю сжатые сведения по поводу того, почему вместе с ним из этой Библиотеки вышел и в каком качестве в нее возвращаюсь. Для того чтобы вернуться в Библиотеку окончательно, осталось напомнить, в какой момент мы из нее вышли. Это гораздо проще, чем объяснить, зачем сначала вышли и потом снова вошли.

Мы вышли из Библиотеки, прервав чтение Овидия. Мы вышли из нее после того, как убедились в том, что Овидий собирается (описав, как именно ладья с Фригийской Матерью застряла в устье Тиберина, то есть неподалеку от Рима, куда ей надлежало прибыть) воспеть великий подвиг некоей Клавдии Квинты, благодаря которой Фригийская Мать добралась-таки до Вечного города.

Для того чтобы воспеть этот подвиг, Овидий должен сначала реабилитировать эту самую Клавдию Квинту. То есть показать, насколько несправедливы адресуемые ей обвинения. Притом, что обвинений этих очень и очень много. Вот как осуществляет Овидий такую реабилитацию «блаженной Клавдии»:

Клавдия Квинта свой род выводила от древнего Клавса,
Был ее облик и вид знатности рода под стать.
И непорочна была, хоть порочной слыла: оскорбляли
Сплетни ее и во всех мнимых винили грехах.
Ей и наряд, и прическа, какую она всё меняла,
Были вредны, и язык вечных придир — стариков.
Чистая совесть ее потешалась над вздорами сплетен, —
Но ведь к дурному всегда больше доверия в нас!

Мы уже обсуждали Клавса, родоначальника рода Клавдиев, союзника Энея, представителя тех самых сабинян, которые породнились окончательно со спутниками Энея после пресловутого похищения сабинянок. Ради того чтобы подробно познакомиться с этим самым Клавсом, мы на время прекратили чтение Овидия и вернулись к чтению Вергилия. Пытаясь разобраться с Клавсом, мы обнаружили, что Эней в момент, когда он понимает, что его странствие окончилось и он прибыл в конечный пункт назначения — туда, где ему надлежит основать новую Трою, она же — Древний Рим, — обращается к Фригийской матери, к Идейской богине. И именно она посылает Энею знамение, сообщая о том, что Эней не ошибся, что он действительно прибыл в нужное место, туда, где разгромленная Троя должна воскреснуть и многократно усилиться.

Именно Идейская мать сообщает об этом Энею, а не богиня Венера или еще какое-нибудь благоволящее ему божество. Это подтверждает версию Зелинского, согласно которой именно Идейская мать Кибела благоволит Энею, является его настоящей матерью, что именно она скрывается под масками других божеств — таких, как эта самая Венера.

Ведь одно дело — реконструкции ученого Зелинского, почти что нашего современника. А другое дело — текст античного автора Вергилия, который впервые вознес Энея на недосягаемую высоту, восславив его в качестве отца-основателя великого Рима.

Если Вергилий говорит о том, что Эней призывает в момент прибытия в то место, куда он послан неземными силами, именно Фригийскую мать, а не другие божества, нам приходится признать правоту Зелинского и особую роль Кибелы в том, что касается истории Рима. Это тем более весомо постольку, поскольку не во времена Вергилия, а намного раньше римляне привезли в Рим Фригийскую великую Мать, дабы спасти Рим от разного рода злоключений.

Так что не относительно поздние, так сказать, «имперские» фантазии Вергилия и его патрона императора Августа порождают возвеличивание Кибелы как особо важного римского божества. Это происходит намного раньше. Овидий лишь обсуждает некую реальную историю, дела давно минувших дней.

Проследив далее все козни враждебной Энею богини Юноны, обратившейся за поддержкой к неким темным неолимпийским божествам, которые только и могли ей помочь в борьбе против любимца Кибелы, мы, наконец, обнаружили, что вождем одной из армий, вошедших в войско Энея, вынужденного благодаря обсужденным нами козням сражаться за свое право воссоздать Трою на италийской земле, является Клавс, родоначальник того рода, к которому принадлежит Клавдия Квинта, и что этот Клавс действительно потомок древних сабинян, что от него действительно произошел род Клавдиев.

Мы обсудили похищение сабинянок, вечный мир между римлянами и сабинянами, почетность для сабинян этого мира, ибо после него соправителями Рима становятся цари римлян и сабинян. Совершенно очевидно, что сабиняне, давшие племени Энея своих женщин, олицетворяют в каком-то смысле именно женское начало в том межплеменном симбиозе, который породил Рим, сначала мечтавший о мировом господстве, а потом это господство осуществивший на практике.

Женское слагаемое этого «симбиоза господства» не может не быть связано с Идейской матерью, она же — Кибела. Поэтому появление Клавдии Квинты как представительницы сабинянского женского слагаемого в «симбиозе господства» в момент, когда нужно разбираться с укоренением Идейской матери в Риме — совершенно закономерно.

 

(Продолжение следует.

 ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/fb80a58f?gazeta=/gazeta/274

 


13.04.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №273

 

Коммунизм был и остается мировоззрением, согласно которому обсуждаемое нами большинство не может быть отброшено, ибо каждый представитель этого большинства способен к фантастическому развитию своих творческих способностей 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 13 апреля 2018 г.

опубликовано в №273 от 13 апреля 2018 г.  

Смазка кривошипно-шатунного механизма паровоза. Блюфилд, Западная Вирджиния, США. 20 июня 1955 (Фото — Conway Link)

Я уже не раз задавал в разных аудиториях один и тот же вопрос — зачем правящему буржуазному классу нужно вытворять всё, что он вытворяет на Западе и пытается насадить во всем мире? Зачем ему все эти ювенальные юстиции, все эти гендерные извращения, все эти постмодернистские выверты с их выставляемой напоказ аморальностью, всегда дополняемой тем или иным антибуржуазным кокетством — иногда леваческим, а иногда и оккультно-фашистским? Разве этот же буржуазный класс в XIX и первой половине XX века, когда он был уже стопроцентно господствующим, не выжигал огнем всё то, что сейчас он так яростно насаждает? Разве он не карал половые извращения как тяжелые преступления? Разве он не противодействовал разрушению морали, разве он не сражался за то, чтобы буржуазная семья была предельно крепкой? И как он мог за всё это не сражаться, если ему, с одной стороны, до зарезу нужны были трудолюбивые рабочие, способные, создавая пушки, корабли, самолеты, автомашины, осуществлять достаточно тонкие производственные процедуры? И если ему, с другой стороны, нужно было, чтобы сам он, этот лидирующий класс нового буржуазного общества, оно же — индустриальное общество, проявлял необходимые господину качества, управляя трудом индустриальных рабочих, в каком-то смысле подавая этим рабочим пример?

Я не раз задавал вопрос о том, может ли господствующий класс измениться до неузнаваемости, оставаясь господствующим классом в рамках одного и того же общественного уклада. То есть, конечно, он может разложиться так, как разлагались римляне и эллины на позднем этапе своего развития, так, как разлагалась феодальная аристократия, опять же, на позднем этапе своего развития.

Но является ли тогда разложившееся общество всё тем же обществом? Почему общество, отказавшееся от моральных устоев и от многого другого, то есть общество, неузнаваемо изменившее свое общественное лицо, надо называть тем же обществом, что и общество, воспевающее эти моральные устои и всё то, что к ним прилагается?

Я понимаю, что ребенок и старик — это один и тот же человек. И что юная целомудренная девушка может со временем превратиться в презирающую мораль и человеческую чистоплотность женщину легкого поведения. Но в этих случаях залогом того, что личность сохраняет единство при всех вопиющих отличиях, характеризующих разные фазы ее становления личности, является легко прослеживаемое единство этой самой личности. Причем речь идет о самом очевидном единстве — телесном, прежде всего. Тело юной целомудренной девушки и тело потасканной проститутки — это одно и то же тело, претерпевшее существенные метаморфозы, носящие порой сокрушительный характер, но сохраняющее свое единство. Один и тот же камень может под воздействием воды, ветра, смены температурных режимов очень сильно измениться. Но изменяясь, он остается одним и тем же камнем, на который время накладывает всё новые и новые отпечатки.

В раннем и позднем Риме жизнь протекала совершенно различным образом, ранний и поздний Рим опирались на разные ценности, разные способы организации работ и досуга. Но это был всё тот же Рим, помнящий свою историю, не отвергающий своих предков, одним словом, сохраняющий идентичность даже при наличии очень серьезных метаморфоз.

Что такое капиталистическая идентичность? Что должно тянуться, длиться, узнаваться для того, чтобы можно было сказать, что это всё еще капитализм, хотя и изменившийся до неузнаваемости?

Марксисты говорят о том, что для этого должна сохраниться какая-то особенность, настолько более важная, чем всё остальное, что на вопрос о том, имеем ли мы дело всё еще с капитализмом, можно было ответить, что да, это всё тот же капитализм: классовая идентичность сохранена, хотя и очень сильно модифицирована, и сохранена она потому, что осталась эта самая сверхважная особенность, наличие которой указывает на то, что мы всё еще имеем дело с капитализмом.

Марксисты считают, что такая особенность — частная собственность на орудия и средства производства. Что до тех пор, пока одни полностью лишены этой собственности и продают свой труд, а другие обладают собственностью и труд покупают, мы имеем дело с капитализмом. И как бы ни изменились условия купли и продажи труда, как бы ни менялись сами орудия и средства производства, капитализм остается капитализмом.

Я не буду здесь дискутировать по поводу того, является ли частная собственность на орудия и средства производства сверхважной особенностью общества, в котором существует такая собственность, причем сверхважной настолько, что при любых изменениях общества можно говорить, что это всё еще то же самое общество, потому что в нем данная особенность сохранена.

Обсуждать этот важнейший вопрос я собираюсь в других своих исследованиях. А в этом — приму в качестве несомненности именно марксистский классификационный подход. И обращу внимание читателя на то, что главным при таком подходе является наличие огромного числа людей, лишенных собственности на орудия и средства производства и продающих свой труд тем, кто не лишен этой собственности.

Классический капитализм предполагает деление всех людей, живущих в капиталистическом обществе, на эксплуатируемых, продающих свой труд, и эксплуататоров, покупающих чужой труд. Одни люди трудятся, другие помыкают теми, кто трудится.

Итак, в модели классического капитализма есть только машины и люди, находящиеся в разных отношениях к этим машинам: одни являются собственниками машин, другие обязаны эти машины обслуживать, потому что не являются их собственниками, и им приходится выполнять условия, задаваемые собственниками машины.

«Собственники машин — сами машины — те, кто, не являясь собственниками машин, должен эти машины обслуживать» — вот формула классического капитализма. В какой мере эта формула допускает изменения своего «среднего члена», то есть самих машин, которые входят в эту формулу странно малозаметным образом? Сколько людей должны обслуживать машину? Это зависит от производительности машины. Производительность может бесконечно расти. Предположим, что одна машина в состоянии в силу роста производительности обеспечить всё человечество определенной номенклатурой изделий, необходимых для жизни этого самого человечества. Сколько людей обслуживает такую машину? Совсем не трудно предположить, что таких людей совсем немного.

Представим себе два типа предприятий.

Тип А — огромный металлургический завод, на котором работают десятки, а возможно, и сотни тысяч людей, деятельность которых обеспечивает работу относительно примитивных машин.

Тип Б — полностью роботизированный завод, на котором несколько людей или несколько десятков людей обеспечивают деятельность роботов, которые, в свою очередь, обеспечивают работу очень сложных и суперпроизводительных машин.

Оба эти предприятия могут находиться в собственности неких частников, которых можно назвать капиталистами. Но означает ли это, что общество, материальные предпосылки жизни которого формируются предприятиями типа А, и общество, материальные предпосылки жизни которого формируются предприятиями типа Б, — это всего лишь два разных общества, являющихся в одинаковой степени капиталистическими и регулируемых одними и теми же закономерностями, вытекающими из того, что это — капиталистические общества?

Между тем создание гиперпроизводительных машин и почти безлюдных заводов, на которых эти машины обслуживаются роботами, требующими минимальной дополнительной активности людей, производящих и обслуживающих этих роботов, это уже не научная фантастика. Это важнейшая особенность нового, формирующегося у нас на глазах типа общественной жизни.

Классическому капиталисту нужно очень много достаточно образованных и физически крепких рабочих, способных честно трудиться на его производствах.

Классическому капиталистическому государству нужно как можно больше таких рабочих, способных напряженно трудиться на как можно большем количестве капиталистических производств. Чем больше будет таких производств и чем больше рабочих будет на каждом производстве, тем сильнее капиталистическое государство и тем большие возможности оно предоставляет своим капиталистам, отбирая эти возможности у капиталистов чужих.

А еще государству нужны специфические рабочие, занимающиеся военным трудом. Они же — солдаты, офицеры и генералы. В зависимости от числа и качества таких специфических рабочих, а также от качества их мотивированности (что предполагает наличие у этих рабочих определенного человеческого содержания, которое материалисты с презрением именуют идеалистическим), то или иное капиталистическое государство или победит, или потерпит поражение. Победив, оно предоставит особые возможности получения прибыли «своим капиталистам»; потерпев поражение, оно лишит этих капиталистов ранее имевшихся у них возможностей. А значит, идеалистическое содержание, которым эти рабочие обладают, имеет вполне определенный материальный эквивалент и в каком-то смысле дает большую прибыль, чем все основные виды неидеалистического содержания. Которыми, конечно, тоже пренебрегать нельзя.

Специфические рабочие, которых называют воинами, тоже имеют дело с машинами — танками, самолетами, судами, орудиями, пулеметами, бомбами и так далее. Эти машины тоже могут быть как низкоэффективными (лук и стрелы), так и высокоэффективными (современный самолет, оснащенный сверхскоростными возможностями и соответствующим оружием массового уничтожения).

Мы вновь сталкиваемся с той же дилеммой. При примерно одинаковом машинном оснащении «заводов» по уничтожению живой силы и техники противника, качество машин, обеспечивающих это уничтожение, не имеет решающего значения. Но если качество этих машин начинает резко отличаться, то именно эти резкие отличия определяют всё на свете.

В той мере, в какой капитализм обеспечивает стремительное развитие качества самых разных машин, этот капитализм перестает быть заложником числа и качества людей, обеспечивающих машины. Продолжая ориентироваться на прибыль и принцип сохранения господства обладателей машин над теми, кто отчужден от этого обладания, капитализм самой своей социальной природой окажется связан хоть какими-то узами только с теми, кто обслуживает машины. При резком росте эффективности машин, число обслуживающего персонала сначала уменьшится до нескольких сотен миллионов, а потом — до нескольких миллионов.

Все остальные люди для капиталистов, получивших в свое распоряжение сверхэффективные машины как результат стремительного научно-технического прогресса, по существу, не интересны.

Возникает феномен как бы отброшенного капитализмом человечества. Но ведь такое человечество — лишь как бы отброшено. Не являясь необходимым для производства, оно может являться необходимым для чего-то другого. В том числе и для чего-нибудь, абсолютно лишенного гуманистического содержания. Например, для существования в виде стада, поставляющего свои органы и иные биологические ресурсы тем, кто господствует над стадом. Такова одна из капиталистических перспектив.

Другая перспектива вытекает из того, что отброшенное капитализмом человечество — не просто не нужно, а вредно. Кстати, мне лично не увлекающиеся научной фантастикой экстазники, а вполне рациональные и компетентные специалисты говорили, что отброшенность, которую я здесь обсуждаю, станет макросоциальной реальностью еще до 2050 года. Ну так вот, живет себе этакое отброшенное большинство и, знаете ли, путается в ногах у меньшинства. Причем крайне противным образом. Оно продолжает потреблять ресурсы, товары... Оно продолжает навязывать себя в виде электорального фактора... И наконец, оно просто портит окружающую среду. Почему капитализм должен всё это терпеть?

Коммунизм был и остается мировоззрением, согласно которому обсуждаемое нами большинство не может быть отброшено, ибо каждый представитель этого большинства способен к фантастическому развитию своих творческих способностей. Каковые, как считали и считают коммунисты, присущи каждому представителю этого большинства в силу его принадлежности к роду человеческому.

Поэтому каждый представитель этого большинства нужен для стратегического развития человечества. Притом, что это стратегическое развитие предполагает не насыщение рынка товарами и услугами, а некое восхождение, включающее в себя завоевание космоса, окончательную победу человека над природой и многое другое.

Капитализм этих амбиций лишен. Он поклоняется производству и потреблению. Для этого кумира капитализма отброшенное производством и потреблением человеческое большинство — вредоносно. И в силу вредоносности должно быть уничтожено так или иначе.

Неограниченный рост медицинских возможностей при сохранении «машин» производства лекарств и технологий лечения в руках капиталистов вполне допускает в качестве рационального решения проблемы ненужности отброшенного большинства — ликвидацию этого большинства. Ликвидацию или продленную во времени (большинство лишается репродуктивной способности с помощью неизвестных ему контррепродуктивных лекарств), или достаточно быструю (большинство стремительно умирает от странных инфекционных болезней). Никакой фантастичности во всем этом нет.

Как нет ее и в формировании неких гетто для отброшенного большинства человечества. В этих гетто данное большинство, подвергнутое существенной демокоррекции, живет по законам проточеловеческого прошлого, поклоняется страшным богам, не портит экологию, не претендует на ненужные ему ресурсы, не претендует на участие в электоральном процессе, образует этакие «антропопарки», посещаемые любопытствующим меньшинством, предоставляет себя в этих «антропопарках» как для самых жестоких развлечений, так и для разного рода экспериментов. Что в этом нелогичного и неправильного с капиталистической точки зрения?

Я не хочу в этом исследовании терзать читателя разного рода футурологическими шоками. То, что я описал, — жестокая реальность конца XXI столетия. Она же — печальная судьба гуманизма в этом самом столетии, то есть прямой предмет моего исследования.

Я сознательно описал только очень скромные и упрощенные модели капиталистического будущего. Я настаиваю на том, что такие модели не беспочвенные фантазии. Что их не надо ставить в один ряд с трансгуманистическими антиутопиями, в которых человеческий мозг становится придатком к суперкомпьютеру, человеческое тело — набором сверхмощных протезов, и так далее. Всем, кто упивается трансгуманистическими антиутопиями, я говорил и говорю: «Для начала научитесь безболезненному вживлению зубных имплантов, а потом говорите о симбиозе мозга с суперкомпьютером». Так что трансгуманистические утопии — это пока что совсем химера (что вовсе не означает невозможности превращения этой химеры в реальность когда-нибудь).

А вот капитализм, отбрасывающий большинство человечества, — это уже не «Химера Химеровна», а почти что реальность. Это нечто, безусловно маячащее на горизонте.

Кстати, только этим, по большому счету, объясняется фактическое безразличие западной демократической элиты, очень чуткой к любому антидемократизму, проявленное этой элитой тогда, когда ориентированные на нее российские, украинские и иные псевдоэлитарии завопили о проклятых «ватниках», проклятых «колорадах», проклятых «анчоусах», то есть об отвратительности некоего большинства населения. Такие вопли могли бы вызвать у настоящих западных демократических элитариев острое желание поставить на место своих российских и украинских псевдосторонников. И настоящие западные демократические элитарии могли бы это сделать. Но они этого не сделали по многим причинам. В том числе и потому, что на горизонте маячит отбрасывание капитализмом большинства человечества как некоей ненужной гадости. Ну маячит это, маячит на горизонте. Я и чувствую, что маячит, и знаю не понаслышке. Скоро перестанут дурака валять и скажут, что отброшенность новым капитализмом большинства человечества — это нормальный мегатренд, а не чудовищная нацистская перспектива.

Капитализм — это частная собственность на орудия и средства производства?

Орудия и средства производства чего? Вещей? Или людей? Или людей, превращаемых в вещи? И то, и другое, и третье — это один и тот же капитализм? Капитализм, воюющий с пороком, — и капитализм, насаждающий порок; капитализм, яростно защищающий суверенитет семьи и частной жизни, — и капитализм, всё это сокрушающий; капитализм Киплинга — и капитализм Femen; капитализм А — и капитализм Б...

Имеем ли мы право стричь под одну капиталистическую гребенку индустриальный капитализм, он же — капитализм модерна, постмодернистский капитализм, исторический капитализм, капитализм конца истории? Или же капитализмом надо называть только капитализм эпохи Модерна? Почему, собственно, мы должны избегать сегодня сопряжения ряда теоретических подходов — того подхода, который предложил Маркс, того подхода, который предложил Вебер, и так далее?

Я затеял этот разговор прямо посреди напряженных вчитываний в Овидия, Вергилия и других авторов, дабы вовремя воспрепятствовать вполне правомочному прогрессистскому скепсису: какая, мол, кибелизация человечества в XXI столетии, когда и классические религии находятся в глубочайшем кризисе.

Классические религии находятся в глубочайшем кризисе именно потому, что они классические, то есть исторические. Мне вполне понятно нежелание светских людей слишком глубоко погружаться в чуждую им религиозную проблематику. Притом что классическая религиозность и впрямь переживает далеко не лучшие времена. Но, относясь к нерелигиозности с таким же уважением, как и к религиозности, я не могу не задать нерелигиозным людям вопрос, не слишком ли легкомысленно отношение к религиозности вообще как к так называемому набору иллюзий? Не кажется ли вам, глубоко уважаемые мною нерелигиозные люди, что в этом, прошу прощения, есть что-то от неуважения к человечеству? Которое выстрадало религиозную проблематику, сохранило верность этой проблематике, принесло на ее алтарь колоссальные жертвы, веками и тысячелетиями дарило этой проблематике свою великую накаленную страсть? И всё это — только иллюзии? Величайшие умы мучительно исследовали и развивали эту проблематику... Они в этом уподоблялись малым и неразумным детям? Вы всмотритесь в лица этих людей! Вы постойте в тишине в великих и ныне пустых готических и иных соборах, где кипели накаленные страсти, вы попытайтесь постигнуть не только умом, но и сердцем природу страсти, которая вела рыцарей в крестовые походы!.. Согласитесь, в этом много величия! В этом много стремления к чему-то, возможно, не предполагающему оформление в словах, но очень масштабному, очень значимому и никак не сводимому к тому, что пренебрежительно именуется иллюзорным.

Одна из ближайших моих соратниц несколько раз приводила сына в московский Исторический музей, который поразил ее своим благородным величием. Медленно идя по залам, которые настоящие жрецы истории, они же — работники музея, насыщали конкретным содержанием, начинаешь действительно постигать некое движение людей к чему-то великому, движение к этому «чему-то» народов нашей страны. Моя соратница сказала: «Потом выходишь на Манежную площадь, причем перед этим проходишь через шеренги половецких каменных баб, буквально дышащих этим «чем-то». Проходишь — и выходишь на Манежку. Воскресный жаркий день, толпы людей. И вдруг рождается страшная мысль — а имеют ли эти толпы людей хоть какое-то отношение к тому великому, что ты только что видела и что вело людей за собой в течение тысячелетий? Совершенно не обязательно называть это религиозностью в буквальном смысле слова. В том числе и потому, что религиозность менялась, а величие оставалось. Но ведь было же оно, это «что-то», звавшее, толкавшее, манившее, накалявшее. Оно спряталось? Умерло? И если оно умерло, то чем станет человечество в условиях его умирания?»

Это «что-то» зовущее, манящее, согревающее, приводящее в движение — история. Но возможна ли история при полном разрыве с метафизичностью? Если метафизика — это иллюзии и не более того, то в чем источник исторической энергии? Этот источник — классовая борьба? Кто с кем борется сегодня? И что маячит на горизонте? Борьба отброшенного капитализмом большинства — с востребованным капитализмом меньшинством?

Подчеркну еще раз — то меньшинство, которое востребует капитализм, не имеет ничего общего с офисным планктоном, выходившим на Болотную и Сахарова в России и на украинский Майдан. Настоящее меньшинство, которое востребует капитализм, прежде всего уничтожит этот планктон, а также все уличные радения такого планктона. И уж тем более будут уничтожены разного рода западенские ревнители древних укров, конфессиональной галицийской архаики. Настоящее меньшинство будет производить. Оно будет контролировать почти безлюдные компьютеризированные заводы будущего. Оно же, в его военном обличии, будет контролировать сверхпроизводительные «машины смерти». Как собирается контролировать это меньшинство капиталистическая верхушка — вопрос открытый. Но что такое классовая энергетика истории? Это конфликт данного меньшинства с верхушкой? Это конфликт отброшенного большинства с меньшинством и этой верхушкой?

Историческая религиозность возникла, по-видимому, в недрах зороастризма, потом была передана в иудаизм и русское православие. Так, по крайней мере, считал основоположник раннего славянофильства Алексей Степанович Хомяков (1804–1860) — выдающийся русский поэт, художник, публицист, богослов, философ.

Если историческая религиозность уходит, то она уходит вместе с Историей. И тогда ее место занимает контристорическая, антиисторическая религиозность.

Возможно ли такое обрушение и историчности, и религиозности, и высших нерелигиозных смыслов (коммунистического, общегуманистического) без того, чтобы всё не покатилось вниз? И где этот низ? В каких глубинах темного матриархата? Что будет навязано «антропопаркам» отторгнутого большинства? Почему бы не Кибела? Скептики могут посмотреть на миллионные митинги вокруг памятника Кибелы в Мадриде и спросить себя, почему именно у этого памятника собираются миллионы? Как это сказано в «Бесах» Пушкина:

Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?

Но ведь Пушкин в этом стихотворении, которое Достоевский взял эпиграфом к своим «Бесам», говорил о том, что «следа не видно». О каком следе говорил Пушкин? Не о том ли, который тянется через Исторический музей и исчезает в потребительской толпе, болтающейся на Манежной площади. Толпе, отданной на заклание...

Согласись, читатель, негоже в такой ситуации отмахиваться от самых мрачных сценариев грядущей окончательной дегуманизации. Притом что серьезное обсуждение этих сценариев неминуемо возвращает нас и к религиозной проблематике, и к чтению античной классики.

Что ж, вернемся!

 

(Продолжение следует.

 ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/426f99f0?gazeta=/gazeta/273

 


05.04.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №272

 

Фактическое безразличие власти к моральной проблематике, поощрение властью разного рода восхвалений порока под видом пропаганды современного искусства и существенная надломленность постсоветского российского общества — вот с чем мы сталкиваемся на деле 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 05 апреля 2018 г.

опубликовано в №272 от 05 апреля 2018 г.  

 Давид Тенирс Младший. Слепой ведет незрячего. 1655

Попытка ответить на вопрос о целях того субъекта, который сознательно и планомерно истребляет всё гуманистическое содержание, превращая гуманизм в начисто обглоданный скелет, танцующий на улицах и площадях мира какие-то странные танцы апокалипсического характера, — вот что такое исследование, предлагаемое читателю.

Такой ответ не может быть дан на основе абсолютной рациональности как по причине ущербности самой рациональности, так и потому, что субъект, сооружающий подобное, никоим образом не может руководствоваться абсолютной рациональностью.

Даже если этот субъект — специфически трансформировавшийся правящий класс, воюющий с Историей ради сохранения собственной власти, этот субъект не на рациональность ориентируется, а на чистую волю к власти. Которая, как было неоднократно показано (тем же Ницше, его интерпретатором Хайдеггером и другими), является последней метафизикой человечества, метафизикой господства как такового, метафизикой пустоты как среды собственного существования, а значит, и как своеобразного источника собственной легитимности («Весь объят ты будешь пустотою», — говорил Мефистофель Фаусту).

Эта метафизика пустоты свалилась нам на голову только по причине неспособности капитализма удерживать господство без самотрансформации и апелляции к этой метафизике? Полно! Конечно, такой запрос капитализма на сохранение власти в условиях, когда она несовместима с Историей, был одной из причин. Но откуда-то капитализм должен был черпать всё то, что необходимо для подобной войны с историей. И понятно, откуда — из древнейших метафизических представлений, вот откуда.

Внутри этих древнейших метафизических представлений не могла не быть задействованной определенная «храмовая сердцевина». Ею мы и занимаемся, обсуждая перенос пессинунтской Кибелы в Рим, культ Кибелы в глобальных античных империях, наследование этого культа в постантичное время, связь этого культа с так называемым КОВЦ (кочующий очаг высокой цивилизации), соотношение этого культа с темной (и именно темной) Великой Матерью Нойманна.

Обсуждения работы Зелинского и других экспертных сведений, подробные апелляции к Вергилию, Овидию и другим авторам продиктованы только одним — желанием добраться до этой самой храмовой сердцевины. Она интересует нас во всем том, что разворачивалось вокруг прибытия в Рим пессинунтской Великой Матери. Она же — Кибела. Она же — темная Великая Мать.

Почему Кибела всплывает из глубины на поверхность мировой истории, как только возникает потребность в оформлении глобальных империй?

Почему ее торжественно привезли в Рим еще до того, как он начал превращаться в глобальную империю?

Почему троянская тема так важна в рамках этого оформления?

Вот вопросы, на которые я пытаюсь ответить, знакомя читателя как с экспертными суждениями, так и с античными (в каком-то смысле, почти первичными) материалами.

И вот почему такое знакомство с материалами, являясь необходимым, не является достаточным.

Достаточным же оно для меня становится, лишь соединяясь с представлением о храмовой сердцевине, хранимых в ее лоне мистериях, передаче мистериального опыта на протяжении тысячелетий, различных формах оформления этого опыта и так далее.

Можно ли всё это, что называется, «раскладывать» по этаким сугубо рационалистическим «полочкам»?

Конечно же, нельзя. Начнешь заниматься таким раскладыванием — глядь, уже почти что загнанная тобою в ловушку сущность улетит невесть куда, обдав тебя на прощание тем холодом, который Мандельштам называл «холод пространства бесполого».

Пойдешь на поводу у рациональности — проиграешь.

Начнешь ее избегать — тоже проиграешь.

Потому что адресация к нерациональному как основе собственного исследования («у меня, знаете ли, есть инсайты, я, знаете ли, чувствую нечто этакое») и не может никого убедить (а тогда зачем публиковать исследование?), и погружает в пучину этакой метафизической пошлости... Попасть в эту пучину легко, выбраться из нее невозможно.

Попытаюсь на конкретных примерах пояснить читателю, что именно я имею в виду.

Многие годы я пишу свои основные работы в глухой костромской деревне. Глухая-то она глухая, но порой в ней появляются некие дачники. Когда эти дачники (к счастью, очень немногочисленные и очень редко посещающие костромские места) просто выпивают, купаются, загорают, ходят за грибами — всё в порядке. Но среди этих немногочисленных дачников есть отдельные персонажи, которым, помимо описанных мной выше обычных отдыхательных процедур, нужно нечто эдакое.

Один такой экземпляр довел меня до белого каления. Это была женщина в изящном длинном платье из простой холстины, отделанной кружевами. На голове у нее была шляпка с полями, поразительно неуместная на фоне гибнущей деревеньки, по единственной заросшей улице которой эта женщина с гордостью проходила. Но главное даже не это, а то, что в руках у женщины был лорнет. Причем не обычный лорнет, а лорнет, способный приобщать женщину к тонкому миру.

Женщина смотрела в лорнет и говорила себе и спутникам: «Обнаружена точка силы»... Н-да...

В один из наших (меня и моей жены) приездов в Тригорское (в Пушкинском заповеднике в Псковской области) мы мирно ходили по этому бесконечно дорогому для нас месту... Солнце было на закате. Вдруг мимо нас пробежала орда туристов, возглавляемая экскурсоводшей — удивительно брутальной и гордой этой брутальностью. Экскурсоводша зычно выкрикивала: «Дуб уединенный! Ура! Идем с опережением графика! Бодренько! Вперед!»

При всей отвратительности этой сцены в ней было что-то человеческое. То есть уже почти и нечеловеческое, но еще не освобожденное полностью от примитивной человечности, неких представлений о графике, плане, перевыполнении плана и т. д. Пахнуло, конечно, определенной скверной. Шел какой-нибудь 1984 год. На подходе была так называемая перестройка со всеми ее инфернальными прелестями.

Но ярости во мне эта вопиюще антиинтеллигентная орда почему-то не вызвала. Тошноту вызвала, а ярость — нет. Почему-то вспомнилось пушкинское «И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык». Подумалось, что насчет гордости внучки славян, ведущей экскурсию, поэт существенно перебрал. А вот насчет дикости тех, кто его назовет (тунгуса или кого-то другого) — это в самую точку. «Он ведь не боялся этой дикости, — подумал я, глядя на экскурсантов, — почему, раз он этого не боялся, мы должны привередничать?»

Вспомнились революционные матросы, приходящие с цигарками на мхатовские спектакли, и мхатовские, благоговеющие перед театром служащие, встречавшие этих матросов. Служащие были верны заветам Станиславского, согласно которым театр начинается с вешалки, а в театре должна исполняться заповедь: «Священнодействуй или убирайся вон». Служащие священнодействовали. А матросы бросали цигарки на пол. Служащие убеждали их этого не делать. Варвар входил в культуру, потому что его привела в нее социальная трансформация. Он радовался этой трансформации. Он готов был воспринимать культуру. Он категорически не знал, как это делать, и стеснялся этого незнания.

Потом варвар стал культурным человеком. В среднем даже более культурным, чем обитатель столь почитаемой нашей интеллигенцией и на самом деле достаточно бескультурной «западной цивилизации».

Бежавшая по Тригорскому орда не была варварской в том смысле, в каком были варварами революционные матросы. Матросы приобщались к культуре по-настоящему. Орда, возглавлявшаяся экскурсоводшей, имитировала такое приобщение. Как имитировали его японцы, которые подошли к нам в Акрополе и спросили: «А где пирамиды?» Узнав, что пирамиды находятся очень далеко от Акрополя, они нас вежливо поблагодарили и продолжили бродить по Акрополю.

Варвар, рвущийся к культуре, страшно перспективен. А чуть-чуть окультуренный мещанин — ужасен. Но при всей своей окультуренной мещанской окукленности, которая стала почвой для перестройки, этот мещанин не так пошл, как суперинтеллигентная дамочка, бродящая по умирающей деревне в кружевном платье с лорнетом и ищущая точки силы.

Ну так вот — начнешь говорить только на иррациональном языке, обсуждая ускользающую от рациональности проблематику, — и тотчас же уподобишься этой дамочке.

Наши православные фундаменталисты видят в представителях международного движения «Ньюэйдж» чуть ли не сатанистов. А по мне, так страшно не то, что это «Ньюэйдж» очень сильно встроено в дехристианизацию Запада, а то, что оно вопиюще пошло.

Настоящая духовность состоит в том, чтобы любить ближнего и высшие смыслы. Антидуховность состоит в том, чтобы любить себя. Такая прикованность к себе и есть ад. Прикованный к себе человек — это духовный мертвец. Даже тот, кто занимается другими, потому что так надо, не живет живой духовной жизнью. Ею живет только тот, кто занимается другими потому, что он их любит.

Ну и как сочетается подобное с пресловутым движением «Путь к себе»? Представители этого движения истово занимаются познанием тонкостей собственного внутреннего мира. Чем больше они влюбляются в такое познание, тем больше они влюбляются в себя.

Одно дело — влюбиться в себя как в крутого, нравящегося бабам мужика. Или как в очаровательную деваху, за которой все мужики увиваются. Это еще полбеды, между прочим. Совсем другое дело — влюбиться в себя как в средоточие всякого рода тонкостей, травматизмов, архетипизмов, контактерств и пр. Тот, кто так влюбился в себя, с гордостью говорит, что он духовен. Но на самом деле он духовно абсолютно мертв. И чем больше он занимается собой, тем более он мертв.

Попробуйте, занимаясь только собой, сыграть роль в спектакле, написать статью или книгу. Будь вы семи пядей во лбу, но если вы полностью обусловлены только самим собой, вы ничего толкового не сыграете и ничего толкового не напишете. Да и вообще ничего толкового не сделаете.

Гоголь не зря говорил: «Отрекись от себя для себя, но не для России». Это отречение от себя для себя и есть живая духовная жизнь.

Непонимание этой аксиомы духовности — согласно которой живая духовная жизнь начинается только тогда, когда ты отрекся от себя для себя и по-настоящему, любовно, не ради похвал, а по глубокому своему желанию, занимаешься ближними и высокими смыслами, — в современном мире носит уже не просто опасный, а прямо-таки зловещий характер.

В западных колледжах и университетах, которые у нас сейчас усердно копируют представители соответствующих кругов нашей интеллигенции, настойчиво требуют от учащихся, чтобы они занимались собой. Этих учащихся приковывают к этакой «самосности». Им говорят, что только полная сосредоточенность на этой «самосности» является источником жизненного успеха.

Потом эти учащиеся приходят в корпорации, стремясь опереться на «самосность» ради достижения жизненного успеха. Никто из моих читателей не пробовал на деле организовать какую-нибудь живую и эффективную работу в условиях, когда эту работу осуществляет группа «самосников»? Никакой организационный гений не преодолеет тупик «самосности» и не создаст из «самосников» мало-мальски эффективную рабочую группу.

Что дальше начинают делать западные корпорации? Может быть, кто-то из читателей не в курсе, но я в курсе — что называется, от и до. Западные корпорации начинают лихорадочно организовывать групповые тренинги. На тренингах начинают воспитывать командный дух (team spirit) и говорить о групповых полях, о приоритете коллективности над «самосностью». Участники тренингов старательно всё записывают и еще более старательно медитируют. Результат нулевой или отрицательный. Как говорится, поздно пить боржоми, когда почки отвалились.

Так обстоит дело в том, что касается работы в коллективе. Но точно так же оно обстоит и в том, что касается личной жизни.

Один из выдающихся европейских психологов, жертва нацизма, приехал в США и в виде исключения получил необходимые документы, позволяющие ему вести психоаналитическую практику. Он обзавелся клиентурой. Наличие необходимых документов и клиентуры обеспечивало ему прекрасную и комфортную жизнь (в США постоянные визиты к психоаналитику — занятие богатых людей).

На одном из первых сеансов этот европеец, не знающий, как именно формируется «самосность» в США, начал беседовать со своим пациентом о его проблемах в интимно-личной сфере. И случайно спросил, чем занимается пациент со своей второй половиной, проблемное отношение которой к пациенту было предметом анализа. Пациент ответил, что он, конечно же, занимается собой. Выдающийся европейский психолог предложил пациенту заняться не собой, а своей второй половиной. Пациент оказался понятливым. На следующий день он пришел к психологу и, заплатив вперед за год лечения, сказал, что больше не нуждается в его услугах. Потому что проблема оказалась решена после первого сеанса.

То же самое потом повторилось у этого психолога с другими пациентами.

Считаю необходимым оговорить, что этот европейский психолог относился к тем немногочисленным специалистам высшего класса, которые отвергали фрейдизм и неофрейдизм. А еще считаю необходимым оговорить, что сегодняшняя Европа мало чем отличается от США. Европа надломлена, искорежена и так далее.

Мне скажут, что и США, и Европа более искорежены, чем Россия. Соглашусь с этим. Но с одной оговоркой, которая является примером возможности использования рационального метода для понимания иррациональных ситуаций.

Когда в мировой истории новый уклад жизни, новое общественное устройство, новая государственность, наконец, в период своего начального формирования, опирались на человеческую порочность? Это произошло один раз в мировой истории — при формировании постсоветского общества и постсоветской российской государственности. А когда еще это происходило?

Купание в порочности — удел старых цивилизаций.

Это удел Древнего Рима периода упадка.

Удел поздней Персии, утопающей в роскоши и разврате.

Это удел позднего эллинства, то есть эллинизма.

Это удел позднего феодализма — разные там Стюарты и Марии-Антуанетты.

Как формировалось общество, пришедшее на смену всем этим старым гниющим порочным цивилизациям? Оно всегда формировалось через всяческое напряженное приподнимание нравственного начала.

Робеспьера называли неподкупным. Дантона осуждали за недостаточную нравственность. Принимался специальный закон о нравственности. Это — Франция, начинающая строить новое буржуазное общество на месте старого феодального. Потом начинает загнивать и буржуазное общество, но потом.

А Англия? Кромвель меньше приподнимал нравственное начало, чем Робеспьер? Он его еще больше приподнимал. И еще более свирепо.

Теперь рассмотрим новое советское общество. Один раз одна большевистская матрона что-то ляпнула по поводу свободной любви. Ленин (понимаете, не Сталин, а Ленин!) долбанул по ней так, что матрона зареклась когда-нибудь возвращаться к этой теме. Потому что Ленин понимал цену вопроса.

При Сталине нравственность была приподнята еще больше. В поздний советский период по этому поводу ходили скабрезные антисоветские анекдоты, которые на самом деле отражали стремление даже поздней советской власти блюсти нравственность в максимально возможной степени. Цитирую анекдоты по памяти: «Как женщины в разных странах удерживают мужчин? Американка — делом. Француженка — телом. Итальянка — грацией. А русская — парторганизацией». Вот еще один: «Осуждаемый на партсобрании за разрушение семейной жизни говорит: «Да не могу я продолжать с ней личную жизнь, потому что я импотент». Ему отвечают: «Прежде всего ты коммунист, понял?!»

Этими анекдотами пытались принизить советскую власть. В брежневскую эпоху это срабатывало, а теперь не срабатывает. Или, точнее, срабатывает с точностью до наоборот. Потому что ужасно хочется в общество, где власть блюдет нравственность. Причем используя эффективные методы (исключение из КПСС по статье «аморалка» вело к реальным печальным последствиям для исключенного, и у КПСС хватало сил для того, чтобы эти реальные печальные последствия обеспечить).

Если не имеете соответствующего жизненного опыта — послушайте песню Галича, в которой Галич над этим глумится, достигая в 2018 году результата диаметрально противоположного тому, которого достигал в брежневскую эпоху.

Я не идеализирую брежневизм, потому что знаю его от и до. Но формирование личности ребенка в брежневскую, отнюдь не безупречную, эпоху шло в большинстве случаев по нормальной человеческой траектории. Ребенок как минимум не приучался к пороку в возрасте, когда он от этого не защищен. Этот порок не свирепствовал на улицах, в детских садах и школах. И этот порок не восхваляли, противопоставляя «наш замечательный порок вашей чудовищной добродетели». А теперь противопоставляют, причем именно таким образом.

Некой сомнительной организации, активно опекающей ЛГБТ под видом профилактики ВИЧ, помешали вести в школе уроки, на которых молодая инструктор-волонтер рассказывала детям о видах секса, да так забористо, что школьники сами стали протестовать. Как только отняли возможность учить пороку с помощью самопальных инструкций, на помощь явилась некая журналистка и заявила, что раз секспросвет в школе мракобесы запрещают, она создаст интернет-учебник, а в интернете можно всё. Тут же рядом с нею возникла помощница, показывающая, как девушке следует осуществлять самоудовлетворение, и выкладывающая эти свои ролики в интернете. Где, действительно, можно всё. Тут дело даже не в том, будет ли прикрыта «шарашка», занимающаяся развращением подростков на гранты по ВИЧ-профилактике. Скорее всего, не будет. Но даже если и будет — не это же главное. Главное в том, что нет в обществе, в этом самом гражданском обществе, о котором все болтают всуе, настоящего протеста против подобного рода фокусов. Нет этого протеста в гражданском обществе, у отдельного рядового человека, в отдельной рядовой семье. То есть где-то этот протест есть, но он носит вялый характер. А где-то его и вовсе нет.

Фактическое безразличие власти к этой проблематике, поощрение властью разного рода восхвалений порока под видом пропаганды современного искусства и существенная надломленность постсоветского российского общества — вот с чем мы сталкиваемся на деле. На Западе ситуация еще намного хуже? Согласен. Но западное буржуазное общество — это общество, которое начало складываться после Великой французской буржуазной революции, то есть в конце позапозапрошлого столетия. Оно вполне отвечает правилу, согласно которому порочность — это удел старых общественных укладов. Беда в том, что новых, альтернативных не обнаруживается.

А российское буржуазное общество — это очень молодое общество, которому не несколько столетий, а меньше 30 лет.

И теперь я задаю читателю вопрос: «Те, кто сознательно закладывали апологетику порока в фундамент только еще формирующегося общества, не знали, что они делают? Они все не знали этого? Умные и образованные люди в том числе?»

Кто-то, может быть, и не знал, но наиболее продвинутые — знали. И имели возможность на момент нового социогенеза вводить в ядро новой социальной личности то, что никогда никто не вводил в ядро какой-либо социальной личности на момент ее формирования, ее становления, ее зарождения.

И что хотели получить «на выходе» те, кто посылали такой сигнал «на вход» зарождающейся качественно новой антисоветской социальной системы, агрессивно отрицающей опыт советской системы, наследницей которой она является?

При таком агрессивном отрицании своего советского прошлого новая социальная система была обречена на так называемую аномию, а при отсутствии ценностного каркаса и антипорочного нравственного стержня — еще и на регресс. Вкратце сообщу о том, что является рациональным содержанием только что названных мною понятий.

Аномия — это понятие, введенное в научный оборот Давидом Эмилем Дюркгеймом (1858–1917). Дюркгейм считается наряду с Марксом и Вебером одним из основоположников того обществоведения или обществознания, которое принято называть социологией.

К сожалению, социологией всё чаще называют не изучение разных обществ, хотя сам термин адресует к этому (societas — общество, logos — знание, наука). В эпоху опрощения всего и вся, порожденного и интернетом, и другими причинами, социологией начинают называть банальное проведение опросов. Конечно, специалисты понимают, что фундаментальная социология может использовать опросы как инструмент, а может и не использовать, но никак уж не задается этим инструментом. Но всё равно, я предпочитаю говорить не о фундаментальной социологии, а об обществоведении или обществознании. Понимаю, что эти слова старомодны и, что называется, неточны. Но лучше старомодная неточность, чем бойкое расхожее низведение настоящего знания об обществе к калькуляциям, которые в лучшем случае являются одним из слагаемых подобного знания.

Дюркгейм занимался именно фундаментальной социологией. Его интересовало формирование общества в условиях отсутствия традиции. Именно в таких условиях, по мнению Дюркгейма, формируется общество модерна.

Дюркгейм изучал апатию, разочарование, противоправное поведение, происходящие при резкой замене одних общественных идеалов и морали — другими идеалами, причем предельно контрастными. При этом происходит естественное отторжение очень существенных слоев общества от подобного рода нововведений. Эти слои общества перестают чувствовать свою причастность к новому укладу жизни, отчуждаются от этого уклада. Они зачастую не остаются верны прежним нормам и ценностям, а отвергают нормы и ценности вообще. Если новые нормы и ценности носят невнятный характер, если новая жизнь лишена новых идеалов или даже недостаточно сильно согрета этими идеалами, то общество может не только отпасть от ценностного и нормативного существования, но и покатиться вспять. Это называется социальным регрессом.

Регресс — это не просто движение вспять. Это инволюция, при которой сложные системы испытывают вторичное упрощение.

В перестроечные годы я дискутировал на круглом столе с одним из главных советских философов, советником главы государства, официальным руководителем нашей философии. Этот философ сказал: «Мы сломаем стержень существующей системы, а создание новой системы предоставим живому творчеству масс».

Я обратил внимание оппонента на то, что это строго равно регрессу.

Оппонент посмотрел на меня злобно как на интеллектуала, который говорит о том, что известно узкому кругу интеллектуалов, но о чем говорить в общественной дискуссии не положено.

Между тем регресс и аномия в СССР были только частью глобального процесса. Нечто испытывалось на нас, как на подопытных кроликах. И это нечто имеет, сколь это кому-то ни покажется странным, самое прямое отношение к обсуждаемому мною культу Кибелы. И представляет собой рационально познаваемый аспект производимой кибелизации. Без обсуждения таких рациональных аспектов, конкретных, вопиющих, явленных нам грубо и прямо, мы все окажемся дамочками с лорнетами, обсуждающими точки силы, они же — точки кибелизации, бродящими по закоулкам гибнущего мира, который надо не лорнировать, а преобразовывать и спасать.

 

(Продолжение следует.

 ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/badf9885?gazeta=/gazeta/272

 


29.03.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №271

 

И вот тогда стало ясно, что время, в котором ты живешь, — это время Тьмы. Ясность эта приобрела абсолютный характер после того как разрушители реальной демократии, создатели реального антидемократического криминального общества назвали себя прогрессорами и гуманистами 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 29 марта 2018 г.

опубликовано в №271 от 29 марта 2018 г.  

Гравюры на дереве А. И. Кравченко, 1936 г.

В написанной мною драме «Изнь» странные силы заказывают автору переосмысление одного из произведений Стругацких. Автор сравнивает этот заказ с тем, что описано у Пушкина в «Моцарте и Сальери», где странный человек заказал Моцарту «Реквием».

Несколько слов об этом «Реквиеме». Вскоре после кончины Моцарта в просвещенных кругах тогдашнего европейского общества стали циркулировать слухи о том, что Моцарта убили, потому что он в своей «Волшебной флейте» раскрыл — намеренно или случайно — секреты того тайного общества, в котором состоял и тайны которого клялся не разглашать.

Пушкин, разумеется, был в курсе этих слухов, превратившихся к началу XIX века в устойчивый элитный миф, не подлежащий критическому рассмотрению: «Все осведомленные люди знают, кто и зачем убил Моцарта, а если вы не согласны, то вы либо не входите в круг просвещенных людей своего времени, либо пытаетесь противопоставить себя этому кругу самым возмутительным образом».

В «Моцарте и Сальери» Пушкин излагает версию убийства Моцарта, отличную от той, которую я только что назвал устойчивым элитным мифом. Но это не значит, что Пушкин вступает в конфронтацию с тем кругом просвещенных и посвященных, который убежден в том, что Моцарта убили, причем за дело.

Элитный миф об убийстве Моцарта не подлежал открытому обсуждению и уж тем более не должен был предлагаться театральному зрителю. Просвещенный и посвященный круг, прочитав пушкинского «Моцарта и Сальери», наверняка с удовлетворением констатировал, что Пушкин не пытается разглашать то, что разглашать не положено.

Кстати, при внимательном прочтении пушкинского произведения следы устойчивого элитного мифа об убийстве Моцарта обнаруживаются. Причем не только в словах Моцарта о некоем странном человеке, заказавшим ему «Реквием» и не пришедшим за заказом — почему бы это не рассматривать как часть определенного карающего таинства, в рамках которого музыкант должен сам написать реквием не на чьи-то похороны, а на свои собственные? Поскольку экзотические интерпретации — расхожая черта нынешней эпохи пренебрежения к сказанному в великих текстах, я приведу то, что сказано по поводу «Реквиема» в великом пушкинском произведении:

Сальери

Ты, верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?
Обед хороший, славное вино,
А ты молчишь и хмуришься.

Моцарт

Признаться,
Мой Requiem меня тревожит.

Сальери

А!
Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?

Моцарт

Давно, недели три. Но странный случай...
Не сказывал тебе я?

Сальери

Нет.

Моцарт

Так слушай.
Недели три тому, пришел я поздно
Домой. Сказали мне, что заходил
За мною кто-то. Отчего — не знаю,
Всю ночь я думал: кто бы это был?
И что ему во мне? Назавтра тот же
Зашел и не застал опять меня.
На третий день играл я на полу
С моим мальчишкой. Кликнули меня;
Я вышел. Человек, одетый в черном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас
И стал писать — и с той поры за мною
Не приходил мой черный человек;
А я и рад: мне было б жаль расстаться
С моей работой, хоть совсем готов
Уж Requiem. Но между тем я...

Сальери

Что?

Моцарт

Мне совестно признаться в этом...

Сальери

В чем же?

Моцарт

Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит.

Сальери

И, полно! Что за страх ребячий?

От этой фразы Сальери, следующей сразу за признанием Моцарта, до смерти Моцарта, выпившего отравленное вино, — несколько минут. При этом черный человек, которого Моцарт настойчиво называет «мой черный человек» («не приходил мой черный человек», «мне день и ночь покоя не дает мой черный человек»), — это, конечно же, некий убийца Моцарта. Но не буквальный (им является Сальери), а инфернальный. Этот инфернальный черный человек использует для убийства Моцарта зависть, которая обуяла Сальери.

У Вергилия подобным образом богиня Юнона использует для развязывания Троянской войны в новой римской редакции темное божество Алекто. Чем, собственно, такое божество отличается от пушкинского черного человека?

Кстати, Моцарт, как мы убедились, говорит еще и о том, что черный человек приходит за ним, а не за «Реквиемом». Пушкин специально вкладывает такие слова в уста Моцарта. В текстах Пушкина категорически отсутствует какая-либо небрежность или невнятность, позволяющая трактовать написанное произвольным образом. Раз Пушкин вложил в уста Моцарта слова о том, что «с той поры за мною (за мною, а не за текстом моего реквиема — С.К.) не приходил мой черный человек»), значит, для Пушкина этот черный человек является посланцем инфернального мира, примерно таким же, как Командор из «Каменного гостя», говорящий Дон Жуану: «Я на зов явился».

В определенные эпохи тексты тех или иных произведений, как обычных (романы, рассказы, повести, драмы), так и иных («Реквием» Моцарта — это тоже текст), выступают как нечто самодостаточное. Но в другие эпохи тексты могут выступать в качестве чего-то, встроенного в более сложную конструкцию. В этом случае зачастую используется сюжет с заказчиком.

Заказчик приходит к автору. Заказывает ему текст. Автор пишет этот текст с той или иной оглядкой на заказчика. Заказчик может даже начать что-то навязывать автору, включая в свой заказ определенные условия. Автор может безропотно выполнять условия, может роптать на их наличие, а может увиливать от их исполнения.

Если бы Моцарт пришел к Сальери и сказал ему: «Я написал это музыкальное произведение и прошу тебя дать ему оценку», то текст моцартовского произведения тоже не был бы самозначим и самодостаточен. Самозначим и самодостаточен он был бы только в случае, если бы мы пришли в концертный зал, сели в кресло, насладились бы «Реквиемом» Моцарта и ушли домой, обсуждая произведенное впечатление. Или просто неся его в себе.

У Пушкина «Реквием» Моцарта является лишь частью композиции, причем речь идет не просто о том, что «Реквием» обсуждается. Композиция, в которую введен «Реквием», гораздо более многомерна. При этом самой существенной частью этой композиции является наличие специфического заказчика.

Пушкин часто вводит в свои композиции некие фигуры, определенным образом связанные с теми текстами, которые он предлагает читателю. Одна из наиболее часто используемых фигур — конечно же, муза, вдохновительница творчества. В своем «Памятнике», являющимся, как это следует из эпиграфа (Exegi monumentum), вариацией на тему одной из од Горация, известной также под названием «К Мельпомене», Пушкин, следуя Горацию, обращается в итоге к своей музе со словами:

Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.

В другом своем стихотворении, «Поэт», Пушкин говорит уже не просто о музе, которая вдохновляет его на творчество. Он говорит о творческой жертве:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон.

В этом стихотворении поэт оказывается, по существу, медиумом, чуткого слуха которого касается божественный глагол («Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется...»). Этого медиума пробуждают («Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел») и преобразуют. Он приобретает дикость и суровость, он ищет уединения и так далее.

Назову еще одно стихотворение Пушкина, «Пророк», где уже не просто некое божество что-то там делает с поэтом, а где подробно описано, что и кем именно делается конкретно с глазами, ушами, устами, сердцем.

И, наконец, обращу внимание на существование более приземленной традиции, в рамках которой поэты обращались не к музам, а к меценатам, то есть, в каком-то смысле, к конкретным заказчикам своих произведений.

Как мы видим, диапазон заказчиков широк: от потустороннего черного человека из «Моцарта и Сальери» — до явных или неявных обращений к конкретному меценату.

Нить подобной традиции тянется с античности до нашего времени. Но если бы всё сводилось только к ней, не было бы нужды так подробно обсуждать соотношение текста и чего-то вне- и надтекстуального.

Однако с легкой руки Маркса и его последователей тема заказчика существенно расширилась и углубилась. Потому что стало всерьез обсуждаться то, что определенные тексты, причем отнюдь не только пропагандистские, созданы не по заказу конкретного мецената и не по заказу потусторонних сил, а по заказу того или иного класса, представителем которого является создатель текста, реализующий в этом тексте не только личную, но и классовую установку. И автор текста, и выведенные автором в тексте герои рассматривались в качестве представителей определенных классов, выразителей классовой воли и классового интереса.

Евгений Онегин, герой одноименного произведения Пушкина, рассматривался как представитель петербургского чиновного дворянства, а Татьяна Ларина — как представительница класса провинциальных помещиков. Порой это всё доходило до преувеличений, порождающих ироническое сожаление. Но порой это имело и вполне осмысленный характер. Даже если речь шла о произведениях, в которых социальные роли не выдвигались на первый план.

Но ведь порой они активно выдвигались на первый план, не так ли? Некрасовым, заявлявшим:

Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил — и сердцем я спокоен...
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба...

Кстати, рядом с этим посвящением лиры определенному классовому субъекту («народу своему») поэт находит место и для музы:

Довольно ликовать в наивном увлеченье, —
Шепнула Муза мне. — Пора идти вперед:
Народ освобожден, но счастлив ли народ?

Но это — дореволюционный Некрасов. А послереволюционный Маяковский? В поэме «Владимир Ильич Ленин» он подробно разбирает проблему внутреннего, а не внешнего заказчика:

Знаю,
лирик
скривится горько,
Критик
ринется
хлыстиком выстегать:
— А где ж душа?!
Да это ж —
риторика!
Поэзия где ж?
Одна публицистика!! —
Капитализм —
неизящное слово,
куда изящней звучит —
«соловей»,
но я
возвращусь к нему
снова и снова.
Строку
агитаторским лозунгом взвей.
Я буду писать
и про то
и про это,
но нынче
не время
любовных ляс.
Я
всю свою
звонкую силу поэта
тебе отдаю,
атакующий класс.

Сказав об этом самом «атакующем классе», который для него является таким же заказчиком (социальным, а не физическим), каким для Моцарта являлся черный человек (конкретные роли разные, а функция заказчика — общая), Маяковский далее говорит об этом самом заказчике:

Пролетариат —
неуклюже и узко
тому,
кому
коммунизм — западня.
Для нас
это слово —
могучая музыка,
могущая
мертвых
сражаться поднять.

Таким образом, социальный заказчик становится у Маяковского еще и как бы «атеистически-метафизическим», то есть способным поднять мертвых на сражение. Социальный заказчик Маяковского обладает определенным духом, он же — «могучая музыка». И если у одних авторов великих текстов (а Маяковский, безусловно, автор великих текстов, один из которых — цитируемая мной поэма) есть связь между социальным заказчиком и его духом, он же — великая музыка, то у других авторов этот дух выступает на первый план.

Александр Блок в статье «Интеллигенция и Революция» пишет: «Надменное политиканство — великий грех. Чем дольше будет гордиться и ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать кругом. Ужасна и опасна эта эластичная, сухая, невкусная «адогматическая догматика», приправленная снисходительной душевностью. За душевностью — кровь. Душа кровь притягивает. Бороться с ужасами может лишь дух. К чему загораживать душевностью пути к духовности? Прекрасное и без того трудно.

А дух есть музыка. Демон некогда повелел Сократу слушаться духа музыки.

Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию».

Как мы видим, не только в поэзии, не только в романтической прозе, но и в философской публицистике автор порой открыто выстраивает свои отношения с теми или иными заказчиками. Иногда это класс, иногда это дух, иногда это время (Андрей Вознесенский прямо предлагает времени покурить вместе с ним, Маяковский беседует с Солнцем). И может ли, вообще-то говоря, быть создан какой-нибудь текст без того или иного чувства заказанности этого текста той или иной сущностью, которая больше автора текста и которая с этим автором связана?

Наша интеллигенция и в прошлом, и сейчас восхищалась Пастернаком, потому что он аполитичен и, в каком-то смысле, сложно соотносим с советскостью. В отличие от Маяковского. Но Пастернак восхищался Маяковским. И не он один. А Бертольт Брехт? Это не великий драматург? Полно! Бертольт Брехт прямо говорил о том, что он выполняет классовый заказ. Потому что сам класс, чей заказ он выполняет, выполняет заказ Истории. А История для Брехта — это нечто наивысшее, сугубо метафизическое в том же смысле, в каком метафизичны строки Маяковского по поводу музыкальности слова «пролетариат», музыкальности воскрешающих мертвых и ведущих их на бой (для меня, где такая музыкальность, — там метафизика).

Мы живем в определенное время. Разве это время, являя нам неслыханную антигуманистичность, не бросает этим вызова и не требует ответа? И чем, собственно, вызов, требующий ответа, отличается от заказа?

Время, история, гуманизм — вполне могут быть заказчиками тех или иных текстов.

В Евангелии от Луки сказано:

«Первосвященникам же и начальникам храма и старейшинам, собравшимся против Него, сказал Иисус: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня?

Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук, но теперь ваше время и власть тьмы».

До осени 1993 года у меня сохранялась надежда, что время, с которым надо вступать в определенные отношения, не будет тем, о котором сказано в этих строках, не будет властью некоей тьмы. Вопрос о том, будет ли оно властью этой тьмы или не будет, а точнее, о том, будет ли эта власть окончательна, был для меня увязан прочнейшим образом с вопросом о поддержке народом, какими-то неэлитными общественными массовыми группами чего-то, несводимого к чечевичной похлебке самого элементарного потребления и сдобренного разного рода низостями и похабщиной (порнографией в том числе).

Если эти группы способны поддержать любой принцип, кроме антипринципа под названием «Даешь похлебочку! Похлебка любой ценой!», то Тьма не может возобладать окончательно. Ибо в окружающей действительности остается место для низовой поддержки чего-то кроме похлебки, какого-то высшего принципа. А значит, остается место для Истории как альтернативы всевластью Тьмы.

Понимая, что в августе 1991 года улица оказалась в руках реальных апологетов похлебки, огульно отвергающих все непохлебочное и уж тем более антипохлебочное, я говорил себе: «А вдруг все дело в том, что ГКЧП был небезупречен с правовой, демократической точки зрения?» А вдруг для активных низов, не вышедших на улицу (мнение пассивных низов никогда в острые периоды не имеет решающего значения), имело значение то, что ГКЧП был для них связан с нарушением принципа права, с недемократичностью, с возвращением к несвободе? А вдруг внутри формирующегося постсоветского будущего эти низы, в отличие от меня, видят нечто идеальное, связанное со свободой выбора, свободой высказывания, свободой мнения, свободой от неправовых выходок власти? А вдруг вообще эта пассивность низов в августе 1991 года связана и с пассивностью тех, кто выступал от их имени (этого самого ГКЧП), и с надеждой на счастливое будущее, и с недопониманием непоправимой трагичности произошедшего, и с особым, совершенно справедливым отвращением к личности Горбачева?

Я понимал, что утешаю себя, что пытаюсь заговорить живую боль души и страшное нежелание оказаться внутри некоего времени тьмы. И тем не менее я проявлял готовность отличать свое представление о верности принципу (для меня — коммунизму) от представлений окружающих, этих самых активных неэлитных групп в первую очередь. Которые могли отвергнуть мой принцип, не отвергая принцип как таковой. Притом, что подобное отвержение принципа как такового и означает пришествие времени тьмы.

К осени 1993 года Ельцин показал низам, что их место, так сказать, у параши. Низы уже копались в помойках в поисках еды.

К осени 1993 года Ельцин нарушил фундаментальные правовые нормы, которые перед этим отстаивал. Он посягнул на институт демократической власти, а значит, на демократию. Он грубейшим образом применил самое вульгарное насилие.

Активные низы не поддержали противников Ельцина, притом что эти противники призывали к такой поддержке, открыто выступили против Ельцина, обладали необходимой статусностью, имели на своей стороне абсолютную правовую легитимность.

И вот тогда стало ясно, что время, в котором ты живешь, — это время Тьмы. Ясность эта приобрела абсолютный характер, после того как разрушители реальной демократии, создатели реального антидемократического криминального общества назвали себя прогрессорами и гуманистами, апеллируя при этом к произведениям очень нелюбимых мною братьев Стругацких.

Вопиюще выпуклой стала спецслужбистская подоплека всего на свете, и этих прогрессоров-гуманистов, и самих этих братьев Стругацких, и многого другого. Тогда-то я и попытался ответить на вопрос о соотношении времени и вечности. Ведь если время может быть временем тьмы, то вечность тьме не может принадлежать. Или может?

Пытаясь найти ответы на эти вопросы, я написал свою первую стихотворную драму «Изнь». И в ней впервые стал обсуждать всё то, что сейчас обсуждаю в этом своем исследовании.

В драме фигурировали Автор, Муза и непонятный Заказчик. При этом Автору заказано Заказчиком драматическое сочинение в стихах, посвященное осмыслению стругацкианы как масштабного социального, политического и даже метафизического явления.

Осмысливая стругацкианство подобным образом, Автор предлагает героям обсудить стругацкиану, что герои не без удовольствия делают. Отправной точкой этого обсуждения для них является фраза из произведения «Трудно быть богом» «гуманизм был скелетом нашей натуры».

Поскольку Автор одновременно и сочиняет драму, и ставит спектакль, ему необходимы актеры. Эти актеры, явившись на зов Автора, проявляют определенную строптивость. И когда автор предлагает им осмыслить фразу Стругацких «гуманизм был скелетом нашей натуры», актеры спрашивают автора: «Кто сожрал мясо?» Далее они начинают обсуждать, как будет вести себя скелет без мяса и так далее.

Все мои апелляции к Зелинскому и другим экспертам, все мои подробные ознакомления с древними текстами — это попытки ответить на вопрос о том, кто сожрал мясо.

К сожалению, на нынешнем этапе мы располагаем уже достаточно обширным конкретным материалом, позволяющим утверждать, что мясо не само покидало скелет гуманизма, а было именно съедено.

В самом деле, если бы, к примеру, в каком-нибудь XVI веке перверсия рассматривалась как грех и преступление в силу господства религиозных представлений, а в XX веке она стала бы рассматриваться иначе, то можно было бы сказать, что мясо не съедено, а само медленно и неумолимо покидало скелет по причине гниения основополагающих принципов. Но в цитадели западного гуманизма, каковой являются США, перверсия считалась грехом и наказывалась уголовно еще в 50-е годы XX века. Она превратилась в предмет поклонения и почитания двадцатью-тридцатью годами позже. Как за такой срок могут быть отменены основополагающие нормы без наличия субъекта, который планирует и осуществляет такую отмену, то есть съедает мясо?

А если этот субъект есть, то откуда он вынырнул? Почему он так нацелен на съедание мяса? Был ли он всегда на это нацелен? И каковы его цели?

 

(Продолжение следует.

 ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/4e51cc1b?gazeta=/gazeta/271

 


22.03.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №270

 

Запрос на сверхрациональное знание о сокровенной сути реальности очень силен даже в нашу сверхциничную эпоху. А в предшествующие эпохи он был еще сильнее 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 22 марта 2018 г.

опубликовано в №270 от 22 марта 2018 г.   

Уильям Хогарт. Сатира на ложную перспективу. 1754

Я много раз использовал как в этом, так и в других исследованиях, достаточно специфическое математическое представление о различии необходимого и достаточного. При этом постоянно настаивая на том, что некие условно объективные знания — в большинстве случаев гуманитарные, но иногда и иные, — конечно же, абсолютно необходимы в исследованиях, посвященных превращению тайного в явное. Но будучи необходимыми, в этого рода исследованиях они абсолютно не достаточны.

Но что такое сами по себе эти исследования, в которых чья-то активность, будучи более или менее тщательно скрываема, может быть распознана так, как следователь распознает личность преступника, заметающего следы, по следам его преступлений?

Иногда такого рода исследования почему-то именуют конспирологическими. Если бы под конспирологией имелось в виду обсуждение определенного рода реальных заговоров (например сложнейшего заговора против Павла I), то не было бы никаких оснований для того, чтобы относиться к конспирологии неуважительно. Хотя бы потому что нет ничего реальнее и несомненнее таких заговоров.

Например, классовая борьба — это из сферы сомнительного. Для одних классы есть, для других — нет. А заговоры, завершающиеся свержением тех или иных лиц, отвечающих за судьбу тех или иных государств, — несомненны. Как несомненно и то, что они меняют траекторию исторического процесса. Не убили бы Павла I — не было бы Отечественной войны 1812 года, оставался бы у власти Наполеон Бонапарт, и вся мировая история имела бы иную направленность.

Была ли Великая Октябрьская социалистическая революция пролетарской — это открытый вопрос. Может быть, да, а может быть, нет. То, что она была великой — несомненно. Ибо она изменила облик мира. Но носила ли она классовый или иной характер? Повторяю, это открытый вопрос. А то, что убили сначала Джона Кеннеди, а потом его брата Роберта — это вопрос не из разряда сомнительного. Кто убил и зачем — другой вопрос. Но что убили тогда-то и тогда-то — несомненно. Как несомненно и то, что это изменило ход мирового процесса.

Итак, если бы конспирологией называлось исследование таких конкретных заговоров, требующее применения специфической методологии, — можно было бы относиться к конспирологии вполне позитивно. И помещать на отдельную полку конспирологические сочинения, в которых с использованием правильной методологии обсуждаются те или иные заговоры.

Но беда в том, что конспирология в том виде, в каком она реально сформировалась при помощи таких-то и таких-то сомнительных интеллектуалов, посвящена не конкретным заговорам, а общей теории заговора, управляющей судьбами мира. Чаще всего — это теория еврейского заговора, носящая спекулятивный, попсовый характер, опирающаяся на сфабрикованные документы типа «Протоколов сионских мудрецов». А главное, претендующая на объяснение всего и вся, исходя из ложной аксиомы о всесилии некоего еврейского сообщества, творящего мировую историю.

Этот примитивный конструкт, кстати, неизбежно порождающий определенный комплекс неполноценности («раз они всё творят, то надо, с одной стороны, их ненавидеть, а с другой стороны, к ним подмазываться»), превращает сложнейшую систему исторических уравнений в одно незатейливое уравнение с одним как бы неизвестным. В результате этого конструкт порождает у людей, чурающихся сложного, некое представление о своей особой осведомленности. Обладатели этого представления ничего не понимают в реальном процессе. Но с важным видом готовы говорить обо всем.

Сказанное мной отнюдь не означает отсутствие еврейского фактора в мировой истории. Есть он, этот фактор. И масонский фактор тоже есть. И британский, например, тоже. Как его может не быть, если какое-то время Британия правила миром? Она ведь не могла им править, не осуществляя сложной игры. Но одно дело — эта игра, а другое дело — пресловутое рассуждение на завалинке о том, что «англичанка гадит».

Одно дело — тяжелейший интеллектуальный труд по выявлению тонкой структуры еврейского коммьюнити, противоречий внутри этого коммьюнити, места коммьюнити в сложнейших элитных симбиозах (американском, к примеру).

А другое дело — «два притопа, три прихлопа», с помощью которых всё на свете можно объяснить еврейскими кознями.

Такие же «два притопа, три прихлопа» объясняют всё британскими кознями, чураясь при этом реальной аналитики элитных игр, ведущихся теми или иными британскими элитными группами.

Попсовый конспирологический бред носит безудержный характер. Кто-то ограничивается евреями, британцами, масонами, извращая сложнейшие мировые процессы, примитивизируя их в такой степени, что любое достойное обсуждение роли этих факторов в мировой политике натыкается на восклицание: «Фи, опять конспирология». А кто-то, удовлетворяя запрос на примитивность и тайну, исходящий от нормальных людей, чующих, что в мире происходит нечто неладное и ищущих простых ответов на проклятые вопросы, начинает говорить о серпентоидах или инопланетянах, атлантистах, гиперборейцах и так далее.

Чем больше конспирологической попсы — тем в большей степени отчужден нормальный средний гражданин той или иной страны от понимания непрозрачных процессов, которые очевидным для него образом влияют на его судьбу. И право дело, возникает вопрос о характере подобного отчуждения. Является ли оно только следствием борзого ответа на реальный запрос, суть которого в требовании невозможного: простых ответов на те вопросы, отвечая на которые, надо исходить из того, что любая простота хуже воровства? Или же кому-то надо так дурачить людям голову, предлагать им движение по заведомо ложному следу, соблазнять их этой самой простотой, которая хуже воровства.

Как бы то ни было, слово «конспирология» уже скомпрометировано окончательно и бесповоротно. И понимая это, мы — я и мои соратники — предложили тем, кто действительно хочет что-то понять, сразу две аналитические дисциплины.

Одна из них — специстория, в рамках которой изучаются реальные заговоры, такие как убийство Павла I или убийство братьев Кеннеди, или убийство итальянского премьера Альдо Моро. При этом специстория отличается от обычной истории тем, что работает с закрытой информацией, использует соответствующие методы, проверяя и перепроверяя так называемые утечки, отличая ложную информацию от истинной, тщательно изучая открываемые секретные архивы, и так далее.

Другая — субъектология. Ею занимаются исследователи, признающие, что определенные элитные группы могут в течение долгого времени целенаправленно изменять характер исторического процесса. Что эти группы могут даже объявлять войну Истории, противопоставляя ей антиисторическую или контристорическую Игру.

Определяется ли судьба гуманизма в XXI столетии только характером исторического процесса?

Если так, то эта судьба может быть спрогнозирована с использованием исторических, историко-политических методов.

Связана ли она с исчерпанием исторического процесса?

В этом случае необходимо применение историософских методов, методов культурологического и социокультурного анализа.

Или же кто-то пытается противопоставить Истории свои масштабные контр- и антиисторические инициативы, ведя глобальную игру.

В этом случае надо распознавать субъекты, что и является целью субъектологии.

Как изучать контристорическую, антиисторическую игру (или такие игры), исходя при этом из того, что подобное изучение не должно исходить из аксиоматичности наличия этих игр, а должно выявлять их по ходу дела.

Субъектология, занимаясь этим, не пренебрегает классическими методами — историческим, культурологическим, философским, политологическим и т. д. Но она понимает, что использование этих методов само по себе ничего не даст. Что оно должно быть дополнено особого рода герменевтикой, то есть расшифровкой обсуждаемого материала, осуществляемой с применением тех или иных кодов.

Иногда эти коды называют социокультурными, иногда метафизическими, иногда транскультурными, трансконфессиональными, иногда религиозно-эзотерическими.

Здесь я уже использовал и буду использовать сразу все подобные коды. Используя же их, распознавать игровое начало внутри естественно-исторического процесса, несомненно, имеющего огромное, но не исчерпывающее значение.

Прослеживание игрового воздействия на исторический мегатренд — вот задача исследования. При этом я постоянно буду исходить из сомнительности самого наличия такого воздействия. И выявляя его, разрешать свои сомнения, не отменяя самого принципа, согласно которому я должен от начала и до конца исследования относиться к наличию подобных воздействий как к чему-то, что требует выявления с соблюдением при этом принципа неочевидности наличия выявляемого.

Когда исследуется та или иная военная операция, можно не сомневаться в ее наличии. А когда исследуется игровое воздействие, нужно сомневаться в его наличии. Но сочетать это сомнение в самом наличии воздействия с попытками его выявления.

Намерен ли я в данной работе, изучая гуманистический мегатренд и определяя гуманизм не как определенное светское начинание, жизнь которого определяется несколькими столетиями, а как все то, что тысячелетиями грезило восхождением человека и человечества, верило в благое величие человека и человечества, в высшее предназначение человека и человечества, ограничиваться только корректными гуманитарными данными, предлагаемыми такими специалистами, как Зелинский, и классическими античными текстами?

Считаю ли я достаточным обычное ознакомление с суждениями специалистов и первоисточниками?

Считаю ли я достаточным сочетание такого ознакомления с философским осмыслением данных, предлагаемых специалистами, и данных, которые можно получить из первоисточников?

Считаю ли я, наконец, достаточным сочетание ознакомления и осмысления с определенным сопряжением, при котором разнокачественные данные превращаются в систему связанных между собой элементов?

Нет, я не считаю достаточным даже сочетание ознакомления и сопряжения с системным упорядочиванием того, что является разнокачественными слагаемыми исследования. Я это считаю абсолютно необходимым и одновременно абсолютно же недостаточным.

Необходимое и достаточное...

Поскольку это исследование предлагается читателю, который а) не погружен в античную тематику, б) не посвятил свою жизнь культурологическим изысканиям, в) не занимался логико-математическими исследованиями, то данное методологическое обсуждение мне представляется не только правомерным, но и необходимым. Оно адресовано читателю, для которого судьба гуманизма — это живой, не академический вопрос. Это попытка распознать, что ему уготовано. Что уготовано его стране, человечеству, его близким, которых уже сейчас втягивают невесть во что, именуя это то секспросветом, то ювенальной юстицией, то постмодернизмом, то постгуманизмом, то кое-какие методологические вопросы все время надо оговаривать.

И тут необходимо не методологическое введение, предваряющее исследование, а вклинивающиеся в исследование методологические отступления, проводимые как бы по ходу дела, для того чтобы после них продолжить двигаться по прежнему исследовательскому маршруту или же маршрут изменить.

Сейчас наступил момент, когда надо ответить на вопрос, чем является развернутое цитирование разного рода специалистов по античности — таких как Зелинский, чем являются столь же развернутые цитирования древних античных текстов, чем являются сопряжения этих двух видов цитирования и их сочетание с собственными философско-культурологическими размышлениями? Они являются содержанием проводимого исследования или одним из его слагаемых? Если это одно из слагаемых, то как оно сочетается с другими? Внутри системы этих слагаемых есть что-то, претендующее на фокусировку, на роль узлового пункта, точки схода, системообразующего центра? Или же все слагаемые более или менее равнозначны, и новое качество им придает только задаваемая система связей между слагаемыми?

Отвечая, я вновь апеллирую к математическим и общефилософским представлениям о соотношении необходимого и достаточного. И утверждаю, что цитирование Зелинского, других специалистов по античности, древних античных текстов, наведение мостов между экспертными оценками античного материала и самим этим античным материалом — необходимо, но недостаточно.

Возьмем, к примеру, такое утверждение: «Вася получает стипендию».

По отношению к этому утверждению необходимым условием является утверждение «Вася — студент». Потому что если Вася не студент, он не может получать стипендии. Но ведь не все студенты получают стипендию. Поэтому достаточным условием по отношению к утверждению о том, что Вася получает стипендию, является утверждение «Вася учится в высшем учебном заведении без троек».

Я занимаюсь развернутым цитированием экспертных оценок и первичного античного материала как тем, что необходимо в качестве подтверждения особой роли Кибелы в античной эзотерической религиозности, прочно связанной с определенными представлениями о государственности.

Без такого цитирования говорить об особой роли Кибелы бессмысленно. Как бессмысленно говорить о стипендии, получаемой Васей, если он не является студентом.

Но для того, чтобы от необходимого перейти к достаточному, то бишь к тому, что наш Вася учится в вузе без троек, нужно соединить весь этот доказательный материал с чем-то, превращающим разнородные сведения в планеты, вращающиеся вокруг определенного центра. Что это за центр?

Для субъектолога, дополняющего необходимые гуманитарные сведения и их обычное осмысление субъектологической герменевтикой, очевидно, что такой центр должен иметь трансрелигиозный, транскультурный, трансцивилизационный характер. Потому что не будучи таковым, он не мог бы функционировать при смене религий, культур и цивилизаций.

Для субъектолога также ясно, что такой центр, если, повторяю, он есть, должен быть закрытым, тайным, то есть эзотерическим. Потому что иначе его бы раздавили сменяющиеся религии, культуры и цивилизации.

И наконец, для субъектолога очевидно, что такой центр должен быть существенно мистериальным. Потому что мистерия — она, и только она — может по-настоящему стимулировать к столь долгим игровым воздействиям на исторический мегатренд.

Ведь те, кто эти тренды мучительно, с риском для себя, с огромной волевой настойчивостью продлевают, руководствуются отнюдь не рациональностью. У них другие, гораздо более глубокие и мощные мотивации. Не было бы этого — исчезали бы искомые нами тренды на протяжении двух-трех поколений.

Запрос на сверхрациональное знание о сокровенной сути реальности очень силен даже в нашу сверхциничную эпоху. А в предшествующие эпохи он был еще сильнее.

Приобщиться к этой сокровенности с помощью только одного лишь рационального мышления нельзя. Хотя бы по одной этой причине те, кто продлевают интересующие нас тренды на протяжении тысячелетий, просто обязаны оперировать чем-то покруче этой рациональности.

Но возможно ли нерациональное или не до конца рациональное постижение сути того, что явлено человеку? Или же вера в такое постижение — лишь устойчивый предрассудок?

Те, кто говорят о предрассудке, — абсолютизируют рациональное мышление. Но на каком интервале времени такая абсолютизация является общезначимой?

Она ведь не являлась таковой в эпоху Троянской войны, не правда ли?

Рациональное мышление превратилось в важнейшее слагаемое упорядочивания мира очень поздно, в рамках зрелой античности (VI–V век до нашей эры). Именно в эту эпоху возникла потрясающая по своему масштабу и значению идея перехода от упорядочения явленного тебе материала с помощью мифа, в котором прекрасное, справедливое и истинное не отделены друг от друга, к упорядочению этого же материала с помощью чего-то этакого, основанного на отдельном существовании прекрасного (эстетика), справедливого (этика) и истинного (гносеология).

Эта идея, совершенно безумная для своего времени (такое безумие свойственно всем великим идеям), грандиозным образом изменила мир.

Именно она ответственна за все, что именуется прогрессом.

Именно она создала науку и технику как краеугольные слагаемые прогресса.

И именно в рамках этой идеи возникла особая роль обсуждаемой сейчас мною рациональности.

Ницше, ненавидевший десакрализацию, порожденную таким расчленением мифа на три как бы автономных слагаемых, обвинял в посягательстве на миф и порождаемую ими целостность Сократа.

Но Сократ, насколько мы можем судить по античным источникам, где его методология излагается (а это в основном Платон), рационалистом не был. И не посягал открыто ни на миф, ни на священность, постижение которой требует нерациональных методов.

Тем более нельзя назвать такими рационалистами Платона или Аристотеля.

Нерационалистическим является, естественно, и весь постантичный религиозный мир (христианский, исламский, буддистский и так далее). Все те деятели Возрождения, которым приписывается рационализм, рационалистами, очевидным образом, не являлись. И очень преклонялись перед нерационалистическими алхимией, каббалой, магией и так далее.

Рационализм Декарта, Паскаля, Ньютона и других тоже крайне проблематичен. Столь же проблематичен рационализм Спинозы, Лейбница, Канта, Гегеля, Шеллинга и других великих философов, сформировавших основы того мышления, которое почему-то стали называть рационалистическим.

Смешно говорить о рационализме Гете.

Панлогическая концепция Гегеля никак не рационалистична. И это полностью подрывает ложное отождествление логизма и рационалистичности.

Рационалистичность основана на невесть откуда взявшейся и уж с Гегелем точно не связанной уверенности во всесилии понятий, основанных на абстрагировании с отделением во всем, что тебе явлено, чего-то существенного, включаемого в понятие, от чего-то несущественного, в понятие не включаемого.

Рационалист отрицает незаменимость образов, метафор, символов как средств упорядочения реальности. Он верит в то, что с помощью понятий можно окончательно упорядочить все, что явлено. И что такое упорядочение будет адекватным. То есть отражающим свойства постигаемой реальности.

Поскольку никто не отрицает понятий как важнейшего средства упорядочения того, что явлено человеку, то рационалиста отличает не признание особой роли понятий (все мы эту роль признаем), а абсолютизация этой роли. И твердое убеждение в возможности адекватного упорядочения всего, что явлено тебе с помощью только лишь подобных понятий.

Рационализм был подорван в XX веке очень и очень многим. Тут и обнаружение неполной рациональности самого человека. Можно соглашаться или не соглашаться с Фрейдом (я так отношусь к числу несогласных), но несогласие возможно лишь в вопросе о природе неполноты человеческой рациональности, а не о том, что эта неполнота имеет место. Она слишком очевидно явила себя всем. И отрицать ее невозможно.

Но помимо неполной рациональности человека обнаружились и другие виды неполноты того, что именуется абсолютной рациональностью.

Ну, что может быть, казалось бы, более рациональным, чем математика? И надо же — в ее святая святых, в математической логике, в так называемой метаматематике — оказалась обнаружена все та же неполнота рациональности.

Пресловутая теорема Гёделя (точнее, две теоремы — теорема о неполноте и о непротиворечивости) стала самым наглядным примером неполноты рациональности. Потому что оказалось, что у формальной арифметики, у любой формальной системы есть свои ограничения. И что в любой формальной математической системе есть бесконечное количество порождаемых этой системой утверждений, про которые нельзя сказать, истинны они или ложны.

Не имея желания уходить самому и уводить читателя в дебри метаматематики, ограничусь констатацией того, что к теоремам Гёделя всё никак не сводится. И что попытка справиться с парадоксами Гёделя привела к построению таких иррациональных метаматематических конструкций, по отношению к которым любая магия или каббала являют собой примеры систем, несравненно более рационалистичных, чем современная метаматематика. Но это было бы еще полбеды. В конце концов, математика, в каком-то смысле, не наука. Она не связана с экспериментом как квинтэссенцией естественнонаучного знания и естественнонаучного упорядочивания реальности.

Но физика-то, физика! Крупнейшие физики XX века прямо утверждали, что рациональность как таковая, логика, как ее относительное порождение, языки описаний, основанные на рациональности и логике, пасуют перед тем, что человеку явлено в виде данных о квантовом устройстве того, что лишь условно может именоваться материей. И что на самом деле язык мифа, символа, образа гораздо лучше подходит для упорядочения материала, предоставляемого человеческому мышлению так называемым микромиром.

И, наконец, было обнаружено, что рационализация всего и вся приводит к такому дроблению наук, при котором становится невозможной никакая целостная картина. И что уравновешивание этого дробления метанаучной интеграцией предоставляемых разрозненных знаний требует, опять же, мифа, метафоричности, символа.

Было обнаружено, что в фундаменте любой рациональной науки, в ее так называемых парадигмальных основаниях, существуют так называемые базовые метафоры, ни к какой рациональности отношения не имеющие.

Одним словом, чистая рациональность очень и очень долго находилась, так сказать, на задворках человеческого мышления. Она вышла на передний план очень поздно. Какое-то время покрасовалась на этом переднем плане, а потом с него ушла, причем так, что большинство человечества этого не заметило. Этот поздний уход чистой рациональности с переднего плана был замечен физиками, занимающимися странными свойствами далекой от нас реальности, очень рафинированными математиками, полемизирующими друг с другом психологами, ориентированными на разные виды религиозной и околорелигиозной нерациональности и скрывающими это (именно таким сокрытием занимался Карл Юнг).

Рациональность оказалась сначала непомерно возвеличенной, а потом непомерно униженной. А поскольку ее почему-то неправомочно связали с гуманизмом, то унижение рациональности стало и унижением гуманизма.

Когда о необходимости нового воцарения мифа говорит такой сумасшедший гениальный антигуманист, как Ницше, — это одно.

А когда о подобном воцарении мифа говорит циничный мерзавец Альфред Розенберг, один из нацистских боссов, — это другое.

Но гуманизму-то что прикажете делать в условиях такого отступления рациональности, с которой его упорно связывают оппоненты и которой он никогда не чурался в качестве одного из слагаемых, и такого наступления на эту рациональность как со стороны опиравшейся на нее ранее науки, так и со стороны иррациональной антигуманистической мифологичности?

 

(Продолжение следует.

 ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/5bbe6ad3?gazeta=/gazeta/270

 


15.03.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №269

 

Религия объединившегося народа была по взаимной договоренности римлян и сабинян общей для этих народов. Римляне, кроме своего имени, должны были взять себе еще сабинское имя и именоваться квиритами 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 15 марта 2018 г.

опубликовано в №269 от 15 марта 2018 г.   

Вацлав Холлар. Царица Амата и ее дочь Лавиния танцуют. Алекто летит к Юноне, сидящей на облаке с павлином и наблюдающей за танцем. 1652

Я утверждаю, что Вергилий строит определенную модель той войны, которая развязалась на италийской земле после прибытия Энея в то место, которое ему было предначертано и которое позже стало Римом. И что эту модель правомочно называть новым изданием Троянской войны.

Доказать это утверждение нетрудно. Тут достаточно любой внятной цитаты из соответствующей книги «Энеиды». А вот для того чтобы стало ясно, в какой мере реализуется Вергилием эта модель италийской войны, развязанной потусторонними силами, надо не скупиться на развернутые цитаты, что я и делаю.

Я уже ознакомил читателя с обещанием Юноны, то есть Геры, являющейся одной из олимпийских зачинательниц первой Троянской войны, привести в брачный покой дочери царя Латина спутницу бога Марса, богиню войны Беллону. Но ведь Юнона не ограничивается такой угрозой в адрес невесты царя Латина! Она проводит развернутые параллели между тем, что намерена совершить по отношению к Энею и его невесте, и тем, что было совершено при развязывании Троянской войны.

Сказав о том, что в брачный покой невесты Энея ее отведет Беллона, то есть что свадьба Энея и дочери царя Латина обернется войной, Юнона далее говорит, что

Не только
Дочь Киссея на свет родила горящее пламя —
Также рожден и тобой, Венера, для Трои воскресшей
Новый Парис и второй губительный свадебный факел.

Вот каков масштаб параллели, проводимой Юноной между организованной при ее содействии Троянской войной и тем, что она снова организует в качестве второй редакции этой войны. Дочь царя Киссея — Гекуба. Когда она была беременна Парисом, ей приснился вещий сон. Она в этом сне рожала горящий факел, то горящее пламя, о котором говорит Юнона в приведенной мною выше цитате. Далее Юнона говорит, что Эней — это новый Парис, рожденный Венерой, для Трои воскресшей. И что этот новый Парис станет новым губительным свадебным факелом, теперь уже для Рима как новой Трои.

Я уже сообщал читателю о поразительном теологическом приеме, используемом Вергилием. И о том, что суть этого поразительного приема — в построении парадоксальной иерархии божественных могуществ. Выясняется, что могущество самой Юноны, фактически всемогущей жены Юпитера, одного из главных олимпийских божеств, крайне ограничено и что намного могущественнее этого божества некая темная богиня Алекто. Могущество темной богини Алекто, которую Юнона называет «дочь безбрачная Ночи», несопоставимо больше, чем могущество Юноны. Утверждая это, Вергилий возносит на недосягаемую высоту темных неолимпийских, а в каком-то смысле и антиолимпийских богинь, которые могут обладать разными конкретными именами. Но эти имена — лишь маски, скрывающие лики тех Матерей, о которых сказано Мефистофелем в «Фаусте», Матерей, адресующих к темному матриархату, Матерей, которые так волновали ту часть гиммлеровского СС, которая окончательно разорвала с патриархатом, решив поклоняться предельно древнему темному матриархальному многоликому божеству, один из ликов которого — обсуждаемая нами Кибела.

Кстати, Юнона прекрасно осознает многоликость того темного божества, которого она просит о помощи. Сообщив о способности Алекто

...свести в поединке любящих братьев,
Дом наполнить враждой и бедой, чтобы в нем погребальный
Факел не гас...

Юнона далее обсуждает тему многоликости этой самой Алекто. Она говорит Алекто:

...ты сотни имен принимаешь и сотни
Способов знаешь губить. Так найди в душе своей щедрой
Средство разрушить союз и посеять преступную распрю...

Устами Юноны Вергилий сообщает нам о том, что у темной богини, несравненно более могущественной, чем сама Юнона, не просто много имен. Этих имен — сотни.

По поручению Юноны Алекто сводит с ума мать невесты Энея — Амату. Алекто постепенно сводит с ума Амату. Вергилий подробно описывает это поэтапное сведение с ума матери невесты Энея.

Он говорит о том, что еще до вмешательства Алекто Амата была крайне недовольна сватовством Энея.

Тевкров нежданный приход и брак отвергнутый с Турном
Сердце царице зажгли обидой женской и гневом.

Но эти обычные материнские обида и гнев, согласно Вергилию, могут быть лишь благодатной почвой, на которую Алекто бросает свои темные страшные семена. Темную магию Алекто, сеющей эти семена, мы уже обсудили (вырванная из волос Алекто змея, помещенная Алекто у сердца Аматы, беснования, порожденные этой змеей, проникновение первой порчи в душу Аматы и так далее).

Описывая всё это, Вергилий настойчиво проводит мысль о том, что Эней, против которого сотворяются темные козни, — это не просто троянец или тевкр, это фригиец.

Протестуя против брака Энея со своей дочерью, Амата, как мы помним, «Стала оплакивать дочь и с фригийцем брак ненавистный».

Назвав устами Аматы Энея именно фригийцем, что для нас важно в связи с основным сюжетом о доставке из фригийского Пессинунта в Рим священного черного камня, являющегося пессинунтской Кибелой, Вергилий далее этого же Энея именует тевкром.

Мы уже обсудили то, что Амата упрекает своего мужа Латина в пособничестве «изгнанникам-тевкрам» («Дочь неужели отдашь ты, отец, изгнанникам-тевкрам?»), что она проводит параллель между Энеем и Парисом, которого Амата называет фригийским пастухом, проникшим к спартанцу Менелаю и умыкнувшим Елену.

Мы уже обсудили и то, как Амата восхваляет Турна, племянника Латина, которому обещан брак с дочерью царя Латина.

Обсудили и микенский генезис рода Турна.

Стремясь не допустить брака дочери с Энеем, обезумевшая Амата фактически похищает свою дочь и укрывает ее в лесистых горах. Зачем? Вергилий нам сообщает: «Чтобы у тевкров отнять невесту и свадьбу расстроить».

Противостояние обезумевшей Аматы браку дочери с Энеем предстает у Вергилия в виде матриархального бунта. Заражаясь от Аматы неистовством, многочисленные матери зажигаются безумием. Вергилий так описывает этот матриархальный психоз:

Все покидают дома, распускают по ветру косы,
Полнят чуткий эфир переливами воплей протяжных,
Копья из лоз в руках, на плечах — звериные шкуры.
Мать несется меж них с горящей веткой смолистой.
Брачные песни поет, величая Лавинию с Турном;
Кровью налившийся взгляд блуждает; вдруг восклицает
Голосом хриплым она: «Ио, латинские жены!
Если, как прежде, жива любовь к несчастной Амате
В преданных ваших сердцах, если прав материнских лишиться
Горько вам — рвите с волос повязки, оргию правьте
Вместе со мной!» Так по чащам лесным, где лишь звери таились,
Гонит ее Аллекто и вакхическим жалит стрекалом.
Видит богиня: сильны порывы первые буйства,
Рухнули замыслы все царя, и дом его рухнул.

Здесь очевидным образом описана древняя матриархальная оргия, здесь описан матриархальный бунт, организуемый жрицами темного матриархального божества.

Показав этот бунт, эту древнюю матриархальную оргию, этот протест против патриархального права отца единолично распоряжаться дочерью, в том числе и выдавая ее замуж по его усмотрению, этот оргиастический материнский протест, опирающийся на наидревнейшее матриархальное право распоряжения детьми, Вергилий далее описывает то, как Алекто разжигает недовольство Турна отказом Латина отдать за Турна свою дочь, то есть отказом выполнить свое обещание.

Разжигая это недовольство Алекто определенным образом именует Энея, что для нас имеет значение. Алекто, приняв образ Калибы, жрицы Юноны, предстает перед Турном во сне, обращаясь к нему с такими словами:

Стерпишь ли, Турн, чтоб труды твои все понапрасну пропали,
Чтобы твой жезл перешел так легко к пришельцам дарданским?
Царь невесту тебе с приданым, купленным кровью,
Дать не желает: ему иноземный нужен наследник!
Что ж, на посмешище всем истребляй тирренские рати,
Даром иди хоть на смерть, покой охраняя латинян.
Мирный сон твой смутить и все сказать тебе прямо
Дочь Сатурна сама всемогущая мне приказала.
Так не замедли призвать италийцев юных к оружью,
Радостно в бой их веди на вождей фригийских, разбивших
Стан у прекрасной реки, и сожгли корабли расписные!

Призыв сжечь расписные корабли, именование Энея и его спутников дарданскими пришельцами, призыв вести италийцев в бой на фригийских вождей — всё это слагаемые создаваемой Вергилием модели, в которой находится место и фригийской теме, и дардцанцам, и гомеровской теме сжигаемых расписных кораблей.

Турн, к которому Алекто обращается с этими призывами, приняв относительно пристойный облик жрицы Юноны, отвергает призывы жрицы. Тогда взбешенная Алекто является Турну в своем подлинном обличьи. Вергилий сообщает нам, что отказ Турна следовать указаниям жрицы Юноны, в обличии которой ему является Алекто, вызывает у нее бешенство, резко увеличивающее эффективность воздействия Алекто на Турна: «Гневом от этих слов (об отсутствии необходимости бороться с Энеем — С. К.) загорелось фурии сердце».

Речь свою Турн оборвал, внезапной дрожью охвачен,
Взор застыл у него: зашипели эринии змеи,
Страшный лик открылся пред ним, и очи, блуждая,
Пламенем злобным зажглись. В замешательстве вновь порывался
Турн говорить, но, грозя, поднялись на челе у богини
Гады, и, щелкнув бичом, Аллекто его оттолкнула.
«Вот я, — вскричала, — кого побежденная немощью старость,
К правде слепая, средь битв морочит ужасом тщетным!
Видишь меня? Я пришла из приюта сестер ненавистных...

«Я пришла из приюта сестер ненавистных...» — сильный, зловещий образ, волновавший многие души на протяжении многих веков и даже тысячелетий.

Мы убедились, что темные матриархальные божества, они же «сестры ненавистные», котировались намного выше, чем какие-то там жрицы вроде бы всесильной Юноны. Да никакая она на самом деле не всесильная! По крайней мере, именно это утверждает Вергилий, которого, как и его покровителя Августа, донельзя волнует особая сила темных доолимпийских богинь. Но ведь и Гёте она волнует, и его предшественников, и Штайнера, и Юнга, и Нойманна... И, конечно же, людей, жаждущих не темных знаний, а полученной с их помощью власти. И тут что императоры, что боссы СС.

Напугав Турна как следует и побудив его к войне, которую Вергилий называет войной против «латинян и тевкров», поэт далее описывает подготовку к этой войне, используя для этого те же приемы, которые использовал Гомер при описании Троянской войны.

Побудив Турна к войне с Энеем, Алекто далее побуждает Аскания, сына Энея, убить во время охоты некоего священного одомашненного оленя.

Чтобы отомстить за это убийство, те, кто поклоняются оленю, вооружаются и нападают на лагерь Энея и его спутников.

Начинается бой. За погибших в бою надо отомстить.

Алекто докладывает Юноне о своих успехах. Она говорит ей:

Вот тебе всё: и война, и раздор, разделивший народы.
Вновь попробуй теперь их связать союзом и дружбой,
После того как гостей окропила я кровью латинской.
Больше сделаю я, если воля твоя неизменна:
Ближние все города подниму и, слухи посеяв,
Дух авзонийцев зажгу безумной к битвам любовью,
Всех на подмогу пошлю, все поля покрою оружьем.

Юнона поддерживает деятельность Алекто, но говорит, что Алекто следует вернуться в ту тьму, из которой она была вызвана. И что далее сама Юнона продолжит осуществление проекта, запуск которого потребовал небезопасного явления Алекто из мира тьмы в здешний подлунный мир.

Как же именно развивает Юнона, которую Вергилий упорно называет дочерью Сатурна, тот кровавый проект, начальная, наиболее трудозатратная стадия осуществления которого была поручена аж самой Алекто. Вот что сообщает нам Вергилий по этому поводу: «Дочь Сатурна меж тем, завершая фурии дело, Пуще раздор разжигать принялась. Устремляется в город С поля рать пастухов (поклонников оленя — С. К.) и несет с собою убитых — Альмона тело и труп изувеченный старца Галеза (владельца стад, который пытался примирить мстящих за оленя пастухов с соратниками Энея — С. К.)».

Все взывают к богам и Латина в свидетели кличут,
Тевкров в убийстве винят. Появляется Турн средь смятенья,
Множит укорами страх: недаром призваны тевкры,
Сам он отвергнут не зря — царь желает с кровью фригийской
Кровь свою слить. И пока по лесам в вакхическом буйстве
Матери мчат без пути, увлекаемы славой Аматы, —
Их сыновья, собравшись толпой, к Маворсу
 (то есть Марсу, богу войны — С. К.) взывают.
Знаменьям всем вопреки, вопреки велениям рока,
Требуют люди войны, извращая волю всевышних.

Латин, от которого требуют начать войну с Энеем и его соратниками, отказывается выполнить это требование. Он отказывается в том числе и от выполнения жреческих обязанностей, согласно которым он должен собственноручно открыть храмовые двери войны. За Латина это обстоятельство выполняет Юнона:

Тут слетела с небес царица богов и толкнула
Створы своею рукой; неподатливый шип повернулся,
Прочный сломался засов — и двери войны распахнулись.

В полном соответствии с фундаментальным замыслом, согласно которому война Энея с Турном должна, в каком-то смысле, стать полным повторением Троянской войны, знакомой современникам Вергилия по Гомеру, Вергилий подробно описывает все атрибуты новой Троянской войны — доспехи, коней, места, где куют доспехи и т. д.

Вергилий сознательно повторяет очень и очень многое. Он призывает муз помочь ему в описании предстоящей войны. Он, следуя гомеровскому образцу, перечисляет участвующие в войне италийские рати.

Перечисляя эти рати, Вергилий, наряду с прочими, упоминает и того, кто нам нужен. Собственно, ради этого напоминания мы и занялись снова детальным прочтением Вергилия. Вот что сообщает поэт:

Мощные вывел войска и потомок древних сабинян,
Клавз, который и сам подобен мощному войску:
Клавдиев племя и род от него пошли и проникли
В Лаций, когда уделил место в Риме сабинянам Ромул.

Похищение сабинянок — сюжет широко известный. И тем не менее я его напомню читателю.

Римские историки повествуют о том, что изначально Рим был заселен мужчинами. И что соседние племена не хотели выдавать своих дочерей за римлян, ссылаясь при этом и на бедность римлян, и на их чуждость италийской земле. Тогда первый царь Рима, полулегендарный Ромул (753–716 до н. э.) пригласил своих соседей сабинян на праздник консуалий. По легенде, этот праздник учредил сам Ромул, откопавший в земле священный алтарь бога Конса, который изначально являлся богом-смотрителем запасов зерна. Со времен покровителя Августа Вергилия, Конс стал богом доброго совета (отсюда слово консультация), а также богом тайного совета.

Считается, что Конс входил в Совет Богов, включавший двенадцать главных божеств Древнего Рима. В Совет входили шесть богов и шесть богинь. Якобы совет созывался в помощь верховному богу Юпитеру. Созывался он для принятия самых важных решений. На таком совете, к примеру, боги, по преданию, решали судьбу Трои и Атлантиды.

Праздник консуалий справлялся 21 августа и 15 сентября. Во время праздника проводились скачки на конях и ослах. Осел и конь считались священными животными бога Конса.

Пригласив своих соседей сабинян отпраздновать консуалий, римляне рассчитывали на то, что сабиняне явятся со своими девушками. Расчет оказался верным. Во время праздника римляне напали на безоружных сабинян и похитили девушек-сабинянок. Сабиняне объединились с латинянами и начали войну против римлян. Римляне быстро справились с латинянами, напавшими на их город. Но с сабинянами им оказалось справиться намного труднее. Тем более что одна весталка, дочь начальника Капитолийской крепости Спурия Тарпея, предательски открыла сабинянам, осаждавшим Рим, ворота этого вечного города. Она и ее отец были обвинены в измене и сброшены со скалы, которая стала именоваться Тарпейской. С этой скалы римляне сбрасывали государственных преступников.

Итак, при помощи этой весталки сабиняне завладели Капитолием. Началась затяжная война с римлянами. Она была удачной для сабинян, которые сумели обратить римлян в бегство. Но Ромул попросил поддержки у Юпитера. Тот направил сабинских женщин, у которых уже были римские мужья, с тем, чтобы преградить дорогу преследующим римлян сабинянам. Сабинские женщины распустили волосы, разорвали одежду и в этом виде встали между римлянами и сабинянанми, умоляя их прекратить битву. Сабиняне выполнили их просьбу.

Между сабинянами и римлянами был заключен вечный мир. Римляне и сабиняне соединились в одно государство. Соправителями государства стали сабинский царь Тит Таций, под руководством которого сабиняне обратили римлян в бегство, и римский царь Ромул.

Религия объединившегося народа была по взаимной договоренности римлян и сабинян общей для этих народов. Римляне, кроме своего имени, должны были взять себе еще сабинское имя и именоваться квиритами.

В память о том, как именно сабинские женщины спасли Рим, царь Рима Ромул учредил особый праздник Матурналий и очень сильно расширил права женской части единого римско-сабинского общества.

Вергилий, описывая воинство Турна так, как Гомер описывал антитроянское ахейское воинство, с особым уважением описывает входящие в это воинство отряды Клавза, потомка древних сабинян.

Я уже ознакомил читателя с началом этого описания. Теперь продолжу ознакомление. Сказав о том, какое место в Риме уступил сабинянам Ромул, Вергилий далее, описывая войско потомка древних сабинян Клавза, сообщает об отдельных отрядах этого войска. Вот что конкретно он сообщает:

С ним (Клавзом — С. К.) амитернский отряд и когорта древних квиритов,
Все, что в Эрете живут и в оливковых рощах Метуски,
Иль на Розейских полях близ Велина, иль в стенах Номента,
Иль на Северской горе и на Тетрикских скалах суровых;
Все, что из Форул пришли, из Касперии, быстрой Гимеллы,
Все, кого Тибр поит и Фабарис, кто из холодной
Нурсии прибыл и кто из Латинских пределов, из Горты,
Жители мест, где текут зловещей Аллии струи, —
Воинов столько же шло, сколько волн бушует в Ливийском
Море, когда Орион в ненастные прячется воды...

Я ознакомил читателя с этим описанием по нескольким причинам.

Во-первых, потому что это описание с предельной убедительностью говорит о сходстве вергилиевских и гомеровских построений, а значит, и о том, что Вергилий действительно пытается представить войну Энея с Турном как вторую Троянскую войну.

Во-вторых, потому что из описания явствует, насколько комплиментарен Вергилий по отношении к Клавзу и его роду.

В-третьих, потому что в описании есть нечто кроме перечисления различных италийских районов, откуда прибыло войско Клавза. Описывать эти районы я не буду, потому что описание сильно растянет текст и ничего существенного нам не подарит. А вот адресация Вергилия к амитернскому отряду и когорте древних квиритов — существенна.

С квиритами мы уже разобрались. Амитернский отряд — это отряд из древнего сабинского города Амитерна. Отводя этому отряду особое место, Вергилий демонстрирует трепетность своего отношения к сабинской теме как таковой. А значит, и к роду Клавза.

Отметив это обстоятельство, позволю себе короткий комментарий по поводу не столь существенных, но и не лишенных значения «струй зловещей Аллии».

Аллия — это река. Она названа зловещей в связи с поражением, которое на этой реке потерпели римляне, разбитые галлами в 390 году до нашей эры.

Характерно, что Вергилий, живший гораздо позже, остро переживает тем не менее это давнее поражение. Настолько остро, что называет реку Аллию зловещей.

В-четвертых, потому что, согласно описанию Вергилия, войско Клавза огромно. Число воинов равно не только количеству волн в Ливийском море, но и количеству спелых колосьев на тучных нивах и так далее.

Завершая рассмотрение вергилиевского сюжета, сообщу читателю, что следуя троянской традиции, Вергилий вводит в войско Турна, чей род, как мы уже поняли, имеет отношение к Микенам, а значит, и к предводителю антитроянских ахейцев микенскому царю Агамемнону, еще и собственно микенский отряд. С этим отрядом Вергилий нас знакомит сразу после того, как завершает описание войска Клавза: «Вслед Агамемнона друг, Алез, ненавистник троянцев».

Алез — это возница Агамемнона. Называя Алеза ненавистником троянцев, Вергилий усиливает то, что я назвал моделью второй Троянской войны. Воюет не только Турн, ведущий свой род из агамемноновских Микен с противником Агамемнона троянцем Энеем. С троянцем Энеем воюет воинство Агамемнона, возглавляемое другом Агамемнона, которого Вергилий называет ненавистником троянцев. На этом я завершаю свое новое обращение к Вергилию, порожденное необходимостью подробного рассмотрения Клавза в связи с особой ролью представительницы этого рода Клавдии Квинты. И возвращаюсь к Овидию, подробно описывающему роль этой Клавдии в интересующем нас вопросе о прибытии в Рим загадочной пессинунтской Кибелы.

 

(Продолжение следует.

 ИА Красная Весна 

https://rossaprimavera.ru/article/eb3d342d?gazeta=/gazeta/269

 


08.03.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №268

 

Для древних греков, да и римлян тоже четкое разделение на благое небо и злой ад не было очевидным настолько, насколько оно было очевидно для христиан 

 Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 08 марта 2018 г.

опубликовано в №268 от 08 марта 2018 г.  

Франсуа Перье. Бой Энея с гарпиями. 1646–1647

Заявив о том, что Рим — это страна фригийских дедов, под которыми очевидным образом имеются в виду троянцы, конкретно — Анхиз и Эней, царь Аттал, владеющий скипетром Фригии, решает отправить фригийскую, конкретно — пессинунтскую, Кибелу в Рим. При этом сама Кибела ведет себя скромно. Она всего лишь говорит, что Рим — это место, где должны пребывать все боги и она наряду со всеми. Не более того, но и не менее. Я уже объяснял читателю, что, вложив в уста Кибелы другие слова, Овидий взорвал бы римское жреческое сообщество.

Но в уста царя Аттала Овидий, как мы только что убедились, вкладывает совсем другие слова. Аттал говорит о том, что Рим — это страна фригийских дедов. И если эти деды, как считают Зелинский и многие другие, поклонялись на самом деле Кибеле, то и Рим должен ей поклоняться, а не вводить ее в огромную массу приемлемых для Рима богов.

Что происходит после того, как Аттал распорядился отдать пессинунтскую Кибелу Риму? Считаю, что читатель должен узнать об этом не из моего пересказа, а из текста Овидия. Согласно этому тексту, после отданного Атталом распоряжения тотчас же происходит следующее:

Тотчас стучат топоры, и несметные падают сосны, —
Так и фригийский рубил их благочестный беглец.

Благочестный беглец — это Эней. Овидий, для того чтобы подчеркнуть фригийский генезис Рима, не только вкладывает в уста царя Аттала слова о Риме как создании фригийских дедов, но и проводит параллели между фригийским дедом, он же — Эней, и римлянами, увозящими пессинунтскую Кибелу к себе на родину, в страну, созданную этим Энеем. При этом Энея называют не троянским, а фригийским беглецом. Скажут, что это почти одно и то же. Согласен. Но именно в этом «почти» — суть дела. Потому что не из фригийской Трои, а из фригийского Пессинунта увозят Кибелу в Рим.

Если Энея назовешь троянцем, то прямой привязки Кибелы к Энею не будет. А Овидию нужна такая привязка. Для этого и Рим надо назвать страной фригийских дедов, и Энея — фригийским беглецом, и пессинунтскую Кибелу — фригийской богиней.

Осуществив такой неслучайный выбор имен, Овидий далее повествует о том, как пессинунтская Кибела перебралась в Рим. Это повествование настолько важно для понимания существа дела, что я позволю себе привести его полностью, соединив с теми короткими фрагментами, которые обсудил только что.

Тотчас стучат топоры, и несметные падают сосны, —
Так и фригийский рубил их благочестный беглец, —
Тысячи трудятся рук, и в покое, расписанном ярко
Жженою краской, везут Матерь Богов на ладье.
Бережно с нею плывут по волнам ее сына родного,
Длинный проходят пролив, Фриксову знавший сестру,
Мимо Ретея плывет она хищного, мимо Сигея,
И Тенедоса и вдоль Эетиона твердынь.
Лесбос уже позади, принимают богиню Киклады,
Справа остался Карист, мелью дробящий волну,
Пересекает в пути и море Икара, где крылья
Он потерял, а волнам имя оставил свое.
Слева оставила Крит, а справа воды Пелопа
И на Венерин святой остров Киферу плывет.
До Тринакрийских пучин дошла она, где закаляют
Крепко железо в воде Бронт, Акмонид и Стероп.
Вдоль африканских плывет берегов, Сардинию видит
Слева и вот подошла вплоть к Авзонийской земле.
В Остию, где Тиберин, разделив свои надвое воды,
Может свободно бежать, в море открытое вплыв...

С моей стороны было бы ошибкой подробное комментирование всех тех географических названий, которыми изобилует приведенная мной выше цитата, потому что осуществляя подобное комментирование, ты вязнешь в нем как в болоте. Прокомментирую только самое важное.

Тиберин — это бог или гений реки Тибр. Рим стоит на реке Тибр, недалеко от места, где она впадает в море.

Ученые спорят о том, является ли название Тибра этрусским или иным. Но ясно, что слово «тибр» вне зависимости от того, родственно ли оно кельтскому слову, означающему воду, является словом на языке обитателей Апенинского полуострова, являвшихся автохтонами по отношению к римлянам, сохранившим древнее название за рекой, на берегу которой они поселились.

Клод Лоррен. Тибр в Риме. 1635–1640

Слово «тибр» тесно связано с древним латинским городом Альба-Лонга, расположенном в провинции Лацио. Столицей провинции Лацио является город Рим. Так что Альба-Лонга — это близкий сосед Рима. На территории провинции Лацио находится Ватикан.

По преданию, город Альба-Лонга был основан около 1152 года до н. э., через тридцать лет после основания города Лавиниум, который был построен или самим Энеем, или Латином, царем местного народа аборигенов, принявшим Энея и отдавшим ему в жены свою дочь Лавинию.

Граждане Лавиния позднее основали Рим. Именно то, что Эней как бы является отцом города Лавиния, а город Лавиний — отцом города Рима, позволяет связать Трою с Римом. Поэтому город Лавиний — это важное звено в причудливом римско-троянском сюжете. Столь же важное звено и Альба-Лонга.

Альба-Лонга, по преданию, был основан Асканием, сыном Энея, принявшим впоследствии имя Юл и ставшим родоначальником рода Юлиев. К тому же Альба-Лонга является легендарной родиной Ромула и Рема, бывших, в отличие от Энея, прямыми основателями города Рим.

Мать Ромула и Рема — дочь Нумитора, законного царя Альба-Лонги. Мы убеждаемся тем самым, что с Альба-Лонгой связана вся троянско-римская сюжетная линия.

Девятый из царей Альба-Лонги, легендарный Тиберин Сильвий, по преданию, тонул в реке Альбула, которая в его честь была названа Тибром. Слово «альбула», как считают лингвисты, имеет корень «альба», что означает белый. По преданию, Юпитер сделал Тиберина Сильвия богом и духом-покровителем реки, названной его именем.

Другое имя этого духа-покровителя — Волтурн, что означает бушующие воды. В честь этого бога в Древнем Риме справлялся праздник волтурналии.

На легенде о боге Тиберине основана традиция, следуя которой древние скульпторы изображали реку Тибр в виде полулежащего божества, с волос и бороды которого струилась вода. Иногда это божество держит в руке рог изобилия.

Остия — это город в устье Тибра, в 25 километрах от Рима.

Поэтому когда ладья с Кибелой доплыла до Остии, «где Тиберин, разделив свои надвое воды, Может свободно бежать, в море открытое вплыв», до Рима остается 25 километров. В Остии ладью с Кибелой торжественно встречают. Овидий так описывает эту встречу:

Всадники все и сенат величавый, с толпой вперемешку,
Встретить приходят ладью к устьям тирренской реки.
Вместе с ними идут их матери, дочки, невестки,
Также и девы, каким вверен священный огонь.

Согласитесь, что такое описание встречи римлянами пессинунтской Кибелы опровергает версию, согласно которой эту богиню римляне встречали так же, как остальных. Это очень важное обстоятельство, читатель! Потому что если бы эту Кибелу встречали так же, как остальных богов и богинь, храмами коих изобиловал Рим, то версия кибелизации Рима могла бы быть оценена как сомнительная. Но ведь Кибелу встречают не обычным образом, а особо торжественно. Уже приведенного выше описания этой торжественности было бы достаточно для того, чтобы отбросить все сомнения, основанные на римском многобожии, которое действительно имело место и которое трудно сочетаемо с рассматриваемой нами кибелизацией Рима.

Но я же и не рассматриваю версию лобовой, линейной кибелизации этого великого древнего государства. Я несколько раз говорил о том, что такая версия исключена и что начни Овидий такую версию разрабатывать, это бы плохо для него кончилось: на него бы обозлилось сообщество римских жрецов, отправляющих различные культы. А это было мощное и свирепое сообщество! Никакой Август не смог бы защитить Овидия от такого сообщества. Да он бы и не захотел это сделать, он бы развел руками и сказал, что Овидий слишком элементарен в выполнении сложнейшего заказа и потому заслуживает наказания.

Поэтому Овидий «всего лишь» описывает особую торжественность встречи Кибелы. Но в этом описании он не ограничивается перечислением банальных почестей, которые прибывшей Кибеле оказывают разные римские сословия, включая весталок.

Овидий, перечислив эти сословия, далее описывает совсем уж экзотический сюжет, превращающий прибытие Кибелы в великое чудо. Мы уже ознакомились с тем, как этот сюжет описан у Тита Ливия. Но поскольку Тит Ливий и Овидий — современники, то вполне оправдано наше желание ознакомиться с тем, как два этих великих человека с одной и той же целью, по одному и тому же заказу описывают один и тот же сюжет с застреванием ладьи, на которой везут Кибелу, в устье Тибра.
Вот что по этому поводу сообщает Овидий:

Сил не щадя, за причальный канат потянули мужчины,
Лишь чужеземный корабль против теченья пошел.
Засуха долго была, трава выгорала от жажды,
И на болотистом дне крепко застряла ладья.
Люди приказа не ждут, усердно работает каждый,
И помогают руками, громко и бодро крича.
Точно бы остров, засел корабль посредине залива:
Чудом изумлены, люди от страха дрожат.

Овидий, как мы только что убедились, интерпретирует застревание ладьи как следствие естественных причин (порожденного засухой заболачивания дна). Но далее Овидий начинает рассказывать о чудесном вмешательстве в этот естественный процесс уже знакомой нам Клавдии Квинта.

Говоря о ней, он прежде всего подчеркивает, что «Клавдия Квинта свой род выводила от древнего Клавса». Клавс — это родоначальник рода Клавдиев, являющийся, согласно «Энеиде», союзником Энея.

Описывая в «Энеиде» Лавинию, дочь царя Латина, не имевшего мужского потомства, и ее женихов, в числе которых был соперник Энея Турн, Вергилий сообщает о знамении, согласно которому:

Слава Лавинию ждет и удел высокий в грядущем,
Но принесет народу она великие войны.

Царь Латин пытается обратиться за истолкованием знамения к вещему старцу. Он приносит обильные жертвы и добивается определенного результата. Он слышит голос из чаши древесной. Этот голос дает ему следующую рекомендацию:

Дочери мужа найти, о мой сын, не стремись средь латинян,
С тем, кто избран тобой, не справляй задуманной свадьбы:
Зять из чужбины придет и кровью свое возвеличит
Имя наше до звезд, и к ногам наших правнуков общих
Будет повержен весь мир, и всё, что видимо Солнцу
В долгом пути меж двумя Океанами, — им покорится.

Латин внимает пророчеству. Меж тем Эней прибывает в те места, где он должен свершить предначертанное. Он внимает завету Анхиза, согласно которому строительство нового града должно начаться там, где Энея настигнет голод, столь жгучий, что ему захочется поедать столы после скудного пиршества. О таком поедании сказал Энею его сын Асканий Юл. Вот как об этом повествует Вергилий:

Вышли с Энеем вожди и прекрасный Асканий на сушу,
Наземь легли отдохнуть в тени высокого бука.
Тут же друзья на траве расставляют для трапезы яства,
Их, как Юпитер внушил, разложив на лепешках из полбы.

Эти лепешки Вергилий далее называет «хлебами, отмеченными роком». Он дает им такое название потому, что поедание этих хлебов знаменовало собой исполнение пророчества об окончании странствия Энея и его спутников.

Речь идет о пророчестве, которое Эней получил от ужасной гарпии («птицы с девичьим лицом, крючковатые пальцы на лапах»). Гарпию зовут Келено. Гарпии налетели на Энея и его спутников, которые вступили с ним в бой. Пока все остальные гарпии сражались, гарпия Келено «одна на скале высокой уселась» и поведала Энею и его спутникам об их будущей судьбе. Поведала она следующее:

«Держите вы в Италию путь: воззвавши к попутным
Ветрам, в Италию вы доплывете и в гавань войдете,
Но окружите стеной обещанный город не прежде,
Чем за обиду, что вы нанесли нам, вас не заставит
Голод жестокий столы пожирать, вгрызаясь зубами».
Кончила речь и в леса унеслась на крыльях Келено.
В жилах кровь леденит у спутников ужас внезапный...

Терзаемый этим ужасом отец Энея Анхиз принес жертвы всем гарпиями и прежде всего Келено, изрекшей страшное предсказание. И вот это предсказание исполняется.

Эней, его спутники, его сын раскладывают скудную пищу на лепешки из полбы... Съедают эту пищу, потом голод заставляет их съесть сами лепешки. А съев их, они вдруг понимают, что ненароком выполнили предсказания Келено. Ибо поедание этих лепешек и есть поедание столов как следствие жестокого голода. Вот, что говорит об этом Вергилий: «Только успели они хлебов, отмеченных роком (то есть только что описанным предсказанием Келено — С.К.)...»

Дерзкой коснуться рукой и вкусить от круглых лепешек,
Юл воскликнул: «Ну вот, мы столы теперь доедаем!»
Он пошутить лишь хотел, — но услышав слово такое,
Понял Эней, что конец наступил скитаньям, и сыну
Смолкнуть велел, поражен изъявленьем божественной воли.
Тотчас: «Привет тебе, край, что судьбою мне предназначен! —
Молвит он. — Вам привет, о пенаты верные Трои!!
Здесь наш дом и родина здесь! Вспоминаю теперь я:
Тайну судьбы мне открыв, завет оставил родитель:
«Если ты приплывешь на неведомый берег и голод
Вдруг заставит тебя поедать столы после пира,
Знай, что там обретешь пристанище ты, истомленный,
Первые там дома заложи и стены воздвигни».
Голод наш тем голодом был — последним из бедствий,
Нашим кладет он скитаньям конец.

Разночтения в вопросе о том, кто именно предсказал Энею такой конец странствий — Анхиз или Келено, — специалисты объясняют незавершенностью или, точнее, недошлифованностью «Энеиды». Которую Вергилию действительно не удалось довести до полного совершенства. Но нас сейчас интересует не это (в тексте Вергилия, который стал каноническим, предсказания, как мы убедились, дает именно Келено). Нас интересует появление на мифоисторической сцене, которая создана Вергилием, некоего Клавса, родоначальника рода Клавдии Квинты, ставшей главной жрицей привезенной из Пессинунта Кибелы.

Но перед тем как разобраться с этим Клавсом, я должен обратить внимание читателя на то, как именно Эней, поняв, что он должен отметить священным праздником окончание странствий, творит этот священный праздник. Эней, увенчав свое чело зеленою листвой, обращается в определенном порядке к определенным божествам.

К кому и в каком порядке он обращается?

Сначала он обращается к гению того места, где завершилось странствие.

Затем — к земле и нимфам (а также богам) пока неизвестных ему потоков, впадающих в море в том месте, где завершилось странствие. А поскольку этот поток — река Тибр, то обращается он к уже обсужденному нами богу Тиберину.

А после этого...

После, порядок блюдя, он призвал Фригийскую матерь,
Бога Идейского, Ночь и ее восходящие звезды...

В ответ на все эти обращения, в череде которых Кибеле, как мы убедились, отведено почетное место, прогремело три громовых удара; соратникам Энея, которых Вергилий называет тевкрами, было явлено золотое облако. И тевкры всё поняли:

Гул пробежал по троянским рядам: исполнились сроки,
Обетованная здесь воздвигнута будет твердыня.

Далее Эней посылает гонцов к живущим в этих местах племенам. И поручает гонцам просить мира для троянских пришельцев.

Гонцы добредают до города царя Латина. И рассматривают наряду с прочими вариант взятия штурмом этого города. Но царь Латин понимает, что исполняется пророчество о приходе к Лавинии иноземного жениха, и дружелюбно принимает посланцев.

Вергилий подробно описывает этот прием. Он живописует храм, в котором Латин принимает троянских посланцев. Царь Латин вспоминает о Дардане как предке прибывших ему гостей, о Самофракии, с которой прибыл Дардан. Гости повествуют о себе, об Энее, о Троянской войне. Они просят Латина миролюбиво принять их и клянутся в верности ему. Они рассказывают о предсказании, в силу которого именно на этих местах надо обосноваться. Они дарят Латину царский убор троянского царя Приама, его жезл и священный венец.

Латин не принимает подарков. Он думает о будущем браке дочери Лавинии, о том, что ему предначертано. И, осмыслив связь между приходом гостей и этим предсказанием, проявляет милость к Энею, предлагает ему заключить союз. После чего Латин говорит о главном — о браке Энея с его дочерью. Он повествует о том, что этот брак предсказан высшими силами. Он шлет Энею роскошные дары. Словом, всё могло закончиться идиллией, тем, что через тысячелетия назвали бы хеппи-эндом. Но этому воспротивилась ненавидящая троянцев богиня Гера, она же Юнона.

Поняв, что хеппи-энд возможен, и негодуя по этому поводу, Юнона шлет троянцам такое проклятье:

О, ненавистный народ! О, моей непокорная воле
Воля судьбы их! Ужель не могли они пасть на сигейских
Бранных полях? Или в рабство попасть? Иль сгореть в подожженной
Трое? Но нет, средь огня и вражеских толп находили
Выход они! Или сила моя, быть может, иссякла
И успокоилась я, неустанной враждою пресытясь?
Нет, и средь волн я осмелилась гнать лишенных отчизны
Беглых фригийцев, по всем морям им ставя преграды!

Обращаю внимание читателя на то, что он троянцев Энея называет (на этот раз устами богини Юноны) — беглыми фригийцами.

Сделав эту важную для нас заметку на полях, продолжаю знакомить читателя с проклятиями, извергаемыми в адрес беглых фригийцев, враждебной им богиней Юноной:

Я же, царица богов, супруга Юпитера, средства
Все, что могла испытать, испытала, ничем не гнушаясь, —
Но победил троянец меня! Так что ж, если мало
Власти великой моей — я молить других не устану.
Если небесных богов не склоню — Ахеронт я подвигну.

Что значит подвигнуть Ахеронт, ра­зо­ча­ровавшись в возможности уничтожения Энея с помощью небесных богов?

Ахеронт или Ахерон — это одна из рек в подземном царстве.

Он упомянут не только у Вергилия в Энеиде, но и в знакомой нам «Фарсалии» Лукана, в «Метаморфозах» Овидия, и у Данте. Древние греки верили в особое темное могущество Ахеронта, противостоящее могуществу небесных богов. Эта вера не была столь отчетливой, как в Средние века, когда Ахерон (или Ахеронт) стал просто одним из именований ада.

Для древних греков, да и римлян тоже четкое разделение на благое небо и злой ад не было очевидным настолько, насколько оно было очевидно для христиан. Но у Вергилия адресация к тьме Ахеронта как к силе, которая должна помочь Юноне против троянцев, потому что обладает большим могуществом, чем небо — как мы видим, наличествует. Связь между таким обращением Юноны к чуждому для нее Ахеронту, обладающему искомым ею и отсутствующим у нее могуществом и богиней Кибелой, надо обсуждать отдельно. Здесь я просто обращаю внимание на парадоксальность адресации к Ахеронту. И, обратив на это внимание, продираюсь дальше сквозь разнообразные детали, которыми изобилует «Энеида». Моя цель — правильным путем дойти до упоминаний о первопредке того рода, которому принадлежит Клавдия Квинта, принявшая пессинунтскую Кибелу по ее прибытию в устье Тибра.

Чего же хочет Юнона от Ахеронта? О чем она упрашивает его? Вот о чем:

Пусть не дано мне Энея лишить грядущего царства,
Пусть Лавинии рок, предназначивший деву пришельцу,
Будет незыблем, — но я могу замедлить свершенье,
Вправе я истребить у царей обоих народы.
Тесть и зять за союз пусть жизнью граждан заплатят!
Дева! Приданым твоим будет рутулов кровь и троянцев,
В брачный покой отведет тебя Беллона!

Беллона — богиня войны, спутница Марса. Но не к ее могуществу, которое, при всей его кровавости, не отличается от могущества того же Марса, то есть является Олимпийским, а не «ахероническим», обращается Юнона за помощью. К кому же она за ней обращается?

Заявив о том, что Троя, воскресшая на земле царя Латина, должна снова сгореть, Юнона устремляется в гневе туда, где можно извлекать из небытия «ахероническое» начало:

Там из приюта богинь, приносящих муки, из мрака
Кличет к себе Аллекто, которой любезны раздоры,
Ярость, и гнев, и война, и злодейства коварные козни.
Все ненавидят ее — и отец Плутон, и родные
Сестры: так часто она изменяет гнусный свой облик,
Так свиреп ее вид, так черны на челе ее змеи.
Стала ее подстрекать такими речами Юнона:
«Ради меня потрудись, о дочь безбрачная Ночи,
Ради меня чтобы честь и слава моя оставались
Неколебимы, чтоб царь обольщен энеадцами не был,
Чтоб не досталися им ни лаврентские пашни, ни дева.

Аллекто, что значит непрощающая, безжалостная, непримиримая, никогда не отдыхающая, — одна из трех фурий или эриний. Богиня мщения. Безбрачной дочерью Ночи ее называют потому, что по одной из версий она родилась, как и Афродита, из капель крови, хлынувшей при оскоплении Урана. В этом смысле она темный антипод Афродиты, которая сама названа Зелинским лишь маской, под которой прячется Кибела. Так на вергилиевскую мифополитическую сцену выходит темное до предела материнское божество, не слишком часто фигурирующее в античной поэзии.

Юнона говорит об этом божестве, что оно имеет сотню имен и знает сотни способов губить свои жертвы, что оно, вняв просьбе Юноны, найдет способ развязать войну. Это божество, исполняя просьбу Юноны, поселяет черную змею в душе Аманты, жены Латина, эта змея превращает Аманту в безумную, исступленную мегеру, оплакивающую возможный брак своей дочери с ненавистным фригийцем.

Аманта проводит параллель между фригийским пастухом Парисом, проникшим к спартанцу Менелаю и похитившим Елену, и фригийским грабителем Энеем, намеренным похитить Лавинию.

Аманта проклинает Латина за то, что тот изменяет своему слову и обманывает своего племянника Турна, которому была обещана Лавиния.

Описывая воздействие темной богини Аллекто на жену царя Латина, Вергилий говорит о яде змеи, который, разлившись по жилам царицы, помутил ее разум, о ее буйном бешенстве, о ее кружении под ударами темного бича, о ее превращении в менаду, о разжигании ею безумия, о кровавом блуждающем взгляде, о призывах к латинским женам поддержать это бе­зу­мие и править вместе с нею оргию бе­зу­мия.

Вергилий прямо говорит, что Аллекто жалит жену Латина и что также Аллекто жалит Турна, представ ему в виде жрицы Юноны, требующей расправы с Энеем, взывающей к Турну:

Так не замедли призвать италийцев юных к оружью,
Радостно в бой их веди на вождей фригийских, разбивших
Стан у прекрасной реки, и сожги корабли расписные!

Фактически речь идет о новой редакции той же Троянской войны. Кстати, и род Турна, который должен противостоять Энею, описывается как продолжатель рода Агамемнона, царя Микен: «Вспомни и Турна род: он возник в далеких Микенах», — вот, что говорит Аманта царю Латину, обосновывая этим невозможность отказать Турну. Воистину, вторая редакция Троянской войны, не так ли? И в этой войне находится место многим, включая Клавса — родоначальника Клавдиев.

 

(Продолжение следует.

 ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/658458e3?gazeta=/gazeta/268

  


03.03.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №267

 

Кибела должна была стать главным божеством Рима. Именно в этом была задача Вергилия и Овидия, выполнявших заказ Августа не только на представление его как потомка основателя Рима Энея, но и на его связь с Кибелой

 Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 03 марта 2018 г.

опубликовано в №267 от 03 марта 2018 г.  

Артур Боуэн Дэвис. Елисейские поля. До 1928

 Восхваляя Мегалезийские игры в честь Матери Богов, Овидий прямо говорит об Идейской Матери.

Трижды пускай небеса на оси обернутся извечной,
Трижды коней запряжет и распряжет их Титан, —
Тотчас затем запоет берекинтская флейта кривая
И поведет чередой праздник Идейская Мать.

Берекинтская флейта — это флейта, на которой играли в культовом центре Матери Богов — Кибелы, расположенном на фригийской горе Берекинт. Берекинтами называлось одно из некогда существовавших фригийских племен. По имени этого племени названа некая страна, богатая ценным деревом самшитом.

Кибелу иногда называли не только Идейской, но и Берекинтской Матерью. Впрочем, и само слово «берекинтская» поэты использовали вместо слова «фригийская».

О берекинтской (берекинфской) богине пишет Вергилий в своей «Энеиде», упоминая ее в связи с Ромулом, которого Вергилий называет «спутником прародителя» (то есть Энея). Как мы помним, Анхиз повествовал Энею, проникнувшему в царство великих теней, о том, как именно эти тени материализуются в земном мире.

Сначала напомню читателю, что именно Вергилий сообщает нам о полях Элизийских, а потом сфокусирую его внимание на одном из вергилиевских элизийских сюжетов:

Душ семена рождены в небесах и огненной силой
Наделены — но их отягчает косное тело,
Жар их земная плоть, обреченная гибели, гасит.
Вот что рождает в них страх, и страсть, и радость, и муку,
Вот почему из темной тюрьмы они света не видят.
Даже тогда, когда жизнь их в последний час покидает,
Им не дано до конца от зла, от скверны телесной
Освободиться: ведь то, что глубоко в них вкоренилось,
С ними прочно срослось — не остаться надолго не может.
Кару нести потому и должны они все — чтобы мукой
Прошлое зло искупить. Одни, овеваемы ветром,
Будут висеть в пустоте, у других пятно преступленья
Выжжено будет огнем или смыто в пучине бездонной.
Маны любого из нас понесут свое наказанье,
Чтобы немногим затем перейти в простор Элизийский.

Сообщив о том, что все маны, то есть духи умерших, обоготворенные и покровительствующие своему роду, понесут наказание за грехи, и что лишь немногие, суперизбранные (это очень важно, читатель) смогут потом перейти в благословенный элизийский простор, Вергилий далее описывает, что произойдет после того, как избранные души очистятся:

Время круг свой замкнет, минуют долгие сроки, —
Вновь обретет чистоту, от земной избавленный порчи,
Душ изначальный огонь, эфирным дыханьем зажженный.
Времени бег круговой отмерит десять столетий, —
Души тогда к Летейским волнам божество призывает,
Чтобы, забыв обо всем, они вернулись под своды
Светлого неба и вновь захотели в тело вселиться.

Сообщив об этом сыну, Анхиз увлекает двух живых, проникших в элизийские просторы (сына и сопровождающую его кумскую Сивиллу) на некий потусторонний холм, с которого можно обозреть всю вереницу душ, вглядевшись в их лица. Повествуя об этих душах, ждущих своего будущего вселения в тела, Анхиз, в частности, говорит о Ромуле и в связи с ним упоминает интересующую нас Великую Мать, которую называет Берекинфской богиней. Ромул называется тем, кто станет спутником прародителя, то есть Энея. Что же касается упоминаемой богини, то сказанное о ней заслуживает того, чтобы весь сюжет с Ромулом был приведен здесь без сокращений:

Вот и тот, кто на век прародителя спутником станет,
Ромул, рожденный в роду Ассарака от Марса и жрицы
Илии. Видишь, двойной на шлеме высится гребень?
Марс-родитель его отличил почетной приметой!
Им направляемый Рим до пределов вселенной расширит
Власти пределы своей, до Олимпа души возвысит,
Семь твердынь на холмах окружит он единой стеною,
Гордый величьем сынов, Берекинфской богине подобен,
Что в башненосном венце по Фригийской стране разъезжает,
Счастлива тем, что бессмертных детей родила, что и внуки
Все — небожители, все обитают в высях эфирных.

Далее Анхиз знакомит Энея с другими героями, чьи очищенные души ждут своего вселения в тела. Мы же, получив возможность сравнить описание Вергилия с описаниями Овидия, и за счет этого сделав описание Овидия более объемным, продолжим чтение Овидия, который, как мы уже убедились, тоже говорит о некотором интервале времени, по прошествии которого только и может состояться празднование в честь Идейской Матери. Конечно, это время несопоставимо с тем временем, которое нужно, по мнению Вергилия, для очищения душ. Что ж, сходная адресация к времени у Овидия и Вергилия при разном содержании этой адресации — это и есть одна из необходимых нам философско-поэтических частностей, позволяющих сделать наше прочтение Овидия чуть более объемным или хотя бы чуть менее плоским. Итак, вернемся к Овидию. Сказав об Идейской Матери и ее празднике, который начинается по прошествии определенного интервала времени, необходимого для того, чтобы трижды обернулось нечто извечное, Овидий далее начинает описывать сам этот праздник:

Полумужчины пройдут, ударяя в пустые тимпаны,
Грянут кимвалы, о медь медью ответно звеня;
И на бессильных плечах поедут носилки с богиней
Стогнами Рима, и вой будет по всем сторонам.

Полумужчины — это жрецы, оскопившие себя в честь Кибелы. Сообщая далее о своем испуге, вызванном особой шумностью и оргиастичностью праздника, Овидий вопрошает богиню Кибелу о том, почему этот праздник так шумен. Кибела поручает своим внучкам дать Овидию необходимые пояснения. Читатель, я не в силу родственности определенных богинь говорю о том, что Овидий вопрошает не Идейскую Мать, о которой говорится вначале, а именно Кибелу. Овидий САМ ставит знак равенства между Кибелой и Идейской Матерью. Он говорит о том, что именно Кибела, а не некая Идейская Мать поручила своим ученым внучкам (то есть музам, дочерям бога Юпитера) дать Овидию необходимые разъяснения. Буквально говорится следующее:

...На ученых внучек Кибела
Глянула тут и помочь мне повелела она.

Далее одна из девяти муз, муза любовных песен Эрато подробно рассказывает Овидию о рождении Юпитера/Зевса, о том, как Сатурна обманула его жена, дав проглотить вместо Юпитера камень, как куреты и корибанты шумом своих кимвал заглушали плач младенца, спрятанного в пещере, как этому помогал напев фригийской флейты, сопровождавший пляски куретов и корибантов. Эрато рассказала об этом Овидию, который продолжает после того, как она умолкла, вникать в детали действа, творимого Кибелой, она же Идейская Мать. Больше всего Овидия интересуют львы, запряженные в колесницу Кибелы. А также ее, Кибелы, башненосный венец. И раз уж мы договорились об особом внимании к материалу, сообщаемому древними по поводу Кибелы, то необходимо не в косвенной форме передавать эту информацию читателю, а знакомить его с первоисточником.

Смолкнула муза, а я «Как дает ей свирепое племя
Львов непривычным ярмом гривы свои отягчать?»
Я замолчал, а она: «Укрощает их дикость богиня –
Видишь ты это и сам по колеснице ее».
«Но почему же главу тяготит ей венец башненосный?
Разве впервые она башни дала городам?»
Муза кивнула. «А как, — спросил я, — себя изувечить
Дикий явился порыв?» Муза ответила так:
«Отрок фригийский в лесах, обаятельный обликом Аттис
Чистой любовью увлек там башненосицу встарь.
Чтобы оставить его при себе, чтобы блюл он святыни,
Просит богиня его: «Отроком будь навсегда!»
Повиновался он ей и дал слово, поклявшись:
«Если солгу я в любви — больше не знать мне любви!»
Скоро солгал он в любви; и с Сагаритидою нимфой,
Быть тем, кем был, перестал. Грозен богини был гнев:
Нимфа упала, когда ствол дерева рухнул, подрублен,
С ним умерла и она — рок ее в дереве был.
Аттис сходит с ума, ему мнится, что рушится крыша;
Выскочил вон и бежать бросился к Диндиму он.
То он кричит: «Уберите огонь!», то «Не бейте, не бейте!»,
То он вопит, что за ним фурии мчатся толпой.
Острый он камень схватил и тело терзает и мучит,
Длинные пряди волос в грязной влачатся пыли.
Он голосит: «Поделом! Искупаю вину мою кровью!
Пусть погибают мои члены: они мне враги!
Пусть погибают!» Вскричал и от бремени пах облегчает,
И не осталося вдруг знаков мужских у него.
Это безумство вошло в обычай, и дряблые слуги,
Пряди волос растрепав, тело калечат себе.

Можно приводить самые разные описания того, что именуется отношениями между Кибелой и Аттисом. Как мы помним, далеко не все древние авторитеты с такой легкостью, как Овидий, раскрывают профанам смысл этих отношений. Но мне представляется, что описание Овидия ценнее сотни кибеловедческих научных текстов, написанных через тысячелетия после того, как справлялись в Риме те обряды, которые лицезрел Овидий. Впрочем, все приведенные мною выше овидиевские поэтические свидетельства лишь позволяют нам правильно подойти к основной теме, каковой является для нас сейчас тема установления в Риме культа Кибелы.

Знакомясь с текстом Овидия, мы вплотную подошли к тому, что нас в данный момент интересует больше всего — к этому самому приходу «кибелизма» в Рим. И вновь слово Овидию.

Но, вдохновляя мой труд, расскажи мне, откуда ж богиня
К нам снизошла? Иль всегда в городе нашем жила?

Ясно, что изначально Кибела в Риме не жила, что она намного древнее Рима, и с другими, неиталийскими, землями связана. Но каковы этапы «кибелизации» Рима? Ведь именно их, эти этапы, прежде всего описывает муза, отвечая на вопрос Овидия.

Сначала муза говорит о тех землях, которые для Кибелы являются по-настоящему родными.

Диндим, Кибелу, ключи родниковые Иды прелестной,
Так же как весь Илион, Матерь любила всегда.

Диндим мы уже обсуждали. Это горная вершина на полуострове Пропонтиде. Там был расположен город Кизик, в котором находился основанный аргонавтами храм Кибелы. Но Диндим — это еще и горная цепь на границе Фригии и Галатии, к северу от Пессинунта. Там тоже были храмы Кибелы.

Что же касается ключей родниковых Иды, то совершенно ясно, что речь идет не о критской Иде, а об Иде троянской, об этом прямо говорится, мол, любезна была и Ида, и весь Илион, то есть Троя. В конечном счете, речь идет о том, что родиной Кибелы является не только Пессинунт, не только Диндим в его разных модификациях, но и Троя. И здесь древний текст Овидия пересекается с относительно современным текстом Зелинского. Потому что Зелинский тоже говорит о том, что главная богиня Трои — Кибела, а не какая-то Афродита. И что иначе просто не может быть. Теперь мы в том же самом убеждаемся, прочитав Овидия.

Но каков же первый этап переноса фригийско-троянской Кибелы в Рим? Об этом первом этапе муза сообщает Овидию следующее:

В дни же, как Трою Эней перенес в Италийские земли,
Чуть и богиня за ним на корабли не взошла;
Но, усмотрев, что судьба еще не зовет ее в Лаций,
Не пожелала она области бросить свои.

Итак, уже Эней всячески стремился перевести Кибелу в Рим, чьим первооснователем он являлся, по мнению Овидия и Вергилия. Но почему-то тогда Кибела не взошла на корабль Энея. То ли ей было жалко покинуть фригийско-троянскую родину... То ли она ощущала несвоевременность такого своего десантирования на еще не освоенную Энеем италийскую землю.

Десантировалась она на эту землю лишь на втором этапе своей троянско-римской эпопеи. Вот что сообщает Овидию муза по поводу этого второго этапа:

После ж, как пятый пошел уже век могуществу Рима,
Вставшего гордой главой над покоренной землей, —
Жрец на Евбейские тут посмотрел роковые заветы
И, посмотрев, прочитал в них таковые слова:
«Матери нет, и сыскать, о Римлянин, должен ты Матерь,
А как придет, ты ее чистой рукою прими!»

Тут необходимы краткие пояснения. Евбейские заветы — это на самом деле пророчества кумской Сивиллы. Дело в том, что Кум, где обитала Сивилла, пришедшая в Рим со своими пророчествами, был колонией греческого острова Евбеи. Евбея известна еще по «Илиаде» Гомера.

Перечисляя корабли пришедших под Трою ахейцев, Гомер пишет и о евбейском воинстве:

Дышащих яркою силой абантов, живущих в Евбее, —
Тех, что в Халкиде живут, в Гистиее, богатой лозами,
В городе Дие высоком, в Креинфе, лежащем у моря,
Тех, что Каристом владеют, живут в Эйретрии и Стирах, —
Их предводителем был Еленфенор, потомок Ареса,
Сын Халкодонта, начальник высоких душою абантов,
Волосы лишь на затылке растивших, проворных ногами,
Воинов пылких, горящих ударами ясневых копий
Медные брони врагов разбивать на грудях рукопашно.

Не только Гомер, но и Геродот. Вот что говорит об абантах этот древнейший историк: «Так вот, ионяне основали двенадцать городов и не пожелали больше никого допускать в свой союз вот по какой причине. Когда они жили еще в Пелопоннесе, у них как и у ахейцев, которые их изгнали, было двенадцать городов <...> По этой же причине ионяне основали двенадцать городов. И было даже очень глупо утверждать, что эти азиатские ионяне чистокровнее и благороднее остальных ионян. Добрую часть их составляют абанты с Евбеи, которые ничего общего не имеют даже в имени с ионянами».

Упоминает об абантах и Плутарх. Повествуя о Тесее, этот автор «Сравнительных жизнеописаний» сообщает нам следующее: «Тогда еще было принято, чтобы мальчики, выходя из детского возраста, отправлялись в Дельфы и посвящали богу первины своих волос. Посетил Дельфы и Тесей (говорят, что там есть место, которое и теперь зовется Тесея — в его честь), но волосы остриг только спереди, как, по словам Гомера, стриглись абанты, и этот вид стрижки был назван «Тесеевым». Стричься так абанты начали первыми, а не выучились у арабов, как думают некоторые, и не подражали мисийцам. Они были воинственным народом, мастерами ближнего боя, и лучше всех умели сражаться в рукопашную».

О мужах-владыках Евбеи, копейщиках славных, говорит и древнегреческий сатирический поэт Архилох (680 — ок. 640 до н. э.).

Евбея до конца VI века до н. э. вела активную деятельность по колонизации Южной Италии и Сицилии. Кумы, где в храме Аполлона обитала кумская Сивилла, были расположены совсем недалеко от Неаполя, то есть на юге Италии. Вполне правомочно назвать их евбейской колонией, хотя на самом деле он переходил из рук в руки. Но поверим Овидию.

Что же касается пятого века владычества римского могущества, о котором говорит Овидий, то первое обращение в Риме к «Сивиллиным книгам», они же — «Евбейские заветы», произошло в 549 году от основания Рима, то есть в 204 году до н. э. Разобравшись с незнакомыми для читателя сюжетами и именами, упоминаемыми Овидием, продолжим ознакомление с тем, что он нам сообщает по поводу второго этапа «кибелизации» Рима. Этот второй этап маркируется ознакомлением с «Сивиллиными книгами» и принятием решения о перевозе в Рим некоей Великой Матери, которую надо «принять чистой рукой». Но какую Мать надо принять подобным образом?

В недоуменье отцы, предписания не разумея,
Кто эта матерь и где надо ее разыскать.
Надо Пеана спросить...

Пеан — это не только хоровая песня в честь Аполлона, но и сам Аполлон. Спросить пеана — это значит спросить оракула Аполлона. Что же ответил Пеан вопрощающим римлянам?

... «Вы ищете Матерь Бессмертных, —
Молвил он, — надо искать вам на Идейской горе».
Шлют туда знатных людей. Владел тогда Фригии скиптром
Аттал: авзонским мужам в помощи он отказал.

Вообще-то авзоны, — это италийское племя, в существенной степени уничтоженное римлянами. Но в древнеримской поэзии авзоны — это италики. А авзонские мужи — это римляне, просящие Аттала о том, чтобы он отдал им Идейскую Мать. Аттал отказывается, что дальше... Разумеется, гнев богов.

Чудо свершилось: земля с продолжительным дрогнула громом,
Из тайников раздался голос богини самой:
«Быть увезенной хочу! Поспеши мою волю исполнить.
Рим — это место, где все боги должны пребывать!»

Овидий тут дает очень деликатную версию связи между богиней и Римом. Мол, в Риме богиня должна пребывать наряду с совсем другими богами. Давая такую версию, Овидий очевидным образом прокладывается. Ведь признай он без оговорок особую роль Матери (а об этой роли говорится в «Сивиллиных книгах») и на него накинутся другие жрецы, включая жрецов Юпитера. Но одновременно Овидию надо, как и Вергилию, возвысить Идейскую Мать, то есть Кибелу, и содействовать «кибелизации» Рима.

Как же он это делает?

Он версию об особом значении Кибелы для Рима вкладывает в уста Аттала:

В ужасе Аттал и: «В путь, говорит, отправляйся, богиня,
Нашею будешь: ведь Рим — дедов фригийских страна!

Элегантный прием, не правда ли? Если Рим — дедов фригийских страна, то есть творение троянской Фригии, где главное божество — Кибела, то Кибела должна стать главным божеством Рима.

Именно в этом была задача Вергилия и Овидия, выполнявших заказ Августа не только на представление его как потомка основателя Рима Энея, но и на его связь с Кибелой. Не только Вергилий и Овидий, но и Август должен был быть крайне осторожным, выстраивая подобную связь. В Риме слишком многим она была не нужна. И понадобились тысячелетия, чтобы подобная связь между Кибелой и колыбелью Запада — Древним Римом — вдруг стала опять же неявным, но очень сильно влияющим на происходящее фактором.

Всем надо было проявлять осторожность в этом вопросе. А уж христианам — таким, как Данте или Гете, более всех остальных. Росток глобального «кибелизма» должен был вырастать из неких религиозно-культурных почв с большой оглядкой на существовавшие до этого длительного произрастания разнообразные верования — как дохристианские, так и христианские.

 

(Продолжение следует.

 ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/ad0b42d7?gazeta=/gazeta/267

 


23.02.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №266

 

Через пару десятилетий, погрузив рабов в скотство,новая криптоаристократия лицемерно разведет руками и скажет, что с такими скотами нельзя играть в демократию

 Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 23 февраля 2018 г.

опубликовано в №266 от 23 февраля 2018 г.  

Бенувенто Тизи. Дева Клаудия Квинта тянет корабль со статуей Кибелы. ca. 1535

Мы живем в эпоху не недостатка (дефицита), а избытка (профицита) информации самого разного рода, как имеющей прямое отношение к нашей реальной жизни, так и имеющей отвлеченный от этой нашей реальной жизни характер.

Возможно, это первая эпоха информационного профицита. В предыдущие эпохи доступ не только к секретной, но и любой мало-мальски весомой информации был уделом так называемого просвещенного меньшинства.

Это меньшинство извлекало из своей способности пользоваться информацией самые разные выгоды. Как прямые, так и косвенные, как материальные, так и духовные.

Прямые материальные выгоды были связаны с тем, что обладание информацией позволяло точнее ориентироваться в окружающем мире и извлекать из этой способности к более точному ориентированию и выживание, и процветание. Крайний случай такого использования информации — игра на бирже. Если имеешь необходимые сведения и можешь на их основе сформировать понимание того, куда дело клонится, — покупаешь нужные акции и обогащаешься. Другой пример сходного использования информации: если понимаешь, что вот-вот у тебя под боком начнется заваруха и успеваешь уехать, то сохраняешь жизнь.

Косвенные духовные выгоды, связанные с наличием доступа к информации и способностью осмысления этой информации, состоят в том, что ты, в отличие от других, обладаешь широким и глубоким мировоззрением, меняющим качество твоей жизни. В этом случае, не будучи аристократом по крови, что имеет решающее значение в добуржуазное время, или аристократом по материальным возможностям (такая аристократия — финансовая, промышленная и т. д. — характерна для буржуазного времени), ты оказываешься аристократом духа. А это ведь не только влияет на твою самооценку, это влияет на положение в обществе. Ты входишь в круг таких аристократов духа, они далеко не всегда чураются контактов с иной аристократией, ты получаешь доступ в круг этой, не духовной, а иной аристократии и, обладая некими способностями, извлекаешь из этого прямые материальные выгоды.

Обладание информацией и способностью к ее осмыслению создавало для тех, кто и знал, и понимал, определенное социальное преимущество. Понимая это, люди, лишенные этого социального преимущества по причине отсутствия знания и понимания, стремились или заполучить это преимущество, или как-то, в том числе и комично, причаститься его даров.

Заполучить преимущество можно было, получив соответствующее образование. К нему стремились, ради его получения трудились в поте лица, перетрудившись, порой заболевали или даже сходили с ума. Отлучение от образования воспринималось так же, как воспринимается физическое уродство. Доступ в храм образованного меньшинства охранялся разного рода стражами, например, авторитетными критиками, разъяснявшими, что именно является доброкачественной, желанной и необходимой пищей духовной, а что является сомнительным, моветонным, суррогатным и даже неприличным.

Ориентируясь на критику, люди стремились вкушать правильную духовную пищу. В результате такая пища становилась модной. Мода порождала особые, комические формы сопричастности тому, что объявлялось необходимым для духовного потребления. Например, в советскую эпоху стояли огромные очереди за многотомными академическими собраниями сочинений. Добыть такое собрание сочинений и поставить его на полку — означало символически как бы войти в круг потребителей высококачественной духовной пищи. 95 процентов тех, кто сражался за право приобрести, к примеру, академическое собрание Федора Михайловича Достоевского, совершенно не нуждались в этом приобретении. Я, например, очень люблю Достоевского. Но прочитать всю его переписку, все его дневники и все его, что называется, «почеркушки» я не имею, да и не имел, ни возможности, ни желания.

Такое сквозное прочтение — удел узкого круга специалистов по Достоевскому. А приобрести академическое собрание сочинений Достоевского стремился не этот узкий круг, а круг неизмеримо более широкий. Доходило до курьеза — желающему приобщиться предлагалось купить суррогатное «полное собрание сочинений», которое состояло из корешков, внутри корешков была белая бумага. Желающие приобрести билеты на фильмы Феллини и Антониони в советскую эпоху выстаивали длиннейшие очереди. Через 30 минут после начала сеанса зал был на 90 процентов пуст. Ибо способность выстоять очередь не означала способность выдержать мучительно медлительное развитие фильма. Но очереди не рассасывались, потому что очень важно было на вопрос, смотрели ли вы фильм «Дорога», ответить утвердительно и привести в доказательство свое впечатление от одного из эпизодов. Это означало, что ты, так сказать, сопричастен. А такая сопричастность не только повышала самооценку, но и давала допуск в определенную социальную среду. Кто и как пользовался этим доступом — другое дело.

Напоминаю читателю все эти обстоятельства для того, чтобы мы вместе могли вдуматься в ту пропасть, которая отделяет прошлую эпоху от настоящей. Сообщество авторитетов, определяющих качество продукции, фактически упразднено.

Одним из первых «упразднений по факту», осуществленных в постсоветскую эпоху, было упразднение института литературной и иной критики. Критики оставались и доживали жизнь. А авторитетный для общества институт критики был упразднен именно «по факту». Никто не издавал по этому поводу постановлений. Но все или почти все перестали интересоваться, что по поводу такого-то произведения думает такой-то авторитетный мыслитель.

Мыслители эти, в том числе и те, кто очень старался приблизить желанное постсоветское будущее, как только оно было явлено, немедленно оказались не нужны. Кого в постсоветскую эпоху интересовало, что по какому-то поводу думают Баткин, Библер, Мамардашвили или кто-нибудь еще? Кто в эту эпоху продолжил страстно читать критические статьи по поводу тех или иных произведений? И у кого хватило решимости продолжить написание таких статей? Может быть, отдельные люди продолжили писать, а отдельные читатели — читать. Но в качестве социального явления исчезло всё сразу — и желание писать, и желание читать написанное.

Всё сказанное по поводу опасности «диктатуры хорошего вкуса» — полностью разделяю и поддерживаю. Бертольт Брехт в своей статье «Критика представлений» вполне справедливо утверждал, что «вкус публики не улучшится, если фильмы очистят от безвкусицы, зато фильмы станут хуже. Ибо кто знает, что отбрасывается с безвкусицей? Безвкусица масс коренится глубже в действительности, чем вкус интеллектуала».

Но что бы написал Брехт сегодня, если бы имел возможность наблюдать нашу действительность? Вряд ли он приравнял бы свою «Трехгрошовую оперу» к матерным испражнениям какой-нибудь модной интернет-дивы. Фильтрация информации — штука двусмысленная, спору нет (кто фильтрует, с какой целью, в чьих интересах). Но разве шквал нефильтрованной информации, в которой по определению доминирует недостоверная и низкопробная, не является страшным вызовом для современного человека, которому предоставляется возможность или питаться всем подряд, или самому выстраивать критериальность, разбираясь с тем, что находится на ее, критериальности, полюсах?

Читатель справедливо задаст мне вопрос о том, почему в мой анализ древних источников и суждений тех профессионалов, которые оперировали этими древнейшими источниками в новейшую эпоху (Зелинского, например), оказалась вдруг включена такая рефлексия на нынешнюю ситуацию с информацией как таковой. Уже согласившись со справедливостью такого вопроса, даю сообразный моему согласию развернутый ответ.

В каком-то смысле я сейчас нахожусь на перепутье. И мне необходимо принять решение, по какому маршруту двигаться дальше. Сообщив читателю определенные сведения о Пессинунте, Фригии, Идейской Матери, римском решении вобрать в себя идейское начало, я, по современным представлениям о доказательности, могу подводить черту. И поделившись своими представлениями по поводу транснационального и транскультурного характера символов, создающих основу культа темной Великой Матери (а это я уже сделал), я могу предложить читателю свою модель, согласно которой в XXI веке западный мир достаточно стремительно отходит от христианства, высокого светского гуманизма, всей системы классических постязыческих религиозных культов (как авраамических, так и иных) и под рассуждения о постмодернизме движется прямиком к праязыческому темному — и именно темному! — матриархату Кибелы, Лилит, других всепожирающих Матерей.

Но поступить подобным образом я могу, только наплевав на вызовы современной эпохи, эпохи краха вкуса как такового, эпохи краха качества, краха критериев и так далее. В такую эпоху надо либо плыть по течению и тогда вообще ничего не доказывать, либо плыть против течения и начинать доказывать собственные положения (внимание!) гораздо более тщательно, нежели в эпоху предшествующую.

Недоказательности как нынешнему могущественному постмодернистскому тренду нельзя противопоставлять обычную доказательность. Ей можно противопоставлять только гипердоказательность. Что я и попытаюсь сделать.

Обсуждал же я нынешний постмодернистский тип недоказательности, согласно которому каждый может произвольно трактовать все, что угодно, не утруждая себя адресациями к чему бы то ни было, ибо все эти адресации лишены авторитета по причине исчезновения авторитета как такового.

Хотите жить в этом мире — живите. Он, кстати, и двусмыслен, и краткосрочен. Краткосрочен — потому что двусмыслен. А двусмыслен — потому что краткосрочен. Эксклюзивность секретной информации никто ведь не отменил. Никто не отменил и привилегированности в том, что касается доступа к такой информации. Просто аристократия — неважно какая, денежная или псевдодуховная, спецслужбистская или созидающая социокультурные среды — превращается в условиях видимости отсутствия критериев в криптоаристократию. Эта аристократия, становясь криптоаристократией, уверяю тебя, читатель, совершенно не собирается лишать критериальности себя. Она хочет лишить критериальности своих рабов. Сама же она эту критериальность холит и лелеет. Рабов же она ее лишает (Маркс сказал бы об отчуждении от критериальности) только для того, чтобы окончательно погрузить в скотство, глумливо утверждая при этом, что это скотство является новым типом культурной жизни.

Некоему Джеку или Васе, помочившемуся на стену, написавшему на стене слово из трех букв или создавшему тупой безграмотный блог, глумливо внушают, что, согласно новым культурным веяниям, след на стене от его мочи ничем не отличается от картины Леонардо Да Винчи, его написанное на стене слово из трех букв рассматривается как совершенно эквивалентное сочинениям Вильяма Шекспира по творческому потенциалу (ибо и то, и другое — текст, а критерии суть квинтэссенция отменяемой теперь несвободы), а его тупой безграмотный блог эквивалентен гегелевской «Феноменологии духа», а то и выше нее.

Читатель, ты действительно думаешь, что эта лицемерная болтовня может лечь в основу какого-то устройства какой-то жизни, какого-то человеческого общества, какого-то уклада?

Это невозможно, читатель! И к этому никто не стремится.

Через пару десятилетий, погрузив рабов в скотство, новая криптоаристократия, организующая подобное погружение, лицемерно разведет руками и скажет, что с такими скотами нельзя играть в демократию. Сказав же это, восстановит частично в правах критериальность для меньшинства (оставив ее полностью лишь для себя). После этого частичная критериальность окажется связанной с частичной же политической и гражданской дееспособностью. Ее получат привилегированные слуги криптоаристократии. Остальные же будут сначала лишены этой дееспособности полностью, а потом — уничтожены за ненадобностью.

Сознавая, что дело идет именно к этому, имея веские основания для того, чтобы выдвигать подобный прогноз, я обязан противопоставить подобному лукавому уходу от критериальности и порождаемому этим уходом уходу от доказательности, нечто очень контрастное. Что я и делаю, объясняясь перед этим с теми, кому моя контрастность покажется избыточной.

Я только что объяснился по этому поводу с определенной категорией читателей. Объяснившись, начинаю реализовывать то, необходимость чего обосновал выше.

Тит Ливий достаточно подробно описал перенос в Рим культа Идейской Матери. Не ограничиваясь этим описанием, приведу другие. Тем, кто спросят, зачем это нужно, я уже ответил, сказав, что современной недоказательности можно противопоставить только доказательность избыточную. Кстати, такая избыточность вполне продуктивна не только в силу особых уродств эпохи, но и потому, что разные авторы вносят в свои описания переноса культа Великой темной Матери в Рим ценнейшие детали. А заодно и обнаруживают ту или иную политическую ангажированность, что тоже немаловажно.

Вот что пишет об имплантации в римскую религиозность фригийского культа Великой Матери игнорируемый Зелинским и уже обсужденный нами Юлиан Отступник, со сведениями которого мы уже начали знакомиться перед тем, как начать совсем подробное ознакомление с данными Тита Ливия.

Ознакомившись с данными Тита Ливия с предельной подробностью, мы должны так же ознакомиться с данными Юлиана Отступника, доведя до конца начатое ознакомление с его данными и не чураясь повторов, которые естественно будут возникать, поскольку Тит Ливий и Юлиан Отступник описывают одно и то же событие, опираясь на одни и те же источники. Рискуя перегрузить свое исследование такими повторами, я тем не менее приведу все, что сказано Юлианом Отступником. Сообщив нам о том, что оракул Аполлона порекомендовал римлянам привезти из Фригии (и именно из Фригии) некую Идейскую Мать как союзницу в войне с Карфагеном, Юлиан Отступник далее пишет: «Ничто, пожалуй, не мешает вставить здесь эту краткую историю (имеется в виду история перевоза Идейской Матери из Пессинунта в Рим — С.К.). Обсуждая ответ оракула, они — жители Рима, города, возлюбленного богами, — отправили посольство спросить у царей Пергама, которые тогда властвовали над Фригией, и у самих фригийцев о наиболее священной из статуй богини. Взяв же священный груз, они двинулись назад, поместив его на широкий грузовой корабль, который смог спокойно пересечь столько морей. Он преодолел Эгейское и Ионическое моря, обогнул Сицилию, прошел Тирренское море и таким образом вошел в устье Тибра.

Народ, а вместе с ним и сенат вышел из города, а впереди остальных шли встречать богиню все жрецы и жрицы, украшенные соответственно обычаям предков».

Мы уже вознаграждены за то, что решились дублировать описание прибытия пессинунтской Великой Матери в Рим. Потому что Тит Ливий, который, как и Юлиан Отступник, описывает это прибытие, не говорит, что впереди остальных навстречу кораблю, который вез пессинунтскую Великую Мать, она же — черный метеоритный камень (этот камень назван самой священной статуей богини), вышли все жрецы и жрицы Рима, причем вышли они в своем жреческом облачении. Это подчеркивает важность события, не правда ли? Установив это, продолжим чтение Юлиана Отступника.

«Волнуясь в ожидании, они (народ, сенат и все жрецы и жрицы — С.К.) смотрели на бегущий при попутном ветре корабль и внимали шуму разбивающихся о его нос волн. Где бы ни останавливался корабль, они издали приветствовали его и приплывшую на нем возгласами и поклонами. Но богиня, поскольку хотела показать римлянам, что они получили из Фригии не лишенный жизни образ, и что обретенное ими обладает большей и божественнейшей, нежели образ, мощью, остановила корабль, как только он коснулся Тибра, и тот вдруг встал, словно пригвожденный посреди фарватера. Они попытались тащить его против течения, но тот не шел. Тогда они решили столкнуть его вниз по реке, думая, что он сел на мель, однако, несмотря на все старания, корабль не двигался. Были употреблены все возможные приспособления, но корабль оставался неподвижным. Тогда людьми овладел страх, у них появились несправедливые подозрения относительно девы, посвященной в высшие степени священства, и они начали обвинять Клодию — ибо таково было имя этой благородной девы, — во всех отношениях незапятнанную и чистую перед лицом богини; они говорили, что богиня в ярости и явно выражает свой гнев, ибо считали, что всё это — дела божественные. Та сразу преисполнилась стыда от одного только упоминания имени и подозрений — так далека была от бесстыдства и беззаконных поступков. Но когда она увидела, что обвинения против нее усиливаются, то сняла свой пояс, привязала его в носу корабля, как если бы была вдохновлена богом, и приказала всем стоять в стороне, и взмолилась она богине, дабы оправдала та ее от несправедливых клевет. Говорят, она закричала громко, словно бы отдавая команду морякам: «О Мать-владычица, если я чиста, следуй за мной!» И вот корабль не только тронулся с места, но и прошел значительное расстояние против течения».

Тит Ливий, в отличие от Юлиана Отступника, предлагает нам гораздо более сухой сюжет, в котором Клодия, она же Клавдия Квинта, наряду с другими встречает корабль, везущий Идейскую Мать. Тит Ливий говорит о Клавдии Квинте, что до встречи с Идейской Матерью о ней говорили разное и не объясняет, почему после этой встречи о Клавдии Квинте перестали говорить разное, убедившись в бе­зуп­речности ее нравственности.

Юлиан Отступник это подробно разъясняет. Для него принятие Идейской Матери — это фактически мистериальное действо, осуществленное Клавдией Квинтой (которую он называет Клодией).

Но откуда у Юлиана Отступника эта информация о чуде, совершенном Клавдией Квинтой?

Один из источников — великий Овидий, он же — Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. — 17 г. н.э.). Мы уже обсуждали вкратце этого великого римского классика, младшего современника Вергилия, оказавшегося, в отличие от Вергилия, в опале у императора Августа. Опалу чаще всего объясняют расхождением между Овидием и Августом в вопросе о любви, семье и браке. Вдаваться подробно в причины этой опалы мы не можем, потому что это увело бы нас слишком далеко от основного сюжета.

Любителей однозначной интерпретации природы расхождений между Овидием и Августом, должен огорчить, сообщив, что Овидий очень рано женился, развелся, снова женился, еще раз развелся и, наконец, женился в третий раз, обретя семейное счастье в объятьях женщины, которая уже имела дочь от первого мужа.

Любители «голубых» сюжетов, конечно же, начнут смаковать отношения между Овидием и Альбием Тибуллом, выдающимся древнеримским поэтом, современником Овидия. Овидий и впрямь горестно оплакивает смерть Тибулла в одной из своих любовных элегий («Ах, когда умер Тибулл, омрачилась не меньше Венера, Нежели в час, когда вепрь юноше пах прободал»). Не собираюсь яростно сражаться за абсолютную чуждость Овидия модным тогда однополым любовным отношениям. Но скажу, что не только браки Овидия вообще и третий счастливый брак в особенности противоречат абсолютной «голубизне» данного великого поэта, но и та элегия, из которой делаются выводы по поводу особой теплоты отношений между Овидием и Тибуллом.

Внимательно прочитав эту элегию (Книга III, часть IX), я не нашел там никаких прямых отсылок к чему-нибудь пре­до­судительному. Овидий оплакивает друга, и что?

Я бы вообще не стал обсуждать сюжет с Тибуллом, если бы не одно обстоятельство, к «голубой» теме отношения не имеющее.

Альбий Тибулл был очень близок с Марком Валерием Мессалой Корвином (64 г. до н. э. — 8 г. н.э.). Марк Валерий занимал высокое место в армии Брута, убийцы Цезаря. Он был внесен в карательные списки триумвирата, одним из членов которого был будущий император Август. Он сдался Антонию, не приняв любовь Антония к Клеопатре, перекинулся потом к Октавиану, спас однажды Октавиана от гибели. Марк Валерий был очень знаменит, и Октавиан, став императором Августом, должен был закрыть глаза на яростные протесты республиканца Марка Валерия против имперских посягательств на Римскую республику (притом что он был одним из тех, кто провозгласил Августа Отцом Отечества). Но император Август мог простить подобное высшему аристократу Марку Валерию Корвину и не простить Овидию дружбы с Марком Валерием.

Высказав эту смелую гипотезу, я возвращаюсь к «Фастам» Овидия, в которых этот великий поэт повествует о прибытии в Рим пессинунтской Великой Матери.

Текст Овидия, посвященный этой теме, называется «Мегалезийские игры в честь Матери Богов». Он заслуживает внимательного прочтения.

(Продолжение следует.)

 

 ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/bc57a630?gazeta=/gazeta/266

  


17.02.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №265

 

Пройдут тысячелетия — и новый Град на холмах назовет себя наследником Древнего Рима, пытаясь скрыть подлинный смысл такой эстафеты под демократическими словесами. При этом игнорируется подлинная природа древнеримской демократичности 

 Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 17 февраля 2018 г.

опубликовано в №265 от 17 февраля 2018 г.  

Нероччо де Ланди. Клавдия Квинта. Около 1490-1495

 Тит Ливий начинает подробно описывать, кто в этот момент занимал в Риме те или иные должности. Называются консулы, преторы и т. п. Описывается, как именно проходили римские игры.

А также то, кому было поручено опекать те или иные регионы (Испанию, Грецию и так далее).

А также, какие храмы были построены, жрецы каких богов ушли в мир иной, какие племена восстали, а какие пошли на мировую, на каких условиях, с кем заключали мир, и что при этом заключении отходило Риму, а что Рим уступал.

Описывается, каким консулам отходили какие провинции, где набирались новые легионы, какие сферы администрирования отдавались под управление тех или иных римских граждан. Кто командовал армией, а кто флотом.

Тщательно описывается, куда именно отправлялись новые легионы, собранные таким-то и таким-то способом при участии таких-то и таких-то именитых римлян.

И, наконец, описываются знамения, говорящие о том, что именно уготовано Риму в связи с его войной против Карфагена. При этом говорится, что люди были во власти суеверий. А дальше описываются все эти суеверия с глубоким уважением к тому, что, отдавая дань своему относительно просвещенному времени, Тит Ливий именует суевериями.

Описываются два солнца, которые видели на небосводе там-то и там-то, полосы огня от востока по всему небу, слишком светлые ночи, удары молнии в городские ворота, шумы и трески в храмах, каменный дождь (то бишь падение метеоритов).

Словом, описывается многотрудная римская жизнь, внутри которой происходит нечто из ряда вон выходящее. Что касается самого этого из ряда вон выходящего, то про него Тит Ливий говорит «а тут еще». Это очень трогательно, не правда ли, читатель?

Тут вам, знаете ли, и каменные дожди, и молнии, бьющие в ворота, и два солнца одновременно на одном небосводе, и те или иные назначения консулов, преторов, еще бог знает кого...

Словом, маешься, маешься, возишься с тем, что Владимир Маяковский назвал «грудой дел, суматохой явлений»...

Избрал консула, собрал легион, а тут еще...

Далее я от пунктирного изложения перехожу к прямому цитированию Тита Ливия: «А тут еще надо было обсудить, как принять Идейскую Матерь; ... один из послов, отправленный вперед, возвестил, что она вот-вот будет в Италии; и тут же — свежее известие: она уже в Таррацине. Сенаторы ломали голову: кто этот лучший человек в Риме? (Очень трогательный текст, не правда ли, читатель? — С.К.) Всякий предпочел бы это имя любой власти, всем почестям от сената или народа (вот какое значение придается правильному принятию Идейской Матери — С.К.). Решили, что лучший человек во всем Городе — Публий Сципион, сын Гнея, павшего в Испании, юноша, еще даже не квестор. Какие его достоинства побудили сенат принять это решение? Я охотно передал бы потомству мнения писателей, близких по времени тем событиям, но не хочу прерывать повествование собственными догадками о том, что осталось скрытым в глубине древности».

Привожу этот текст Тита Ливия без сокращения, потому что уж очень трогательно написано. И такая трогательность в исследованиях, посвященных тем или иным загадками истории, ничуть не менее важна, чем содержательность, которая у Тита Ливия тоже наличествует.

Сделав эту оговорку, предлагаю читателю продолжить знакомство с текстом Тита Ливия, который я привожу, что называется, один к одному, не позволяя себе изымать лишние сведения, каковыми, в плане данного исследования, являются, например, заслуги Публия Корнелия Сципиона. Сказав о том, что он не хочет прерывать повествование собственными догадками о причинах избрания Публия Корнелия для принятия Идейской Матери, Тит Ливий далее пишет:

«Публию Корнелию было приказано идти вместе со всеми матронами навстречу богине, принять ее, снести на землю и передать матронам. Когда корабль подошел к устью Тибра, Корнелий, как было приказано, вышел на другом корабле в море, принял от жрецов богиню и вынес ее на сушу. Ее приняли первые матроны города; среди них была знаменитая Клавдия Квинта (над которой, как считают авторитетные древние источники, тяготело обвинение в распутстве — С.К.). До того о ней говорили разное...»

Что значит разное? Тит Ливий осторожничает. На самом деле, говорили о распутстве этой самой Клавдии Квинты, но оговаривали, что обвинение ее в распутстве не было рассмотрено должным образом.

Почему Тит Ливий осторожничает? Потому что род, из которого происходила эта самая Клавдия Квинта, был очень знатен и влиятелен. Потомки Клавдии Квинты правили Римом. Один из таких потомков — император Тиберий. Да и вообще, с этим родом шутки шутить не будешь. Схлопочешь, что называется, по полной программе. Тем более, что после принятия Идейской Матери статуя этой самой Клавдии была поставлена в храме Матери богов и, как утверждается, дважды уцелела в огне пожара. Так что, скажешь о распутстве — тебя обвинят в посягательстве на Идейскую Матерь и ее жрицу. А то, что сама Идейская Матерь гуляла и ни в чем себе не отказывала, да и ее жрицы тоже — это поди еще объясни тем, кто обвинит тебя в святотатстве и очернении великой представительницы великого рода, участвовавшей в принятии аж самой Идейской Матери.

Обойдя вопрос о том, что именно он имеет в виду под разным, обсуждаемым в связи с фигурой Клавдии Квинты, Тит Ливий пишет далее:

«До того о ней говорили разное, но такое служение богине прославило в потомстве ее целомудрие. Богиню несли на руках посменно; весь город высыпал навстречу; перед дверями домов, мимо которых ее несли, стояли кадильницы с ладаном; молились, чтобы она вошла в Рим охотно и была милостива к нему. Ее поместили в храме Победы на Палантине».

Позже для богини был сооружен новый храм — храм Великой Матери богов, построение которого Тит Ливий обсуждает потом в деталях — в частности, оговаривая, кому был отдан подряд на строительство храма. Но если Тит Ливий обсуждает вопрос об Идейской Матери, ставя его в один ряд с другими вопросами более прагматического характера, хотя и подчеркивая масштабность появления этой Матери в Риме, то другие авторитетные источники еще больше подчеркивают особое значение этого появления для будущего Рима.

Впрочем, и Тит Ливий говорит, что Великая Мать была поставлена в храме Победы накануне апрельских ид, то есть 12 апреля, и что этот день стал праздником для Рима, что «множество людей несли на Палантин дары», что Идейской Матери был устроен лектистерний (то есть ее угощали, поднося определенные кушанья, это называлось «пиршество богов» и знаменовало собой оказание особого почета божеству, заслужившему такие подношения), что в ее честь были учреждены игры, которые назвали Мегалесийскими. Мегалесийские — значит великие, греки называли Великую Мать — Megale. О Мегалесийских играх, как об очень престижных, включающих сценические представления, цирковые и другие зрелища, пишут разные древние авторы.

Итак, даже если мы будем ориентироваться на одного лишь Тита Ливия, то из сказанного им не может не вытекать особого значения привоза Идейской Матери в Рим. Но должны ли мы ориентироваться только на Тита Ливия? Конечно же, нет. Если для нас очень раннее, произошедшее задолго до Вергилия и до превращения Римской республики в Империю, возвеличивание римлянами пессинунтского наследия в виде Черного камня, являющегося Великой Идейской Матерью, то бишь Кибелой, является особо значимым, то мы не должны ограничиваться тем, что сказано одним древним авторитетным источником, коль скоро есть другие, ничуть не менее древние и авторитетные. Слишком уж велико значение вопроса, не правда ли?

Я буду продолжать упорное рассмотрение авторитетных древних источников, но наряду с этим я (внимание!) время от времени, вплоть до окончания исследования буду снова и снова задавать читателю вопросы метафизического и культурологического характера, которые только и избавляют это исследование от историко-филологического занудства.

Я такие вопросы уже задавал не раз, и сейчас настало время снова вернуться к ним, следуя великому принципу «повторение — мать учения». При этом я не других учу, а себя. Если при этом еще кто-то хочет учиться — милости просим.

Вопросы «незанудного», масштабного, стратегического характера, которые настало время задать в очередной раз, в чем-то повторяясь, а в чем-то двигаясь дальше — таковы.

Если Эней, его отец Анхиз и весь род дарданцев — это жрецы Кибелы, если центр такого жречества — Пессинунт, если речь идет о фригийском культе, если Анхиз и Эней не служители Афродиты (Венеры), а служители культа Кибелы, для которого Афродита лишь маска (а именно это утверждает Зелинский), если Кумская Сивилла опекает и Энея, и перенос Идейской Матери в Рим, то речь идет о постепенной кибелизации Древнего Рима, приобретающей в Империи крайне существенный характер.

О кибелизации, передаваемой в качестве римского наследия в Средние века (через того же Данте и его последователей) и в Новое время (прежде всего, конечно же, через Гете с его Матерями) и закрепляемой в еще более поздние времена самыми различными способами.

Если при этом Кибела — это Темная Мать Нойманна, то есть черная ипостась матриархата, и если такая темная ипостась начинает доминировать при создании мировых империй со времен глубочайшей древности, то не таится ли внутри проекта по созданию глобальной новейшей империи, разрушающей национальные государства, все тот же темный матриархат, с его Кибелой, Лилит и прочими ипостасями темной, великой и беспощадной Матери.

В этом случае тот КОВЦ, который мы обсуждаем так долго, не давая ответа на какие-то его сущностные черты, является жречеством темной Великой Матери. Как ее ни называй — Лилит, Кибела или как-то иначе.

Обсуждение иных параметров этого КОВЦ увело бы нас в сферу проблематичного. Эту сферу очень любят конспирологи, которые тут же скажут, что КОВЦ — это Атлантида, а то и что-нибудь более древнее.

В отличие от этих конспирологов, я не собираюсь вводить избыточных и недостоверных конкретизаций. Я с большим трудом свел воедино противоречивый научный, а не конспирологический материал, предложив читателю убедиться, что какой-то точкой фокусировки этого материала является, конечно же, кибелизация, к которой тяготеют глобальные империи. Или которая всплывает при появлении этих империй.

Предположим, что судьба гуманизма в XXI столетии связана с появлением глобальной империи, которую многие правомочно связывают с претендующими на глобальный статус Соединенными Штатами Америки. Но ведь не в Америке тут дело. Дело в том, что из темных глубин человеческого прошлого начинает вдруг всплывать какая-то религиозность, претендующая на роль новой жреческой идеологичности, как оформителя глобальной империи будущего. И речь идет о жречестве Кибелы или, точнее, о жречестве темного матриархата, того самого, с которым я знакомил читателя, обсуждая исследования Нойманна.

Что, если это действительно так?

Что, если эта сущность хотела дооформить себя глобальным образом и в наидревнейшие времена, и — что, конечно же, очень важно — в эпоху Древнего Рима, причем не только на имперском, но и на доимперском периоде его развития?

Что, если именно она пыталась дооформиться в эпоху средневековых европейских империй, используя при этом того же Данте так, как Древний Рим использовал Вергилия?

Что, если с этим связана особая роль Вергилия в «Божественной комедии» Данте?

Что, если эстафету у Данте принимает Гете с его Матерями, а у Гете — другие ревнители аналогичных жреческих культов, включая Булгакова с его насквозь уже гностическим романом «Мастер и Маргарита», адресующим к Фаусту, включая нацистов с их темным матриархальным культом, не сумевшим приобрести абсолютное доминирование при Гитлере и стремящимся приобрести его в рамках неонацизма?

Что, если тем же самым занимались Карл Густав Юнг и его последователи, включая того же Нойманна? Ведь Юнг считал себя и потомком Гете, и инкарнацией (то есть новой «ипостасью») доктора Фауста?

Что, если все нынешние супермасштабные затеи с разрушением семьи, прославлением перверсий, отрицанием гуманизма, провозглашением конца человека и конца Истории есть часть того же проекта?

Что, если конец гуманизма в XXI столетии знаменует собой приход кибелизма? Ведь что-то должно заместить собой гуманизм. И это что-то — не просто антигуманизм, а нечто гораздо более конкретное, то бишь этот самый кибелизм?

Если эта моя гипотеза справедлива, то многочисленные безумия, которыми ознаменовано время, в котором мы живем, согласитесь, более объяснимы.

Миллионные демонстрации, не случайно проходящие рядом со статуей Кибелы в той же Испании...

Адресации бандеровцев к некоей великой темной явно женской сущности, которой они поклоняются...

Необъяснимый в другом случае напор, с которым разрушаются все основы построения сколь-нибудь нормального общества...

Навязывание извращений в виде того, что надо не просто допускать, а возвышать над нормой...

Не КОВЦ ли, добравшийся сначала до пеласгов, потом до Фригии и ее Пессинунта, потом до Трои, потом до республиканского Рима, а потом до имперского Рима, утверждающего на своих скрижалях культ «Энеиды» Вергилия, хочет теперь своего развертывания во всемирном масштабе?

Не он ли взращивает свирепую диктатуру в обществе, лишенном внутренних норм и способном регулироваться только нормами внешними (что без свирепой диктатуры невозможно по определению), рассуждая о толерантности, мультикультурализме и многом другом?

Не темный ли матриархат Кибелы и чего-нибудь еще более древнего и зловещего стоит за этими глобальными свирепыми забавами с их кажущейся пошлой элементарностью?

Не слишком ли торопливо мы говорим об этой элементарности?

Не является ли эта элементарность лишь маской, которая вскоре будет снята, маской, под которой обнаружится темный матриархат наидревнейшего и наижесточайшего типа, матриархат Кибелы-Лилит?

Тит Ливий описывает черный пессинунтский камень с невероятным благоговением перенесенный в Древний Рим и принесший этому Древнему Риму мировое господство...

Спору нет, недооценивать роль этого Древнего Рима в формировании общечеловеческой культуры — значит идти на поводу у худших форм мракобесия.

Но есть ведь и другая сторона у этой медали! Каждый, кто приезжал в Рим и видел Колизей, понимает, о какой другой стороне идет речь. Колоссальное государство, угнетающее страны и народы и имеющее своим реальным средоточием кровавый центр массовых человеческих жертвоприношений, лишенных даже той темной, но мало-мальски очевидной священности, которая имела место при иных жреческих действах, основанных на человеческих жертвах. Будь то ацтеки или поверья, в силу которых Авраам намеревался принести в жертву Исаака, будь то древнегреческие человеческие жертвоприношения или жертвоприношения Баалу — в любом случае имела место хотя бы внятная схема, согласно которой такие-то жрецы приносят такому-то богу такую-то человеческую жертву.

В Колизее нет и этого. Но есть такая человеконенавистническая темень и такой масштаб, что темные жреческие жертвоприношения, что называется, отдыхают. И при этом говорится: «Мы не какие-то дикари, мы люди суперцивилизованные, мы наслаждаемся высшими достижениями античной культуры и цивилизации. И прекрасно сочетаем наслаждение всем этим с беспрецедентным людоедством, бессмысленным и беспощадным. И мы не собираемся сообщать кому бы то ни было о подлинном смысле этого людоедства. Пусть считают, что этого смысла вообще нет. Что его замещает кровавое развлечение. Но мы-то сами знаем, что эта развлекательность является столь кровавой потому, что не только зритель алчет этой кровавости, ее алчет и тайное божество, которому эта кровавость нужна для постепенного самоутверждения и самовозвеличивания».

Пройдут тысячелетия — и новый Град на холмах назовет себя наследником Древнего Рима, пытаясь скрыть подлинный смысл такой эстафеты под демократическими словесами. Мол, Рим был демократическим, и мы демократичны, и за демократией будущее. При этом игнорируется подлинная природа древнеримской демократичности, решившей опереться на Идейскую Матерь ради победы над врагами и установлением мирового господства.

Новый Град на холмах будет именовать себя христианским и одновременно следовать той римской традиции, которая к христианству никакого отношения не имеет.

И впрямь, имело ли отношение к христианству римское демократическое исступленное оргиастическое действо, осуществляемое Суллой, Марием, Катилиной и другими чудовищами, рассуждавшими о величии римской доимперской демократии?

Имело ли отношение к христианству перенесение в Рим фригийской Идейской Матери, олицетворяемой черным метеоритным камнем?

Имело ли отношение к христианству самое зловещее здание в мировой истории, именуемое Колизей?

И, наконец, христианская традиция очень специфически относится к четвертому Риму, который никак не связан с христианским идеалом, не правда ли? При этом те, кто приравнивают нынешние США к Риму (одним из таких приравнивателей был покойный Бжезинский), не могут не понимать, что речь идет именно о четвертом Риме. Который с христианским идеалом никак не сопряжен (разве что по принципу «наоборот»). А вот с идеалом Пессинунта — сопряжен достаточно очевидным образом. Конкретно — через эту самую темную Мать, чье зловещее пришествие христиане связывали именно с четвертым Римом.

Но следует ли тут зацикливаться на одном Риме, на одной западной цивилизации? Я уже задавал читателю вопрос о том, как вписывается черный камень Аль-Хаджар аль-асвад, вмонтированный в одну из стен Каабы, с мусульманской непримиримостью к каким бы то ни было фетишам, идолам и т. п.?

Я никоим образом не хочу посягать на основы великой исламской цивилизации, к которой не принадлежу и которую по определению уважаю так же, как каждую великую цивилизацию. Но я уже приводил высказывания великих исламских фундаменталистов по поводу этого камня. Речь не идет об исламизме, враждебном и духу великой исламской цивилизации, и этому самому черному камню, который исламисты грозятся сокрушить. Это, скорее, переполняет меня уважением к камню. Но не только исламисты страдают по поводу странной для них кооптации фетиша в антифетишистский ислам. По этому поводу страдали и великие древние исламские авторитеты. Не так ли?

Впрочем, не в Каабе дело. Дело в духе малопонятной нам доисламской арабской цивилизации с ее городом Ирамом и многими другими загадками. И, конечно же, дело в том, на что могла опереться эта доисламская арабская цивилизация, преобразуясь в арабскую исламскую цивилизацию и оставляя внутри себя при таком преобразовании какие-то реликты доисламской древности. А почему бы при таком преобразовании им не остаться, этим реликтам? В православии остается Масленица в виде допущенного элемента отрицаемого православием язычества? В католицизме остаются карнавальные, явно не христианские, а языческие реликты?

Обсуждая черный камень Каабы, я не возвожу хулу на Ислам. Я вообще не рассматриваю вопрос с религиозной точки зрения. Я анализирую его культурологически. А в культурологическом смысле культ черного камня — часть универсальной наидревнейшей традиции. Традиции дохристианской, доиудаистической, добаалической, дошумерской, до... до... до...

Никто из культурологов не знает, куда уходят корни этой традиции. Но все знают, что эти корни есть, и что уходят они в какую-то предельную или запредельную древность. Там надо искать основы и черного камня Пессинунта, и черного камня Каабы. Притом, что культуролог, религиовед, стремящийся что-то познать, а не интегрироваться в ту или иную религиозную систему, и одновременно с уважением относящийся ко всем гуманистическим религиозным системам, прекрасно понимает, что черный камень Каабы и черный камень Пессинунта — это черный камень, адресующий к одной и той же наидревнейшей сакральности.

К этой же сакральности адресует и нечто, расположенное в тысячах километрах к востоку от Каабы и Пессинунта. Я уже обсуждал индийскую богиню Кали в связи с построениями Нойманна.

Сейчас я собираюсь обсудить ее с иной степенью подробности и принципиально иначе, почти без использования любого научного аппарата — культурологического, религиоведческого и т. п.

Лет десять назад руководимый мной Экспериментальный Творческий Центр занимался в связи с проблемами контртерроризма определенными женскими кровавыми культами. Занимаясь ими, мы не могли не исследовать так называемых «тигров освобождения Тамил-Илама» — тамильского движения, стремившегося создать тамильское государство на территории Шри-Ланки. Представительница этого движения стала непосредственным исполнителем убийства индийского президента Раджива Ганди. Он был убит в 1991-м в результате акта суицидального терроризма. Но еще до этого женщины, входившие в эту организацию, творили много жестокостей, которые имели культовые черты. Но было неясно, о каком культе идет речь. И идет ли речь о каком-то культе.

Исследуя этот вопрос и ряд других вопросов, которые я здесь не хочу обсуждать, мы отправились через всю Индию, исследуя ее религиозные и культурные традиции.

Восхищаясь потрясающим богатством великой индийской культуры, мы впитывали в себя все ее многообразие, категорически отказываясь относиться к чему-либо с малейшим негативизмом. Мы прекрасно понимали разницу между древностью и современностью, степень символичности любой обрядовости, включая кровавую. Да и вообще, нас интересовала не классификация тех или иных культов на добрые и злые, а постижение глубинной культовой специфики.

Постигая эту специфику, мы обратили внимание на изменение формы одного из ключевых символов индийского шиваизма — культа поклонения богу Шиве.

Один из таких ключевых символов — лингам. В древнеиндийской мифологии и некоторых течениях индуизма лингам является символом божественной производящей силы.

Я не буду здесь обсуждать настоящее значение лингама, который для кого-то и сейчас тождественен возбужденному фаллосу. Потому что на самом деле с лингамом все обстоит намного сложнее, уже понятна его связь с древнейшей хараппской доиндуистской цивилизацией, с различными культовыми жертвенными столбами.

Что-то по поводу этого самого лингама я уловил потому, что мы довольно быстро, на протяжении месяца, проехали с самого севера Индии на самый юг. По мере продвижения на Юг, я стал улавливать изменения этого самого лингама. Он стал приобретать все более грубые формы. И постепенно превращаться из вертикально поставленного закругленного цилиндра, тщательно обработанного и наделенного полусферической вершиной, во все более обыкновенный черный камень.

Наконец, мы доехали до самого юга Индии, и нам предложили даже посетить совсем уж древние храмы, находящиеся в джунглях. Чем ближе было до Индийского океана — тем более грубел лингам. И, наконец, он стал настоящим черным камнем. О его значении нам чуть ли не шепотом поведали специалисты, сказавшие: «Культ поклонения этому камню — это не культ поклонения Шиве, и даже не культ поклонения Кали, это культ поклонения древнейшей Великой Темной Матери».

Черный камень как культ поклонения этой Матери на просторах от Рима до южной оконечности Индостана? А почему бы и нет?

(Продолжение следует.)

 

ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/42fb45de?gazeta=/gazeta/265

 


09.02.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №264

 

В эпоху Августа вся жреческая эзотерическая стихия была предметом наисерьезнейшего отношения не только со стороны безграмотного плебса, но и со стороны блестяще образованных императоров и их мудрейших советников 

  Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 09 февраля 2018 г.

опубликовано в №264 от 09 февраля 2018 г. 

Святой Меркурий, убивающий Юлиана Отступника. Фреска в монастыре Святого Антония. XIII в. (Фото: Хизер Бадамо) 

Как мы уже убедились, излагая миф об Аттисе в том варианте, который есть у Павсания, Зелинский не ссылается на Павсания. Он вместо этого ссылается на гораздо более поздние источники — на Арнобия, для которого, в свою очередь, источником был Тимофей. И дальше говорит о том, что Тимофей — это исключительно важная фигура. К Тимофею мы еще вернемся, следуя по маршруту, задаваемому Зелинским, прямо говорящим, что «для нас традиция Тимофея имеет исключительное значение».

В данном случае не так уж и важно, что имеет в виду Зелинский под этим «для нас». Имеет ли он в виду своих читателей и почитателей, что наиболее вероятно, или некий круг исследователей, к которому примыкает, что маловероятно, но возможно. В любом случае, для нас (здесь я имею в виду себя и тех, кто знакомится с этим моим исследованием) важнее всего, что Зелинскому до зарезу нужен Тимофей. И потому он не хочет разбираться с тем, у кого именно черпает информацию Тимофей. Вместо того чтобы прямо сказать, что Тимофей черпает информацию у Павсания, Зелинский знакомит нас с утверждением Арнобия. Для того чтобы понять, насколько Зелинскому нужен Тимофей, еще раз, уже после ознакомления с Павсанием, вчитаемся в то, как ссылается Зелинский на Арнобия, Тимофея и других. Зелинский пишет: «Этот миф об Аттисе мы заимствуем из христианской апологии Арнобия (III в.), который, в свою очередь, ссылается на «Тимофея, известного богослова (theologum), почерпнувшего свои сведения из заповедных старинных книг и из самых глубин таинств», а также и на «других, не менее сведущих людей». Это значит, если принять во внимание распространенный у древних метод цитирования: «Моим источником был поздний компилятор, называющий в числе своих источников также и Тимофея».

Ну, почему бы не сказать, что Тимофей почерпнул сведения у Павсания? Зачем вместо этого говорить, что сведения почерпнуты из «заповедных старинных книг»? Что особо заповедного в произведении Павсания «Описание Эллады»? Почему, ничего не добавляя к этому описанию, кроме того, что есть у Павсания, надо говорить, что описание это почерпнуто не только из «заповедных старинных книг», но и «из самых глубин таинств»? Почему надо не указать конкретно на Павсания, а подменить подобное очевидное авторство ссылкой на каких-то «других, не менее сведущих людей»?

Единственное, чем можно объяснить внезапную небрежность профессионала, прекрасно знающего, как именно надо ссылаться на источники, — исключительный интерес традиций Тимофея для Зелинского. Он сам об этом говорит. Прочтение его работы не оставляет сомнения в том, что этот интерес к Тимофею носит для Зелинского именно исключительный характер. Чуть позже мы с интересом ознакомимся с аргументацией Зелинского в пользу исключительности фигуры Тимофея. Но для начала необходимо оговорить и то, что «версия Арнобия — Тимофея» — это на самом деле просто «версия Павсания», и то, что предлагаемая Зелинским версия, являющаяся на самом деле версией Павсания, — не является единственной версией, предлагаемой источником а) авторитетным, б) древним, в) совершенно конкретным.

Разобравшись с версией Павсания, мы просто не можем не обсудить другие версии. Ничуть не менее авторитетной, чем версия Павсания, является версия, предлагаемая римским императором Юлианом, вошедшим в историю как Юлиан Отступник.

Флавий Клавдий Юлиан (Юлиан II), которого христианская историография именует Юлианом Отступником, погиб 26 июня 363 года нашей эры в возрасте 32 лет в ходе сражения с персами. Кстати, это сражение римляне выиграли. Причем только благодаря исключительному военному таланту Юлиана, возглавлявшего римлян, воевавших с персидским государством Сасанидов. Юлиан был убит не персом, а римлянином, поразившим его в спину дротиком. Видимо, римский солдат был христианином и мстил Юлиану за отказ от христианства.

Юлиан родился в Константинополе в 331 году. Он был сыном Флавия Юлия Констанция (289–337 гг. н. э.). Констанций был младшим братом римского императора Константина I Великого (272–337 гг. н. э.), который утвердил в позднем Древнем Риме христианство в виде государственной религии. Константин Великий с подозрением относился к своему младшему брату и фактически держал его под домашним арестом, видимо, видя в нем конкурента.

Но при этом он своего младшего брата не убивал, что для тогдашнего Рима не было бы чем-нибудь из ряда вон выходящим. Он, напротив, возвышал младшего брата. В 335 году, за два года до смерти, Констанций был назначен консулом, что в Империи, в отличие от Республики, во-первых, было связано с назначением, а не с избранием, и, во-вторых, настоящей власти не давало. Но консул в Империи — это очень высокий чин, чуть ли не второе лицо в государстве.

Константин Великий умер 22 марта 337 года. Через месяц Юлий Констанций был убит. Убиты были и большинство мужчин, входивших в семейство Констанция.

В возрасте шести лет Юлиан остался сиротой (мать Юлиана умерла, когда ему не было и года). Юлиан спасся от рук убийц в силу того, что ему на момент резни, унесшей в могилу большинство его родственников, было всего шесть лет, и он явно не представлял собой текущей опасности в плане конкуренции за власть. Возможно, для этого были и другие причины.

Как бы то ни было, Юлиан, конечно, сохранил память о резне, жертвой которой он мог и даже должен был стать.

После смерти отца Юлиан воспитывался Евсевием Никомедийским, христианским епископом, защищавшим пресловутого Ария (256–336), утверждавшего, что Христос не единосущен Богу.

Кроме Евсевия, который, будучи убежденным арианином, воспитывал Юлиана как христианина, воспитанием будущего императора занимался еще и евнух Мардоний — по происхождению скиф, большой знаток и любитель греческой литературы и философии. Поэтому считается, что Юлиан получил два образования — одно христианское от Евсевия, и другое греко-языческое от Мардония.

Несколько слов об Евсевии. Он чудом избежал кары за осужденное на Никейском соборе арианство. Евсевий после Никейского собора отрекся от арианства, смиренно принял опалу за нахождение в рядах ариан, со временем был снова возвышен. И даже руководил Антиохийским собором, на какое-то время восстановившем арианство как официальное учение на территории Восточной Римской империи.

Евсевий сам был образованнейшим человеком и многое передал Юлиану. Но он еще и был достаточно широк для того, чтобы не препятствовать контактам Юлиана с другими интеллектуалами той эпохи.

Скорее всего, интеллектуалом той эпохи, оказавшим наибольшее влияние на Юлиана, был Максим Эфесский (310–372).

Он был в числе учителей молодого Юлиана. И он же стал впоследствии советником Юлиана, пришедшего к власти.

Максим Эфесский был одним из наиболее талантливых последователей знаменитого Ямвлиха, античного философа-неоплатоника, ученика аж самого Порфирия (232–304), автора жизнеописания главы неоплатонизма Плотина, издателя всех сочинений Плотина, одного из самых талантливых критиков христианства с позиций неоплатонизма.

Констанций распорядился взять Юлиана и его брата Галла (спасенного по причине немощности) под тайный надзор. Наследников у Констанция не было. Опасаясь Юлиана, он назначил своим преемником Галла. Но Галл проявил бездарность и строптивость и был убит Констанцием.

Из возможных преемников у Констанция остался только Юлиан. Констанций назначил его преемником и отправил воевать в Галлию, где противниками Юлиана были вторгшиеся в Галлию германцы.

Юлиан проявил себя блестящим военачальником. Констанций завидовал успехам Юлиана и инициировал его травлю.

В итоге Юлиан тоже восстал против Констанция. Чуть было не началась гражданская война. Но смерть Констанция избавила Юлиана от необходимости погружаться в пучину междоусобиц.

В 361 году Юлиан закрепляет свое положение законного наследника римских императоров, принимая необходимые почести в Константинополе. Одновременно с этим он истребляет или жестоко карает сторонников умершего Констанция.

Взойдя на престол, Юлиан в 362 году своим эдиктом «О терпимости» восстановил в правах язычество, поощрял отречение от христианства. Реставрировав древнеримскую религию, Юлиан одновременно поощрял иудеев, для которых хотел заново отстроить Иерусалимский храм.

Юлиан, став императором, проводит самые разные реформы — военную, финансовую, управленческую. Обсуждать эти реформы — значит уйти в сторону от основного вопроса, который нас интересует. А интересует нас по существу только компетенция Юлиана в вопросе о древнегреческой языческой эзотерике. Но все, кто изу­чал реформы Юлиана, сходятся на том, что эти реформы проводил очень умный и образованный человек. Когда такой человек начинает плыть против течения, борясь с уже укоренившимся в империи христианством, он должен иметь для этого серьезные основания. То есть он должен во что-то нехристианское сильно верить. И с этим чем-то быть сильно связанным.

Образованный, сильный, умный человек, верующий в нечто нехристианское, связанное с древнегреческим язычеством вообще и его эзотерикой в особенности, человек, компетентный не только так, как бывают компетентны мудрецы, слепнущие над рукописями, но и так, как бывают компетентны властители, которым охотно сообщают о своих тайнах разного рода эзотерики, — вот, кто такой Юлиан Отступник.

Сопротивление проводимой им дехристианизации (а он проводил ее настойчиво и умело) было огромно. Видимо, с этим сопротивлением связана и смерть Юлиана.

Будучи императором, он должен был заниматься не только реформами, но и воевать с противниками империи.

Одним из противников был сасанидский Иран. Сасаниды — династия иранских шахиншахов, правившая Ираном с 224 по 651 годы.

Во время правления Юлиана Отступника сасанидский Иран был вполне могучим противником Рима. Прежде всего, конечно, того Восточного Рима, который был ориентирован на контроль за теми же территориями, что и сасанидский Иран.

Война с сасанидским Ираном была для императора Юлиана Отступника обязанностью, от которой он не мог уклониться. Эта война была, конечно, неудачной, но не настолько, чтобы поколебать власть Юлиана.

Армия римлян, руководимая Юлианом, попала в ловушку. Или, точнее, была завлечена туда предателями.

Юлиан вполне талантливо выводил армию из этой ловушки. Он и управлял войсками как подобает, и воодушевлял войска личным примером. В итоге Юлиан сумел спасти свои войска, которые находились в крайне трудном положении.

Одним из сражений, в ходе которых персы оказались отброшены, а римляне спасены от окончательного окружения и уничтожения, была битва при Маранге. Руководивший этой битвой Юлиан вел себя, как подобает мужественному военачальнику. В конце этой битвы он был убит. Если точнее, то он умер после этой битвы в результате полученных им смертельных ранений.

По поводу этого убийства существуют разные версии. Чаще всего говорится, что Юлиан был убит римским легионером. В преданиях о гибели Юлиана фигурирует знаменитая фраза, якобы сказанная этим талантливым, но неудачливым философом и военачальником: «Ты победил, Галилеянин!» Исторических доказательств того, что эта фраза была произнесена на самом деле, — не существует.

Но вернемся к вопросу о компетентности Юлиана в том, что касается древнегреческих языческих эзотерических таинств.

Ученые спорят о том, был ли Юлиан Отступник посвящен в элевсинские мистерии. Один из авторитетных исследователей личности и творчества Юлиана Мари Луи Гастон Буассье (1823–1908), блестящий и глубокий исследователь Древнего Рима, язычества и христианства в своем двухтомном труде «О конце язычества» (La fin du paganisme), изданном в 1891 году, убежден в том, что во время пребывания в Афинах молодой Юлиан был посвящен в элевсинские мистерии неким элевсинским иерофантом, то бишь жрецом. Буассье называет это как бы своеобразным «крещением новообращенного». Данная точка зрения считается наиболее авторитетной, хотя есть ученые, которые ее оспаривают.

Современник Буассье, авторитетный итальянский ученый Гаетано Негри (1838–1902), автор двухтомного сочинения «Юлиан Отступник», осмысливая мировоззрение Юлиана Отступника, пишет: «Император Юлиан представляется исчезающим и светлым явлением в нижней части горизонта, на котором уже исчезла звезда той Греции, которая была для него святой землей цивилизации, матерью всего прекрасного и красивого в мире, той Греции, которую он с сыновней и искренней признательностью называл своей истинной родиной».

Разброс в оценках Юлиана Отступника определяется отношением оценивающих к христианству. Противники христианства восхваляют Юлиана, сторонники — осуждают. Но никто из специалистов не сомневается в том, что Юлиан был одним из образованнейших и умнейших людей своего времени. Поэтому его суждениям, касающимся любимой, изучаемой и глубоко почитаемой древнегреческой религии, безусловно, можно доверять не меньше, чем суждениям Павсания.

Весной 362 года нашей эры император Юлиан, завершив за полгода свои реформы, возглавляет поход против сасанидского Ирана.

Будучи очень чувствительным в вопросе о религиозном, культовом сопровождении военных деяний, не сомневаясь в том, что такое сопровождение позволяет и предугадать судьбу военных сражений и воздействовать на их результат, император прибывает в уже знакомый нам Пессинунт. И там пишет свой знаменитый гимн, который называется «К Матери Богов». Этот гимн император Юлиан пишет в течение одной ночи, находясь в состоянии пророческого экстаза. Происходит это в марте 362 года. Точная дата неизвестна. Историки указывают на то, что написание гимна произошло не раньше 22 марта и не позднее 25 марта.

Предлагаю читателю ознакомиться с текстом гимна, то есть с иной, не Павсанию и не Тимофею принадлежащей трактовкой эзотерического мистериального таинства, посвящаемого Кибеле и Аттису.

Юлиан пишет: «Должен ли я сказать также и об этом? Стоит ли писать о вещах, которые не обсуждаются, говорить о том, что не должно быть разглашено, повествовать о неизреченном? Кто есть Аттис или Галл (Юлиан имеет в виду оскопляющих себя жрецов того Аттиса, который считается возлюбленным и сыном Матери Богов — С.К.), кто есть Мать Богов и каким образом осуществляются очищения? И еще: кто изначально ввел их у нас (говоря «у нас», Юлиан имеет в виду римлян — С.К.)?

Они были переданы нам через фригийцев, у которых они существовали в незапамятные еще времена, и первыми их восприняли эллины, и не какие-либо, но афиняне, узнавшие на деле, что нехорошо глумиться над теми, кто справляет мистерии Матери.

Ибо говорится, что они дерзко оскорбляли и изгнали Галла, как вводящего новых божеств, ибо не понимали, что это за божество, и что это есть та, которую они почитают как Дею, как Рею и как Деметру.

За этим последовал гнев богини и умилостивление гнева. Ибо жрица пифийского бога, направлявшая эллинов во всем прекрасном, приказала им умилостивить гнев Матери. Таким именно образом и возник Мэтроон (афинский храм Великой Матери — С.К.), в котором афиняне хранят все государственные бумаги.

После эллинов приняли [этот культ] и римляне, когда пифийский бог (имеется в виду Аполлон — С.К.) посоветовал привезти им из Фригии богиню как союзницу в войне против карфагенян».

Мы уже взяли на заметку, что перемещение из Фригии, конкретно из Пессинунта, некоего блестящего метеоритного камня, являющегося воплощением богини Пессинунта Кибелы, произошло в 204 году до нашей эры. А Вергилий написал свою «Энеиду» через два столетия, между 29 и 19 годом до нашей эры. Покровитель Вергилия Август, восхвалением рода которого считается все то, что описывает Вергилий по поводу Анхиза и Энея, правил с 27 по 14 год до нашей эры.

Если бы перенос метеоритного камня из Пессинунта в Рим был связан с желанием Августа учредить особую кибелическую легитимность своего, теперь уже имперского, правления, своей династии и так далее, то это произошло бы не в 204 году до нашей эры, а во время правления Августа. Но произошло это тогда, когда произошло. И когда не было даже намека на какую-то там имперскую власть в Риме. Рим был республикой и свято хранил республиканскую идентичность. Он воевал с Карфагеном. И в ходе войны, как известно, терпел поражения, находился под угрозой полного уничтожения, которое потом сам осуществил по отношению к своему конкуренту — Карфагену.

Почему тогда Рим обратился к Пессинунту вообще и к его великой кибелической святыне в частности? Риму порекомендовала обратиться к Пессинунту и добыть оттуда эту святыню Кумская Сивилла. Та самая, которая опекала Энея, если верить Вергилию.

Что это значит с точки зрения нашего исследования? Это значит, что Вергилий не заново создал некий культ кибелических дарданов, породивших Анхиза и Энея. Этот культ существовал задолго до Вергилия и был взят Вергилием на вооружение, а не высосан из пальца!

Вергилий не был предтечей нынешних пиарщиков, которые шустро нарисуют любую заказанную родословную, да и его покровителю Августу нужна была не абы какая родословная! Ему было нужно нечто, укорененное в традиции, нечто такое, во что он мог поверить по-настоящему. Август был великим историческим деятелем определенной эпохи. В эту эпоху религиозные таинства не были предметом манипуляций. Они, возможно, стали таким предметом через тысячелетия. Но в эпоху Августа вся жреческая эзотерическая стихия была предметом наисерьезнейшего отношения не только со стороны безграмотного плебса, но и со стороны блестяще образованных императоров и их мудрейших советников.

Для всех для них таинство было таинством. Они не прилаживали Кибелу к своим надобностям, не пристраивались к древнему дарданизму с его кибелической эзотеричностью. Они мыслили и верили, причем страстно. И искали свою настоящую идентичность. Она-то и оказывалась традиционно кибелической, пессинунтской, фригийской, идейской и так далее.

Эта идентичность, незримо, но мощно влиявшая на древнейшие конфликты, троянско-ахейский в том числе, наличествовала задолго до того, как ахейцы решили пролить колоссальную по тем временам кровь для возвращения Елены к Менелаю (или ссылаясь на необходимость этого возвращения).

Эта же идентичность устойчиво наличествовала во время войн между Римом и Карфагеном, то есть больше чем через тысячелетие после гибели Трои, беглец из которой создал Рим.

И эта же идентичность побуждала к определенным идеологическим построениям Вергилия, стремившегося утвердить ее при императоре Октавиане Августе.

Не она ли потом, сохраняясь в своем почти что первозданном качестве, вдохновляла и Данте, сделавшего Вергилия своим проводником, и Гете с его специфическим поклонением античности, фактически сводимым к культу Матерей, он же культ Реи Кибелы?

Вспомним Тита Ливия, повествующего о злоключениях Рима, терзаемого как Ганнибалом, так и эпидемией, связанной с военными бедствиями: «Уже подходило время выборов, когда от консула Лициния доставили в Рим письмо: он и войско его поражены тяжелой болезнью и им бы не выдержать, если бы та же напасть не постигла и врагов; если сенаторы не против, он назначит Квинта Цецилия Метелла диктатором для проведения выборов. Войско Квинта Цецилия следует распустить: сейчас оно бесполезно — Ганнибал уже устроился на зимовку, а в римском лагере болезнь свирепствует так, что если не распустить поскорее солдат, то в живых никто не останется. Сенаторы разрешили консулу делать все, что он, согласно с его совестью, считает полезным для государства.

Граждане в это время внезапно исполнились благочестия. В Сивиллиных книгах (к которым обратились из-за того, что в этом году слишком часто шел каменный дождь) нашли предсказание: когда бы какой бы чужеземец-враг ни вступил на италийскую землю, его изгонят и победят, если привезут из Пессинунта в Рим Идейскую Матерь. Это предсказание, обнаруженное децемвирами, особенно взволновало сенаторов, ибо послы, отправленные за дарами в Дельфы, донесли, что внутренности жертвы Аполлону Пифийскому, которую принесли они сами, были благоприятны. <...> И вот, чтобы скорее пришла победа, предвещаемая всеми знамениями и оракулами, римляне раздумывают, каким же образом перевезти богиню в Рим».

Дальше Тит Ливий рассказывает о том, что у Рима, по причине общей войны с Филиппом, завязалась дружба с царем Атталом, который «сделает для римского народа, что сможет».

Что к Аталлу направили соответствующее посольство.

Что послы «по дороге в Азию высадились в Дельфах спросить оракула, выполнят ли они поручение, с которым их послали из дому, осуществятся ли их и римского народа надежды? Им, как рассказывают, было отвечено: с помощью царя Аттала они получат желаемое, а когда привезут богиню в Рим, пусть позаботятся, чтобы ее принял лучший человек Рима. Послы пришли в Пергам к царю. Он ласково встретил их, проводил во Фригию в Пессинунт, вручил им священный камень, который местные жители считали Матерью богов, и распорядился отвезти его в Рим».

Завершая этот сюжет, Тит Ливий сообщает нам, что в строгом соответствии с повелением дельфийского оракула, в Рим был спешно отправлен один из членов посольства с тем, чтобы сообщить гражданам: «богиню везут и надо найти лучшего в городе человека, который бы ее должным образом принял».

(Продолжение следует.)

 

ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/3f59cb9e

 


01.02.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №263

 

Только опираясь на чужой высокий профессионализм и дополняя его собственными аналитическими построениями, можно двигаться, отделяя нечто абсолютно химерическое от чего-то правдоподобного и, возможно, содержащего в себе хотя бы крупицы какой-то, пусть и очень относительной, истинности 

 Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 01 февраля 2018 г.

опубликовано в №263 от 01 февраля 2018 г.  

Аттис после оскопления. Фотография скульптуры в Латеранском дворце (Исторический музей Ватикана) из книги «Великая матерь богов», 1901 г. издания

Отрекомендовав фригийский Пессинунт как город жрецов, сходный с такими теократическими по своей сути городами, как мусульманская Мекка или тибетская сакральная Лхасса, городами, управляемыми соответствующими жреческими коллегиями (неважно, какими именно) Зелинский просто обязан ответить на вопрос, жрецы какой религии управляют жреческим городом Пессинунт.

Собственно Зелинский не для того так долго добирался до Пессинунта, чтобы увиливать в вопросе о том, жрецы какой религии управляют Пессинунтом. Он прямо говорит, что в Пессинунте можно, наконец, перейти от неких вторичных религиозных фигур, каковыми для него являются Матерь Афродита и Матерь Деметра — «к их первообразу, к Матери Кибеле, как гласит ее исконное имя».

Я потому столь настойчиво обращаю внимание читателя на этот тезис Зелинского, что в нем содержатся сразу два важных для нас положения.

Положение № 1 — те или иные богини, даже такие, как Афродита и Деметра, — вторичны по отношению к некоему первообразу. Перефразируя Маяковского — «Мы говорим Ленин, подразумеваем — партия», — можно сказать: «Мы говорим Афродита, подразумеваем — Кибела, мы говорим Деметра, подразумеваем — Кибела» и так далее.

Разница только в том, что у Маяковского, для которого и Ленин, и партия — это великие имена, имеющие при всем их величии сугубо светский характер, о Ленине, например, прямо говорится: «Если б был он царствен и божествен, я б от ярости себя не поберег». А у Зелинского имена Афродита, Деметра и Кибела — это имена божественные, то есть сакральные. Поэтому Маяковский может сказать: «Мы говорим Ленин, подразумеваем — партия, мы говорим партия, подразумеваем — Ленин». Операция с великими светскими именами может носить такой симметричный характер.

Конечно, можно сказать, что Ленин породил партию, а не партия породила Ленина. Но поскольку и Ленин, и партия лишены божественности, то не так уж и важно, кто кого породил, то есть кто является первообразом. Ну породил Ленин партию, но она ведь тоже его в каком-то смысле породила, совершив революцию, построив государство и сделав его главой этого государства.

Совсем иначе все обстоит в религии. Тут вопрос о первообразе, то есть об образе, породившем остальное, образе первичном и потому фундаментальном, имеет решающее значение. Конечно, и тут бывают казусы. Уран породил Кроноса, но Кронос его кастрировал и утвердил свою власть, а потом сын Кроноса Зевс низверг Кроноса. Но это отдельные особые случаи. В которых всё тоже не так уж просто. Низвергнутые боги сохраняют определенное священное первородство, даже будучи низвергнутыми. Если же рассматривать вариант с Кибелой и всем тем, что порождено этим первообразом, то налицо однозначная ситуация. Именно первообраз имеет решающее значение.

Ориентируясь на это, мы можем утверждать, что Эней — в плане первообраза — дитя Кибелы. А Афродита — это маска, скрываясь под которой, к отцу Энея Анхизу приходит именно Кибела, она же — Идейская Мать. Хочу подчеркнуть еще раз, что, утверждая это, я не делаю собственных смелых дилетантских выводов, а точно следую за профессионалом Зелинским, что для меня имеет решающее значение. Потому что охочих до смелых выводов дилетантов во все эпохи было хоть пруд пруди. А в XXI веке они буквально заполонили собой всю гуманитарную сферу, включая религиоведение и историю.

То, что я в очередной раз только что сформулировал, — это вывод высокого профессионала. А только опираясь на чужой высокий профессионализм и дополняя его собственными аналитическими построениями, можно двигаться, отделяя нечто абсолютно химерическое от чего-то правдоподобного и, возможно, содержащего в себе хотя бы крупицы какой-то, пусть и очень относительной, истинности.

Знакомя нас с пессинунтским жречеством Кибелы, Зелинский оказывается в неловкой ситуации. Ибо это жречество слишком плотно связано с сексуальной оргиастичностью вообще. И, в частности, со всем, что предполагает необходимость кровавого оскопления жрецов оргиастического культа Кибелы. А Зелинский, не принимая этого, глубоко почитает античные греческие религиозные основания. И ищет любые возможности для того, чтобы соединить их с христианством. Отделавшись от этой неловкости словами о привнесении такой оргиастичности в якобы благую и невинную Грецию, а также указанием на то, кто именно это привнес (не иудейские семитские культы), Зелинский далее рассматривает саму эту оргиастичность. Он описывает совокупление бога Зевса с богиней Геей (бабушкой Зевса). И о том, как в результате этого совокупления, произошедшего во сне, родилось чудовищное двуполое существо Агдистис. Далее излагается история о кастрировании этого существа, которого испугались боги. О том, кто именно (Дионис) и как именно (привязав веревку к половому члену, напоив вином и так далее) оскопил это чудовищное двуполое существо.

Далее излагается запутанная история с кровью данного существа. История эта очень напоминает историю с оскоплением Кроносом Урана и рождением Афродиты из крови Урана. Тут из крови чудовищного двуполого существа Агдистиса (успевшего после оскопления стать женщиной) рождается от Наны, дочери речного бога Сангрия, некий бесконечно прекрасный юноша Аттис. Кровь страшного двуполого существа Агдистиса породила миндальное дерево, Нана вкусила плод этого дерева, дерево исчезло, а Нана зачала и родила Аттиса.

Оскопленный Агдистис, ставший женщиной, включает Аттиса в свою свиту. Царь Мидас решает сделать бесконечно прекрасного Аттиса мужем своей дочери. Ревнивая женщина, она же бывшее двуполое существо Агдистис, сводит всех с ума и препятствует свадьбе. Аттис бежит от преследований этой ревнивой женщины, украв ее свирель. Он бежит в горы и оскопляет себя под сосной, воспроизводя и таинство оскопления собственного отца, и таинство оскопления жрецов Кибелы. Оскопленный Аттис умирает. Ревнивая женщина, ставшая таковой после оскопления двуполого существа Агдистиса, просит Зевса вернуть жизнь Аттису. Но Зевс всего лишь дарует Аттису нетленность тела. Волосы Аттиса продолжают расти, его мизинец может двигаться, но обрести полноценную жизнь Аттис не может.

Тогда ревнивая женщина, она же оскопленное Дионисом двуполое существо, доставляет тело Аттиса в Пессинунт, учреждает культ Аттиса как бога, создает ежегодное празднество в честь Аттиса и формирует жреческую коллегию, состоящую из оскопленных жрецов. Жрецов этих называют галлами, но не потому что они являются теми галлами, которые добрались до Малой Азии и наткнулись на пессинунтский культ, чем-то как-то связанный с их собственной религией. Нет, в данном случае речь идет о жрецах, которых именуют галлами, потому что Пессинунт омывает речка по имени Гал. А вот почему так называется речка — отдельный вопрос.

Все, что мной изложено выше, — прямой пересказ Зелинского, который, в свою очередь, пересказывает нечто. Что же именно? Зелинский пишет: «Этот миф об Аттисе мы заимствуем из христианской апологии Арнобия (III век), который в свою очередь ссылается на «Тимофея, известного богослова (theologum), почерпнувшего свои сведения, как он сам говорит, из заповедных старинных книг и из самой глубины таинств», а также и на «других не менее сведущих людей».

Зелинский настойчиво обращает наше внимание на эту традицию Тимофея. И анализирует эту традицию, утверждая, что «традиция Тимофея носит на себе следы согласовательской работы; самый явный — рассказ об исходе самого героя. Одержимый безумием, он бежит, оскопляет себя под сосной и там же умирает».

Зелинский именует подобное сочетание оскопления с умиранием — удвоением мотива. Расшифровывая, что именно он имеет в виду под удвоением, Зелинский пишет:

«Если автору традиции угодно было заставить Аттиса умереть, самооскопление было излишне; если он хотел, чтобы он, в пример жрецам-галлам, жил оскопленным слугой своей богини, ему не следовало отправить его тотчас же на тот свет».

Зелинский настойчиво ищет в таком удвоении сочетание греческого и азиатского мотивов, столь любимое его сердцу и позволяющее ему обелить греческую античную традицию, противопоставив ее изуверской азиатской традиции.

Какова же тут, по мнению Зелинского, греческая традиция, лишенная азиатского изуверства, под личиной которого она вынуждена скрываться?

Зелинский проводит ряд аналогий. Сначала — аналогию с Артемидой и оклеветанным Ипполитом, сыном Тесея и амазонки (вторая жена Тесея), не желавшем знать женщин. В Ипполита влюбилась Федра (третья жена Тесея). Не добившись взаимности, она покончила с собой и в предсмертном письме выдвинула ложное обвинение против Ипполита, якобы виновного в ее грехе. Тесей хочет покарать Ипполита, но Артемида вступается за Ипполита и оправдывает его. Потом Зелинский проводит аналогию с Дафнисом, который поклялся нимфе в вечной любви и изменил этой нимфе с дочерью царя, в результате чего ослеп, попытался покончить с собой, но был взят на небо.

Зелинский считает, что если бы с прекрасного греческого мифа спала азиатская «оскопительная» оболочка, то речь бы шла о полноценном воскресении Аттиса. А азиаты — своим влиянием замарали эту прекрасную историю, которая в греческом варианте, как считает Зелинский, должна была бы звучать так:

«Агдистис раскаивается в своей суровости; она ищет своего возлюбленного, ищет его, ищет... И находит, наконец, во власти смерти — не так ли и Деметра искала свою дочь, пока не нашла ее во власти царя мертвых?»

Что дальше следовало бы, как считает Зелинский, сделать Агдистис, узрев подобное? Известно что — воскресить возлюбленного. Зелинский иронизирует по поводу того, что Агдистис хотела это сделать, но Зевс воспротивился. Он именует это так: «знакомый прием при элементарном мотиве — неосуществленное намерение». И пишет далее: «Уже по этому одному мы должны догадаться, что первоначально Агдистис своей любовью вернула жизнь своему возлюбленному, но это подтверждается и другими источниками: исходом Аттисовых мистерий было воскрешение их героя».

Удерживая себя от развития данной темы и оговаривая, что к ней еще можно будет вернуться, Зелинский далее восклицает по поводу полноценной, так сказать, собственно греческой, версии воскресенного героя (которую он явно стремится сделать предтечей воскресения Христа): «Не правда ли, какой прекрасный греческий миф мы обнаружили под неприглядной оболочкой пессинунтского сказания! И главное, какое сходство по исходу и смыслу с элевсинским мифом! Любовь побеждает смерть, таков смысл и здесь, и там — любовь любовницы здесь, любовь матери там. И в обоих случаях эта победа содержит в себе утешительную уверенность...»

Вновь удерживая себя от обсуждения этой утешительной уверенности, она же протохристианская воскресительность — Зелинский начинает исследовать фигуру известного богослова Тимофея, который заместил своим согласовательным, пессинунтским по своей сути, азиатским и потому плохим мифом об Аттисе — прекрасный греческий утешительный миф об этом же Аттисе, полноценно воскрешенном любящей его Агдистис. Зелинский сообщает нам, что известный богослов Тимофей фигурирует у древнеримского историка Публия Корнелия Тацита. Зелинский ссылается на конкретное место из «Истории» Тацита. Тацит сообщает нам о том, как римский император Веспасиан внял просьбам двух больных, одного с парализованной рукой, другого — ослепшего, убеждавших императора, что он может их излечить и что об этом им поведал некий бог Серапис. Веспасиан осуществил то, о чем его просили больные, внявшие повелению Сераписа. Он смазал своей слюной глаза слепого и наступил на руку парализованному. Больные излечились при большом стечении людей. Веспасиан заинтересовался богом Сераписом. Этим синкретическим божеством, соединяющим в себе черты египетского бога плодородия Осириса и греческого бога подземного царства Аида. Египетские жрецы сообщили Веспасиану, что огромную роль в формировании культа Сераписа сыграл полководец Александра Македонского и один из его диадохов Птолемей I Сотер (366–283 гг. до н. э.). Что этот диадох, получивший после смерти Александра власть над Египтом, основавший Александрию (она была основана в 331 году до н. э.), увидел однажды вещий сон. Привожу прямую цитату из Тацита: «Во сне предстал ему юноша необычного роста и редкой красоты и приказал: «Пошли самых верных друзей своих в Понт (речь идет о восточной части южного побережья нынешнего Черного моря, где какое-то время существовало независимое государство, последним из царей которого был знаменитый Митридат — С.К.), дабы они привезли оттуда мое изображение. Царству твоему оно принесет счастье, а храму, где его поставят, — величие и славу». Едва юноша произнес эти слова, как огненный вихрь вознес его на небо. Встревоженный пророческим видением, Птолемей рассказал о нем египетским жрецам, опытным в толковании вещих снов. Те признались, однако, что почти ничего не слыхали о Понте и народах, живущих за пределами Египта. Тогда Птолемей обратился к Тимофею, афинянину из рода Евмолпидов, которого он еще раньше вызвал из Элевсина, поручив руководить отправлением священных обрядов, попросил его объяснить видение и истолковать волю божества».

Евмолпиды — это греческий (конкретно — аттический) род, представители которого наследовали право на отправление культа Элевсинской Деметры, а значит, и на исполнение Элевсинских мистерий. Внимание Зелинского приковано к этому особому жреческому роду. В разных частях своего исследования он обращается к нему неоднократно. Но здесь мы перед тем, как ознакомить читателя с очередными обращениями к этому роду, следующими за уже изложенным нами сюжетом с Аттисом на греческий и азиатский лад, сначала доразберемся с тацитовским сюжетом о сне Птолемея и последствиях этого сна. Зелинский обсуждает сон Птолемея очень кратко. Нам же желательно подробнее ознакомиться и с этим сном, и с его последствиями. Причем такое ознакомление не будет даже временным уходом в сторону от основного сюжета.

Итак, согласно Тациту, «Тимофей расспросил людей, бывших в Понте, и узнал от них, что есть в этих краях город, называемый Синопа».

Справка. Синоп (Синопа) — это одна из главных греческих древних колоний на южном берегу Черного моря. Расположен этот город не абы где, а именно в Пафлагонии, буквально, так сказать, напротив южной оконечности Крыма. Причем именно в той самой Пафлагонии, которую мы так подробно обсуждали в связи с ломоносовским представлением об истоках русского народа. Основан был Синоп одним из спутников Ясона Автоликом. Автолик («одинокий волк») — известный мифологический персонаж, один из спутников Геракла, осевший в Причерноморье и позже присоединившийся к аргонавтам. В Синопе Автолика почитали как бога.

Сообщив читателю необходимые немаловажные сведения о Синопе, возвращаюсь к Тациту, повествующему об исследованиях, проведенных Тимофеем по поручению Птолемея Сотера. Тимофей узнал, что недалеко от города Синопа расположен «древний храм, известный у жителей под именем храма Юпитеру Диту (под этим именем Юпитер почитался как бог подземного царства, то есть тот же римский Плутон или греческий Аид — С.К.): в святилище, рядом со статуей самого божества, стоит и изображение женщины, которую многие считают Прозерпиной».

Прозерпина — это римское имя древнегреческой Персефоны, дочери Деметры, похищенной Аидом. По повелению явившегося во сне юноши Птолемей Сотер должен был забрать из синопского храма некую статую. Тацит повествует далее о том, что Птолемей не торопился исполнять то, что было ему явлено в вещем сне. Тацит пишет: «Птолемей был царь, и как то свойственно царям, действовал быстро, лишь пока ему угрожала опасность; видя, что все кругом по-прежнему спокойно, он снова стал больше помышлять о развлечениях, чем о почитании богов, мало-помалу забыл о пророчестве и обратился к другим делам, как вдруг тот же юноша явился ему в еще более грозном облике и сказал, что, если царь не исполнит приказания, немедленная гибель ждет и его самого, и его царство. Жителями Синопы правил в ту пору царь Скидрофемид; Птолемей тут же отправил к нему послов с дарами, велев им по дороге посетить святилище Аполлона Пифийского. Плавание их было удачно, и бог сказал им вполне ясно, что они должны ехать и возвратиться с изображением его отца, статую же сестры оставить на прежнем месте».

Далее Тацит описывает, как жители Синопа сопротивлялись изъятию из храма статуи, не прельщаясь подарками и обещаниями Птолемея Сотера. Как и египетского Птолемея, и синопского Скидрофемида преследовали страшные видения, терзавшие царей требованиями о переносе статуи в Египет. Как в итоге сама статуя поднялась на один из египетских кораблей. Как корабли с невиданной скоростью достигли Александрии. Как статуя была помещена в старинном маленьком храме, посвященном Серапису и Изиде. Тацит излагает и другие версии появления данной статуи, оговаривая, что данная является наиболее авторитетной.

Перед тем, как вернуться к рассуждениям Зелинского, в которых определенным образом интерпретируются и сами сведения Тацита о некоем возвращенном в Александрию божестве, и роль некоего Тимофея из рода Евмолпидов в том, что касается этого возвращения, хотелось бы ознакомить читателя со всеми первоисточниками, из которых могут быть взяты те или иные варианты мифа об Аттисе. Потому что не Тимофей из рода Евмолпидов сообщает какие-то сведения Арнобию, который эти сведения определенным образом препарирует. То есть конечно же, Тимофей сообщает сведения Арнобию и так далее. Но прежде, чем сообщить эти сведения кому бы то ни было, Тимофей должен их откуда-то взять. «Откуда-то» — это значит, из какого-то авторитетного источника. Таких источников несколько, и в каждом из них дается определенная версия сюжета с Аттисом.

Вот что пишет по поводу этого сюжета хорошо знакомый нам Павсаний, являющийся, в отличие от Тимофея или Арнобия, настоящим древним авторитетным источником. В своем «Описании Эллады» (книга VII, глава 17), обсуждая ахейский город Дима, находящийся в южной Греции на северо-западе полуострова Пелопоннес, вблизи Адриатического моря, на южном берегу Коринфского залива, Павсаний пишет:

«В Диме есть храм Афины и очень древняя ее статуя, есть у них и другое святилище, воздвигнутое в честь Диндименской Матери <богов> и Аттиса».

С материалами о Диндименской Матери богов, она же — Рея Кибела, нас уже ознакомили и Зелинский, и другие авторы. Павсаний говорит о связи этой Матери с Аттисом. Причем говорит он об этом, адресуясь не к Фригии, которую чуть позже вводит в оборот, а к пелопоннесскому, никак с Фригией не связанному, типично греческому городу Диме. Там отправлялся культ Кибелы и Аттиса. Что представляет собой этот культ в его натурально греческом, а не малоазиатском исполнении? Как описывает его авторитетный Павсаний? Заявив об этом культе, Павсаний далее пишет: «Кто такой был Аттис, я ничего не мог узнать, так как это считается божественной тайной».

Оговорив закрытость темы Аттиса, Павсаний далее излагает две известные ему версии, которые в одинаковой степени могут быть недостоверны в силу закрытости самой темы.

Первая из излагаемых Павсанием версий принадлежит поэту Гермесианакту. Гермесианакт Колофонский — это древнегреческий поэт, живший на рубеже IV и III веков до н. э. Этот поэт писал в основном элегии, то есть стихотворения, в которых автор сообщает читателю об эмоциональных результатах своих философских раздумий. Со временем существенная часть элегий была посвящена раздумьям по поводу тех или иных любовных историй. Но это произошло через несколько столетий после того, как Гермесианакт Колофонский сочинил все свои элегии, включая ту, в которой изложен один из вариантов мифа об Аттисе. Согласно этому варианту, как говорит Павсаний, Аттис «был сыном фригийца Калая <...>, с момента рождения он был неспособен к деторождению. Когда он вырос, то, по словам Гермесианакта, он переселился в Лидию (то есть западную часть Малой Азии, включающую в себя и Трою, и Пессинунт — С.К.) и учредил у лидийцев оргии (священные празднества) в честь Матери <богов> и достиг у них такого почета, что Зевс, разгневанный на Аттиса, наслал на поля лидийцев кабана. Этот кабан умертвил многих лидийцев, в том числе и Аттиса. Вследствие этого вероятно галаты, живущие в Пессинунте, соблюдают обычай не употреблять в пищу свиного мяса».

Такова первая версия Павсания, в которой появляется знакомый нам по Зелинскому и другим источникам Пессинунт. Сообщив об этой версии как об имеющей конкретный источник, Павсаний далее сообщает и о другой версии. Он пишет о том, что в народе версия поэта Гермесианакта не получает поддержки.

«В народе, — пишет Павсаний, — совсем не так (как у Гермесианакта — С.К.) рассказывают об Аттисе. Но у них есть другое местное предание. Они говорят, что Зевс, заснув, уронил семя на землю и что с течением времени от этого родилось божество, имеющее двойные половые органы, мужские и женские. Имя этому божеству дали Агдистис. Испугавшись этой Агдистис, боги отрезали у нее мужские половые органы; из них выросло миндальное дерево, и когда на нем созрели плоды, то, говорят, дочь реки Сангария сорвала этот плод и положила себе в платье на грудь, плод этот тотчас же исчез, а девушка стала беременной. Когда она родила и родившийся мальчик был выкинут, то коза стала о нем заботиться. Когда мальчик начал подрастать, он стал сверхчеловеческой красоты, и Агдистис влюбилась в него. Когда же он вырос и стал юношей, родственники послали его в Пессинунт, чтобы он женился на царской дочери. Уже пелась брачная песня, как вдруг предстала Агдистис, и Аттис, приведенный в безумие, отсек себе половые органы, и так же изувечил себя и отец его невесты. Раскаяние охватило Агдистис в том, что она сделала с Аттисом, и у Зевса она вымолила разрешение, чтобы Аттис телом никогда не увядал и не подвергался разложению. Таковы наиболее известные сказания об Аттисе».

Мы видим, что изложенный Павсанием вариант мифа об Аттисе полностью — ну буквально слово в слово — совпадает с тем вариантом, который Зелинский излагает, ссылаясь на Арнобия и Тимофея. Почему Зелинский ссылается не на Павсания, у которого Тимофей почерпнул сведения? Почему он сообщает нам, что Тимофей, по его словам, получил сведения из заповедных старинных книг и из самой глубины таинств? В том числе и потому, что Зелинскому Тимофей особо нужен. А поскольку Тимофей и впрямь рассуждает об Аттисе, то почему бы на него не сослаться? Сошлешься на Павсания — и что за собой потянет эта ссылка? Ничего особенного. А ссылка на Тимофея потянет куда надо. Это не означает, что Зелинский работает под идею. Это всего лишь означает, что он сознательно фокусирует наше внимание на определенных вещах, причем действительно важных. И хорошо, что фокусирует. Мы и этим воспользуемся в свое время. А сейчас временно изменим фокусировку и, оговорив, что версия, которую Зелинский называет версией Тимофея, взята у Павсания, рассмотрим наряду с этой версией и другие.

(Продолжение следует.)

 

https://rossaprimavera.ru/article/01c2ab55

 


26.01.2018 Судьба гуманизма в XXI столетии №262

 

Если с наидревнейших времен любая универсальная империя сажает на жреческий трон такую Мать, то разве не ясно, что готовит нам день грядущий в случае утверждения нового имперского универсализма, он же — глобализм, он же — постисторическое господство так называемой Железной Пяты

Судьба гуманизма в XXI столетии

Сергей Кургинян, 26 января 2018 г.

опубликовано в №262 от 26 января 2018 г.  

Уолтер Крейн. Лошади Нептуна (фрагмент). 1893

Но вернемся к Рее Кибеле, обсуждая которую Зелинский пытается противопоставить невинный сексуализм древних греков — ужасному сексуализму древних семитов, навязавших якобы грекам свою кроваво-оргиастически-сексуальную Кибелу, используя для этого Фригию как посредника между этими испорченными семитами и непорочными греками.

Мы прекрасно понимаем, что древние греки не были непорочными или, точнее, что они были не более порочными, чем семиты.

Мы понимаем также, что, чем древнее некое верование — тем более оно обременено разного рода кроваво-оргиастической сексуальностью. Да и не только сексуальностью, но и многим другим. Людоедством в том числе.

Мы понимаем также, что, дарданцы, исповедующие культ Кибелы и корибантов, вбирают пропитывающую этот культ древнюю кровавую мрачность не только через семитов, но и через досемитских пеласгов.

Вопрос о том, откуда это черпают пеласги, предлагаю пока что оставить открытым. Оговорив при этом, что добраться до изначальной человеческой древности при сегодняшнем состоянии науки достаточно трудно. И дело не в отсутствии теории — какие-то теоретические посылы того же Нойманна я уже обсудил раньше и буду обсуждать в дальнейшем. Дело в скудности раскопок.

За пределами определенных регионов Северной Африки, например, о систематических раскопках говорить не приходится. А ну как какая-нибудь древность уходит туда?

Отнюдь не лучшим образом изучены и отдаленные азиатские регионы — Афганистан, Монголия. Поэтому пока что я возьму пеласгов в виде отправной точки, напомню читателю о том, что связывает пеласгов с древнейшей Аркадией, а также о своей концепции КОВЦ (кочующего очага высокой цивилизации).

Напомнив обо всем этом, я оговорю также, что свирепость древних пеласгических культов (той же Реи Кибелы, к примеру) ничуть не меньше, чем свирепость чуть менее древних семитских культов (Зелинский, кстати, однозначно оговаривает, что свирепость кровавых сексуальных семитских культов распространяется на все семитские культы «за почтенным исключением Израиля»).

Сделав эту необходимую оговорку, возвращаю читателя в Пессинунт, город, который Зелинский называет своеобразной Меккой или Лхасой, то есть средоточием фригийской сакральной, а не светской власти.

И к тому, что именно в Пессинунте становится ясно, что Матерь Афродита и Матерь Деметра вторичны по отношению к своему первообразу Матери Кибеле, она же — Рея Кибела.

Следуя за Зелинским, мы обнаруживаем тем самым, что потомки Дардана, они же — предки Анхиса и Энея, занесли во Фригию (в Трою в том числе) культ азиатской Кибелы, она же — Кибеба, она же — Великая Мать. Что этот культ был оргиастическим.

Знакомясь уже не по Зелинскому, а по иным авторитетным источникам со всем семейством подобных культов (а оно включает культ Геи, Деметры-Левкиппы, многих других божеств, в том числе фракийских и даже египетских), мы обнаруживаем, что оргиастическая Кибела именуется иногда «кобыльей матерью». Откуда это название?

Я уже не раз говорил читателю о том, что поиск, подобный тому, который предложен ему мною в данном сочинении, очень сходен с блужданием в лабиринте. И что замаячившая вдруг кобылья матерь (не Зелинским, а другими вводимая в оборот) — это своего рода соблазн, побуждение к тому, чтобы временно оставить одну из галерей этого лабиринта и переместиться в другую.

Никаких логических обоснований для такого перемещения при блуждании в лабиринтах не существует. Тут действует в чистом виде принцип интуиции.

Ты либо обнаруживаешь, что зря перешел из одной галереи в другую и возвращаешься назад, либо убеждаешься в своей правоте и тогда... Тогда тоже возвращаешься назад, но обогащенный некими знаниями.

Читатель, конечно же, догадывается, что если я излагаю здесь свое путешествие по некоей боковой по отношению к Зелинскому галерее, то я уже нашел нечто, предлагаемое его вниманию. Подтверждая эту его догадку и клятвенно заверяя, что вернусь на галерею Зелинского, я описываю свое движение по боковой — кобыльей, конской — галерее, сулящей обнаружение чего-то существенного.

Известный мифолог, религиовед и философ Мирча Элиаде (1907–1986) в своем исследовании «История веры и религиозных идей» утверждает, что в глубокой древности Посейдон, а не Зевс, был подлинным владыкой богов.

И что в греческом городе Пилос, где в результате археологических раскопок была обнаружена древняя столица мифологического царя Нестора, были найдены подтверждения подобного обстоятельства.

Нестор — аргонавт, участник Троянской войны на стороне ахейцев. Он — ахейский герой и одновременно мудрец. В качестве героя он совершает в ходе Троянской войны важные деяния. А в качестве мудреца дает наиважнейшие советы ахейцам.

Элиаде настаивает на том, что археологические раскопки в несторовском Пилосе доказывают первоначальное, наидревнейшее ахейское «начальствование» Посейдона.

Говоря об этом «наидревнейшем начальствовании», Элиаде адресует не только к археологическим данным, но и к троянскому эпосу.

Он обращает наше внимание, прежде всего, на пятнадцатую песнь из «Илиады» («Оттеснение от кораблей»), в которой недвусмысленно говорится о том, что Посейдон не желает признать Зевса своим владыкой. Посейдон говорит об этом вестнице богов Ириде, приносящей Посейдону распоряжение Зевса, согласно которому Посейдон должен отказаться от прямого участия в войне между ахейцами и троянцами.

Ирида говорит Посейдону:

«С вестью тебе, Посидон, колебатель земли черновласый,

Я нисхожу от эгида носителя Зевса Кронида.

Брань ты оставь немедленно, так он велит; возвратися

Или в собор небожителей, или в священное море.

Если ж глаголы его не восхощешь исполнить и презришь,

Он угрожает, что сам, и немедля, с тобою сразиться

Придет сюда; и советует он, чтобы ты уклонился

Рук громовержущих: ведаешь, он и могуществом высший,

Он и рожденьем старейший; а ты, Посидон, не страшишься

Спорить о равенстве с тем, пред которым все боги трепещут».

Вот, что отвечает Ириде бог Посейдон:

«Так, могуществен он; но слишком надменно вещает,

Ежели равного честью, меня, укротить он грозится!

Три нас родилося брата от древнего Крона и Реи:

Он — громодержец, и я, и Аид, преисподних владыка;

Натрое все делено, и досталося каждому царство:

Жребий бросившим нам, в обладание вечное пало

Мне волношумное море, Аиду подземные мраки,

Зевсу досталось меж туч и эфира пространное небо;

Общею всем остается земля и Олимп многохолмный.

Нет, не хожу по уставам я Зевсовым; как он ни мощен,

С миром пусть остается на собственном третьем уделе;

Силою рук он меня, как ничтожного, пусть не стращает!

Дщерей своих и сынов для Зевса приличнее будет

Грозным глаголом обуздывать, коих на свет произвел он,

Кои уставам его покоряться должны поневоле!»

Но ничуть не менее важными Элиаде считает гомеровские строки, в которых достаточно определенно говорится о чем-то большем, чем неподчинение Посейдона Зевсу, которого Посейдон считает равным себе богом и только.

В той же «Илиаде», в песне первой («Язва. Гнев.»), говорится о мятеже богов против Зевса. Специалисты считают, что такой мятеж бы предметом догомеровской песенной эпической традиции. И что Гомер, развивая эту традицию, говорит об особой роли матери Ахилла Фетиды в подавлении этого мятежа.

Но нас интересует не роль Фетиды, а сам мятеж. Вот, что про него говорится у Гомера, чьим нововведением является новая роль богини Фетиды в противодействии мятежу:

В день, как отца оковать олимпийские боги дерзнули,

Гера и царь Посейдаон и с ними Афина Паллада.

Ты, о богиня, представ, уничтожила ковы на Зевса;

Так, значит, были ковы! Сковали-таки Зевса конкретные боги — жена Зевса Гера, царь морей Посейдон и Афина Паллада. Они сковали Зевса — и даже не были за это наказаны. Такое действительно предполагает высокий статус Посейдона в древние времена.

Мы убедились, что в пользу такого статуса и впрямь свидетельствуют не только пилосские древнейшие раскопки, но и строки из «Илиады».

Вооружившись такими свидетельствами, мы можем правильно отнестись к суждениям Мирча Элиаде, который, в отличие от Зелинского, занят не изучением античных первоисточников, а осмыслением всего того, что изучено другими. И который, помимо этого, порою очень тенденциозен. Но в данном случае такая тенденциозность минимальна. И потому имеет смысл ознакомиться с текстом из элиадовской «Истории веры и религиозных идей».

В параграфе 88 этой книги, озаглавленном «Великий павший бог и кузнец-колдун: Посейдон и Гефест», говорится следующее:

«Великий древний бог Посейдон по многим причинам утратил свое первоначальное мировое владычество. Следы его былого величия мы находим повсюду, начиная с его имени, которое Виламовиц совершенно правильно объясняет как означающее «супруг Земли» (Posis Das)».

Ульрих фон Виламовиц-Меллендорф (1848–1931) — крупный немецкий филолог-классик и историк античной культуры. Он, в отличие от Элиаде, именно эксперт, то есть высокий профессионал, занимающийся античной культурой, изучая первоисточники. Суждениям Виламовица, бе­зусловно, можно доверять.

Можно доверять также и Гесиоду, на которого ссылается Элиаде. В «Теогонии» действительно говорится о том, что

Энносигей, что в переводе означает «колебатель земли», — это Посейдон.

Рея, поятая Кроном, детей родила ему светлых —

Деву-Гестию, Деметру, и златообутую Геру,

Славного мощью Аида, который живет под землею,

Жалости в сердце не зная, и шумного Энносигея,

И промыслителя Зевса, отца и бессмертных и смертных,

Громы которого в трепет приводят широкую землю.

Ссылаясь на строки из пятнадцатой песни «Илиады», в которых все та же Ирида вразумляет разбушевавшегося Посейдона («Знаешь и то, что старейшим всегда и Эринии служат»), Элиаде утверждает, что Гомер считает Зевса старшим братом Посейдона. А Гесиод считает Зевса младшим братом Посейдона. Но тут Элиаде, безусловно, ломится в открытую дверь. Потому что Зевс был единственным непроглоченным, то есть младшим сыном Кроноса. И это безусловно. Все остальные сыновья Кроноса старше Зевса. Другое дело, что Зевс спас этих сыновей и потому имеет особый статус.

Вот если бы удалось найти в мифологии какие-то основания для того, чтобы именовать Посейдона из списка проглоченных, то есть ослабленных детей Кроноса, — тогда другое дело! Тогда Посейдон — несомненный старший брат Зевса, будучи лишенным унизительной проглоченности, важнее Зевса. Ведь только спасение от проглоченности делает Зевса, этого самого младшего из детей Кроноса, более высокостатусным, нежели его старшие братья и сестры.

В ожидании таких свидетельств, которые только и оправдали бы наше движение по боковому лабиринту, мы продолжаем чтение Элиаде, который пишет:

«В любом случае, только один Посейдон осмеливается противиться Зевсу, злоупотребляющему властью, и напоминает ему, что его владения ограничиваются небесами (в справедливости этого утверждения мы убедились, читая пятнадцатую песнь «Илиады» — С.К.). В этой детали мы можем уловить воспоминания о противлении древнего верховного бога воцарению более молодого и удачливого (спорная, но интересная мысль — С.К.). Получив при разделе Вселенной власть над морями, Посейдон стал настоящим гомеровским богом; ввиду важности моря в жизни эллинов, ему была гарантирована неизменная религиозная актуальность. Однако его первоначальный образ претерпел радикальное изменение, и северное мифо-религиозное наследие, которое он принес в Грецию, было почти полностью утеряно, или переосмыслено. Индоевропейские народы, поклонявшиеся Посейдону, не знали моря, пока не поселились в Южной Греции. Некоторые характеристики Посейдона ничего общего с морем не имеют. Как Посейдон Гиппий он — бог лошадей, и в нескольких местах, особенно в Аркадии, ему поклонялись в образе коня. В Аркадии Посейдон встретил Деметру, блуждающую в поисках Персефоны. Пытаясь убежать от него, богиня превратилась в кобылицу, но Посейдон в облике жеребца настиг ее. От этого союза у них родилась дочь и конь Арейон...

Связь Посейдона с лошадьми свидетельствует о том важном месте, которое занимало это животное в жизни индоевропейских завоевателей. Посейдон предстает творцом, отцом или дарителем лошадей. Лошадь же связана с потусторонним миром, и это вновь указывает на образ Посейдона как «хозяина Земли».

Элиаде здесь сочетает констатацию очевидного и весьма далекоидущие обобщения, которые, конечно, нельзя назвать совсем голословными, но которые, безусловно, носят более чем рискованный характер.

К числу того очевидного, что нас, собственно, интересует, относится характеристика Посейдона как владыки лошадей. То, что Посейдон сочетался с гневающейся и мстящей Деметрой Эринией, которая являлась в образе вороной кобылицы по ночам на перекрестках дорог, известно. Но Рея — мать Деметры, что следует хотя бы из вышеприведенных строк Гесиода. Почему Рея Кибела является «кобыльей матерью»?

В VIII главе своего труда «Описание Эллады» уже знакомый нам древнегреческий писатель и географ Павсаний описывает пути, ведущие в Аркадию (его VIII глава посвящена именно Аркадии).

Один из таких путей проходит через так называемое бесплодное поле, про которое Павсаний пишет, что оно и впрямь бесплодно, потому что «дождевая вода, стекая сюда с гор, делает обработку этой равнины совершенно невозможной. И эта равнина очень легко могла бы стать болотом, если бы вода не скрывалась в расщелины земли. Исчезнувшая здесь вода вновь появляется на поверхность у Дины».

Далее Павсаний говорит, что Дина — это «бьющий из моря источник пресной воды». Павсаний сообщает также, что в древности в этот источник «бросали <...> в честь Посейдона взнузданных коней».

Вновь — кони и Посейдон. Продолжая читать Павсания, мы обнаруживаем ответ на вопрос о связи конской темы Посейдона с темой Реи. Связь посейдоновской конской темы с Деметрой мы уже обсудили. Но у Зелинского мы прочитали о том, что с конской темой связана конкретно Рея Кибела. Что она почему-то является кобыльей матерью.

Внимательно относясь к текстам Зелинского, мы не можем отмахнуться от этой констатации и должны докопаться до древнего источника, позволяющего Зелинскому именовать подобным образом именно Рею. Этим-то и отличается внимательное чтение от беглого.

Выполняя «обет внимательного чтения» Зелинского, мы уже вынуждены были обсуждать конскую тему у Мирчи Элиаде, но, обнаружив много ценного по поводу Посейдона, мы у Элиаде конской темы, напрямую связанной с Реей, не обнаружили. И вот теперь — Павсаний.

Прослеживая пути в Аркадию, он сообщает нам, что «налево от так называемого Бесплодного поля, на территории Мантинеи есть гора, на ней видны остатки лагеря Филиппа, сына Аминты, и поселка Нестаны».

Филипп, сын Аминты — это македонский царь Филипп II (382–336 до н. э.), отец Александра Македонского. Аминта III — македонский царь, отец Филиппа.

Что же касается поселка Нестаны, находящегося рядом с лагерем Филиппа II, то Павсаний пишет следующее: «За развалинами Нестаны находится чтимое святилище Деметры. В ее честь мантинейцы каждый год совершают здесь праздник. Как раз под самой Нестаной лежит.., которая тоже составляет часть Бесплодного поля и носит название Место пляски Мэры. <...> Если совершить небольшой перевал, то спускаешься в другую долину, тут у большой дороги есть источник, называемый Арна (Ягненок). У аркадян по этому случаю есть такое предание. Когда Рея родила Посейдона, она положила его здесь среди пасущегося стада, с тем, чтобы он воспитывался вместе с овцами, поэтому-то и источнику было дано такое название, так как вокруг него паслись овцы; Кроносу же она сказала, что родила жеребенка, и дала ему проглотить жеребенка вместо ребенка, подобно тому как впоследствии она вместо Зевса подала ему камень, завернутый в пеленки. Начиная это описание, я лично смотрел на все эти предания эллинов в лучшем случае как на легкомысленные и глупые рассказы, но, когда я дошел до Аркадии, меня взяло по поводу этого следующее раздумье: я подумал, что так называемые у эллинов мудрые люди издревле такие сказания передавали иносказательно, в виде загадок, как некие притчи, а не говоря прямо и попросту, и поэтому, как я теперь полагаю, и это сказание о Кроносе является своего рода тоже частичкой эллинской мудрости. Поэтому, раз приходится касаться вопросов религии, будем придерживаться традиции».

Ну вот мы и нашли сразу всё, что искали. И мифологическое, причем данное авторитетным Павсанием, подтверждение несъеденности, а значит, и особой высокостатусности Посейдона и настоящее объяснение тому, почему Рею Кибелу именуют кобыльей матерью.

Перед возвращением на основную галерею лабиринта, она же галерея Зелинского, я вкратце сообщу о том, что вторгается в рассматриваемый нами сюжет в связи с этой кобыльей темой.

В виде вороной кобылицы, блуждающей по ночам, в античности фигурировала так называемая Деметра Эриния (Эриния — значит гневающаяся, мстящая). Именно в таком облике настиг эту Деметру бог Посейдон, принявший вид жеребца.

Есть определенные основания считать, что на самом древнем этапе поклонялись некоей трехликой богине, она же Великая Матерь Рея Кибела. И что только потом эта трехликая богиня, она же наидревнейшая Кибела, разделилась на Деметру, Афродиту и Гекату.

Этот вопрос существенен, коль скоро мы хотим разгадать загадку тех наидревнейших матерей, к которым посылает Фауста Мефистофель. По сути, Мефистофель посылает Фауста именно к этой трехликой Великой Матери, она же Рея Кибела в ее наидревнейшем исполнении.

Я напоминаю читателю, что именно поклонение гётевским Матерям волновало умы той части элиты СС, которая уцелела в наибольшей степени после Второй мировой войны. И что тяготение к таким Матерям, а точнее к Великой Матери, волновало и предшественников СС, и их последователей, и тех, кого можно считать другими порождениями того же чрева (помните слова Бертольта Брехта о нацизме: «Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада»).

Если все эти Матери — это разновременные и разнокачественные лики дарданско-энеевской Кибелы...

Если эта Кибела и впрямь была «десантирована» в древний Рим задолго до Августа...

Если именно она под ликом матери Энея, она же — Идейская Мать, прячется за спиной богини Венеры, она же — Афродита...

И если с наидревнейших времен такую Мать сажает на жреческий трон любая универсальная империя (эллинистическая, древнеримская или иная), то разве не становится яснее, что готовит нам день грядущий в случае утверждения нового имперского универсализма, он же — глобализм, он же — постисторическое господство так называемой Железной Пяты.

Вместе с этим господством в мир вновь вернется та же Кибела в ее наидревнейшем обличии.

Что же касается кобыльего сюжета внутри этой истории, то он присутствует с наидревнейших времен в самых разных ситуациях.

В античную эпоху, наряду с корибантами, дактилями, куретами, тельхинами и т. п., почитались так называемые ламии, жрицы Великой Матери. Эти ламии, в отличие от других спутников Кибелы, были жрицами, то есть людьми, а не существами с неопределенно неземным статусом, каковыми были все вышеперечисленные спутники богини Кибелы.

Этих ламий называли кобылицами. Они несли в себе как бы двойной заряд — страстной любви и смертельной кары.

Мистерии, творимые такими жрицами в сентябре в связи с обрядом благодарения урожаю, предполагали таинство, творимое нагими жрицами, бегущими по дороге к храму Великой Богини. Мужчины, встречаемые по пути, подлежали немедленной смерти. В волосы жриц вплетались кобыльи хвосты.

В архаический период жрицы делились на две касты.

Первая каста — жрицы дня — носили красные одежды.

Вторая каста — жрицы ночи, они же — ламии, — носили черную одежду.

Одежда сплеталась из конских волос и напоминала кольчугу.

Жрицы дня вплетали в свои косы рыжие конские волосы.

Жрицы ночи вплетали черные конские волосы.

Жрицы ночи выходили из храма только ночью. Считалось, что страстный воздыхатель по жрице ночи может попытаться добиться ее взаимности, разорвав ее конское облачение. Но что если ему это не удается, то он будет мгновенно убит (посягнувший на жрицу дня в случае неудачи будет кастрирован на алтаре Кибелы и отдан в рабство богине).

В ряде поверий ночные ламии превращаются в ночные приведения, выпивающие кровь встреченных путников и разрывающие этих путников на части. Это называлось ночной или дикой охотой. Хозяйкой этой охоты считалась трехликая Великая Мать, она же — Кибела. Очень часто такая мать отождествлялась с богиней Гекатой.

Известный советский писатель-фантаст Иван Антонович Ефремов (1908–1972), видный ученый-палеонтолог, человек, прекрасно знавший все закоулки античной мифологии, в своем романе «Таис Афинская» разрабатывает кобылью тему следующим образом: «К удивлению Таис, жрец-философ рассказал ей о культе священных кипарисов на Крите, связанных с Афродитой. Но более всего поразило ее древнее поклонение богиням в образе лошадей. Сама Деметра, или Критская Рея, в святилище Фигалия на реке Неда в Аркадии изображена с лошадиной головой. Священная кобыла обладала особой властью по ночам и служила вестницей гибели».

Далее писатель напрямую связывает эту кобылью тему с темой трехликой Гекаты, она же — трехликая Мать, она же — Рея Кибела.

Эта же тема разрабатывается очень многими народами в очень многих религиях. Тут и кельтская Эпона — богиня всех лошадей, и славянская ночная кобыла Мара-Морена, по сути та же Кибела, и Лувийская Купапа...

Глубочайшей матриархальной, причем специфически матриархальной — вот что я хочу особо подчеркнуть! — древностью веет от такой пронизывающей многие архаические культуры темной женской религиозности. Которая явным образом адресует к тому, что уже обсуждавшийся нами религиовед и культуролог Нойманн именует культом темной — и именно темной — Великой Матери.

Напоминаю, что в качестве одной из таких темных культовых Матерей ученый рассматривает первую жену Адама Лилит.

Впрочем, не будем торопиться с выводами. И, принеся нечто из той боковой конской галереи, в которую заглянули, вернемся в основную галерею нашего интеллектуального лабиринта, каковой для нас сейчас является концепция Кибелы у Ф. Ф. Зелинского.

(Продолжение следует.)

 

ИА Красная Весна

https://rossaprimavera.ru/article/a210d716