2021 Продолжение цикла работ
12.08.2021 Судьба гуманизма в XXI столетии №442
А вот что должны делать люди, осознающие, что растущая куча нечистот отрекомендована им в виде супертренда, в который непременно надо вписываться?
29.07.2021 Судьба гуманизма в XXI столетии №435
Вот что такое гуманизм. Это беспредельное возвеличивание человека — грешного, слабого, смертного, но способного к восхождению
25.06.2021 В память о выстоявших. Кургинян С.Е. (Метафизическая война)
Но нам надо было развиваться еще и потому, что если бы «нас смяли», то смяли бы не просто любимое Отечество, но и страну победившего социализма, священный град, сулящий спасение от погибели всему человечеству
18.06.2021 Судьба гуманизма в XXI столетии №434
Даже тот человек, который явлен нам сегодня, этот крайне несовершенный человек, человек, терзаемый сомнениями и соблазнами, человек, пытающийся усидеть сразу на двух стульях — природного и неприродного бытия, — неизмеримо совершеннее любого сверхизделия, любой даже идеальной машины
11.06.2021 Судьба гуманизма в XXI столетии №433
...и Блок, и Ницше понимают, что буржуазный гуманизм не может предложить ничего, кроме лжи и исчерпания
03.06.2021 Судьба гуманизма в XXI столетии №432
Так как же в самом общем виде выглядит та дегуманизация, частью которой являются все нынешние актуальные проблемы, которые я считаю вторичными по отношению к этой самой дегуманизации?
12.08.2021 Судьба гуманизма в XXI столетии №442
А вот что должны делать люди, осознающие, что растущая куча нечистот отрекомендована им в виде супертренда, в который непременно надо вписываться?
Сергей Кургинян / Газета «Суть времени» №442 / 12 августа 2021
Читая трагедии Шекспира, я прежде всего непосредственно реагирую на написанное. И не задаюсь сходу вопросом о том, что именно имел в виду великий драматург, создавая тот или иной текст в виде айсберга, у которого лишь одна седьмая находится над водой.
Я прекрасно понимаю, что любое великое художественное произведение является таким айсбергом, на поверхности которого находится то, с чем мы можем соприкоснуться непосредственно. А всё остальное скрыто от нас по причинам отсутствия сопричастности очень многому из того, что бесконечно значимо для автора текста.
Я понимаю также, что часть моего впечатления от этого текста связана с недоступными для меня глубинами этого айсберга, из которых тем не менее исходит нечто, оказывающее на меня воздействие вопреки тому, что я к этому «нечто» не сопричастен напрямую.
Но при любой значимости подобных «нечто» решающую роль всё же играет та часть айсберга, с которой может соприкоснуться каждый, обладающий чувством прекрасного и способностью не сводить всю жизнь к тому самому необходимому, по поводу ничтожности которого сказал король Лир, отвергая предложение своих неблагодарных дочерей.
Мне бы очень хотелось сказать, что решающую роль в великом художественном произведении играет та, выходящая на поверхность, часть айсберга, которая доступна всем людям. Я и собирался это сказать, начав обсуждать структуру великого художественного произведения. Но тут же передо мной возникли лица этих самых «всех людей» — они же «всемство», о котором один из героев Достоевского говорил: «Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим всемством». И мне пришлось оговорить то, что сейчас на наших глазах становится чудовищной очевидностью. А именно необходимость вывести из этого «всемства» с его доступностью всем людям всех величайших художественных откровений людей, лишенных чувства прекрасного и убежденных, что вся жизнь должна сводиться к необходимому. Для этих людей король Лир, утверждающий обратное, — жалкий сбрендивший старикан, который не признает, что он попросту свалял дурака, поверив хитрым дочуркам. И дабы утаить это обстоятельство от себя и других, философствует по поводу несводимости жизни к необходимому.
Но если мы из «всемства» выведем всех тех, кто сегодня убежден, что жизнь сводится к необходимому, то до какой малости скукожится оставшаяся часть уже сегодня? И что с ней станет завтра при осуществляемом промывании мозгов? Потому что налицо именно агрессивное промывание этих самых мозгов, призванное удалить любой запрос на что-то, не сводимое к необходимому.
Но как только ты констатируешь, что осуществляется направленное воздействие на «всемство», которое всегда проявляло податливость к таким воздействиям, а сегодня демонстрирует податливость несравнимо большую, чем в любую другую эпоху, — ты должен ответить на вопрос о субъекте. То есть о том, кто именно осуществляет это направленное воздействие.
Совсем не трудно обнаружить в мире нечто, похожее на такой субъект. И таким обнаружением занимаются те самые конспирологи, которым то ли истина вообще не нужна, то ли… То ли им сказано: «Дурите головы лохам, обеспокоенным происходящим, и не парьтесь по поводу истины. Удовлетворяйтесь успехом у лохов и тем, что вы выполнили наше задание».
Можно присоединяться к этой конспирологической гоп-компании, и тебя всячески будут к ней присоединять. Но тут надо полностью забыть и о морали, и об истине, и об элементарном самоуважении. А зачем об этом забывать? И как без этого жить?
А еще можно отвергнуть сам принцип изысканий, основанный на нахождении чего-то, похожего на субъект. И сказать, что препарируя гигантскую кучу нечистот, именуемую «современная реальность», ты будешь обнаруживать внутри нее нечто всё более похожее на субъект. И что степень похожести будет нарастать пропорционально твоей способности осуществлять это препарирование. Но тогда ты, превратившись в виртуоза такого препарирования реальности и доведения этого препарирования до той или иной безликой схемы (классовой, социокультурной или иной), конечно, обнаружишь нечто совсем-совсем похожее на субъект. И чем оно будет более на него похоже, тем яснее будет для тебя становиться, что никакого действительного отношения к субъекту это не имеет.
А еще можно сказать, что субъекта вообще нет. Что куча нечистот сама себя регулирует. Что в ней текут процессы, порожденные ее специфическими свойствами. И что совершенно не нужно мучительно всматриваться в эти нечистоты в поисках субъекта, организующего их гниение. Потому что гниение организуют биохимические процессы, а не какие-то «организаторы гниения».
И хотелось бы сказать именно так. А сказавши так, погрузиться в изучение самодостаточных процессов. И ты ведь понимаешь, что процессы на самом деле текут. И что их надо изучать. И что, погрузившись в это изучение, ты войдешь в число исследователей процессов, они же современное респектабельное научное сообщество. И почему бы тебе в него не войти, отказавшись от всяких там субъектологий? Ты ведь процессы можешь изучать. И мог бы внести в их изучение нечто значимое. Этот твой вклад был бы оценен по достоинству. А внеся его, ты не погрешил бы против совести. Не погрешил бы? Ой ли…
Предположим, что куча нечистот является обыкновенным коровьим навозом. Это, конечно, упрощение, совсем не соответствующее реальности. Но, во-первых, рассмотрение материального объекта как точки тоже никак не соответствует реальности. И придание материальному объекту абсолютной прочности или даже абсолютной однородности тоже никак не соответствует реальности. Но ведь всё это осуществляется в целом ряде респектабельных научных дисциплин.
А во-вторых, я делаю такое простейшее предположение просто для того, чтобы показать, насколько не сводимо к процессуальности даже то, что я предлагаю в качестве такого упрощения.
Итак, вы лицезреете кучу коровьего навоза. И спрашиваете себя: «А кто сформировал эту кучу?» Вам, смеясь, отвечают: «Ее, голубчик, сформировало существо под названием корова. Оно ходило, ходило, потом справило нужду и пошло дальше. А ты теперь вдыхаешь запах ее испражнения и задаешься идиотским вопросом, кто именно отравляет миазмами воздух так, что можно задохнуться. Да никто его не отравляет, милый. Идут естественные процессы».
Отвечая такому противнику субъектологических построений, ты предлагаешь ему оценить объем кучи навоза. И то, что одна-единственная корова такую кучу соорудить не может. Тебе на это отвечают: «Ну, значит, корова не одна, а их много». Ты спрашиваешь: «Во-первых, кто их собрал в одной точке? И, во-вторых, кто организовал такой процесс, при котором есть одна большая куча, а не много рядом находящихся мест, в котором каждая из коров удовлетворила свою естественную потребность? Это как же надо управлять коровами для того, чтобы они создали в итоге одну большую кучу, двигаясь, по-видимому, с определенными интервалами друг за другом и проявляя готовность к коллективному сооружению одной кучи, что абсолютно не свойственно их коровьему естеству? Между тем куча — колоссальная. Откуда взялось такое стадо? Кто может так организовать его деятельность на навозосозидающем направлении? И что произойдет, если эта деятельность будет осуществляться ускоренно, — а, судя по размеру кучи, происходит именно это?»
Задавая столь простые вопросы, ты уже обрекаешь себя как минимум на невхождение в почтенное сообщество исследователей естественного процесса навозообразования… прошу прощения, современной социодинамики.
Совершенно очевидно, что несводимость кучи разнообразных зловонных нечистот, в которую превращено современное общество, к благородной куче навоза, являющегося замечательным органическим удобрением, ничего не меняет в приведенном мною выше примере.
Потому что нечистот слишком много.
Потому что это «слишком много» образует именно общность, то есть огромную неслучайную кучу.
Потому что как минимум для образования такой кучи надо свозить нечистоты в огромном количестве с помощью огромного количества грузовиков.
Потому что эти грузовики кто-то должен купить, обслуживать, содержать в каких-то гаражах.
Потому что сами грузовики не поедут. Нужны шоферы. Причем тоже в огромном количестве.
Потому что формировать такую кучу нечистот можно, только обзаведясь огромной армией защитников «кучеобразования». Это должны быть не только медики, экологи, всякие там санэпиднадзоры… Это должны быть еще и гражданские активисты. А также журналисты и ученые, прославляющие кучу или утверждающие, что она складывается сама, а значит, кучеобразование — это объективный процесс, против коего не попрешь. А еще должны быть философы, которые скажут, что эта куча представляет собой очаровательный и высокоперспективный нарратив.
А дальше одно из двух. Либо кто-то заливает горючее в баки машин, нагружает эти машины, создает диспетчерскую, дающую указания шоферам. Либо все шоферы сами знают, когда вставать, куда идти, где брать бензин, что загружать в машины и куда ехать, чтобы сгружать нечистоты. Причем все шоферы знают, в какой момент им следует это осуществлять, чтобы не помешать коллегам.
Я понимаю, насколько трудно даже представить себе «кучеобразование», осуществляемое сообществом великих «кучедеятелей».
Я понимаю также, насколько трудно перейти от подобного представления к обнаружению чего-то реального. И насколько легко тут заменить такое обнаружение той или иной убедительной фантазией, она же теория заговора.
Но в чем альтернатива?
В том, чтобы просто наблюдать за стремительным ростом кучи нечистот? И утверждать, что этот рост порожден естественной жизнедеятельностью миллионов грузовиков, двигающихся по неумолимому расписанию в силу своих спонтанных побуждений?
В том, чтобы даже не пытаться ответить на вопрос: что это за такая напасть, причем сравнительно недавняя?
В том, чтобы вместо осмысления подобной очевидной странности сводить свою интеллектуальную деятельность к анализу процессов, протекающих в этой стремительно растущей куче? И преисполняться чувством самоуважения: «Вот ведь как я эти процессы описываю!»
Возможно, для кого-то такой подход совместим с самоуважением. И в любом случае кто-то действительно должен анализировать процессы в куче. То есть эту самую социо-, культурно-, экономико- невесть какую динамику.
Но я бы перестал себя уважать, если бы совсем никак не осмысливал стремительный рост этой самой кучи и ее растущую смрадность.
Вот так и родилось исследование под названием «Судьба гуманизма в XXI столетии». Из этой самой потребности в элементарном самоуважении.
Возможно, эта потребность приобрела у меня гипертрофированный характер.
А возможно, что у других она как-то скукожилась под воздействием гигантского роста кучи и специфики источаемых ею амбре.
Но возможно и третье. То, что эта растущая куча нечистот представляет собой супертренд или ощущается в виде такового. Тогда возникает естественное желание тем или иным образом слиться с данным супертрендом. Ведь не обязательно с ним сливаться в общем экстазе. Можно в него войти и попытаться что-то исправить с помощью такого вхождения. Как говорится в подобных случаях, если процессам нельзя помешать, то их надо возглавить.
В конце концов, не важно, что именно говорят себе люди, определяющие стремительный рост кучи нечистот как супертренд, в который надо вписаться. Главное — что они вписываются. А как только начинаешь вписываться, то всякая потребность размышлять по поводу «субъекта кучеобразования» моментально испаряется.
Потому что, во-первых, такие размышления превращаются в ненужный и болезненный интеллектуальный атавизм.
Во-вторых, как говорится в мудрой притче про замерзшего воробья, который, отогревшись в навозной куче и зачирикав по поводу ее несовершенств, был съеден кошкой, — «сиди в дерьме и не чирикай».
Перед тем как перейти к странному занятию, именуемому «субъектология» или «обнаружение закрытого субъекта, неявным образом организующего процесс», считаю необходимым оговорить один изъян используемой мною метафоры, приравнивающей современное общество (всё чаще именуемое постсовременным) к этой самой куче нечистот.
Изъян заключается в том, что кучу нечистот можно обойти стороной. И это оправданным образом считается единственно правильным поведением нормального человека. Конечно, если куча нечистот создается рядом с вашим жилищем, то положение осложняется. И тогда мы имеем дело с движением граждан, обитающих в соседних домах, направленным на то, чтобы какой-нибудь особо грязный рынок или свалку убрали от них в другое место. В какое именно — не важно. Добившись этого (один из таких случаев я имел возможность наблюдать по причине включенности в процесс моего знакомого), граждане тут же расходятся, что естественно. Ибо объединяло их желание решить общую относительно простую проблему.
А вот что должны делать люди, осознающие, что растущая куча нечистот отрекомендована им в виде супертренда, в который непременно надо вписываться?
Они должны как минимум осознать, что просто отказаться от такого вписывания нельзя. Что для того чтобы не вписываться в это, нужно противопоставить этому какую-то другую альтернативную социальную реальность. Такая реальность как раз и называется катакомбной. Это название она получила в связи с самым эффективным построением альтернативной социальной реальности. Каковым является, конечно же, альтернативная реальность раннего христианства.
Самой эффективной такую альтернативную реальность можно назвать потому, что она потом превратилась из альтернативной в магистральную. На востоке возникла Византия, ее унаследовала Россия. На западе разгромленный варварами Рим, который христианизация существенно подморозила, опамятовался, мобилизовался и превратился в Священную Римскую империю. Христианство восторжествовало сначала на огромных территориях, имеющих решающее значение для мирового развития, а потом и в большей части мира. Это и впрямь является самым ярким свидетельством возможностей альтернативной социальной реальности.
Есть и другие свидетельства, всех и не перечислишь. Наиболее близким для нас является, конечно, старообрядчество. Но в каком-то смысле чем-то сходным является и большевизм, который не зря упрекали в сектантстве так же, как катакомбное христианство.
Короче говоря, если ты хочешь отстраниться от супертренда, он же стремительное формирование огромной кучи нечистот, то твоим уделом является некий исход. На который а) надо решиться, и который б) надо суметь осуществить. И вот если ты его осуществил, то тогда твои обсуждения субъектности, формирующей супертренд, начинают отличаться от чириканья воробья из притчи. Только тогда ты получаешь полноценное право обсуждать эту самую субъектность. Сумеешь ли ты ее полноценно обсуждать или нет — отдельный вопрос. Но у тебя возникает право ее обсуждать. А также возможность сформировать адекватные средства для подобного обсуждения.
В противном случае ты оказываешься тем самым конспирологом, который неизбежно ощущает себя частью кучи нечистот и остро переживает подобное состояние. Эти переживания конспиролога — одно из слагаемых его ущербности. И не надо преуменьшать значение этого слагаемого, потому что сознание двусмысленности своего положения очень давит на мозги конспиролога, которые и без того находятся под прессом взятой на себя роли. Один из сочинителей песенок так прокомментировал свое пребывание в США: «Небоскребы, небоскребы — а я маленький такой».
Сходное нашептывает конспирологу его двусмысленная роль чирикающего воробья: «Кто ты такой, чтобы осмысливать закрытую деятельность структур, несопоставимо более мощных, чем ты? Почему они стерпят такую твою затею? И как ты будешь ее осуществлять, обладая для этого лишь возможностями этого самого воробья?»
Конспиролог — почти всегда одиночка. Наперечет известны случаи, когда субъектологам удавалось создать достаточно плотные исследовательские коллективы. И судьба этих коллективов хорошо известна. Метания попытавшегося этим заняться Линдона Ларуша известны всем, кто готов отдать должное даже самым небезусловным попыткам заниматься осмыслением неявных воздействий на функционирование этой самой кучи нечистот, она же супертренд.
Можно по пальцам перечислить сходные попытки, породившие далеко не безусловные результаты. И в каждом из подобных случаев сразу сталкиваешься с неразрешенными проблемами а) своего позиционирования, б) целей своих исследований и в) инструментария, с помощью которого исследования проводятся.
Ну, а теперь о главном методологическом обстоятельстве.
Предположим, что тебе удалось осуществить построение какой-то альтернативной социальной среды…
Предположим, что тебе удалось избежать соблазна конспирологических упрощенчеств…
Предположим, что ты почему-то решил проблему целей, методов и инструментов, необходимых для решения твоей задачи…
Что дальше?
Ты всё равно оказываешься вынужденным решать так называемую некорректно поставленную задачу. Чем, кстати, я небезуспешно занимался в догуманитарный период своей деятельности.
Но некорректность математических задач не так уж и велика. Потому что ты можешь уравновесить ее специальными алгоритмами, именуемыми регуляризацией. Эти алгоритмы не позволят тебе получать абсолютно точные решения. Но они превратят такие решения в решения, обладающие пусть не абсолютной, но допустимой точностью.
А та некорректность, с которой ты столкнешься в субъектологии, намного масштабнее и коварнее. При этом любая попытка математизации (коль скоро речь пойдет не о первичной переработке материала, а о стратегической интерпретации оного) ничем тебе не поможет. Хуже всего, что при этом ты постоянно сталкиваешься с малыми величинами, которым надо позволить разрастаться до величин очень и очень крупных. И чем подобное занятие отличается от выращивания из мухи слона? Почти ничем.
И тут всё дело в этом «почти». Оно же — метафизическая, экзистенциальная интуиция, не сводимая ни к каким типам рационализации. Рационализацию можно и должно начинать потом. А в начале — только эта интуиция, особый аналитический инстинкт, сформированный за десятилетия далеко не безболезненных проб и ошибок.
Вы верите в то, что ковидная эпопея развернулась сама по себе, как один из видов гниения кучи нечистот? А я не верю.
Вы верите в то, что афроамериканцы Соединенных Штатов сами взяли и поставили на колени белую Америку? Что их представители сами это всё организовали? Что они сумели парализовать действия своих противников в рамках почти стихийного движения? А я в это не верю. Ну не верю, и всё тут.
Для организации чего-то масштабного надо, чтобы у организуемых внутри присутствовала эта самая организованность сознания и действия. А ее очевидным образом нет. При достаточном опыте нетрудно разглядеть ведомость всех этих ревнителей афроамериканского реванша, всех этих адептов критической расовой теории. Они выглядят как люди, обладающие всеми необходимыми для активизма качествами, кроме одного — уверенности в себе. Они стратегически неуверенны — во всем. В своих сторонниках, в самих себе, в своих целях. Они крайне напряжены, и это очень специфическая напряженность. Так напряжены люди, которые прислушиваются к командам, которые отдаются полушепотом и которые очень опасно не уловить.
Я помню таких людей. Это были пресловутые перестройщики из так называемых Народных фронтов. Они всё время ждали, когда им дадут сигнал к отступлению. Они ждали команд… Ждали подвохов… Они точно знали, что их ведут их оперативники из разных управлений советской госбезопасности. И они абсолютно не понимали, куда их ведут, докуда их будут опекать, когда сдадут и так далее.
Это накладывает неизгладимые отпечатки на мимику, пластику, интонации, риторические построения, организационные алгоритмы. Всё это сквозит сейчас и в истериках по поводу ковида, и в афроамериканском реваншизме, и в тех антишекспировских демаршах, которые я начал обсуждать.
Вы верите, что всё сводится к совсем дешевым хулиганствам группы учителей, входящих в неформальную организацию «Дискрипт текстс»?
Вы верите, что эта организация, требующая, чтобы основные элементы западной литературы были удалены или подвергнуты резкой критике, не имеет никаких опекунов, никем никак не окормляется?
Вы верите, что западное общество, основанное на колоссальной внутренней несвободе, стерпит такую отвязанность по вопросам вполне себе фундаментального характера? Что западные дяди и тети, окончившие Оксфорд и более серьезные заведения, воспитанные на Шекспире, а также на Гомере, Вергилии и так далее, дадут возможность какой-то там Саре Малхерн Гросс, учительнице средней школы в штате Нью-Джерси, отвязно проводить на уроках разбор «токсичной маскулинности» «Ромео и Джульетты», не получая соответствующего окорота от директора школы, инспекторов, родительских советов? Значит, эта самая Сара получила отмашку на подобные забавы? Ей кто-то сказал, что можно.
Вы верите, что в странах, где образование элиты выстроено на классике, и где до сих пор те или иные политические вопросы решаются на мозговых штурмах людьми, ссылающимися на Гомера или Гесиода, а также на Шекспира или Киплинга, — можно взять и отменить стихийным образом всю классику, предложив вместо этого так называемую слэм-поэзию с ее тошнотворной пошлостью, перверсивными заворотами и прочими фокусами?
Вы верите, что родители учащихся в американских школах могут покорно оценивать собственную белизну в диапазоне от сторонников превосходства белой расы до сторонников упразднения белизны? Да, это, несомненно, имеет место, поскольку об этом сообщают «Вашингтон пост» и «Фокс-ньюс». Но что это собой знаменует?
Вы верите в то, что эксперты могут сами взбеситься и назвать произведения Шекспира спорными, потому что в них воспевается красота кожи, определяемая ее несравненной белизной? А восточная классика, в которой воспевают белизну ланит, тоже будет сама собою отменена?
Вы верите в то, что университеты Восточной Англии не только откажутся от изучения Шекспира, но и заявят, что обсуждаться должна порочность английского языка как языка колонизаторов?
Вы верите в то, что само собой начнет происходить цензурирование всех классических произведений с отнесением в разряд негодных и опасных всего того, что содержит в себе (цитирую «Дейли мейл») поддержку исключительных, стирающих, патриархальных гетеронормативных стандартов превосходства белых? И что цензура забракует не только англичанина Шекспира, но и известный роман «Остаток дня», написанный Кадзуо Исигуро, британским писателем японского происхождения? При том что этот роман был удостоен Букеровской премии, по нему снят одноименный фильм, в котором согласился играть Энтони Хопкинс?
Нет, я понимаю, что вся эта галиматья происходит.
Я понимаю также, что если цензура (которой, конечно, никто не руководит!) будет преследовать любые проявления патриархальности, то она тем самым будет восхвалять любую матриархальность, включая откровенно ведьмовскую.
И я понимаю также, что это всё уже происходит.
Я не слепой, я всё это вижу. Я только отказываюсь приписывать такое ускоренное наращивание кучи нечистот самодостаточной деятельности взбесившихся школьных учительниц, полумаргинальных анархистских или матриархально-неонацистских активисток, начитавшихся книг про Лилит или про что-нибудь похлеще.
Я вижу также, что на переднем плане находятся они. Но я не согласен всё сводить к одному этому переднему плану.
Я подробно изучал всё то, что касалось движения хиппи и так называемой сексуальной революции. Из всего того, что сейчас превратилось из недоступно-секретного в почти открытое, а то и в совсем открытое, видно, кто тогда организовывал такое наращивание кучи нечистот, именуемой современным миром. Это делали западные спецслужбы. И руководствовались они при этом незамысловатыми инструкциями по разложению опасного политического активизма. Ну так они его и разложили. А для того чтобы это разложение не задело активизм, нужный хозяевам жизни, существовало движение «яппи» как антитеза всяческому разврату, насаждаемому в ненужных и опасных активах. И для этого самолеты возили из Колумбии в США тонны кокаина. Для этого соответствующим образом деформировалась культура, социальная жизнь, семья, система отношений.
Так это происходило тогда. Притом что никто не занимался дешекспиризацией, дехристианизацией, осуждением патриархальности в угоду матриархальности, шельмованием традиционной любви или дискредитацией английского языка как языка колонизаторов. Что же происходит теперь?
И можно ли ответить на этот вопрос, соприкасаясь только с одной седьмой относительно доступной и бесконечно тобою любимой частью шекспировского или иного другого айсберга?
https://rossaprimavera.ru/article/8dcd0859
29.07.2021 Судьба гуманизма в XXI столетии №440
Вот что такое гуманизм. Это беспредельное возвеличивание человека — грешного, слабого, смертного, но способного к восхождению
Сергей Кургинян / Газета «Суть времени» №440 / 29 июля 2021
Ecce homo. Антонелло да Мессина. 1473
Прагматически настроенные читатели, недоумевая по поводу настойчивости моих размышлений о судьбе гуманизма в XXI столетии, настаивают на том, что есть вещи поважнее гуманизма. Например, увеличение пенсионного возраста или сокращение социальных выплат. Или тот же COVID-19. А разве все эти конкретные прагматические деяния, отношение к которым я каждый раз стараюсь сформулировать как можно более четко, существуют сами по себе? Кто их осуществляет и зачем? С особой остротой этот вопрос встал в связи с ковидом, странная борьба с которым является еще более странной в силу своего всеобщего характера.
Конфликтуя по многим вопросам, Китай и США объединяются в том, что касается необходимости бороться с ковидом с использованием определенных средств. И состязаются в том, кто более ретиво использует эти крайне сомнительные средства. Кто этот единый субъект, навязывающий данную сомнительность почти всему человечеству и продавливающий эту сомнительность с невероятной силой?
Это враги Трампа и Путина, стремящиеся их сковырнуть? Но ведь путинская власть так же ретиво осуществляет то, что должно ее сковырнуть. Уже начинаются забастовки, порожденные продавливанием вакцинации. А ведь, как говорится, еще не вечер. Это делают антипутинские заговорщики, притаившиеся во власти? А сам Путин что делает? А Си Цзиньпин? А другие? Это всё делает могучее лобби, состоящее из компаний, производящих лекарства, сумевших скупить все мировые СМИ? Что ж, это возможно, но у других лобби денег нет? Это делает коварное «глубинное государство», разрушая все национальные государства? А зачем оно это делает? И не связаны ли все эти мучительные вопросы современности с той самой судьбой гуманизма в XXI столетии, обсуждение которой я осуществляю под аккомпанемент восклицаний, что, дескать, мог бы заняться чем-то более актуальным.
А может быть, это и есть самое актуальное?
Может быть, собака актуальности зарыта именно здесь?
Может быть, недостаточно сетований на глобальную фарму или глубинное государство?
Может быть, ответ на вопрос о том, кто хочет покончить с гуманизмом, и будет одновременно ответом на вопрос о том, кто проводит определенную линию в случае ковида или в случае иных актуальных каверз?
Давайте попытаемся в этом разобраться, опираясь на ту самую актуальность, которую хотят противопоставить философским размышлениям о судьбе гуманизма в XXI столетии.
Актуально ли сообщение о том, что учебные заведения восточной Англии планируют отказ от изучения Шекспира? Да, актуально. А также весьма нетривиально, не так ли? Ну и что же оно собой знаменует?
Лично у меня это неожиданное сообщение породило острейшую реакцию. Которая многим моим соратникам показалась даже избыточной. Эта моя реакция не имеет ничего общего с тем дежурным «ну и дают, гады!», которое доминировало в нашем Отечестве после того, как оно узнало о том, что англичане считают своего величайшего драматурга недостаточно политкорректным. И потому придающим образовательному процессу недопустимо шовинистическую направленность.
Для начала я вспомнил свои любимые «какая-то в державе датской гниль», «вот он, гнойник довольства и покоя; прорвавшись внутрь, он не дает понять, откуда смерть».
А потом мне вспомнилось нечто еще более важное в плане понимания существа той ситуации, которую можно назвать глобальной управляемой дегуманизацией.
Притом что если бы этой ситуации не было, то я бы и не стал развернуто обсуждать судьбу какого-то там гуманизма. Многие до сих пор считают, что человечество, оставаясь человечеством, может обойтись и без гуманизма. А кое-кто даже настаивает на том, что гуманизм пагубен, ибо основан не на вере в бога, а на каких-то других основаниях. А эти другие основания на то и другие, чтобы быть от лукавого. Несколько раз об этом говорилось с очень высоких православных амвонов. Да и представители других религий высказывали аналогичную точку зрения. И тут, конечно, всё зависит от того, что мы понимаем под гуманизмом.
Если гуманизм — это определенная субкультура, основанная на возвращении к античным источникам, осуществляемом, естественно, за счет преуменьшения значения христианских источников, то при всей значимости такой субкультуры, именуемой Ренессансом, гуманизм нельзя считать альфой и омегой человеческого существования во все века и тысячелетия. Если гуманизм и Ренессанс — это одно и то же, то человечество жило до Ренессанса и продолжало жить после него. А значение Ренессанса в принципе сопоставимо со значениями других культурных эпох — преренессанса, барокко, маньеризма, классицизма и так далее.
Конечно, с Ренессансом связаны величайшие культурные ценности. Но и другие эпохи дарили многое человечеству. А главное, следуя одна за другой, существенно проблематизировали предшествующие эпохи. И тогда настойчивое желание определенных религиозных деятелей девальвировать сразу и Ренессанс, и гуманизм, фактически приравняв одно к другому, нельзя приравнивать к фундаментальному расчеловечиванию. Ибо остаются другие эпохи, в каждую из которых на свой манер постигалась суть человека. И это постижение расчеловечиванием именовать негоже.
В самом деле, какое отношение к расчеловечиванию имеют великолепные произведения Джотто, готические храмы, «Троица» Андрея Рублева и так далее?
Начав такое обсуждение проблемы гуманизма, я должен сразу оговорить, что не приравниваю гуманизм к Ренессансу. Но даже если бы я его приравнивал к Ренессансу, то всё равно не согласился бы с принижением роли той гуманистичности, которая якобы была подарена человечеству именно Ренессансом. Потому что Ренессанс — особая эпоха.
Ошибочно или нет определение Карлом Ясперсом так называемого осевого времени, это вопрос открытый. Но то, что в истории человечества сосуществуют эпохи обычные и осевые, мне представляется безусловным.
Для того чтобы хотя бы минимально разъяснить свою позицию в этом вопросе, оговариваю следующее.
Первое. Проблема осевых и обычных эпох должна быть хотя бы кратко обсуждена для того, чтобы взгляд на современность не был слишком куцым и прагматичным.
Второе. Разделение эпох на осевые и обычные вводится мною на основе того представления об осевом времени, которое ввел в философию истории именно Карл Ясперс.
Третье. Миновать хотя бы беглое обсуждение этой идеи Ясперса и ее возможных вариаций, одной из которых является предлагаемое мною читателю представление об осевых и обычных эпохах, невозможно.
Четвертое. В современных условиях беглые ссылки на таких философов, как Карл Ясперс, являются уделом снобов. Потому что остальные про существование Ясперса не знают. И подобно Василию Ивановичу Чапаеву (о существовании которого теперь опять-таки знают отнюдь не все), начинают с раздражением спрашивать: «Кто такой? Почему не знаю?»
Ну так вот. Жил-был некий Карл Теодор Ясперс, выдающийся немецкий философ, психолог и психиатр. Он родился в 1883 году и умер в 1969-м. Поначалу занимался медициной, получил степень доктора медицины, работал в психиатрических клиниках. И о философии истории не помышлял. Написал выдающийся труд «Общая психопатология», преподавал психологию аж в знаменитом Гейдельбергском университете. Но потом от психологии перешел к философии и стал преподавать в Гейдельбергском университете уже не психологию, а философию. Находился в сложных отношениях с выдающимся представителем экзистенциализма Мартином Хайдеггером (1889–1976), который поддержал нацизм, в отличие от Ясперса, лишенного нацистами звания профессора в 1937 году и находившегося все годы нацизма под подозрением, хотя и не арестованного (что тоже существенно). После разгрома нацизма Ясперс вернулся в Гейдельберг, но вскоре отказался от немецкого гражданства и переехал в Швейцарию.
Осевое время Ясперс определяет как тот период в истории человечества, когда на смену мифологическому мировоззрению пришла философская рациональность. Согласно представлениям Ясперса, эта рациональность одновременно появилась в Греции, Риме, Палестине, Индии и Китае между 800 и 200 годами до нашей эры.
Было ли и взаправду это самое осевое время, или Ясперс его изобрел ради вящей убедительности своей концепции исторического процесса — вопрос отдельный. Но вряд ли можно приравнять по своему значению какой-нибудь маньеризм или барокко к Ренессансу. А Ренессанс — это нечто гораздо большее. Это эпоха, в которую сущность человеческая не только раскрывалась с использованием определенных художественных средств. Это еще и эпоха фундаментального созидания человеческой бытийности. Обычные эпохи эту бытийность так или иначе описывают. А осевые эпохи ее и заново созидают, и описывают одновременно.
Так вот, в ренессансную эпоху человеческая бытийность не просто блестяще раскрывалась великими художниками. Она еще и созидалась. Именно потому ренессансную эпоху можно считать осевой. Или, точнее, лично я именую ее осевой, беря в качестве отправной точки «осевое время» Ясперса и существенно модифицируя понятие об осевом как об одновременно и новочеловеческом, и новохудожественном.
Понятие «ренессансная личность» является очень глубоким. И будучи существенно связано с художественным методом, к этому методу совершенно не сводится.
Ренессансная личность — это особый тип человечности, обладатель которого может одновременно заниматься многими профессиями, существенно отличающимися друг от друга. Леонардо да Винчи, и не он один, мог заниматься одновременно и искусством, и наукой, и инженерными разработками. И проявлять при этом гениальность во всем, опровергая более позднее ходячее представление, что гениальные достижения требуют предельного сосредоточения на той или иной узкой специальности.
Воистину грандиозны достижения Ренессанса в том, что касается художественных средств раскрытия человеческого величия. Но еще намного более грандиозны его достижения в том, что касается построения гармоничной целостной личности. То есть того самого искомого целостного человека, без наличия которого развитие человеческого знания окажется исчерпано в момент, когда узкая специализация превратит это знание в саморазвивающуюся систему научных дисциплин, непостижимую в начале для любого отдельного человека, а потом и для всего человечества.
Человечество, кстати, столкнулось именно с этим в связи с COVID-19. Потому что все работы на стыке вирусологии, иммунологии, эпидемиологии, генетики, молекулярной биологии и ряда других дисциплин оказались несводимыми воедино ни на уровне отдельных исследовательских коллективов, ни на уровне самых крупных государственных институтов. Медицина опозорилась не только по причине своей коммерциализации, но и в силу узкой специализации, которая помешала решить проблему, требующую по сути своей отсутствующей ренессансной человечности. А также соединимого только с этой человечностью синергийного научного знания.
Постренессансная буржуазная эпоха уничтожила ренессансного человека. Воссоздать его как гармоническую личность или как нового человека попытались советские коммунисты в начальный, горячий период своего существования. Потом это всё ушло на второй план и превратилось в радения по поводу соревнования между СССР и США в том, что касается производства мяса и молока на душу населения. Потом советский коммунизм, отказавшийся от приоритета созидания нового человека и перешедший на потребительские рельсы, рухнул. И вместе с ним рухнуло всё, что противостояло дроблению знания в процессе специализаций, приобретающих патологический характер.
Так что даже если бы гуманизм и Ренессанс были синонимами, то изымание Ренессанса как осевой эпохи обернулось бы для человечества губительными последствиями. Притом что вряд ли можно изъять хоть одну эпоху из человеческого прошлого, не разрушив настоящее и будущее. А уж то, что Ренессанс как осевая эпоха не может быть так изъят из истории человечества, а значит, и проблема гуманизма тоже из истории не изымаема — совсем очевидно.
Но гуманизм никак не сводится к Ренессансу и даже к сопряжению ренессансного величия с коммунистическими попытками воспроизвести это величие в новом общенародном качестве.
Гуманизм — это признание исключительности человека, обладающего сознанием, в том, что касается судеб всего космоса, всей досознательной материальности. И тут решающую роль играют два обстоятельства.
Обстоятельство № 1 — постоянное, по крайней мере со времен существования шумерской, одной из древнейших в мире цивилизаций, сражение богов и высших сил, делающих ставку на человека, с богами и высшими силами, враждебными человеку. Одни боги спасают человека от потопа, давая рекомендации по созданию ковчега. А другие боги хотят человека погубить, препятствуя созданию ковчега. Эта история знакома читателю по Ветхому Завету. Но Ветхий Завет лишь воспроизводит более древние шумерские истории. В которых боги, помогающие человеку, и боги, враждебные человеку, конфликтуют еще более остро.
Но высшая гуманистичность явлена в христианском учении. Вдумаемся, христианская религия является монотеистической. В ней есть один Бог. Да, он в трех лицах, но он один. А значит, он не чета множеству античных, да и иных языческих богов, которые вступали в отношения с представительницами рода человеческого, создавали богочеловеков типа Геракла, а в общем-то и Ахилла (сына Фетиды). Этот христианский моно-Бог невероятно высок и могуч, и в этом его отличие от самых могучих языческих богов. И что же он делает?
Он для спасения человека приносит в жертву своего Сына, который одновременно является и ипостасью высшего божества. Ибо триипостасность предполагает наличие, помимо Бога-Отца, еще и Бога-Сына. А также Бога Святого Духа.
Бог-Сын распят людьми именно во имя общечеловеческого спасения. Он принесен в жертву во имя спасения рода человеческого. Так как же высоко значение рода человеческого, и без этой жертвы именуемого «венцом творения», если во имя спасения этого самого «венца» может быть распят Бог-Сын? И не надо тут никаких аналогий с гибнущими дохристианскими богами — тем же Осирисом, например. Осирису и его оппонентам плевать на человека. У них своя история отношений, своя распря. И всё это сопряжено с вечными аграрными циклами, исключающими линейное историческое время.
А распятие Христа и создает это время, оно же мессианское движение истории, и сопрягает акт распятия с жертвой во имя спасения человечества. Как же велико должно быть для всесильного монотеистического божества значение какого-то там человечества, если во имя этого спасения божество приносит в жертву своего сына!
В чем такое значение человечества для всесильного божества?
К тому же Бог-Сын воплощается, становясь человеком и рождаясь от смертной матери. И это тысячекратно усиливает то возвеличивание человека, которое уже осуществлено самим фактом принесения Бога-Сына в жертву не ради аграрного воспроизводства, а ради спасения человека. Вот что такое гуманизм. Это беспредельное возвеличивание человека — грешного, слабого, смертного, но способного к восхождению. Ибо без этого восхождения так возвеличить человека нельзя. Уже христианский гуманизм опирается на эту возможность восхождения человека к неслыханному величию и невероятной надобности человечества для всесильного бога.
А светский гуманизм лишь наследует христианству, предполагая, что человек будет восходить, опираясь на собственные силы, а не на божью помощь. Восхождение к невероятному величию и космической миссии — вот что объединяет христианский и светский гуманизм. Кому-то хочется, чтобы различие в источнике восхождения было существеннее, чем наличие общей идеи восхождения. Но те, кому это нужно, ставят во главу угла нечто более мелкое, нежели то, что определит наше будущее. А определит-то его только то, будет ли восхождение. И объединятся ли люди вокруг идеи восхождения, наделив эту идею высшей космической значимостью.
Особая роль человека как венца творения — есть то, что объединяет три великие религии: иудаизм, христианство и ислам. Но христианство приподымает человека более яростно, чем две другие родственные ему религии. Мне это стало окончательно ясно после поездки в одно из государств Северной Африки, в котором тогда доминировал относительно мягкий ислам. Я поехал туда с семьей в середине 1990-х по приглашению одного из российских дипломатов, относящихся к узкому кругу моих почитателей. Мне хотелось, чтобы дочь ознакомилась с культурой и бытом Северной Африки, посетила одновременно Сахару, оазисы, берберские и иные реликтовые культуры, посмотрела на остатки Карфагена и так далее. Во всем этом нам должен был помогать отрекомендованный нашими друзьями высококвалифицированный гид. Гид блестяще проводил экскурсии, а в перерывах вел прозелитическую деятельность, объясняя нам, что Муса (то есть Моисей), Иса (то есть Иисус) и Мухаммед — это три великих Пророка, пришедших последовательно по велению Бога. И что надо почитать сразу трех Пророков, но последний принес новую весть, которая должна определенным образом цениться в силу ее новизны.
Я не препятствовал этой прозелитической деятельности вплоть до конца нашего тура. Когда мы подъехали к гостинице, я, передав гиду дополнительное вознаграждение, достойное его высокой квалификации, сказал: «Али, Иисус не пророк, он Бог». Лицо нашего гида резко исказилось, и он, проявлявший до этого предельное доброжелательство, вдруг стал проявлять нечто диаметрально противоположное и кричать: «Ах, бог?! Ну, прямо-таки бог в человеческом теле? Наверное, с родинками и прочими деталями!»
Сохраняя и поныне большое уважение ко всем мировым религиям, в том числе и к исламу, я понял тогда всё величие и масштаб христианства как квинтэссенции гуманистичности, то есть возвеличивания человека и его восхождения. И мне непонятно девальвирование гуманизма, осуществляемое представителями той религии, которая больше всего сделала для возвеличивания этого самого гуманизма. И которая обязательно рухнет в случае, если рухнет сам гуманизм.
Рухнет ли он? Делает ли XXI век реальность этого обрушения неизмеримо большей, чем все предшествующие эпохи, включая эпоху Гитлера, ориентированного именно на истребление гуманизма и христианства одновременно?
Возвращаясь к уже упомянутому мною Ясперсу, могу сказать, что многие его идеи мне кажутся спорными. Его политические воззрения мне достаточно чужды. А его странные отсылки к работам совсем не гуманистического Клагеса кажутся мне крайне двусмысленными. Но короткая работа Ясперса «Ницше и христианство» мне представляется более убедительной, чем длинное сочинение того же автора, в котором обсуждается весь смысл человеческой истории.
Ясперс убедительно показывает, насколько Ницше враждебен христианству в силу своей приверженности языческо-природным идеям вечного возвращения. Но Ницше еще колеблется между христианством и язычеством. А Гитлер при всех его Gott mit uns по сути уже не колеблется. И еще меньше колеблются современные неогитлеристы, делящиеся на две разновидности. Одна еще как-то пытается апеллировать к каким-то светлым солнечным символам. Путаясь при этом и демонстрируя этой путаницей всю свою двусмысленность. А другая уже не «парится» и прямо прославляет Черное солнце, то есть антисолярную стихию великой Тьмы.
И та, и другая часть неонацистов люто ненавидят и христианство, и коммунизм. Понятно, почему им надо столкнуть одно и другое. Но зачем это делают определенные христиане и определенные коммунисты, мне непонятно. У меня есть два объяснения. Одно — двусмысленность (то есть подыгрывание нацистскому противнику). Другое — мелочная конкуренция.
Между тем сама идея восхождения человеческого (светского или иного), сама идея человеческого величия и величия истории уже почти разгромлена. И если все силы гуманизма не объединятся вокруг идеи восхождения, то эта идея будет разгромлена окончательно еще до середины XXI века. И тут я возвращаюсь к проблеме изъятия Шекспира из преподавания не абы в каких, а именно в английских университетах. То есть на родине этого великого гения и великого гуманиста.
Я начал с того, что меня это изъятие не просто сильно впечатлило, а привело в крайнюю ярость. Шекспир — один из тех немногих великих драматургов прошлого, чьи произведения постоянно присутствуют в моей каждодневной жизни в качестве чего-то, неизымаемого именно из жизни, а не из сферы изысканных эстетических удовольствий.
Нельзя же изъять из этой жизни, к примеру, воздух или воду. Вот так для меня и Шекспир является не чем-то, вспоминаемым в особых, эстетических по своей природе, моментах жизни. Он в моей жизни присутствует постоянно. И потому он сродни воде, воздуху и всему тому, изъятие чего из жизни в принципе невозможно.
Потому что и впрямь не хлебом единым жив человек. И не водой единой он жив, и не воздухом единым. И не едино необходимым для физического существования жив человек, то бишь воздухом, хлебом, водой, теплом и так далее. Я уже говорил о том, что определенные шекспировские высказывания о гнили, поселившейся в державе, о гнойнике довольства и покоя — для меня важнее длинных философских трактатов о смысле жизни. Пришла пора сказать еще об одном, совсем уж судьбоносном теперь, высказывании того же Шекспира.
Шекспировский король Лир говорит, столкнувшись со злом, явленным ему в виде дочерней неблагодарности: «Сведи к необходимому всю жизнь, и человек сравняется с животным». Ну так что такое это сведение всего к необходимости? Не осуществляется ли оно сегодня на практике? И не для того ли оно осуществляется, чтобы уничтожить человека, сведя всё к необходимости и приравняв человека к животному? А раз человека приравняли к животному, то и обращаться с ним можно соответственно.
Что противостоит тем силам, которые хотят, чтобы человек сравнялся с животным и мог быть подобно животным отправлен на бойню во имя рационального сокращения поголовья человеческого скота? Гуманизм противостоит этому. Он и только он.
Для того чтобы я не сравнялся с животным, у меня должно быть что-то, без чего я реально не могу жить. И это что-то должно быть не из разряда необходимого, то бишь питания, обогрева, создания потомства и так далее. Лично для меня таким «не необходимым», без чего я жить не могу, является Шекспир наряду с другими гениями, жившими в других странах, в другие эпохи.
И вот я обнаружил, что на родине Шекспира, в Англии, без Шекспира вполне себе могут жить. Причем не только обычные обыватели, но и те, кто собираются профессионально заниматься литературой. Изучать которую при изъятии Шекспира из учебных программ невозможно. Потому что литература — это живой целостный процесс, а не набор текстов, который можно урезать с теми или иными целями.
«Шекспиру подражал я», — написал Пушкин, стремясь поведать читателю о смысле своего произведения «Борис Годунов». Какому такому Шекспиру? Тому, которого изъяли из программ и чьи произведения, чей жизненный путь теперь тайна за семью печатями?
Но если сегодня запрещен сам Шекспир, то завтра можно запретить и ссылки на Шекспира. Скажут: «Англичанину наплевать на Пушкина и его ощущения драматургической эстафеты. А в России, где почитают Пушкина, Шекспира запрещать покамест не собираются».
Но, во-первых, в том-то и дело, что покамест не собираются. Если Россия ориентируется на так называемый глобальный тренд, то рано или поздно ей придется просоответствовать.
Во-вторых, на Шекспира ссылался не только Пушкин. На него ссылались все, кто сотворял великие драматургические произведения в послешекспировскую эпоху. Ссылались на Шекспира так или иначе, но обязательно ссылались. Следы шекспировской традиции можно обнаружить не только в творчестве Пушкина или Шиллера. Чьей бы драматургией ты ни занимался по-настоящему — драматургией Беккета или Брехта, Ануя или Дюрренмата, Вайса или Сартра — везде обнаруживаются шекспировские следы. А чаще всего и прямые отсылки к шекспировской традиции. Это тоже надо запретить?
Но при всей важности данного обстоятельства еще важнее попытка свести к необходимому всю жизнь. Та самая попытка, про которую король Лир говорил, что она приравнивает человека к животному. Шекспир, видите ли, не входит в реестр необходимого даже для английских филологов. Ну, и что тогда входит в этот реестр? И что делать со всем, что в этот реестр не входит? В том числе с Шекспиром, но и не только. Обнулить всё, что не входит в реестр необходимого, дабы человек сравнялся с животным?
Не для этого ли из реестра необходимости выводят Шекспира, причем не абы где, а на его родине?
https://rossaprimavera.ru/article/0f810475
25.06.2021 В память о выстоявших.
Но нам надо было развиваться еще и потому, что если бы «нас смяли», то смяли бы не просто любимое Отечество, но и страну победившего социализма, священный град, сулящий спасение от погибели всему человечеству
Метафизическая война Сергей Кургинян / Газета «Суть времени» №435
Памятник «Тыл — фронту» — монумент памяти Великой Отечественной войны в Магнитогорске
Восьмидесятилетие начала Великой Отечественной войны наша страна отмечает, пребывая в состоянии, не имеющем ничего общего с тем, в котором находился советский народ 22 июня 1941 года. Ленин говорил о декабристах, что «страшно далеки они от народа». Наблюдая происходящее, с прискорбием констатируешь, что «страшно далеки» от тогдашней внутренней мобилизованности одновременно и власть имущие, и широкие народные массы.
В преддверии начала Великой Отечественной войны высокая готовность к отпору темным силам зла была порождена целым рядом обстоятельств, рассмотрение которых мне представляется актуальным как в силу того, что данный материал имеет юбилейный характер, так и в силу необходимости донести до современников всю специфичность нынешней российской ситуации.
Так что же это за обстоятельства?
Обстоятельство № 1 — актуальная кровавая память.
Ее порождало и то, что Гражданская война закончилась всего лишь за двадцать лет до начала Великой Отечественной.
И то, что до Гражданской свирепствовала Первая мировая война. Она погубила, ранила или обожгла миллионы и миллионы отцов и дедов тех, кто определенным образом в силу этого осмысливал свое военное будущее. Сплав той, тоже не слишком далекой, обожженности и задетости с актуальностью переживания Гражданской войны как героического деяния, эстафету которого надо перенимать, создали эту самую актуальность кровавой памяти. Ее можно назвать также первичной военной настороженностью. То есть иногда неявным, а зачастую так и вполне явным признанием того, что война есть очень понятный, умственно, эмоционально и даже телесно осязаемый, почти привычный на уровне памяти духа, души и тела, а значит, как минимум не очень отторгаемый, а иногда и вполне желанный способ человеческой жизни.
Именно по поводу подобного настроя Владимир Высоцкий написал далеко небезусловные строки: «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки».
Почему не безусловные? Потому что согласно этим строкам из позднего произведения Высоцкого, носящего на себе соответствующий диссидентский отпечаток, под танки хотелось только низам советского общества, тяготящимся жизнью в подвалах и полуподвалах. Где, кстати, после конца войны жило далеко не большинство населения.
На самом же деле героический подвиг отцов детям хочется повторить вне зависимости от того, в каких условиях они живут. Так что правда Высоцкого в том, что под танки послевоенному поколению действительно хотелось. А неправда в том, что такое хотение якобы было вызвано социальным неблагополучием. Им лишь одним, и только.
Перед началом Великой Отечественной войны такой разогрев нового поколения ожиданиями повтора героического подвига отцов и дедов был очень мощным. Он базировался как на позитивных утопических ожиданиях разогретой молодежи, согласно которым
«Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя»,
так и на хмуром понимании более взрослых людей того очевидного обстоятельства, что империализм советское государство в покое не оставит. Об этом говорилось и в политических документах весьма авторитетной коммунистической партии, и в поэмах, и в стихах, и на языке сугубой повседневности.
В спину дышали две войны — империалистическая и Гражданская. Реальность была наполнена разного рода ультиматумами, которые убедительно доказывали хрупкость достигнутых международных договоренностей. Хасан, Халхин-Гол, война в Испании, очевидное развертывание ненавидящего коммунизм гитлеровского рейха, его очевидная направленность на войну, очевидная же шаткость договоренностей 1939 года — всем этим был пропитан воздух эпохи.
Обстоятельство № 2 — так называемый мирный труд был по сути своей непрекращающимися сражениями на фронтах индустриализации, коллективизации и культурной революции.
Ни на уровне идеологических установок, ни на уровне бытовой реальности этот труд никак нельзя было назвать мирным по своему духу. Этому противоречили и заявляемые цели, согласно которым главным было не просто достижение определенных показателей, говорящих о том, что мы развиваемся, а значит, сможем лучше жить. Главным было форсированное достижение определенного труднодостижимого состояния, мотивированного целями выживания. Говорилось о том, что мы должны свершить немыслимое во имя этого выживания, «иначе нас сомнут». Об этом «сомнут» говорилось постоянно, а жизнь доказывала, что это не пустые слова.
Обстоятельство № 3 — мобилизационное состояние общества достигалось за счет убедительного сопряжения целей выживания с очевидно мессианскими целями. Да, нам было нужно развиваться, для того чтобы захватчик не пришел в наши дома и избы. Но нам надо было развиваться еще и потому, что если бы «нас смяли», то смяли бы не просто любимое Отечество, но и страну победившего социализма, священный град, сулящий спасение от погибели всему человечеству.
Если кто-то захочет подробно ознакомиться с документами эпохи, то он сможет без труда убедиться в том, что я не работаю под идею, а объективно отражаю существо тогдашних общественных умонастроений, тогдашнего стиля жизни и так далее.
Обстоятельство № 4 — тогдашняя советская элита, как ее ни называй — номенклатурой или верхушкой госкапиталистического по своей сути советского общества, — очевидным образом не была укоренена на территории своего потенциального противника.
Ни у Сталина, ни у его ближайших соратников, ни у кого-либо из родственников этих советских руководителей не было дорогой недвижимости за границей, счетов в западных банках, никто из тогдашних руководителей и членов их семей не мог позволить себе иметь родственников за границей и, уж конечно, размещать за границей свои семьи.
Сегодняшняя наша элита и тем более ее семейно-родственное окружение укоренены на Западе фантастически прочно. И тут речь не только о материальном укоренении, но и обо всей системе ценностных установок.
Советская элита именовала мир своего иноземного врага «городом желтого Дьявола», источником чудовищного капиталистического зла, врагом человечества. И она в это искренне верила.
Сейчас всё не просто иначе. Сейчас всё обстоит диаметрально противоположным образом. А вопли по поводу обид, наносимых нам Западом, очень напоминают письма жен в советские парткомы: «Мой муж негодяй, верните мне моего мужа». Горькая обида на непризнанность, порождающая в лучшем случае вопли по поводу того, что западный виноград, видимо, зелен и потому неприемлем, — вот всё, что мы имеем на сегодня.
Обстоятельство № 5 — тогдашняя советская элита сама была обожжена огнем двух войн. И уж как минимум огнем Гражданской войны. Она сама ходила в штыковые атаки и водила за собой отряды яростных ревнителей нового устройства мира, освобождения человечества и так далее. И здесь мы тоже очевидным образом имеем дело с тем же соотношением между «таперича» и «давеча».
Обстоятельство № 6 — за деньги не умирают. За деньги убивают. А умирать можно только за что-то, стоящее над деньгами. Притом что это стояние над деньгами является для тебя убедительным, эмоционально значимым, определяет весь склад твоей души и так далее.
Обстоятельство № 7 — советские граждане, принявшие на себя чудовищный удар 22 июня 1941 года, жили аскетично. И по преимуществу вели здоровый образ жизни. Они уж точно не сидели на игле, не были погружены в ту или иную расслабуху. Их побуждали к здоровому образу жизни, готовности к труду и обороне. И побуждения эти были крайне убедительными.
Считаю нужным в очередной раз констатировать, что Советская армия, победившая гитлеризм, при всей важности вхождения в ее состав городской интеллигентной молодежи, жившей на Арбате или в других местах, была существенно крестьянской. И существенно приученной к тяжелейшему крестьянскому труду. А значит, особо подготовленной к тяготам даже вне всех «готовностей к труду и обороне».
Между тем и эти готовности, которыми гордились (значки ГТО и БГТО были тогда ничуть не менее модными, чем сегодняшние признаки сопричастности почитаемым кумирам), тоже немало значили. Интересно, какое количество нынешней российской молодежи способно выполнить те нормы ГТО, которые с легкостью выполнялись 80 лет назад?
Говоря о том, что не «дети Арбата» создавали костяк Советской армии, победившей Гитлера, я вовсе не хочу бросать камень в сторону этих детей Арбата. А также улицы Горького, Замоскворечья и других точек советской городской жизни. Советская интеллигентная молодежь сформировала существенную часть младшего офицерского корпуса, без которого войну выиграть было нельзя. Она вела себя героически и жертвенно.
С войны пришла лишь малая часть этой молодежи. Статистика утверждает, что 3% юношей 1922–23 годов рождения вернулось с войны живыми. А это значит, что пришедшие не нашли ни одного своего живого соседа по парте.
Я только хочу сказать, что и телесно, и духовно тогдашнее советское население было несравненно более боеготовым, нежели нынешнее население РФ.
Обстоятельство № 8 — советский народ не только после победы в Великой Отечественной войне, но и до победы обоснованно считал себя народом-победителем. На месте Российской империи возникло огромное государство, явившее миру неслыханные образцы своей эффективности.
Никоим образом не солидаризируясь с пресловутым «лес рубят — щепки летят», считаю необходимым констатировать, что даже в колхозах, которые оказались под наибольшим социальным прессом, уровень жизни очевидным образом менялся к лучшему. Дети учились, техника постепенно приходила на поля, массовые неурожаи продолжали приводить к тяжелейшим последствиям (кстати, не только в СССР, но и в других странах), однако постоянная полуголодная безнадега, сочетаемая с социальной бесперспективностью, необразованностью постепенно уходила в прошлое. В прошлое уходила и социальная дифференциация внутри сельского населения. Плохо жили все. И все понемногу начинали жить лучше. Как минимум те, кто жили плохо, не должны были любоваться господами в сюртуках и барышнями в кринолинах или горбатиться на местных кулаков.
Отсутствие этих до боли знакомых по прошлому негативов плюс постепенное завоевание каких-то новых перспектив — вот что определяло жизнь даже в тех колхозах, об ужасе которых с таким смаком повествует наша интеллигенция, холодно глядящая на зарастающие сегодня деревьями поля и спивающееся современное сельское население.
Между тем опыт Первой мировой войны убедительно показал, что стойкость на ее фронтах определялась ситуацией в тылу. Причем не только ситуацией с поставкой боеприпасов и снаряжения, но и всем тем, что именуется «солидарностью в условиях беды».
Сидевшие в окопах ненавидели шикующий тыл. А письма из сел, где царило отчаянное неблагополучие, никак не укрепляли боевой дух тех, кто знал, что их гибель или инвалидность породит чудовищные последствия для семьи.
Ничего подобного к 22 июня 1941 года не было и в помине. Повторяю, это справедливо даже по отношению к колхозному населению, на которое обрушились максимальные тяготы. И это тем более справедливо по отношению к городскому населению — рабочему классу, интеллигенции.
Что же касается столь страстно обсуждаемых репрессий, то они, в отличие от коллективизации, затронули очень узкие группы населения. И не привели к отчуждению даже представителей этих групп. Я знал людей, отсидевших по 15 и более лет и пришедших из лагерей убежденными коммунистами и даже сталинистами.
Гитлер рассчитывал на то, что репрессии подорвут мотивации в просвещенных слоях советского общества, что коллективизация родит массовые антисоветские настроения в крестьянских массах, что драконовское трудовое законодательство озлобит рабочий класс, что молодое офицерство не сможет проявить должной компетенции при выбивании репрессиями старшего офицерства.
Всё это на поверку оказалось измышлениями немецких аналитиков, подогреваемых нашими белогвардейцами, пошедшими на услужение немцам. Все слои советского общества оказались достаточно прочными, консолидированными и способными выдерживать неслыханную нагрузку. И это определялось тем содержанием, которое наши просвещенные круги до сих пор называют «совковым».
Внимательное наблюдение за тем, что происходит сейчас, обнаруживает в той «совковости» неслыханный для современного общества потенциал консолидации, идеализма, жертвенности, трудоспособности, эффективности и жизненного оптимизма. Наверное, всё это наши просвещенные слои и именуют «совком», почему-то всё еще отказываясь ставить в один ряд с этим «совком» героев Фермопил или Жанну д’Арк. Впрочем, по-видимому, вскоре такой единый ряд будет сформирован и назван коллективным сумасшедшим фанатьем, препятствующим реализации правильного образа жизни.
Только вот сформирован этот ряд будет уже на обломках РФ, потому что крест государственности, особенно такой, как наша, может нести только это самое фанатье, беспощадно истребляемое общемировым гедонизмом и его особо ядовитой российской модификацией.
Обстоятельство № 9 — сталинская коллективизация и индустриализация вкупе с культурной революцией действительно дали стране возможность оказаться не на шестом и не на седьмом месте в числе развитых экономик мира, а в каком-то смысле выйти чуть ли не на второе место. По крайней мере это, безусловно, касалось всего, что связано с обеспечением обороны и социальной устойчивости.
Не было бы десятикратного роста оборонных возможностей, завоеванного за десять лет форсированного развития, — нас бы действительно смяли в одночасье.
Не было бы возможности усадить за современную военную технику мало-мальски образованную часть населения — вся техника оказалась бы либо не задействована, либо задействована крайне неэффективным образом.
Обстоятельство № 10 — общий военный настрой, унаследованный людьми, стоявшими у репродукторов 22 июня 1941 года, сочетался с особым военным настроем, создаваемым великими произведениями нашей культуры, такими как «Александр Невский».
И тут опережающим по отношению к развороту событий оказалось соединение советского мессианского пафоса с дореволюционным российским мессианством, которое перестали третировать.
Советский и досоветский героизм оказались соединены на уровне очень высокого культурного синтеза. Сравните образцы этого синтеза с недавно показанным фильмом «Девятаев», и вам станет ясно всё. И падение уровня, и упрямая деструктивность нынешней идеологической установки.
Осознание пагубности ситуации всегда вызывает панику у слабых людей. И напротив — порождает определенный тип мобилизованности у людей, хоть как-то сопричастных силе тех, кто стоял у репродукторов 22 июня 1941 года.
Поскольку слабые сейчас не в счет, то эти свои размышления я адресую хотя бы относительно сильным людям, ощущающим запах гари. А также мертвым, которые спасли человечество от гитлеровской погибели и лицезреют нынешнюю похабель. Пусть они знают, что они далеко не всем безразличны.
До встречи в СССР!
Кургинян С.Е.
https://rossaprimavera.ru/article/7c109057
18.06.2021 Судьба гуманизма в XXI столетии №434
Даже тот человек, который явлен нам сегодня, этот крайне несовершенный человек, человек, терзаемый сомнениями и соблазнами, человек, пытающийся усидеть сразу на двух стульях — природного и неприродного бытия, — неизмеримо совершеннее любого сверхизделия, любой даже идеальной машины
Сергей Кургинян / Газета «Суть времени» №434 / 11 июня 2021
Получая всё новые технические возможности и всё больше попадая в зависимость от той среды, которую эти возможности формируют, человек и впрямь вступает в очень сложные и далеко не безоблачные отношения со средой, в которую его затаскивает прогресс.
Да, конечно, эта среда задается не только новыми завоеванными возможностями, но и их использованием. И это имеет решающее значение. Коммунисты всегда справедливо утверждали, что при капитализме эти новые возможности используются вовсе не для блага человека, а для извлечения прибыли. И что ужасающий характер создаваемая среда получает именно в силу этого.
Если при коммунизме целью окажется не прибыль, не господство новых хозяев над новыми рабами, а благо каждого человека и всего человечества — то триумфальное шествие прогресса приобретет новый, не столь зловещий характер.
Но фундаментальная проблема отношений между человеком и природой всё равно не получит своего окончательного решения. Потому что природа озабочена отнюдь не благом человека. Или, точнее, в природе определенным образом уравновешено всё то, что для человека желанно, и всё то, что человек хотел бы отвергнуть, на худой конец хотя бы нейтрализовать.
Свежий воздух, например, содержит в себе массу болезнетворных микробов. Что тут поделать? Уничтожить эти микробы? Но они являются неотменяемыми составляющими природного целого. Уничтожив эти микробы, человек сдвинет природное равновесие, разрушит природную целостность. И получит в ответ всё то, что возникает при подобных сдвигах.
Он получит и природные катаклизмы, и новые элементы природного целого. Кто сказал, что эти новые элементы окажутся для человека приемлемее предыдущих? И что катаклизмы, порожденные вмешательством в существующую целостность, не погубят человека и человечество?
А главное, природа не есть нечто внешнее по отношению к человеку. Он сам так же природен, как и его природное окружение. Преобразуя природу, как он будет преобразовывать самого себя? И может ли он преобразовывать природу вне себя, не подвергая определенным воздействиям свое внутреннее природное начало?
Конечно, человек к своему внутреннему природному началу не сводится. Человек отчасти вышел из природы и противопоставил ей себя. Причем он существует постольку, поскольку опирается на это противопоставление, в котором — суть гуманизма. И не только буржуазного, но и любого.
Но человек вышел из природы лишь частично. Он в существенной степени ориентируется не только на свое антиприродное (культурное, духовное и так далее), но и на свое природное начало.
Он не может, оставаясь человеком, слиться с природой.
Но он не может, оставаясь человеком, и избыть до конца всё природное как в окружающей среде, так и в себе самом.
И совершенно понятно, чем это чревато.
Человек уничтожит одни болезнетворные микробы или вирусы — придут другие, еще более опасные, еще в меньшей степени сочетаемые с тем «для блага человека и человечества», на которое при справедливом устройстве жизни будет ориентирован технический прогресс.
Человек попытается придать природе более благой характер, нацелив на это свой технический прогресс, а природа ответит на его попытки наращиванием чего-то такого, что человек не может считать для себя благом, и что и впрямь благом для человека не является.
Кто знает, не с этим ли мы столкнулись, заполучив новые заболевания вместо старых, уничтоженных героическими усилиями мудрецов и подвижников во славу человека, для вящего блага оного и так далее?
И что же будет делать в такой ситуации тот реальный природный человек, который и ценностью-то обладает лишь в качестве такового?
Мы видим, что собирается делать человечество, преодолевая коварство матушки-природы, создающей всё новые напасти на месте тех, которые человек уничтожил, преследуя свои благие цели.
Отвечая на это коварство, человек пытается всё более обособиться от природы как на уровне внешнего по отношению к нему природного фактора, так и на уровне фактора внутреннего.
То есть рано или поздно города накроются непроницаемыми колпаками, насыщаемыми искусственным воздухом. Возникнет тотальный контроль за составом человеческого организма. А поскольку такой контроль, сочетаемый с искусственным воздухом, искусственной пищей, искусственной водой и так далее, не обеспечит желательного результата, то рано или поздно человек захочет вдобавок к искусственной внешней среде иметь искусственную внутреннюю среду, то есть искусственное тело.
И человеку кажется, что это искусственное тело подарит ему самое желанное из того, что забирает природа, — бессмертие.
Но ценой обретения подобного сомнительного дара станет отказ от человечности как таковой. И тем, кто укажет на несоразмерность цены и полученного результата, скажут: «А вы нам докажите, что так много потеряно вместе с этой самой природозависимостью. Так ли много она дала? Можете вы нам назвать, что именно она дала, кроме возможности заболевать и гибнуть? Между прочим, все удовольствия нам может дать и искусственная среда. В конце концов, вы же знаете, что в мозгу есть центры удовольствия. И что их можно задевать вне всякой связи с тем, что нам даровано матерью-природой. Так что если речь идет об удовольствиях, то мы всё сохраним и усилим. А что, собственно, мы потеряем?»
Как отвечает разум — человеческий, да и любой другой — на такой вопрос о приобретениях и потерях?
Ведь не все потери и приобретения можно свести к определенным количественным показателям, измерив оные в метрах или килограммах. Но даже сведя их к подобным количественным показателям (а это, повторяю, невозможно), человек не получит желанных для него решений фундаментальной проблемы собственного бытия. Он не сможет, установив, что при таких-то параметрах жизни приобретены будут два килограмма чего-то этакого, а потеряны сто грамм — тоже чего-то этакого — сказать себе: «Поскольку два килограмма приобретений полностью компенсируют сто грамм потерь, и поскольку потерянное и приобретенное могут быть сведены к общему эквиваленту, то я, конечно же, почту за благо взять два килограмма и потерять сто грамм. Ведь я тем самым в чистом виде приобретаю один килограмм девятьсот грамм. Выигрыш очевиден».
«Дудки, братец homo, — скажет человеку природа, — у тебя не только нет единого эквивалента как количественного, так и качественного. Причем нет его не в силу твоей недоразвитости, а по причине невозможности обретения оного. У тебя вдобавок нет инструментов, позволяющих сохранить приобретения в условиях отказа от потерь. Потому что зачастую приобретения и потери находятся в очень прочном и коварном соотношении. Кроме того, ты только поначалу, в простейших случаях, сможешь с точностью определить, в чем именно твое благо. Ну, например, благо — не замерзнуть на холоде. Или избегать голода и жажды. Или продлевать потомство, любить, дружить.
Добившись простейших благ, которые сейчас тебе кажутся недостижимыми (кому казались достижимыми достойные условия жизни для всех людей на планете в каком-нибудь XVI или даже XIX веке?), ты окажешься перед очень сложными выборами. И под вопросом окажется сама возможность поставить во главу угла свое благо, каким бы духовным и утонченным оно ни было.
И тут-то перед тобой встанет вопрос о том, что ставить во главу угла. Ты начнешь мучительно разрешать этот вопрос, его мучительность будет при этом нарастать, в итоге ты сойдешь с ума, и, захохотав, кинешься в бездну. Так что ты лучше, того, не зарывайся. И не ломай свою несчастную башку, пытаясь постичь непостижимое, а благослови безошибочность инстинктов, которые одни только и могут стать безусловным и всегдашним ориентиром в вопросе о том, что именно является благом.
Но чтобы эти инстинкты не уничтожались разного рода заумью, необходимо твое возвращение к природной простоте. Начнешь от нее отходить слишком далеко, инстинкты разрушатся. А вместе с ними разрушатся и все ориентиры. Жить же без ориентиров ты не сможешь.
А что будет означать потеря всяческих ориентиров, а вместе с ними и жизненности? Это будет чревато суицидом, причем на общечеловеческом уровне. Так что, уходя от матушки-природы, ты движешься в объятия матушки-смерти. А коли так, возвращайся в мое лоно, пока не поздно. И не кичись своими бессмысленными техническими возможностями».
Получив такую беспощадную отповедь, человек всерьез задумывается, чем на нее ответить. Ницшеанские потуги на возврат в природу в виде такого ответа явным образом окажутся недостаточными.
Какова простейшая возможность реального ответа на вышеизложенный ультиматум природы? Которая в этом ультиматуме, читатель, будет говорить не о чистом воздухе, здоровом питании и прочих экологических частностях! А о неизбежной и независящей от устройства жизни губительной путанице в том, что касается блага, находящегося по ту сторону уже завоеванной очевидности.
Простейшая возможность тут состоит в том, чтобы освободиться от той природности, которая находится внутри тебя. И присовокупить к абсолютно искусственной, антиприродной внешней среде с ее абсолютно безопасным и упоительным воздухом, бесконечно комфортными и целебными водоемами и так далее, и тому подобное — такую же искусственную и антиприродную внутреннюю среду, она же — тело.
С недавних пор началось обсуждение недостаточности того определения жизни, которое Энгельс дал в «Анти-Дюринге». Напомню, что Энгельсом было сказано: «Жизнь есть способ существования белковых тел, и эта форма существования заключается по существу в постоянном самообновлении химических составных частей этих тел».
Под ударом оказалась однозначная связь между жизнью и белком, притом что Энгельсу при тогдашнем уровне развития науки эта связь казалась единственно возможной.
Теперь утверждается, что на основе кремния (структурно заменяющего углерод в составе белка) тоже возможна полноценная жизнь. Но дело не в кремнии и не в белке, а в том, чтобы соорудить человека как сверхсовершенное сугубо техническое изделие, снабженное в числе прочего и компьютером, обладающим неописуемой скоростью и столь же неописуемой мощностью.
В этот компьютер можно-де, мол, заложить и самые тонкие ориентации по части благого и не благого, и даже возможность развития этих ориентаций по мере накопления почти неограниченных информационных возможностей.
«Вот тебе, матушка-жизнь, и ответ на твою предъяву о необходимости разыграть представление под названием «возвращение блудного сына». Не будет никакого возвращения. Движемся вперед, к технократической сверхчеловечности, не имеющей ничего общего с «белокурой бестией» Гитлера или «сверхчеловеком» Ницше. А также к разного рода биологизаторской ереси. Вот он — гуманизм будущего, он же разминаемый уже сегодня трансгуманизм.
Да, покамест о нем говорить еще рано. Еще с банальными протезами не разобрались по-настоящему. Но это же покамест! Технический прогресс носит неотменяемый характер. И при каком-то его уровне то, что сегодня кажется утопией, станет вполне осуществимым суперпроектом. А уж когда его осуществим, так запляшут лес и горы.
Бессмертное сверхразумное существо устремится в космос и утвердится на его необъятных просторах. Никаких сопливых рыданий по поводу загадочности смысла это существо исторгать из себя не будет. В нем будет безупречно всё — и система мотиваций, и система ценностей, и всё, что связано со стимуляцией поведения, то есть с удовольствиями, как простейшими, так и самыми тонкими.
Вам мало удовольствий, хотите счастья? Смоделируем счастье! Кстати, вот вы ковида пугаетесь! А это еще первая ласточка, грядут неизмеримо более тяжелые заболевания. А то, что мы вам предлагаем, решит проблему любых заболеваний однажды и навсегда.
Новое сверхсложное, сверхмощное и сверхразумное существо болеть не будет вообще. А если в его сверхкомпьютере заведется какой-то вирус, то сам же сверхкомпьютер его и уничтожит. Или же он будет уничтожен системой, подключенной к этому сверхкомпьютеру и призванной уничтожать вирусы. Главное — уйти от природной телесности. Тогда не будет природы ни вне нас, ни внутри нас. Избыто будет тогда проклятье человеческой двойственности: человеческой несводимости к природе и человеческой зависимости от нее.
И никаких тебе проблем с переходом от капитализма к коммунизму! Потому что капитализму очень даже выгодно иметь в качестве работника не человека, а робота. Который, в отличие от человека, абсолютно предсказуем. Который лишен духовных мук, связанных с его отчуждением от родовой сущности. Который не пьет, не сходит с ума, не сворачивает с магистрального пути на те или иные криминальные или деструктивные тропки. И не страдает от своей смертности, в том числе и по причине отсутствия оной. А также потому, что это страдание не предусмотрено в изготавливаемом изделии.
Капитализм уже сейчас мечтает о роботах. Просто в реальности технические изделия, хотя бы отдаленно напоминающие по своим возможностям этого самого треклятого человека, увы, отсутствуют. А то, что имеется, обладает пока что комически малыми возможностями. Но ведь это пока что. Ну так мы пока что «за неимением гербовой бумаги пишем на простой». За неимением полноценного робота пользуемся человеком, которого стремимся в максимальной степени превратить в робота. Для чего нам и нужна эта самая цифровизация. Она покамест нужна. А потом наступит настоящее царство цифр, в котором люди будут не нужны. Ни в качестве работников, ни в каком-либо ином качестве.
Человек — это отвратительно двойственное существо, пытающееся усидеть на двух стульях. Пройдет какое-то время, и его место займет существо внеприродное, определившееся во всем с упоительной окончательностью, и упоительно эффективное».
Читателю может показаться, что этот длинный трансгуманистический монолог изобретен мною, что называется, на кончике пера. Но, к сожалению, это не так. Мне приходилось не раз выслушивать нечто подобное от людей, обладавших немалыми властными возможностями и упивавшихся своей исключительностью.
В числе таких людей были не только наши соотечественники, которые воспроизводили рассуждения своих иноземных высоколобых знакомых, но и сами эти иноземцы. И если бы такие умники-разумники обладали не только властными возможностями (а я говорю о тех, кто ими обладал), но и технологическими ресурсами, необходимыми для осуществления такого проекта, то у них бы не залежалось. Но технологических возможностей пока что нет. Вот и приходится вертеться то с генетическими заморочками (хоть они и не имеют отношения к природной органике, но природа-то при их реализации в каком-то виде всё-таки остается), то с утопиями достижения полноты психологического контроля над теми существами, которые самими утопистами справедливо именуются постлюдьми.
Конечно, покамест такой триумф технического прогресса, превращающегося в постантропотехнический прогресс, он же триумф материи, он же триумф количества, является фантазией воспаленных антигуманистических умов. Но, к сожалению, фантазия порой становится точкой притяжения, изменяющей траекторию движения задолго до прибытия в эту точку.
Напоминаю читателю о размышлениях Маркса в его «Критике гегелевской философии права». Мол, теория становится материальной силой, как только она овладевает массами. И предлагаю свою вариацию на эту тему, согласно коей мифы становятся материальной силой, когда они овладевают элитой. В пределе можно сказать, что безумие становится материальной силой, когда оно овладевает высокопоставленными безумцами. Ковид уже доказал справедливость такой моей вариации на известную марксистскую тему, которая, как я уже оговаривал, очень сложно вписывается в представление об абсолютном материализме Маркса. Теория как нечто нематериальное оказывается важнее всего материального, ибо она сама становится материальной силой.
Непростой интеллектуальный вираж для какого-нибудь начетчика от марксизма. Если, конечно, он задумается всерьез по поводу того, что именно сказано его якобы материалистическим гуру. Но начетчик никогда не задумается. А те, кто над чем-то задумывается в современном мире, уже не слишком склонны вчитываться в какие-то там «Критики гегелевской философии права». А зря…
Но я в данном случае обсуждаю именно мифы и сознание элиты. Причем той элиты, которая располагает возможностью влияния на направление сегодняшних процессов и процессов ближайшего будущего. И вполне способна повлиять на эти процессы, исходя из того, что раньше или позже полуприродный человек будет заменен чем-то совсем неприродным. И готовиться надо якобы именно к этому. А раз к этому надо готовиться, то какая там судьба гуманизма? Кому она нужна, такая судьба в условиях относительно скорой аннигиляции полуприродного существа, именуемого человеком?
Знаменитый тезис сталинского любимца генерала госбезопасности А. М. Джуги, приписанный самому Сталину и касающийся возможности устранения Тито при авиационном налете, «нет человека — нет проблемы», был отвергнут самим вождем, который сказал Джуге: «Запомни раз и навсегда: мы не авантюристы. От твоего предложения за версту отдает эсеровщиной. Не будет Тито, будет на его месте другой. Индивидуальный террор не выход».
Но я напоминаю читателю это утверждение, приписываемое Сталину, лишь потому, что нынешние антигуманисты, проклинающие кровавого тирана, всерьез убеждены, будто такое соотношение между человеком и проблемой справедливо в том, что касается главной проблемы человека — проблемы гуманизма. То есть они убеждены в этом, поскольку речь идет об одной проблеме, которая действительно исчезает, если нет человека. Не конкретного какого-то человека, а человека вообще. Отсутствие человека вообще порождает и отсутствие проблемы гуманизма. Это воистину так. Вот только что такое это самое отсутствие человека вообще?
Если бы химера идеального суперустройства, превышающего по своим возможностям человека, была правомочна хотя бы в качестве утопии, чья реализация перенесена в суперотдаленное будущее, то уже сегодня многое могло бы повернуться в крайне нежелательную сторону. Потому что было бы сказано: «Вот куда надо идти. Вот где горит звезда пленительного счастья. Вот наш вожделенный идеал. Так идем же в ту сторону. А дойдем ли, и когда дойдем — так ли важно! Важно, куда идем!» И для многих подобный призыв мог бы показаться убедительным.
Но то-то и оно, что даже тот человек, который явлен нам сегодня, этот крайне несовершенный человек, человек, терзаемый сомнениями и соблазнами, человек, пытающийся усидеть сразу на двух стульях — природного и неприродного бытия, — неизмеримо совершеннее любого сверхизделия, любой, даже идеальной, машины.
Но для того чтобы обнаружить это обстоятельство, надо вернуть в сферу современных неспекулятивных раздумий всё то, что изгнано из этой сферы так называемым материализмом. Причем я говорю здесь о материализме очень узко понимаемом. Материализме, который, конечно же, никогда не согласится рассматривать себя как вульгарный материализм, но который при этом обладает главной особенностью такового. То есть при всех своих изощренностях категорически отказывается признавать, во-первых, свою собственную историческую обусловленность, и, во-вторых, наличие чего-то кроме себя самого.
Историческая обусловленность материи — не общества, не состояния производительных сил, не тех или иных человеческих обстоятельств, а любой материи, сколь угодно далекой от человеческой историчности, — была открыта исследователями, обнаружившими историчность всего материального космоса. А также всех материальных микрочастиц.
Было обнаружено, что историчен, например, атом. То есть в какой-то промежуток времени он возник, а до него существовали элементарные частицы (электроны, протоны, нейтроны), но в атомы они почему-то долго не собирались. Очень-очень долго они не собирались в атомы, а потом решили собраться.
Почему решили собраться — отдельный вопрос. Но то, что сначала атомов не было вообще, а потом они возникли, можно считать или несомненным фактом, или очень респектабельной и совсем близкой к факту гипотезой. Принятие которой при построении картины мира уже является обязательным. А ведь еще недавно оно не было обязательным.
И Маркс, и Энгельс, и Ленин и их последователи не могли даже представить себе чего-то подобного. А ведь, казалось бы, они-то в силу их особого почитания истории должны бы были на эту тему пофантазировать.
Сумел ведь Ленин очень продуктивно пофантазировать на тему о том, что электрон так же неисчерпаем, как атом. В момент написания Лениным его не лучшей книги «Материализм и эмпириокритицизм» никакие научные факты и теории не придавали ленинской идее неисчерпаемости электрона сколь-нибудь серьезного характера. Над этим можно было посмеяться. Но Ленин оказался прав. И эта правота была научно обоснована Марри Гелл-Манном и Джорджем Цвейгом аж в 1964 году. То есть через 42 года после смерти Ленина. И через 56 лет после написания книги «Материализм и эмпириокритицизм».
Но даже Ленин не мог признать, что электрон и вся неживая материя так же историчны, как человеческое общество. Потому что и для Ленина, и для Маркса, и для того же Лукача, и для их последователей исторично только живое. Причем в буквальном, интеллектуально-чувственном переживаемом смысле слова исторично только то, что связано с человеком. А если еще точнее, то только то, что связано с той частью развития человечества, которая задается существованием классового общества. История — это борьба классов, говорят марксисты. Нет класса — нет истории.
Первобытное общество — это общество без классов. Оно внеисторично.
Коммунизм преодолевает классовое устройство — он как бы тоже внеисторичен. Да, порой вульгарные материалисты доходят и до этого.
Между тем, как мы помним, Энгельс писал о коммунизме в «Анти-Дюринге»: «То объединение людей в общество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше природой и историей, становится теперь их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и всё возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы».
То есть даже Энгельс, а Маркс тем более, утверждали, что при коммунизме история не кончается, а люди впервые начнут творить историю сознательно. То есть фактически закончится предыстория. И начнется история. В этом феноменальное и абсолютно благое отличие великих марксистов, ушедших от Гегеля, от самого Гегеля с его идеей конца истории.
Но если под историей понимать только развитие во времени, то в эпоху до обнаружения факта возникновения Вселенной, то есть Космоса, ни о каком развитии во времени всего неживого и речи не было. Да, существовала гениальная идея образования Солнечной системы из некоей туманности, которая уплотнялась, развивалась, нагревалась и так далее. Да, эта же идея могла касаться отдельных планетарных тел и даже отдельных звезд и галактик. Но никогда до момента появления доказательств справедливости теории Большого взрыва подобные идеи не доводились до своего абсолютного предела. Никогда не говорилось о том, что всё материальное когда-то возникло. И в этом смысле оно исторично. Никогда не говорилось, что когда-то возникли и кварки, и пространство, и даже время.
И вот вдруг сказали и обосновали, что это именно так. Но если это так, то какое влияние это оказывает на обсуждаемую в данном исследовании судьбу гуманизма в XXI столетии?
https://rossaprimavera.ru/article/5bc52e79
11.06.2021 Судьба гуманизма в XXI столетии №433
...и Блок, и Ницше понимают, что буржуазный гуманизм не может предложить ничего, кроме лжи и исчерпания
Сергей Кургинян / Газета «Суть времени» №433 / 11 июня 2021
Александр Блок. Около 1900 года
Говоря о том, что ницшеанство родилось не на пустом месте, я имею в виду развернувшуюся в XIX столетии полемику по вопросу о начавшемся, по мнению очень многих, процессе деградации человека и человечества.
Осью этой деградации являлось всё, что связано с силой и бессилием. Обеспокоенные происходящим мыслители обращали внимание на то, что человек, избавленный от борьбы с природой, от необходимости охотиться на диких зверей, терпеть физическую боль, выносить большие физические нагрузки, превращается в слабое неполноценное существо.
А кто виноват?
Обеспокоенные мыслители настаивали на том, что виноват технический прогресс, поместивший человека в каменные мешки, избавивший его от необходимости физического сражения за выживание, нашедший возможности сохранения жизни биологически слабым особям и так далее.
Серьезное место в этой аргументации занимала проблема войны и мира. Утверждалось, что технические средства ведения военных действий настолько нарастили свою мощь в результате научно-технического прогресса, что воевать может только сумасшедший. А сумасшедших в условиях научно-технического прогресса становится всё меньше и меньше, коль скоро речь идет о сумасшествии упивающихся войной рыцарей, так называемых берсеркеров и так далее.
Обезумевшего агрессивного воина с мечом повсеместно заменяет рациональный человек, фактически скучный бухгалтер, ориентирующийся на калькуляции издержек и приобретений. Такой бухгалтер, оседлав политического коня и став президентом, премьером, даже облеченным полномочиями депутатом, не будет безумствовать. А если и будет (что крайне маловероятно в случае, если политик обладает бухгалтерским мышлением), то его безумие сдержат разного рода институты — партии, парламенты и так далее.
По этому поводу говорилось: «Посмотрите, какой ужас, изобретены скорострельные пулеметы. Какой же сумасшедший начнет воевать в условиях подобных изобретений! А аэропланы! А мощная дальнобойная артиллерия! А отравляющие вещества! Какая война, помилуйте, да и зачем?! У власти находятся разумные скучноватые люди. Они обо всем могут договориться, разделить сферы влияния, отрегулировать конфликты!»
Конец XIX и начало XX века были до предела насыщены такими разговорами. Чуть позже разумные люди с бухгалтерским мышлением отдали приказ миллионам людей поливать друг друга из пулеметов, разрывать на части бомбами и снарядами и применять отравляющие вещества в особо крупных размерах.
Но это произошло чуть позже. А до той поры одни говорили, что война невозможна, и это хорошо. А другие — что война невозможна, и это плохо.
Почему плохо? Потому что на войне происходит так называемый естественный отбор. Человек возвращается к естественной агрессивности. Биологически слабые, трусливые особи не выдерживают военного напряжения и гибнут. А за счет этого популяция, начавшая вырождаться в мирное время, приостанавливает свое вырождение.
Сторонники подобного представления о происходящем, а их в конце XIX и начале XX века было до и больше, настаивали на том, что убиение звериного начала в человеке приводит к вырождению человека. И что надо сделать всё возможное, чтобы это звериное начало, оно же первобытно-человеческое начало, оно же начало, формирующее полноценного героя-первопроходца, проснулось и стало отвоевывать территорию в душах людей. Ту самую территорию, с которой это начало оттеснил так называемый гуманизм.
Обратив на это внимание читателя, я позволю себе короткое необходимое отступление. Лично я никогда никак не работал с электронными устройствами, определяющими бытие современного человека. Я никогда не печатал на персональном компьютере, у меня в мобильном телефоне отключены все возможные опции, вплоть до СМС. При этом я очень уважаю технический прогресс и не отношусь к людям, наделенным какой-то патологической бестолковостью в том, что касается освоения результатов этого прогресса. Я просто почему-то шарахнулся ото всех этих компьютеров, айфонов, айпадов и прочего. И не раз задавал себе вопрос, чем, собственно, порождено такое шараханье.
До поры до времени у меня не было ответа. А потом этот ответ был случайно получен. Дело в том, что при всем моем шараханье мне приходится изготавливать огромное количество текстов, подобных тому, с которым сейчас знакомится читатель. И эти тексты я не пишу от руки, а также не печатаю на машинке. Я их диктую сидящему рядом со мной оператору. И с помощью этого оператора использую компьютерные поисковые системы, позволяющие быстро получать информацию, которая, конечно, требует проверки, но далеко не всегда является стопроцентно фейковой. Поэтому я ценю возможность быстрого получения такой информации, которую потом мои сотрудники проверяют.
В течение многих лет я работал со своими самыми доверенными сотрудниками, принадлежавшими к поколению, не истерзанному особыми возможностями так называемой цифровой цивилизации. Эти сотрудники печатали под мою диктовку с приемлемой скоростью и с такой же скоростью искали вместе со мной информацию в интернете.
А потом эти сотрудники возглавили наши крупные начинания (Александровскую коммуну, информационное агентство и так далее) и уже не могли продолжать мое сопровождение, которое является эффективным только в случае, если они постоянно находятся рядом со мной. И это сопровождение было передано замечательной, преданной молодежи, обладающей всеми свойствами поколения цифровизации и радостно использующей эти свойства для оказания необходимой мне помощи.
Молодежь работала с поисковыми системами раз в десять быстрее, чем мои прежние, ушедшие на повышение, соратники. Перед моими глазами буквально замелькали файлы, извлеченные из интернета. Один файл заменялся другим за считанные секунды. И когда я спросил оператора, который подобным образом сопровождал мой поиск, что он успевает за эти секунды прочесть и осмыслить, выяснилось, что не только осмыслить что-либо, но и прочесть так, как подобает, этот оператор не может. Что он вообще ничего не осмысливает и не считает это необходимым. А читает — загадочным для меня образом. То есть на огромной скорости и без всякого проникновения в смысл читаемого.
Это колоссально бессмысленное быстрочтение заинтересовало меня донельзя. Я стал его изучать. Иногда специально меняя помогающих мне операторов, относящихся к одной возрастной группе и в одинаковой степени приобщенных к цифровой цивилизации.
А затем я столкнулся с тем, как представители этой генерации, этой возрастной группы осваивают предлагаемые им шедевры мировой культуры. Например, романы Достоевского или Сервантеса. Или философские произведения каких-нибудь не слишком заумных мыслителей. Того же Фридриха Ницше, например.
Выяснилось, что навязанная мозгу скорость прочтения не позволяет тем, с кем я взаимодействовал, исследуя новую тенденцию, вникнуть в смысл читаемого. И я в итоге вывел формулу, содержащую константу, аналогичную постоянной Планка.
Моя формула такова: «Произведение скорости прочтения на глубину проникновения в читаемое равно константе». Я не претендую на то, чтобы эту константу назвали моим именем, но она в чем-то сходна с постоянной Планка. И имеет серьезное значение для будущего человечества. Потому что эта скорость порождает отчужденность от культуры. А дополнительно к такой отчужденности еще и своеобразную отключенность от культуры или неподключенность к культуре, каковыми я называю неспособность извлечь из культуры значимое для человека эмоциональное содержание.
Такая неспособность порождает и опаснейший дефицит тонких эмоций, и кризис идентичности. Потому что (перефразирую великую констатацию, согласно которой не хлебом единым жив человек) и впрямь не этносом единым жива идентичность. Она жива сопричастностью к культуре своего народа и своей истории. А также к чему-то еще более сложному и высокому.
Если этой сопричастности нет, то о какой идентичности идет речь? А если нет идентичности, то разделяемое мною беспокойство президента Путина по поводу дефицита «духовных скреп» входит в неосознаваемое многими противоречие с настойчивостью того же Путина в том, что касается необходимости наибыстрейшего вхождения в цифровую цивилизацию.
Человек цифры не может иметь духовных скреп в том виде, в каком их предполагала цивилизация книги. У такого человека глубочайшим образом перестраивается мозг. Этот мозг приобретает способность поверхностного ознакомления с колоссальными информационными массивами. Но он теряет способность к постижению и переживанию того, что в этих массивах содержится.
Почему я говорю об этом в данном исследовании?
Потому что мне приходилось не раз сталкиваться с собеседниками, читающими «Судьбу гуманизма», разделяющими мои позиции и относящимися к моим обнаружениям с большим и сугубо позитивным вниманием, но… Но когда я цитирую что-нибудь из того, что мною упоминалось в исследовании, такие собеседники спрашивают: «А что это? Откуда это?»
Я отвечаю: «Как же! Я ведь постоянно к этому адресуюсь!»
И вижу на лицах собеседников некое неловкое замешательство. Содержание которого очевидно: собеседники не только не усвоили смысла этих моих адресаций к великим произведениям, призванным формировать нашу культурную идентичность, но они вообще забыли о том, что я когда-то к чему-то подобному адресовал. Притом что мои адресации всегда носят акцентированный характер, сопровождаются восклицаниями «как это важно!», «подумайте!» и так далее.
Поэтому я еще раз позволю себе несколько важных адресаций к существенным для нашего обсуждения текстам. И попрошу тех, кто с этими адресациями уже знаком, во-первых, подумать о других, тоже знакомых с адресациями, но позабывших об их существовании начисто, и, во-вторых, о том, что лишний раз вдуматься в смысл уже знакомых адресаций отнюдь не бесполезно в условиях всепроникающего тлетворного духа цифры.
Первая из этих моих адресаций не является чем-то воспроизводимым заново в рамках исследования. Я познакомлю читателя с одним из наиболее известных текстов того самого Фридриха Ницше, с именем которого связано беспокойство об оскудении человека, оторвавшегося от природы и переставшего впитывать из нее то начало, которое единственно может сделать человека героем-первопроходцем, воином, да и вообще так называемой сильной личностью.
Вот что Ницше написал об оскудении такой личности в своем произведении «Так говорил Заратустра»:
«Горе! Приближается время, когда человек не пустит более стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать!
Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас есть еще хаос.
Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя.
Смотрите! Я показываю вам последнего человека.
«Что такое любовь? Что такое творение? Устремление? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и моргает.
Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий всё маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех.
«Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.
Они покинули страны, где было холодно жить: ибо им необходимо тепло. Также любят они соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло.
Захворать или быть недоверчивым считается у них грехом: ибо ходят они осмотрительно. Одни безумцы еще спотыкаются о камни или о людей!
От времени до времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть.
Они еще трудятся, ибо труд — развлечение. Но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их.
Не будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хлопотно. И кто захотел бы еще управлять? И кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно.
Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом.
«Прежде весь мир был сумасшедший», — говорят самые умные из них, и моргают.
Все умны и знают всё, что было; так что можно смеяться без конца. Они еще ссорятся, но скоро мирятся — иначе это расстраивало бы желудок.
У них есть свое удовольствьице для дня и свое удовольствьице для ночи; но здоровье — выше всего.
«Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.
Здесь окончилась первая речь Заратустры, называемая также «Предисловием», ибо на этом месте его прервали крик и радость толпы. «Дай нам этого последнего человека, о, Заратустра, — так восклицали они, — сделай нас похожими на этих последних людей!»
Можно и должно обсуждать перекличку между прозрениями Ницше и чудовищными преступлениями гитлеровского нацизма. При этом обсуждении, сколько бы мы ни отвергали упрощенное сопряжение ницшеанства с нацизмом, некая связь между одним и другим обнаружится незамедлительно. И обнаружившись, она должна морально и экзистенциально оттолкнуть нас от безоглядного восхищения откровениями Ницше.
Но можем ли мы сказать, что Ницше ничего не предвосхитил, что он вообще не обладал даром пророчества?
Нет, мы этого сказать не можем. Приведенный мною текст прямо говорит о том, что Ницше обладал не только незаурядным философским талантом, но и даром пророчества. Да еще каким!
Философский роман «Так говорил Заратустра» начал издаваться в 1883 году. Изначально это произведение состояло из трех сегментов. Их Ницше написал в течение короткого времени. Затем он написал четвертый сегмент, а еще три дописать не сумел.
Как бы то ни было, данное произведение датируется концом XIX века. Но только сейчас, в первой четверти XXI века, текст Ницше становится по-настоящему актуальным, потому что в том капитализме, который я называю постимпериалистическим, постмодернистским, капитализмом конца времен, налицо не только триумфальное шествие этого «последнего человека», но и надрывное изготовление оного. С использованием всех средств человекоделания, которыми располагает сегодня новый капитализм.
И всё же пророчество Ницше обременено и неслучайной связью ницшеанства с нацизмом, хотя и очень непростой, не буквальной, и очевидной антигуманистичностью ницшеанства как такового. Для обнаружения чего отнюдь не надо копаться в сложных сопряжениях между учением полубезумного гениального философа и деяниями тех подонков, которые отчасти взяли на вооружение его учение.
Так что начнешь убеждать читателя по-настоящему вчитаться в Ницше и оценить точность его пророчества, а тебе скажут: «Вона вы куда загибаете…»
Именно поэтому я позволю себе дополнить впервые мною задействованную цитату из Ницше воспроизведением известного отрывка из поэмы Блока «Возмездие», притом что к этой поэме я обращался неоднократно.
И попрошу читателя вдумчиво соотнести чужой нам по духу текст Ницше и произведение Блока, поэта, которого уж никак не назовешь ни ницшеанско-нацистским, ни антигуманистическим. Поэта, признавшего Великую Октябрьскую революцию, написавшего «Двенадцать» и «Скифов», исповедовавшегося в своей любви к России и безусловно относящегося к одному из тех творцов и философов, которые уловили духовное содержание коммунистического послания.
При всем том нетрудно убедиться, что некоторые параллели между тем, что предвещает Ницше, и тем, что констатирует Блок, достаточно очевидны. Стоит только вчитаться в приведенные ниже, в общем-то, уже знакомые строки Блока.
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
В ночь умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел,
Бессильных жалоб и проклятий
Бескровных душ и слабых тел!
С тобой пришли чуме на смену
Нейрастения, скука, сплин,
Век расшибанья лбов о стену
Экономических доктрин,
Конгрессов, банков, федераций,
Застольных спичей, красных слов,
Век акций, рент и облигаций,
И малодейственных умов,
И дарований половинных
(Так справедливей — пополам!),
Век не салонов, а гостиных,
Не Рекамье, — а просто дам…
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела…
А человек? — он жил безвольно:
Не он — машины, города,
«Жизнь» так бескровно и безбольно
Пытала дух, как никогда…
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, —
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман:
Там, в сером и гнилом тумане,
Увяла плоть, и дух погас,
И Ангел сам священной брани,
Казалось, отлетел от нас:
Там — распри кровные решают
Дипломатическим умом,
Там — пушки новые мешают
Сойтись лицом к лицу с врагом,
Там — вместо храбрости — нахальство,
А вместо подвигов — «психоз»,
И вечно ссорится начальство,
И длинный громоздкой обоз
Волочит за собой команда,
Штаб, интендантов, грязь кляня,
Рожком горниста — рог Роланда
И шлем — фуражкой заменя…
Тот век немало проклинали
И не устанут проклинать.
И как избыть его печали?
Он мягко стлал — да жестко спать…
Двадцатый век… еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчества о нашем дне),
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине,
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер…
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне…
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи…
Что ж, человек? — За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем — машин немолчный скрежет?
Зачем — пропеллер, воя, режет
Туман холодный — и пустой?
Признаем, перекличка с Ницше очевидна. Сказано даже о гуманистическом тумане, насылаемом тем, кто управляет марионетками всех стран. Об увядании плоти, угасании духа. Сказано и о плачевности отхода от рыцарской состязательности. О том, что приходит на смену чуме. Сейчас бы Блок наверняка сказал о ковиде, не так ли? Сказано о деградации человека, приобретающего малодейственный ум, половинные дарования и прочее.
Блок в своей характеристике XIX века развернулся, согласитесь, даже покруче Ницше. Только Ницше приравнивает буржуазный гуманизм к гуманизму как таковому. А Блок этого не делает.
Ницше ищет спасения в «природном» — белокурой бестии, человеке-звере, а Блок ищет спасения в музыкальности, которая к зверю отношения не имеет, и призывает «слышать музыку революции».
Но и Блок, и Ницше понимают, что буржуазный гуманизм не может предложить ничего, кроме лжи и исчерпания.
Расходятся же они в том, возможен ли новый гуманизм, провозглашенный коммунистами не на пустом месте, то есть спасение гуманизма через его решительное обновление. Или же возможен только отказ от гуманизма с обрушением в антигуманистическую бездну, восхваляемую и Ницше, и теми, кто принял на вооружение всё худшее, что было в ницшеанских прозрениях. Которые, повторяю, не на пустом месте возникли. Их генезис становится, согласитесь, очевиднее при таком параллельном ознакомлении с двумя взаимно антагонистическими по сути и одинаково пророчески тревожными подходами — ницшеанским и блоковским.
Человек и впрямь находится в сложнейших отношениях с природой. И эти отношения не могут быть сведены ни к отрыву человека от природной пуповины, ни к ликующему возврату блудного сына по имени «человек» к отторгаемым им ранее природным закономерностям.
Человек порожден природой и одновременно ей противопоставлен. Его отношение к природе связано с этой противоречивой двойственностью.
Человек не мог бы стать человеком, не разорвав путы определенных природных закономерностей. И не создав для себя при этом закономерностей иных — внеприродных, а в чем-то и антиприродных.
Создаваемая человеком социальная среда является очевидным антагонистом собственно природного мира. Этот антагонизм наиболее внятно выражен в оппозиции «лес и поле». Если под полем понимать обработанный человеком участок земли.
Лично мне не раз приходилось наблюдать всю сложность отношения крестьянина, обрабатывающего поле, к лесам, окружающим клочок земли, отвоеванный у природы. Идет ли речь о сборе ягод, грибов или охоте — всюду налицо опасливое движение представителя окультуренной зоны земледельчества в иной мир — мир, подчиняющийся только природным закономерностям. Для крестьянина этот мир сродни потустороннему. И в любом случае это мир, враждебный его крестьянскому посягательству на абсолютность природного начала.
Ведь что ни говори, а этот крестьянский мир в каком-то смысле украден у природы.
Жила-была природа. Росли деревья. Колосилась трава-мурава. Пришли люди. Срубили деревья. Выкорчевали пни. Распахали землю. То есть осуществили над ней надругательство. Напоминаю читателю, что вспашка земель в древности рассматривалась как сексуальное надругательство сына природы над природой-матушкой, которую он терзает сохой.
Поселился человек на отвоеванном у природы сельхозугодье. И начал это сельхозугодье поддерживать. А природа мстит. Насылает засухи, дожди, ураганы. И стоит только человеку чуть-чуть отступить, как природа возвращает себе назад отвоеванное у нее сельхозугодье.
В заброшенные или оскудевшие деревни заходят волки, заползают змеи. Поля зарастают не обычной травой-муравой, а чудовищными сорняками. Потом приходит черед деревьев. Обработанное сельскохозяйственное поле и лес находятся в состоянии неустойчивого равновесия. И поддерживать это состояние может только огромное человеческое усилие.
Разум человеческий не может не осмысливать эту коллизию, наделяя ее той или иной образностью. И вот уже деревня с сельскими угодьями становятся космосом, а лес — хаосом. Так и жили, понимая, что подчинены природным циклам, что настанет время пасть в землю, как падает в нее зерно, верили, что и воскреснуть можно, аки воскресает зерно. Тысячелетиями жили так те, кто обрабатывал землю.
Но ведь не они одни жили на земле. Жили кочевники, жили мореходы. И, живя, строили свои отношения с матерью-природой, весьма отличные от аграрных. Но это была еще мало-мальски равновесная жизнь.
А потом пришел город. И вместе с ним промышленная индустрия. Они перевернули жизнь. И создали еще более сложные отношения между нею и природой.
Можно и должно обсуждать перегибы экологического движения и связь этих перегибов с так называемым зеленым нацизмом. Но у этой медали есть и другая сторона.
Мне приходилось посещать острова, находящиеся вблизи экватора. Помню, выхожу на один из таких диких островов в Индийском океане. Ближайшая земля к югу от острова — Антарктида, она за тысячи километров. А эти тысячи километров заполнены океанской стихией. На острове нет людей. И их никогда не было. Природа девственная. Идешь по острову, подымаешься на относительную возвышенность и видишь на ней огромное количество рваных резиновых шлепанцев. Это не след пребывания людей, это то, что выносит на острова Мировой океан.
И если справедлива закономерность, согласно которой любой сдвиг равновесия порождает ответное движение в сторону восстановления равновесия, то нельзя вывести за скобки очевидность сдвига природно-человеческого равновесия в сторону человеческого антиприродного кощунства. Это кощунство налицо. И оно носит гораздо более грубый и вызывающий характер, нежели то, что касается обсужденной мной оппозиции «лес — поле». Ну и как тут быть?
Человек очевидным образом начинает не согласовывать с природой параметры своего бытия, а противопоставлять свое бытие природе. И город (ярчайшее выражение этого — мегаполис) далеко не последнее слово в смысле резкости данного противопоставления.
Человек создает совершенно антиприродную урбанистическую среду. И постоянно наращивает ее антиприродность. Но он дышит тем воздухом, который ему дарит мать-природа. Обособляясь от природы и насыщая ее шлаками собственной жизнедеятельности, человек хочет пользоваться как минимум таким ее слагаемым, как этот самый воздух. Но природа не может и не хочет позволять человеку пользоваться хорошим воздухом в условиях, когда ее терзают отходы человеческой жизнедеятельности, а сам человек, будучи обитателем города, отказывается учитывать природное слагаемое своей жизни. Значит, человек начинает дышать плохим воздухом. А также пить плохую воду (не отказываясь от этого дара природы в силу своей природной сущности). И есть плохую пищу (по той же самой причине).
Тогда человек, защищенный определенными открытиями в области медицины, начинает:
а) болеть,
б) защищаться с помощью этих открытий от болезней,
в) ухудшать свою природу с помощью этой защиты,
г) снова защищаться,
д) порождать новые напасти, связанные как с этими защитами, так и с наращиванием негативного воздействия на природу.
(Продолжение следует)
https://rossaprimavera.ru/article/461f3c7a
03.06.2021 Судьба гуманизма в XXI столетии №432
Так как же в самом общем виде выглядит та дегуманизация, частью которой являются все нынешние актуальные проблемы, которые я считаю вторичными по отношению к этой самой дегуманизации?
Сергей Кургинян / Газета «Суть времени» №432 / 3 июня 2021
Павел Филонов. Лики. 1940
Норвегия, ранее относительно мирная, у нас на глазах превращается в военный придаток Соединенных Штатов, готовый активнейшим образом участвовать в войне с Россией. Метаморфоза поразительная. И при этом достаточно очевидная. Как в страшном сне. С той разницей, что сон этот предъявляет тебе новую беспощадную реальность.
Столь же мирная в прошлом Швеция заявляет, что она готова нанести серьезный урон российской армии в ходе предстоящих военных действий.
Тоже страшный сон? Нет! Это новая беспощадная реальность.
Дания наращивает диалог с США, соглашаясь выступать в роли всё того же военного придатка пресловутого американского империализма.
Скажут, что и ранее Дания тяготела к союзу с американцами.
Но, во-первых, речь шла о другом союзе.
И, во-вторых, имело место потаенное, но достаточно острое противостояние ориентированной на США Дании и тяготеющей к Германии Швеции. Теперь такого противостояния нет и в помине.
Польша устами главы государства называет Россию ненормальной страной, нанося нашему отечеству немыслимое оскорбление.
Российская власть утирается. Околовластные элитарии лепечут, что Польша, знаете ли, она всегда немножко хулиганит по части русофобии. Но на самом деле страшно интересуется Россией и готова к культурному диалогу.
Всё это бредовый сон? Я имею в виду всё сразу. И наглость Польши, и эластичность нашей позиции?
Нет! Это всё та же беспощадная реальность.
А теперь соберем воедино только то, что я сейчас перечислил. И добавим к этому очевидное руководство всеми перечисленными странами со стороны главного союзника США, Великобритании, прямо объявляющей Россию главным врагом своей страны и западного мира.
Что мы имеем в случае, если к этому пришвартовывается русофобческая и бессильно агрессивная Прибалтика, в которой военное присутствие США и НАТО непрерывно наращивается?
Мы имеем военное кольцо, которое фактически сжимает всё Балтийское море. Различные второстепенные элементы типа Финляндии обречены войти в это кольцо на продиктованных им основаниях.
Внутри кольца одиноко бытийствует наш, крохотный по отношению к этому кольцу, Санкт-Петербург. Было ли так когда-нибудь в российской истории? Нет, так не было никогда.
Это всё — новая бредовая реальность, на которую наша власть фактически не реагирует. Или, точнее, реагирует так, как это делают спящие, отмахиваясь от назойливых мух.
Ах, да, я забыл о счастливом исключении в виде снятия санкций с «Северного потока — 2».
Во-первых, это временно. Потому что в Германии вот-вот придут к власти гораздо более проамериканские силы.
Во-вторых, это производная от невероятной коррупционной податливости администрации Байдена и лично главы американского государства, склонного поддерживать всех, кто является к нему с ценными дарами.
В-третьих, в любой острый момент нитка северных потоков будет перерезана.
В-четвертых, лихорадочно готовятся альтернативные американские терминалы, обеспечивающие сырьевое снабжение Европы. И в организации таких терминалов участвует даже относительно прорусская Сербия.
А в-пятых, экстремальную агрессивность по отношению к нам являет не только проамериканская Норвегия, но и традиционно прогерманская Чехия. Казалось бы, это должно бы было вызвать соответствующую обеспокоенность. Которая, в свою очередь, должна бы была что-то изменить в проводимом нами стратегическом курсе. Но ничего подобного не происходит.
Такова ситуация на Балтике и на западе Арктики, становящейся одним из главных очагов так называемой конкуренции, являющейся на самом деле начальной стадией подготовки военных действий.
На востоке Япония заявляет о своей готовности вести военные действия против России, как в Арктике, так и в Тихом океане. А также возглавить некую антироссийскую дальневосточную коалицию, представляющую собой иную редакцию всё того же военного антирусского кольца.
Взамен Япония требует полного отказа от послевоенной демилитаризации с возможным обретением ядерного статуса. Того же самого в скрытом виде требует Германия.
На юго-западе всё больше распоясывается Турция, собирая заново радикально исламистскую халифатистскую коалицию, теперь уже очевидным образом пристегнутую к НАТО, — ведь Турция туда входит.
А на юго-востоке и юге такой же халифатизм взрастает в связи с так называемым уходом США из Афганистана.
Никаких попыток настоящего изменения российской реальности, являющегося единственным возможным ответом на перечисленные вызовы, притом что на самом деле вызовов гораздо больше, нет и в помине. Страна спит беспробудным сном. Ей внушают, что она вооружена до зубов, и поэтому никто на самом деле не дернется. А значит, можно длить полусонный кайф во всех его вариантах — кайф для богатых, для бедных, для мидлкласса, для разных возрастных групп и разных идеологических ориентаций.
Такова военная составляющая происходящего. Но к ней ведь всё не сводится.
Когда в начале коронавирусной эпопеи я и ряд моих единомышленников осмелились заявить об искусственном характере коронавируса, на нас обрушились потоки насмешек. Это был русский, относительно мягкий вариант отношения к таким незапрограммированным заявлениям.
На Западе подобное объявили подлежащим цензурированию. А авторитетных ученых, заговоривших о том, что «корона» сконструирована, — или исступленно третировали, выставляя маргиналами, или даже отправляли в психлечебницы. Так это было еще недавно.
Теперь только ленивый не рассуждает об искусственности коронавируса. Уже и Фаучи заявил об этом. Дожили! Цензура снята. До прямого признания искусственности коронавируса всей мировой элитой дело еще не дошло. Но движется всё именно к этому.
Спикер российского парламента прямо говорит о том, что коронавирус — это биологическое оружие, созданное в США, и называет место, где его создали. Присутствующие при этом заявлении члены правительства, отвечавшие за борьбу с коронавирусом, стоят рядом с заявителем со скорбно ханжескими физиономиями.
Что это всё такое? Это страшный сон или явь? Или же то, что называется сны наяву? Но ведь мне это не примстилось, и всё не сводится к российским эксцентрическим метаморфозам. Это общемировой процесс. Мир поставили на уши совершенно беспрецедентным образом прежними заявлениями о естественности коронавируса.
Теперь заявляют диаметрально противоположное. И производят это как ни в чем не бывало, не извиняясь. Не объясняя, что к чему. И не следует из этого никаких реальных выводов. Как медицинских («раз коронавирус химера, то борьба с ним должна вестись не по сценарию А, а по сценарию Б»), так и политических («тот, кто обрушил это на человечество, должен ответить»).
И что прикажете делать в этой ситуации? Переходить к более глубокому обсуждению медицинской проблематики?
Отменять это обсуждение и заменять его военно-стратегическим алармизмом?
Совершенно очевидно, что и то, и другое, будучи абсолютно необходимым, является одновременно и категорически недостаточным.
Что я лично не могу шарахаться из одной крайности в другую. То есть не могу ни сводить свою исследовательскую деятельность к описанию растущих военных угроз, ни превращать эту деятельность в самодостаточное исследование научных, медицинских и чуть более широких проблем. Потому что и военно-стратегический алармизм, и погружение в самодостаточную научную проблематику в одинаковой степени будут затушевывать источник происходящего в мире. А если этот источник не будет выявлен, то толку ли рассматривать в отрыве от такого выявления самые существенные для общества частности?
Так что же является источником происходящего?
Тот самый крах буржуазного гуманизма, который я начал обсуждать в серии статей, посвященных судьбе гуманизма как такового.
Когда я говорю о буржуазном гуманизме, то по существу рассматриваю весь существующий сегодня актуальный гуманизм. Потому что после краха СССР мир стал тотально буржуазным. И в нем в силу этого возможен только буржуазный гуманизм.
Прекратил ли я обсуждать судьбу гуманизма после того, как занялся ковидной проблематикой и сопряженными с ней вопросами? Никоим образом. Наоборот, я вывел обсуждение проблемы гуманизма за рамки историософского исследования, притом что, оставаясь только в этих рамках, оторвал бы рассматриваемую проблему от актуальной реальности. И мне бы тогда сказали: «Вы рассказываете увлекательные вещи про древние цивилизации, а мы сталкиваемся с совершенно новыми вызовами, ответ на которые надо получить. И разве не очевидно при этом, что одна лишь физиономия господина Фаучи эманирует больше инфернальности, чем все тайные храмы древности?»
И что бы я на это возразил? Конечно, я сказал бы, что храмы древности не сгинули до конца и вполне себе ворожат через всё, вплоть до физиономий наших жрецов от медицины. Но такое возражение ничего не изменило бы по существу. Люди болтались бы по городам и весям в масках, чуя за происходящим масштабное зло. А я бы… Я бы еще глубже проникал в суть проблем кочующих очагов высоких цивилизаций…
Опасаясь такого отрыва, всегда чреватого замыканием в башне из слоновой кости, я не отменил обсуждение судьбы гуманизма, а придал этому обсуждению иной характер. Я выстроил определенный мост между той общей проблематикой, исследованию которой посвятил свою жизнь, и от чего никоим образом не хочу отказаться, и той частной (ковидной, «параковидной») проблематикой, которая в нашу действительность ворвалась, доказывая, что судьба гуманизма — не предмет высоколобых размышлений, а самая что ни на есть злоба дня.
Теперь я предлагаю читателю сопряжение актуальных вопросов, от обсуждения которых я, повторяю, не уклонился, создав новый цикл исследований ковида, «параковида» и так далее, и того, что, являясь общим по отношению к данной проблематике и другим актуальным вопросам современности, никоим образом не является абстрактно академическим.
Потому что суть происходящего — дегуманизация мира. А форма — ковиды, «параковиды», милитаризации, архаизации и так далее.
Так как же в самом общем виде выглядит та дегуманизация, частью которой являются все нынешние актуальные проблемы, которые я считаю вторичными по отношению к этой самой дегуманизации?
Не желая с ходу возвращаться к делам совсем уж давно минувших дней, я тем не менее вынужден отступить в относительно близкое прошлое. И еще раз констатировать, что уже в ходе Второй мировой войны стало окончательно очевидным: классическая буржуазная цивилизация, основанная на буржуазном гуманизме с его верой в спасительность демократических институтов и того, что с этими институтами связано, не способна к полноценному сопротивлению нацизму.
Франция, этот храм европейской буржуазной демократической цивилизованности, капитулировала перед нацизмом столь вопиющим образом, что у всех здравомыслящих людей возник вопрос, а хотела ли Франция вообще сопротивляться нацизму? Потому что тот тип сопротивления, который она явила в 1940 году, слишком сильно напоминал имитацию, не желавшую даже проявлять особое старание, дабы прикрыть свою лицемерную сущность.
Великобритания и США вошли в союз держав, сопротивляющихся нацизму. Но было ли это вхождение сколь-нибудь полноценным?
Когда за сроком давности стали рассекречиваться даже самые незначительные архивы западных спецслужб, стало ясно, насколько велика была готовность британской элиты капитулировать перед Гитлером всё по той же французской модели. И насколько эта способность была не востребована самим Гитлером, не желавшим брать сомнительную для него островную цивилизацию в свой континентальный союз подлинно европейских — как в расовом, так и в иных отношениях — государств, присягнувших идее срединной, то есть германоцентричной Европы.
США тоже серьезнейшим образом колебались в вопросе о том, следует ли воевать с нацистами.
Жертвы, принесенные Великобританией и США на алтарь победы над нацизмом, были совершенно несопоставимы с жертвами, которые на этот алтарь принес Советский Союз.
Столь же несопоставимы были и вклады в победу над нацизмом.
Когда после позорно-неторопливого открытия второго фронта Гитлер решил явить его создателям их военное ничтожество, то произошло нечто ошеломляющее. Хваленые англо-американские дивизии были разгромлены под Арденнами так, будто они состояли не из солидных мужественных англосаксов, готовых завоевывать мир, а из заносчиво-слабосильных подростков. А создатели второго фронта, испугавшись полного фиаско своего начинания, обратились за поддержкой к Сталину, требуя, чтобы он оттянул на себя немецкие силы, расправлявшиеся со вторым фронтом как повар с картошкой. Притом что для такой расправы понадобилось бросить на заносчивое англосаксонское воинство лишь малую толику немецкого совокупного потенциала.
Никоим образом не умаляя героизм отдельных представителей движения Сопротивления в различных странах Европы, и прежде всего во Франции, приходится констатировать, что б́о́льшая по численности, наиболее организованная и жертвенная часть сопротивлявшихся были коммунистами. И недаром Французская коммунистическая партия именовалась «партией расстрелянных».
Итак, бессилие западного буржуазного гуманизма в том, что касается сопротивления нацизму, было весьма впечатляющим. И нужно было честно ответить на вопрос — чем это бессилие порождено?
Ответ достаточно очевиден. Буржуазный гуманизм потерпел фиаско уже в начале XX века, не выполнив всего того, что он сулил человечеству.
Человечество оказалось втянуто в губительную и бессмысленную Первую мировую войну. Тогда как буржуазный гуманизм обещал вечный мир на Земле.
Человечество оказалось жертвой чудовищного кризиса, породившего голод и отчаяние по обе стороны Атлантического океана. А буржуазный гуманизм сулил человечеству общество изобилия, благосостояния и социального мира.
Разочарование в буржуазном гуманизме было огромным. Потому что очевидной оказалась несовместимость гуманизма и буржуазного мироустройства.
Пушкинский Моцарт говорил, что «гений и злодейство — две вещи несовместные». А поколение, испытавшее на себе ужасы Первой мировой войны, было вынуждено признать, что гуманизм и буржуазность — это тоже две совершенно несовместные вещи. И что можно либо, уничтожив буржуазность, придавать новое качество гуманизму, либо, уничтожив гуманизм, сохранить совершенно не гуманистическую буржуазность.
И конечно, было ясно, что буржуазия пожертвует гуманизмом ради сохранения своего господства. И что она не просто откажется от гуманизма, с которым ранее была тесно связана своими просветительскими утопиями, всеми этими восклицаниями по поводу «свободы, равенства и братства».
Чтобы порвать подобные связи, буржуазии нужно было не только убить гуманизм, но и поместить на его место воинствующий антигуманизм. Только такая контрастная «смена вех» могла разорвать связи между буржуазией и гуманизмом. Это и было сделано.
Первый и решающий вклад в такую мировоззренческую перелицовку буржуазного строя был осуществлен, конечно же, Фридрихом Ницше. Но не он один поусердствовал в данном начинании. Желающих дегуманизировать и антигуманизировать буржуазность было очень много. Их можно поделить на две группы, находившиеся в прочной антигуманистической спайке.
Группа № 1 состояла из так называемых ревнителей жизни, которые настаивали на том, что гуманизм порождает умаление, оскудение жизни, что он портит человеческую породу, мешая естественному отбору, что «над жизнью нет судьи», а гуманизм пытается стать таковым. И что буржуазный гуманизм неумолимо движется в одном изначально заданном направлении, суть которого в воспевании слабости и мелкотравчатости человеческой.
Безусловным и несомненным лидером в этой группе был, конечно же, Ницше с его апологетикой жизни, основанной на несправедливости. И с его проклятиями в адрес справедливости, умаляющей жизнь.
Группа № 1 была очевидным лидером антигуманистического союза идеологов, стремящихся спасти буржуазный строй путем его дегуманизации. Нацисты входили в эту группу, исповедовавшую своего рода антигуманистическую экзотерику. Именно ее представления транслировались в сознание немецкого народа и других народов Европы.
Что же касается группы № 2, то она, конечно, была не экзо-, а эзотерической. И ее представления вожди нацизма скрывали от народонаселения. Впрочем, сокрытие было не столь уж и тщательным.
Когда испанские фалангисты, салютуя, восклицали: «Да здравствует смерть!» — то тем, кто это лицезрел на площадных мероприятиях, не скрываемых от непосвященных, восхищавшихся жизнелюбием группы № 1, было достаточно ясно, куда дует черный ветер, подстегивающий такие восклицания. Для этого не надо было посещать тайные замки СС и постигать значение основных символов Черного ордена, таких, как Черное Солнце. Потому что память о чем-то сходном не была до конца стерта веками весьма двусмысленной инквизиции.
Европа издревле была обильно пропитана различными модификациями гностицизма. А где гностицизм — там и отчаянная борьба с любыми проявлениями жизни и порождающим эти проявления формообразованием. Гностики или, точнее, те из них, кто договаривал до конца, объявляли враждебными не только демиурга, создавшего «концентрационную вселенную», но и саму эту вселенную, состоящую из форм, омерзительных в силу своей «вампиричности и патологичности», да еще вдобавок и способных к саморазвитию.
Договаривавшие всё до конца гностики ненавидели любую форму как малое или большое средоточие воли злого демиурга к патологизации наличествующего. И уж, конечно, особым объектом ненависти были жизнь как одна из высших возможных форм, и разум как высшее проявление жизни.
Согласно представлениям подобных гностиков, жизнь постоянно поддерживалась омерзительным духом жизнеутверждения, он же злой демиург, отпавший от благого бесформенного начала. Дух жизнеутверждения, развивая формы, породил в итоге разум и человека как высшее проявление ненавидимого гностиками мира развивающихся форм.
Для таких гностиков космос, объявляемый обычно средоточием гармонии, хранителем высшей жизнеутверждающей музыкальности, был омерзительной уродливой опухолью на теле восхитительного бесформия. А поскольку скрепами, удерживающими эту пакость под названием «космос» в состоянии самосохранения и развития, были эманации этого самого жуткого жизнеутвердительного духа, то борьба с таким духом и его эманациями была эзотерическим ядром того самого нацизма, чья экзотерика базировалась на восхвалении духа жизни, противостоящего мертвящему гуманизму и разуму как ядру гуманистического учения.
Если бы произошел мировой триумф нацизма, а он неминуемо произошел бы, не решись СССР и советский коммунизм на ошеломляюще яростную борьбу с нацизмом, то сначала победила бы группа № 1. И все говорили бы о величии жизни, освобожденной от оков гуманизма. И о необходимости восславить человека-зверя, способного оглашать мировые джунгли своим восхитительным рыком, порождающим ужас мелкой, дрожащей твари, обреченной на пожирание.
Но потом группа № 1 передала бы или безропотно, или при минимальном сопротивлении власть группе № 2. И начались бы прямые экстатические восхваления смерти как высшего дара, ниспосланного твари, страдающей в оковах тех или иных форм, структурообразующих принципов и так далее.
Считаю необходимым еще и еще раз напомнить читателю о том, что и группа № 1, и группа № 2 в одинаковой степени выполняли заказ буржуазии на дегуманизацию буржуазного устройства жизни. И по этой причине обе группы были не только антигуманистическими, но и накаленно антикоммунистическими.
Но если группа № 2 могла обосновать свой антикоммунизм ссылками на жизнелюбие коммунистов вообще и их передового еврейского отряда в особенности (мол, евреи и созданы злым демиургом именно для восхваления жизни как квинтэссенции всей и всяческой пакости), то группа № 1 находилась в более сложном положении. Поскольку восхваление жизни было свойственно и коммунистам, и ей самой.
И вся-то разница состояла в том, что для коммунистов человек был высшим выражением жизни, призванным осуществить просветление жизненной темноты и придать жизни новое высшее качество.
А для нацистов из группы № 1 человек был подавленным зверем, которого нужно было освободить от подавления, раскрепостить.
Эта лукавая близость двух взаимоисключающих доктрин не могла спутать идеологические карты в ходе Великой Отечественной войны. И затушевать предельное метафизическое отличие нацизма и коммунизма. Война была объявлена священной. В песне о Священной войне было сказано, что коммунизм и нацизм — это два враждебных полюса, находящихся в абсолютном антагонизме.
Но в целом соотношение между нацизмом в варианте группы № 1 и коммунистическим мировоззрением никоим образом нельзя было свести к подобному лобовому антагонизму.
Максим Горький был для коммунистов своего рода идеологическим пророком. Но при этом было понятно, что Горький вполне себе заигрывал с ницшеанством, да еще как. И вовсе не он один.
Буржуазный гуманизм и впрямь довел человечество до ручки. И сколько ни говори о том, что до ручки человечество довел именно буржуазный гуманизм, а не гуманизм вообще, эти разговоры не отобьют до конца очевидно трупного запаха буржуазного гуманизма, явленного в декадентстве и прочих позднебуржуазных художественных изысках. И как тут не схватиться за простое ясное восхваление жизни? Как не схватиться за него, когда культура источает такие трупные миазмы? А на это смотрят и лепечут что-то о гуманизме…
Как не задаться вопросом о том, что не только буржуазия и гуманизм — две вещи несовместные, но что вдобавок (а возможно, в первую очередь) гуманизм и жизнь — две вещи несовместные? И ведь именно об этом и говорили представители группы № 1, именовавшие себя вдобавок национал-социалистами. Да, конечно, национал. Но всё-таки социалистами. Так ведь? И всё не сводилось к Горькому.
Американский писатель Джек Лондон, к примеру, воспевал социализм, проклинал железную олигархическую пяту. Но его как бы антиолигархические герои — это сильные личности, вполне себе ницшеанского типа. И ведь родилось-то ницшеанство не на пустом месте.
(Продолжение следует…)
https://rossaprimavera.ru/article/e186f555