Страница 3 из 19
Глава 17
Ордены или братства?
Я не говорил о разных мелких институтах, иногда существовавших недолго, которые претендовали на название военно-монашеских орденов. Они не всегда заслуживали этого определения, но пренебрегать ими не стоит, потому что они позволяют, от противного, яснее уточнить вопрос, что такое были военные ордены.
Простые братства
Действительно, все эти попытки связаны с идеей крестовых походов, превратившихся в институт с определенными характеристиками (принятие креста, привилегии, индульгенции и т. д.), поставленный на службу делу защиты церкви, а значит, папства, на территориях, совсем не относящихся к Иерусалиму, и отстаивающий дело, никак не связанное с первоначальным идеалом крестоносцев
[939].
Военно-монашеские ордены, представленные здесь до сих пор, все родились из крестовых походов и борьбы с неверными — мусульманами (на Востоке и в Испании) или язычниками (в Прибалтике). Каждый из них действовал на определенной территории, и привлечь их на другую было трудно. Пытались возникнуть и другие, о которых известно немногое, — орден святого Лаврентия у генуэзцев в Акре или армянский орден, поставленный под покровительство Василия Великого. Никаких ощутимых следов их военной деятельности не осталось
[940].
На этих трех территориях — Святая земля, Испания, Пруссия и Ливония — появление и действия какого-то военно-монашеского ордена считались сами собой разумеющимися. В крайнем случае еще в латинских государствах Греции, образованных после Четвертого крестового похода, где они, однако, играли лишь второстепенную роль
[941]. Но в остальных местах?
Ордены Храма и Госпиталя, а также Сантьяго присутствовали на территориях, где папа Иннокентий III организовал крестовый поход против еретиков-катаров Лангедока, — потому что у них в этом регионе были командорства, а не потому, что они воевали с этими еретиками. Тем не менее тамплиеры входили в группу духовенства, участвовавшую в крестовом походе принца Людовика, сына Филиппа Августа, в 1219 г., но это почти и всё
[942]. Папство призывало военные ордены к борьбе с императором Фридрихом II на Святой земле и на Кипре, но только в 1267 г. оно потребовало от госпитальеров Южной Италии денежного вклада для поддержки крестового похода Карла Анжуйского против последнего из Штауфенов, Конрадина, внука Фридриха II
[943].
Папство не настаивало. С одной стороны, оно знало, что ордены не спешат включаться в борьбу на этой территории, а с другой — сознавало, что, ставя их на службу своей европейской политике, может вызвать их раскол и позволит государствам выдвинуть притязания на «свои» военные ордены. Во время борьбы в Италии между Фридрихом II и папой ордены занимали неустойчивую позицию; во время крестового похода, организованного в 1285 г. против арагонского короля папой, чьим орудием был король Франции Филипп III, тамплиеры и госпитальеры арагонской короны поддержали своего суверена. А французские тамплиеры выступили на стороне короля Филиппа Красивого против папы Бонифация VIII. Таким образом, если папство хотело, чтобы ордены оставались орудием на службе церкви, веры и крестового похода, не надо было их использовать за пределами их естественной сферы действия. На других фронтах оно избирало другие средства. Оно возвращалось к истокам, к рыцарям святого Петра Григория VII или к рыцарским братствам Испании. Для борьбы с еретиками или политическими противниками оно предпочитало создавать более гибкие институты, приспособленные для решения строго определенной задачи
[944].
В Лангедоке крестовый поход и кампании Симона де Монфора завершились взятием Тулузы и оккупацией части региона крестоносцами, пришедшими из Иль-де-Франса, но сын Монфора Амори был изгнан из Тулузы. Именно в этом контексте надо рассматривать создание между 1218 и 1221 гг. организации, претендовавшей на звание военного ордена, — «Рыцарства веры Иисуса Христа». 7 июня 1221 г. Гонорию III поступила просьба утвердить этот орден, который борется с ересью и с теми, кто восстает против веры святой церкви
[945]. Орден якобы следовал уставу ордена Храма. Ничего не известно ни о первом магистре этого ордена, Пьере Савари, ни о его комплектовании, ни о его деятельности. Некоторые считают, что орден исчез после заключения в 1229 г. Парижского договора, расчленившего графство Тулузское; он якобы был поглощен орденом Сантьяго, о котором известно, что в 1231 г. тот присутствовал в этой французской провинции
[946]. Но А. Дж. Фори отмечает, что после 1221 г. никаких упоминаний о нем нет и, значит, нет оснований утверждать, что он просуществовал так долго; может быть, он вообще не появился на свет, а папские акты 1221 г. связаны скорее с замыслом, чем с реальностью
[947]. Доказывая, что этот орден присоединили к Сантьяго, часто ссылаются на письмо Григория IX за 1231 г., но гораздо вероятней, что оно относится к другому братству Юго-Западной Франции, основателем которого, как считается, был архиепископ Ошский, — ордену святого Иакова Меча, или «Веры и Мира», созданному не ранее 1227 г. Центр его находился в Гаскони, патронировало его виконтство Беарнское, и следовал он уставу ордена Сантьяго. Как указывает его название, он должен был соблюдать мирное послушание и не имел миссии борьбы с ересью.
Среди благотворителей этого ордена были виконт Беарнский и его жена, несомненно причастные к основанию каталонского монастыря Сан-Винсенте-де-Хункерас в 1212 г. Присоединили ли они этот монастырь в 1234 г. к ордену «Веры и Мира»? В 1269 г. этот монастырь стал одним из женских монастырей ордена Сантьяго, но Мария Эчанис Санс, исследовательница женского монашества в Сантьяго, ничего не говорит о такой связи
[948]. Впрочем, орден «Веры и Мира» почти не оставил документальных следов и исчез после 1273 г.
В 1233 г. в Парме основали «Рыцарство Иисуса Христа», представлявшее собой всего лишь братство благочестивых мирян, обязанных только послушанием магистру и не дававших обетов. Собратья его были выходцами из пармской знати, из среды, охваченной движением «Аллилуйя» — движением мира и молитвы, которое пропагандировали доминиканцы. Для церкви это было средством привлечь дворян, чтобы они не примкнули к гибеллинской партии
[949]. Это братство сформировалось внутри «Рыцарства блаженной и преславной Девы Марии», более известного под названием «
Fratri gaudenti» [Веселящиеся братья (
итал.)]. Статуты этого основанного в Болонье ордена, составленные на основе августинского устава, папа Урбан IV утвердил 23 декабря 1261 г.; в них были записаны следующие цели: «Они смогут также носить оружие для защиты католической веры и свободы Церкви»
[950]. В этой идее свободы церкви, которой угрожают ее противники-гибеллины, ясно просматривается политическая направленность. Орден очень скоро получил скандальную известность, которую ему принесло название «веселых» братьев или, точнее, «искателей наслаждений»
[951].
Против турок: истинные военные ордены
Другую направленность имели малые военные ордены, учреждавшиеся с XIV в. С одной стороны — потому что появлялись на более традиционной для крестовых походов территории, на Востоке, с другой — потому что часто представляли собой вариации орденов и девизов светского рыцарства, которые я упоминал во вступлении. Все эти ордены, кроме одного, были светскими учреждениями, более или менее напрямую связанными с крестовыми походами и борьбой против турок. Таким был орден святой Екатерины, один из первых орденов светского рыцарства, основанный дофином Вьеннским Гумбертом до его отплытия в Эгею для борьбы с турками в 1344 г.
[952] Или еще более явно связанный с крестовыми походами «
li ordre croisié du collier» [крестоносный орден Ожерелья (
ст. — фр.)], основанный графом Амедеем VI Савойским в момент, когда он давал обет крестоносца в 1363 г.
[953] Карл III Дураццо, король Иерусалима и Неаполя (1381–1386), в декабре 1381 г. основал «орден Корабля». Ссылаясь на опасности, грозящие церкви и вере, он провозглашал свое желание «отправиться за море, дабы отомстить за смерть Господа Нашего Иисуса Христа и вырвать Святую землю из рук неверных, и передать ее в руки христиан…» Спутники должны будут помогать королю против всех и «прибыть и являться в завоевании королевства Иерусалимского и выступа Сицилии, Константинопольской империи и графства Прованса и Пьемонта»
[954]. Можно отметить, что не требовалось никакого монашеского обета, что Иерусалим как цель, вполне оправданная ссылками на религиозные соображения, был прежде всего целью номинального иерусалимского короля, а уж потом крестоносца и что связи, соединяющие «спутников» с монархом, носили прежде всего феодальный характер.
Сеньоры средней руки довольствовались учреждением «девиза» (
devise). Номпар де Комон, мелкий гасконский дворянин, совершивший в 1419 г. паломничество в Иерусалим, установил религиозную и материальную связь между собой и спутниками в путешествии, создав «девиз» с лазоревым шарфом (верность), с алым крестом (Страстей, или святого Георгия) на белом гербовом щите; девизом как таковым был девиз Номпара — «
Ferm Caumont»
[955].
Ближе к традиционному военно-монашескому ордену были три порождения XV в. и нового времени. Орден Вифлеемской Богоматери возник в результате инициативы папы, который летом 1457 г. распорядился снарядить против турок флот из шестнадцати галер. Были завоеваны острова Самофракия, Фасос, Лемнос, и для их защиты папа Пий II 18 января 1459 г. учредил военный орден с штаб-квартирой на Лемносе. По сути, орден Вифлеемской Богоматери должен был объединить уже существовавшие мелкие организации, такие как орден святой Марии Замка Бретонцев (Santa Maria del Castello dei Bretoni) в Болонье или орден Святого Духа в Саксонии, а также орден святого Лазаря или орден Гроба Господня (фактически один только госпиталь Гроба Господня в Перудже), и некоторые другие. Это осталось на уровне планов. Опять-таки крестоносный дух не очень хорошо маскировал постоянно выражавшееся с 1215 г. желание пап, чтобы не плодились мелкие ордены, не имеющие будущего. Эта красивая постройка просуществовала столько времени, сколько Лемнос был оккупирован христианами. В 1477 г. турки вернули себе остров, орден более не имел смысла существования и исчез!
[956]Орден святого Георгия Каринтийского был создан по инициативе императора Фридриха III, стремившегося реформировать существующие ордены и принять более действенное участие в защите балканских земель от турок. 1 января 1469 г. с согласия папы Павла II он учредил этот орден по образцу Тевтонского и с его статутами и сделал его резиденцией монастырь Милльштатт в Каринтии. Это был вполне военный и странноприимный орден, с братьями-рыцарями и с клириками, дававшими три классических обета. Рыцари избирали великого магистра, клирики — приора. Но результат был неудовлетворительным, и орден прозябал вплоть до своего роспуска в 1598 г. Монастырь-крепость Милльштатт никогда не мог играть решающую роль в борьбе с турками
[957].
В XVI в. больше успеха имело другое начинание — создание тосканского ордена Санто Стефано по воле Козимо Медичи, с 1537 г. властителя Флоренции, в 1569 г. провозглашенного великим герцогом Тосканским. Новый орден в 1561 г. был утвержден папой. Это был орден светского рыцарства, облаченный в одеяния военно-монашеского ордена: устав был составлен по образцу бенедиктинского, существовало три категории — рыцарей, сержантов, священников, в орден принимали женатых братьев. Его великим магистром был великий герцог.
Его миссия состояла в борьбе с турецким и «варварским» пиратством в Тирренском море, но его галеры в XVII в. часто приближались к берегам Венеции и владений Мальтийского ордена в Восточном Средиземноморье. Его резиденция находилась в Пизе, в очень красивом Дворце рыцарей
[958].
Один грандиозный проект: орден Страстей Филиппа де Мезьера
Филипп де Мезьер, бывший канцлер королевства Кипр при короле Петре I, около 1384 г. выдвинул проект, который хоть и не был реализован, но представляет собой настоящий образец того, чем по представлениям человека конца средневековья должен быть военно-монашеский орден
[959]. Миссия «рыцарства Страстей Христовых» состояла в осуществлении частной переправы, предшествующей общей переправе королей Франции и Англии, Карла VI и Ричарда II. Далее на него возлагалась защита Святой земли и Иерусалима. Мезьер многое взял у святого Бернарда, а также из истории крестовых походов и военных орденов: его орден — объединенный орден, какой тщетно пытались создать к 1300 г.; он должен будет составлять авангард и арьергард армий; Мезьер хвалит опыт франков Востока и военных орденов во время крестового похода Людовика Святого, критикуя дурные советы, дававшиеся тогда западноевропейцами
[960]. Орден Страстей будет состоять из бойцов и клириков, причем бойцы должны делиться на три категории: рыцари, братья и сержанты. Будет даваться три обета — послушания, бедности и супружеской верности (потому что будут принимать женатых братьев). «Весьма особым адвокатом сего святого рыцарства» будет Святая Дева, а увлекать бойцов в сражение станет пример «князя Иуды Маккавея»
[961].
Может быть, этот Филипп де Мезьер был тоскующим и кротким мечтателем? Он уединенно жил в монастыре Целестинцев в Париже, но всегда внимательно прислушивался к мирской молве. Однако этот мечтатель порыскал по миру — он лично повидал Восток крестоносцев. Во всяком случае, его пример показывает, что в среде западной знати идея или дух крестового похода были еще живы, а военно-монашеский орден воспринимался как одно из самых подходящих средств для осуществления такового. Следует отметить: все эти попытки направлены на борьбу с неверным — мусульманином, в данном случае турком, который все еще удерживает Иерусалим, — как утверждает Филипп де Мезьер, к величайшему стыду христиан. Для борьбы с еретиками-гуситами военного ордена не создали, хоть и призывали к крестовым походам против них!
Заключение
Военно-монашеские ордены отражали в западном христианстве новый духовный опыт. Они воплощали духовные требования, подходящие для светской аристократии, которой до того предлагали лишь безмолвие монастыря; они примиряли созерцание и действие. Они стали порождением крестовых походов и помощи — во всех формах — тем крестоносцам, кого тексты того времени упорно называли «паломниками», тем самым показывая, что крестоносцы никогда не теряли из виду Иерусалим. Военные ордены действовали на Святой земле, в Испании, Пруссии и Ливонии — на трех фронтах, где христианство завоевывало земли ислама и язычников. В виде исключения — и в других местах.
Поэтому не следует удивляться, что их возникновение поставило проблемы. Цистерцианец Исаак де Стелла, даром что почитатель святого Бернарда, почти тридцать лет спустя после признания ордена Храма собором в Труа еще клеймил появление этого «нового чудовища, нового воинства, устав которого, как кто-то остроумно сказал, вытекает из пятого Евангелия»
[962]; возможно, Исаак метил в орден Калатравы, совсем недавно созданный в то время, когда он писал, а не в орден Храма, но это ничего не меняет. Действительно, военно-монашеский орден, объединявший людей монастыря и людей поля сражения, освящал насилие и войну, а ведь последняя, даже во имя христианской веры и церкви, в глазах некоторых оставалась злом. И как раз в связи с этой проблемой мне следует вернуться к вопросу, который я до сих пор намеренно оставлял в стороне, хоть и затрагивал в главах 2 и 3,- вопросу о возможном влиянии мусульманского
рибата на христианский военно-монашеский орден. Теперь этот вопрос надо рассмотреть в полном объеме.
Мусульманский рибат и христианские военные ордены
Идею, что концепция военного ордена происходит от рибата, еще в 1820 г. высказал X. А. Конде
[963]. По его мнению, это касалось не только испанских орденов, но и ордена Храма. Эту теорию подхватили Мигель Асин Паласиос, Хайме Оливер Асин, а позже Америко Кастро, причем последние авторы поставили проблему в более общие рамки идеи священной войны: последняя, на их взгляд, от природы чужда христианству, воспринимаемому как религия пацифистская, и, значит, могла быть только позаимствована у ислама — это было подражание идее
джихада, приспособление к ней
[964].
Прежде чем идти дальше, следует уточнить, как эти авторы определяют слово «рибат». В Коране слово «рибат» означает место, где собирают верховых животных, готовясь к военной экспедиции; оно связано с племенными войнами и с борьбой Мухаммеда, бежавшего в Медину, против мекканской аристократии, отвергшей его, а значит, с джихадом
[965]. В расширительном смысле рибат стал военно-религиозным поселением — то есть подобием монастыря-крепости, — размещенным на границах владений ислама с тем, чтобы защищать эти границы и устраивать набеги на территорию неверных в силу долга джихада. Обитатели рибата,
мурабитун — это добровольцы, которые находят там временное пристанище и несут военную службу; эта служба похвальна. Рибату полагаются милостыня и добыча. Такое определение дано в первом издании «Энциклопедии ислама»; его сочтут традиционным, и историки, которых я упоминал, исходили из него, выдвигая свой тезис
[966]. Хорошо заметно, что могло побудить какого-нибудь Мигеля Асина воспринять рибат как «точную модель военного ордена»
[967]: монастырь-крепость, сочетание молитвы с военными действиями.
С VIII в. и прихода к власти Аббасидов известны рибаты на восточных границах мусульманского мира, в Хорасане, а также на тунисском побережье (Монастир, Сус).
Обилие на карте Испании и Португалии таких слов, как
rábida, arrábida, позволяет думать, что рибаты были и в аль-Андалусе. Название завоевателей-альморавидов, пришедших в конце XI в., происходит от слова «рибат». Альморавиды,
аль-мурабитун, были людьми рибата. Поэтому совсем не исключено, что этот мусульманский институт мог оказать влияние на христианских воинов Реконкисты в Испании (а также на Сицилии) или даже на крестоносцев на Востоке.
Но возникает много возражений: рибаты были не повсюду, а в Сирии и Палестине в эпоху крестовых походов их почти не отмечено; причем орден Храма, возникший в этом регионе, был задуман не как группа благочестивых мужей, охраняющих границу и живущих в монастыре-крепости, а как монашеский орден, обеспечивающий охрану дорог, по которым следуют паломники. Наконец, тамплиеры давали пожизненные обеты, что соответствует христианской монашеской традиции. По мнению англосаксонских историков, которые в шестидесятые годы изучали иберийские военно-монашеские ордены, — Ломакса, О’Каллагэна, Фори, — тезис Х. А. Конде не подкреплен никакими доказательствами; орден Храма четко вписывается в монашескую и даже бенедиктинскую традицию Западной Европы, а его появление в достаточной мере объясняется эволюцией христианского общества, исключая необходимость вести поиски в другом месте. Итак, эти авторы отметают всякую идею какого-либо влияния
[968].
Эта проблема была вновь извлечена на свет и поставлена по-другому историками, которые, как Елена Лурье или Милагрос Ривера Гаррета, опирались на данные исторической антропологии
[969]. Отвергая идею о непосредственном влиянии рибата на военный орден, обе ставят под сомнение критерий, определяющий, можно ли заимствования и влияния в культурном плане считать доказанными или очевидными. Действительно, для антропологов наличие идентичных черт, связанных идентичным образом, в двух разных, но близких культурах, — доказательство диффузии. Влияние осуществляется в терминах «стимула», или диффузии идей; прямого влияния нет (джихад, как и рибат, сам по себе неприемлем для христиан), есть повторное изобретение — или повторное присвоение — в формах и терминах, совместимых с христианскими идеалами.
Е. Лурье обратила внимание, что еще в середине XI в. война, даже справедливая, рассматривалась как зло и что воин, который убивает, должен был принести покаяние. А ведь с появлением крестовых походов и военных орденов война и насилие стали формами покаяния, и как раз это радикальное изменение подхода вызвало внутри церкви споры, противостояния, настороженность. Итак, тот факт, что священная война и военный орден — понятия, не свойственные для христианства, укрепляет представление, что они были заимствованы, но при этом перетолкованы, чтобы стать совместимыми с христианской верой: например, временную службу мурабита заменил пожизненный обет христианского монаха. Такой процесс повторного изобретения происходит только вслепую, поэтапно; одним из первых шагов в этом направлении стало создание рыцарских братств типа Бельчите, которые я представил в предыдущей главе
[970].
Шарль де Мирамон, рассуждая о братствах, созданных для защиты границы и ведения непрерывной войны с неверными, более прямо говорит о них как о «явственных попытках христианской адаптации рибата»
[971].
Эта новая версия теории о влиянии рибата не вызвала яростных возражений, ее восприняли равнодушно, словно поезд уже ушел, и вновь был пущен в ход аргумент об отсутствии доказательств. Мне этот аргумент кажется слабым, но, правда, Елену Лурье можно упрекнуть за использование в ее рассуждениях традиционного определения рибата. А ведь это определение уже поставлено под вопрос. В новом издании «Энциклопедии ислама» Жаклин Шаби дает ему другое, во многом отличающееся определение
[972].
Отмечая, что слово «рибат» всегда было отглагольным существительным, автор пытается разобраться, означает ли это слово здание, специфическую постройку или просто место, где можно совершать действие «рибат». Тем самым ставится под сомнение понятие монастыря-крепости, и исследования, проведенные в Испании, показали, кроме случая Гвардамар-дель-Сегура (близ Аликанте), что термины
rábida, arrábida, rapita означают очень разные, не специфические постройки (замки, мечети, дома), возведенные в определенном месте, которое чаще всего уже освящено наличием могилы святого или присутствием суфиев, этих людей молитвы и медитации, столь многочисленных тогда в исламских странах. Эти зоны — зоны рибата не потому, что в них есть рибат (в смысле — специфическое здание), а потому, что их защищают люди, которые практикуют рибат, то есть личный или коллективный джихад, и тем самым становятся мурабитун. Тем не менее случаи Гвардамара в Испании, а также лучше известных Монастира и Суса в Тунисе показывают, что в IX–X вв. были построены и специфические здания — рибаты как монастыри-крепости
[973].
Но изучение эволюции в хронологическом порядке как раз показывает, что, начиная с завоеваний турок-сельджуков в XI в., слово «рибат» все чаще используется — впрочем, не оно одно — для обозначения правоверных учреждений суфиев. Настоящие монастыри, но никак не крепости, расположенные внутри городских стен или за их пределами, но не на «границе» (во всяком случае, не обязательно там), эти дома освящали места, на которых были построены, если только не строились на уже освященных местах. Мурабит становится марабутом, могила которого привлекает других правоверных. К войне это больше не имеет никакого отношения. В Иерусалиме, отвоеванном в 1187 г., Саладин отдал группе суфиев в качестве рибата дворец латинского патриарха Иерусалимского близ храма Гроба Господня
[974].
Принимая в расчет эти новые элементы, я нахожу, что соображения насчет мусульманского «прообраза» не нужно отвергать, но отнести их следует скорее к соотношению джихада и священной войны, нежели рибата и военного ордена, поскольку рибат и военный орден — в конечном счете только производные от мусульманского джихада и христианской священной войны.
Однако позиция исторической антропологии в вопросе военно-монашеских орденов наводит на определенные мысли, если ее отнести к ситуации в Испании. Завоевания альморавидов и альмохадов в конце XI и в XII вв. вновь оживили поблекший образ рибата, характерный для IX–X вв., где сочетались молитва и военные действия. Слово «рибат» стали снова использовать в таком смысле, применяя его к целому ряду неспецифических зданий или мест. Не став прообразом военного ордена (в это я не верю), рибат мог оказать влияние на некоторые формы реакции христиан на мусульманское наступление, — я, разумеется, имею в виду и те рыцарские братства типа Бельчите, к которым совершенно обоснованно привлекла внимание Елена Лурье, но еще и очень примечательный феномен групп «собратьев», связанных с военно-монашескими орденами, которые присутствовали в Испании (Храм или Госпиталь) или были созданы на месте (прочие), а прежде всего братьев
ad terminum [временных (
лат.)], входивших в орден, чтобы прослужить в нем ограниченный период времени
[975].
Новая форма религиозной жизни, с трудом находящая себе место
Освященное насилие, священная война, крестовый поход. Итак, все это было сердцевиной проблемы. Можно было бы подумать, что признание ордена Храма собором в Труа в 1129 г. и открытая поддержка, которую оказал этому ордену святой Бернард, написав «Похвалу святому воинству», положили конец всем спорам. Ничуть не бывало. Храм был первым военно-монашеским орденом, созданным на Востоке; он послужил прообразом для всех остальных — в прямой форме для орденов, которым просто-напросто дали его устав (Добринского, Меченосцев, отчасти Тевтонского), в косвенной для всех, возникших как ответвления Сито (иберийские ордены, входившие в состав Калатравы) или сочетающих военную и странноприимную деятельность: Тевтонского ордена, Сантьяго, но прежде всего Госпиталя. Последний был создан раньше Храма, но милитаризовался по образцу Храма настолько, что сравнялся с ним и стал соперничать.
А ведь такую эволюцию ордена Госпиталя, который, как показывает его название, был предназначен для того, чтобы помогать паломникам, идущим в Иерусалим, давать им приют и заботиться о них, церковь и верующие восприняли с беспокойством. Папа Александр III подверг критике массовое участие братьев Госпиталя в походах короля Амори I Иерусалимского в Египет (критике тем более резкой, что эти походы потерпели неудачу). Дважды — между 1168 и 1170 гг., а потом еще раз через десять лет — папа напоминал госпитальерам, что их первая миссия — не военное ремесло, а помощь бедным. С другой стороны, тот же Александр III поощрял создание иберийских военных орденов; значит, его нельзя заподозрить во враждебности к самой идее военного ордена, но он не хотел, чтобы развитие таких орденов происходило в ущерб более традиционной милосердной деятельности. В последующие двадцать лет папство изменило свои взгляды на Госпиталь: Целестин III полностью признал его военные задачи, он же согласился на трансформацию совсем молодого Тевтонского ордена в военный орден и, дав ему смешанный устав, заимствованный у тамплиеров и госпитальеров, тем самым узаконил сочетание милосердной и воинской миссий
[976]. Не одно только папство было обеспокоено тем, что в результате этой военной активности образ Госпиталя меркнет. Даниэль Ле Блевек, изучавший развитие госпиталей и благотворительную деятельность на землях Прованса, пишет, что в 1180–1190 гг. госпитальеры «возобновили свою милосердную деятельность»; он вспоминает об отклонении в сторону военной деятельности, за которое они получили «суровый упрек папы», и добавляет: «Этот возврат к истокам, к их первоначальному странноприимному призванию, был предан широкой огласке, и его приветствовали все христиане, в частности, в Арльской церковной провинции»
[977]. Автор упоминает этот факт в исследовании о возникновении ордена тринитариев — ордена, специализировавшегося на освобождении пленных
[978].
Нельзя ли оценить всю совокупность этих фактов и изменений взглядов как проявление колебаний — а также рефлексии — папства в выборе лучшего средства для решения многочисленных проблем, порожденных крестовыми походами и священной войной (борьба с неверным, обращение неверных, помощь паломникам, выкуп пленных): стоит ли предпочесть специализированные или многоцелевые ордены? Папство так и не приняло окончательного решения: еще в XIII в. оно доверило миссионерскую функцию новым специализированным орденам — нищенствующих монахов, а в конце века уже добивалось слияния военных орденов Святой земли в пользу многоцелевого ордена Госпиталя. Возможно, папство не знало, как руководить такими орденами, и смутно представляло, как их использовать; оно желало обладать ими в качестве инструментов проведения своей политики в сфере крестовых походов, но они частично вышли из-под его контроля, — с одной стороны, потому что приобрели фактическую автономию, а с другой — потому что имели дело с государствами, тоже пытавшимися их использовать, как Фридрих II — тевтонцев или кастильская, арагонская и португальская монархии, превратившие иберийские ордены в свои орудия.
Военные ордены и светская власть
Их появление, как я сказал, создало проблему. Их развитие, происходившее одновременно во фронтовых зонах (Пруссия, Сирия и Палестина, граница в Испании) и в тылу (во всей Западной Европе), их изначальная организация в виде однородной и иерархической сети от монастыря-крепости в центре до местных домов и командорств, наконец, их история побуждают задаться вопросом: не превратилось ли, если пародировать формулировку Исаака де Стеллы, одно чудовище в другое? Не стал ли военно-монашеский орден суверенным орденом, извлекающим свои ресурсы из других суверенных государств? Создав в Пруссии и на Родосе теократические государства (Ordensstaat, или орденские государства), тевтонцы и госпитальеры довели эту амбивалентную логику до абсурда: магистр монашеского ордена, подчиненный папе, стал суверенным монархом страны, добрая часть ресурсов которой происходила из областей, которыми он владел и которые эксплуатировал в других суверенных государствах. Это парадокс государства типа Ordensstaat. Вполне понятно, почему короли государств нового типа, уже зарождавшихся в конце средневековья, — Филипп Красивый, Хайме II Арагонский, Эдуард I Английский, Карл II Анжуйский — восстали против такой ситуации. Как французский король, уже не желавший терпеть, чтобы иностранный (английский) король имел в феодальном владении княжество в пределах его королевства, мог потерпеть присутствие интернационального ордена, подчиненного папе, но фактически независимого? Падение ордена Храма при всем своеобразии этой истории означало предостережение для всех.
Выживание
Рожденные крестовыми походами, то есть коллективным начинанием христианства под руководством церкви и папства, имеющих универсалистские притязания, военно-монашеские ордены пали под ударами государства нового типа. Орден Храма? Разгромлен французским королем в 1307–1312 гг. Иберийские ордены? Присоединены к короне после падения Гранады. Тевтонцы? Их государства (Пруссия, Ливония-Курляндия) были секуляризованы в 1525 и 1561 гг. в результате протестантской Реформации, а орден, сохранившийся в Германии, попал под пяту Габсбургов. Орден Госпиталя? Изгнанный с Родоса османским султаном Сулейманом, он обосновался на Мальте. В 1798 г. оттуда его изгнал Бонапарт на обратном пути из своего египетского похода. Его владения секуляризовала еще Революция. В конечном счете он нашел прибежище в Риме. А орден святого Лазаря в XVII в. стал пьемонтским орденом.
Тем не менее Мальтийский орден, преемник Госпиталя, еще существует — это суверенный орден, он имеет штаб-квартиру в Риме; орден святого Лазаря был воссоздан… в том числе и в Австралии! Тевтонцы продолжили существовать в Германии, потом в Австрии; они пережили нацизм, который распустил их, присвоив при этом их историю; они были восстановлены после Второй мировой войны и имеют штаб-квартиру в Вене. Кресты испанских и португальских орденов сделались почетными знаками. А как игнорировать орден Храма, наделенный столь широкими плечами, что способен выносить что угодно — чаще всего нелепые утверждения, ужасные — реже, но еще слишком часто, а иногда и добрые намерения: ведь Храм, не забудем, упразднили, а не осудили. Все это несомненная правда, но все это давно уже не военно-монашеские ордены. Госпиталь, наиболее умело творивший свое паблисити, сделался на Мальте корсарской республикой. С тех пор он вернулся к гуманитарной деятельности, как и Тевтонский орден.
Итак, великая эпопея военно-монашеских орденов продлилась всего два века, XII и XIII, — тогда их деятельность в основном соответствовала их миссии. Далее им пришлось адаптироваться — и, по мнению некоторых, они сделали это оригинально и с умом — к условиям, где для их идеала места уже особо не было, а для их образа действий тем более: либо они интегрировались, волей-неволей, в светские государственные структуры (Испания), либо создали собственные государства.
Чтобы в конечном счете вернуться к самому обычному милосердию:
«Ибо сей орден был поначалу странноприимным, прежде чем стать рыцарским…» (Устав тевтонцев, статья 4).